Русская модернизация

Русская модернизация – безжалостная и неотвратимая

Журавлев Сергей

• 21 Дек, 2009 at 11:30 PM

(размещение текста навеяно с одной стороны неутихающими обсуждениями итогов деятельности Е.Т.Гайдара, с другой – нынешней официальной 130-летней годовщиной И.В.Сталина). На протяжении заканчивающегося XX века - новый, как обычно, начнется с лагом в 12-14 лет по отношению к календарю - Россия пережила две военных катастрофы и две модернизационных, так или иначе связанные с упомянутыми выше гражданами. Две последние - с интервалом ровно в 60 лет, пик первой пришелся на начало 30-х, второй – соответственно на начало 90-х (впрочем, кому я это рассказываю :), так что любители мистики могут усмотреть тут K- или long wave цикл. Вторую модернизацию (перестройку и переход к рынку) часто противопоставляют первой (индустриализации) - как противопоставляют разрушение созданию. У кого-то на этом противопоставлении выстроены политические и иные карьеры, а если карьера пока еще не задалась – то предложения и программы, обычно сводящиеся к нехитрому тезису «все не так, как надо». Но если присмотреться поближе, то в развитии событий - случившихся давно и не так давно - легко увидеть много схожего.

В обоих случаях - вроде бы нормальная, еще не критическая, но уже застойная ситуация, которую хочется ускорить, улучшить, подхлестнуть. Но при попытке пошевелить что-то все сваливается в штопор с абсолютно непредсказуемыми последствиями, в виде например, голодной смерти 6 миллионов человек в финале (к счастью, спустя 60 лет обошлось без этого, да и время было уже не то, конечно; тем более, что в 1932-ом все кругом, кто мог бы помочь, были погружены в свои проблемы, типа - как бы самим не начать голодать.) Очень много дискуссий, предложений, не рассчитанных на практическое применение. При этом сколько программ ни пиши, а выход все равно находится какой-то совсем простой, как хозяйственное мыло. И довольных им не бывает. Пока не вырастет поколение, для которого это будет уже героическая история.

Короче, чтобы не растерять и сохранить на всякий случай графики (сам текст в перекомпонованном виде и слегка сокращенном объеме и с меньшим количеством иллюстраций, вероятно, выйдет скоро в виде статьи) выкладываю тут кое-какую статистику и комментарии к ней. В основном - заимствованные, частью мои – их легко отличить, они банальные и неглубокие. Возможно, кому-то это поможет освежить в памяти первую модернизацию и, может быть, менее предвзято взглянуть на нее. А может быть - лучше понять, почему вторая получилась так, как получилась. Я не думаю, что кому-то стоит тратить время на чтение такого длинного текста подряд, тем более с экрана. Лучше просто «обчитывать» какие-то картинки по мере возникновения интереса. Материал собран как из работ историков (главным образом, патриарха темы Роберта Дэвиса, а также Марка Харрисона и Андрея Маркевича - последний - из РЭШ! и других), так и из ЖЖ, в частности – из замечательных постов _devol_.

Контекст

К концу 1933-его года в США начинают действовать законы, жестко ограничивающие конкуренцию во всех сферах. Уже подготовлены планы национализации золота и девальвации доллара, и пока еще не ясно, поможет ли страхование вкладов покончить с банковскими паниками. Во всяком случае, всерьез обсуждаются идеи «чикагской группы» о 100%-ом резервировании банковских вкладов в ФРС, что, по сути, означало бы отмену кредита. В Германии впервые в истории получивший власть не путем заговора и уничтожения соперников, а в результате «всенародного волеизъявления» эксцентричный социалист Гитлер по троцкистским рецептам мобилизует безработных в трудармии и начнет на свой лад строить альтернативный вариант «рабочего государства». В СССР после скомканной первой попытки модернизационного «большого скачка» и судорожного поиска средств для его финансирования, завершившейся в итоге массовым голодом и преждевременной потерей 6.2% популяции, что лишь немногим меньше потерь в двух предшествующих войнах – «империалистической» и гражданской (наиболее авторитетный историк периода индустриализации Роберт Дэвис определяет все годы первой пятилетки как состояние перманентного экономического кризиса) сформируется в общих чертах невиданная прежде система организации хозяйственной жизни.

Она унаследует от прежних книжных догм и представлений лишь название, по сути, имея с ними очень мало общего. Эта система не приведет к «бешеным» темпам, как будет рапортовать о том не знавшая слова «инфляция» советская статистика, и не сократит традиционно измеряемое двумя поколениями отставание России от развитых стран по уровню душевого национального дохода. По подсчетам Г.Ханина, базирующихся на натуральных показателях, из-за игнорирования изменений цен, рост национального дохода за 1928-85 гг. в официальных данных оказался завышен в 13 раз, хотя и после такой поправки выходит, что по динамике развития советская система долго не уступала большинству капиталистических стран (существенно отставая от них в эффективности).

Из трех довоенных пятилеток по-настоящему успешной окажется лишь одна, вторая, пришедшаяся на 1933-37 гг., когда национальный доход увеличивался исключительно быстро за счет развития всех отраслей материального производства. Первая пятилетка (официально выполненная за 4 года 3 месяца) привела к падению дохода страны на 15-20%.Сказалось сокращение сельскохозяйственного производства, дававшего в 1928 году примерно 45% вклада в, как теперь сказали бы, ВВП, если считать в довоенных ценах 1913 года (и, кстати, ровно такой же была и доля села в национальном доходе тогда).

И разумеется, Великая депрессия, с ее падением мировых цен на сельхозпродукцию в 2.5-2.6 раза. СССР как крупнейшего экспортера таковой ударила она больнее, чем другие страны, исключая, разве что Германию, где к крушению платежного баланса помимо падения экспорта привел sudden stop потока долларовых инъекций по плану Дауэса. В 1938-41 гг. темпы роста национального дохода в СССР снова упали, то есть он рос, но в основном уже за счет территориальных приобретений в ходе войны в Европе 1939-40 годов. На территории СССР в межвоенных границах рост национального дохода был незначительным [1, с.175]. К причинам этого торможения мы еще вернемся.

*Andrei Markevich and Mark Harrison. Russia's Real National Income: The Great War, Civil War and Recovery, 1913 to 1928

Однако эта система в практически неизменном виде просуществует еще без малого 60 лет, так или иначе будет кормить сотни миллионов людей, сломает хребет самой блестящей военной машине всех времен и народов, и если не высадит первой человека на Луну, то лишь по чистой случайности. Позже ее будут называть административно-командной, тоталитарной или технократической. На деле она не будет ни той, ни другой, ни третьей. Централизованное планирование на деле означало лишь систему согласований, заменявшую собой рынок, держалась она не на штыках, представляя собой в некотором роде Парето - оптимальное состояние, назвать ее технократией, где управляющая элита отбирается по соображениям наибольшей квалифицированности с исключением всякого влияния на этот процесс снизу, тоже было бы не совсем верно.

С опорой на внутренние резервы

По сути, для каждой догоняющей модернизации центральной становится проблема поиска сбережений, капитала, без оплодотворения которым она возможна в той же мере, что и непорочное зачатие. За полвека до начала индустриализации в СССР, Россия уже сталкивалась с похожей проблемой. Решение тогда было найдено не на путях зверского налогообложения крестьянства (о том, на чем именно - ниже). Однако если смотреть только на внутренние резервов, то других возможностей существенного перераспределения национального дохода с потребления на накопление ни в той, ни в другой реинкарнации страны не было. И, кстати говоря, идеи троцкиста Преображенского – впоследствии реализованные, и «правого» Бухарина, с негодованием отвергнутые, отличались в этом плане лишь тем, что первый делал упор на прямое налогообложение, то бишь на коллективизацию, а второй – на косвенное, через реализацию крестьянству товаров, как теперь сказали бы, с высокой долей акцизов и НДС. Отсюда - знаменитое «обогащайтесь» - лишь для того, что бы было что у «обогащенных» через эти налоги изымать.

К альтернативным источниках накоплений мы вернемся чуть позже, на деле же как известно, именно поворот к коллективизации обеспечил главную долю необходимых ресурсов накопления. С макроэкономической точки зрения этот поворот представлял собой резкое повышение доли накопления (с 15 до 40% национального дохода за 1928-1931 годы [1, с.179]) при сокращении самого национального дохода, что – как видно из чисто арифметических соображений - должно было повести к резкому сокращению жизненного уровня населения.

Предпосылок для резкой смены экономической политики к этому времени сложилось сразу несколько. Это, с одной стороны, некие пределы роста, в которые достаточно четко уперлась модель экономики, до того обеспечившая крайне быстрый подъем в период после гражданской войны и примерно до 1926 года, но затем забуксовавшая. В итоге в 1928 году и объемы производства национального дохода, и его структура были примерно такими же, как и в довоенном 1913-ом, не считая того, что за 12 лет все виды основного капитала и инфраструктура порядком обветшали и просто для поддержания нормального функционирования хозяйства требовался гораздо больше объем инвестиций. Отсюда – большой размах, как мы сказали бы сейчас – техногенных катастроф, а на языке того времени – «вредительства».


Одновременно обозначилась и другая, гораздо меньше терпящая отлагательств проблема – нехватка хлеба в городах. Не успев начаться, индустриализация породила дефицитную экономику, грозившую вызвать острую волну социального недовольства. Государство мало что из товаров могло предложить производителям товарного зерна, и они отказывались продавать его, поскольку не могли реализовать вырученные деньги. Подобно тому, как это было в 1916 году, происходило натурализация сельского хозяйства, через год, как известно, обернувшаяся революцией. Последовало возрождение практики реквизиций, напоминавшей о временах мировой и гражданской войн.

Ну и наконец, по-видимому, мировой экономический кризис, постоянно предрекавшийся большевиками (в этом смысле они мало чем отличаются от нынешних алармистов) разразился в самый неподходящий момент. К весне 1930 года исходить можно было только из того, что никто из торговых партнеров не будет ничего покупать, а наоборот, потребует скорейшего погашения уже предоставленных кредитов. По сути это сделало поворот к форсированной коллективизации, отметая все остальные варианты, неизбежным. Летом следующего, 1931 года одобрено также предложение ОГПУ о широком использовании труда заключенных на стройках, лесоразработках, шахтах и рудниках преимущественно в неосвоенных районах страны, куда иным способом привлечь рабочую силу оказалось невозможно.

По сути никакого целостного плана первой пятилетки выполнено не было, хоть он и готовился довольно тщательно, постепенно сдвигаясь в течение трех лет. Вместо этого плановые показатели меняли произвольно и без каких-либо обоснований, в расчете на «революционный энтузиазм масс». Изучение официального отчета об итогах первой пятилетки обнаруживает, что почти по всем показателям даже минимальный (отправной) вариант плана, до того категорически отвергнутый как пораженческий, был провален.

Реформировалась в ходе пятилетки и хозяйственная среда, из которой то полностью искоренялись рыночные элементы, то снова возвращались туда. Острый кризис, порожденный ориентацией на жестко централизованную безденежную экономику, постоянный дефицит промышленных кадров, который обусловил известную независимость рабочих, заставил власти проявить некоторую гибкость, признать роль экономических рычагов - в частности, материальной заинтересованности, товарно-денежных отношений, финансового контроля.

В середине 1931 года предпринимаются попытки мини-рефом (изменение отношений к специалистам, осуждение уравниловки и дифференциация заработной платы, провозглашение хозрасчета одним из важнейших принципов хозяйствования и т.п.). Новая волна следует весной 1932 года - провозглашение свободы торговли по складывавшимся на рынке ценам; попытки активизировать производство товаров широкого потребления (в том числе за счет отмены многих ограничений в деятельности кустарей); поиски путей активизации экономических стимулов в крупной промышленности (разработка решений, предоставляющих предприятиям право продавать сверхплановую продукцию на рынке, дискуссии в экономической печати по поводу освобождения цен, чтобы сбалансировать спрос и предложение, изменить порядок инвестирования в пользу самоокупаемости и т.п.

В новом хозяйственном механизме 1932-33 года восстановление денежных стимулов и рыночных элементов было ускорено в ответ на растущую нехватку продовольствия летом 1932, правда одновременно надвигающийся голод приводит к временному возврату еще более жесткого нормирования потребления. Снижаются и сверхамбициозные количественные цели - в 1931 еще виден полный отрыв от реальности показателей плана, но в 1932 обозначается поворот к умеренности. В итоге, в экономике, которая сложилась к концу 1933 года, рыночные и квазирыночные элементы, по мнению уже цитированного выше Р.Дэвиса, уже заняли свое, хотя и подчиненное место.

Однако перемены пришли слишком поздно, чтобы предотвратить катастрофу зимы-весны 1932-33 годов в деревне, вызванную истощением продовольственных ресурсов, которое не могло быть возмещено улучшенными стимулами. Распространенный миф об искусственном, преднамеренно организованном голоде 1932-33 годов исходит из того, что в распоряжении правительства были фонды, достаточные для предотвращения катастрофы, а Сталин якобы не использовал эти запасы по политическим причинам: подавлял голодом сопротивление крестьянства, прежде всего украинского. Однако по исследованиям архивных данных Р.Дэвисом и его соавторами делается однозначный вывод, что сталинское руководство просто не имело значительных зерновых запасов: на 1 июля 1933 года государственные резервы составляли только 1,141 млн. тонн. Правда, и этого было достаточно, чтобы спасти хоть часть голодающих, советское же руководство ничего для них не сделало. Однако верно и то, что значительных запасов не было: таков закономерный итог разрушительной политики в деревне.

Пройдет десятилетие, как и те четыре года наполненное смертельно опасными авантюрами, и в августе 1942-ого, когда немцы, прорвав на огромном участке фронт и, по сути, не встречая организованного сопротивления, ломились к Волге и Кавказу, Сталин, если верить Черчиллю, признается, что тот период все же был более тяжелым. «Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами» [2, с.526].


Альтернатива: с опорой на глобальные дисбалансы. Мог ли Сталин стать Дэн Сяопином?

Оглянемся еще на пять десятилетий назад. Двигателем первой, «железнодорожной» индустриализации России, стал приток иностранного капитала. Собственно, это и не было никакой альтернативой – своих сбережений в стране, где 9/10 населения вело натуральное хозяйство, до середины XIX века, по сути, не было, и сам по себе необходимый объем накоплений мог бы вызревать веками. Примерно до начала 80-х годов XIX века это были преимущественно зарубежные займы, затем прямые иностранные инвестиции. Уже к 1889 году их доля в совокупном торгово-промышленном капитале России оценивается в 25%, а к 1914 году увеличивается до 43%. При этом в общем объеме инвестиций приток их извне достигает 55%, и падает только с началом войны [3].

Одной из предпосылок интенсивного притока капитала становится проводившаяся тогда всеми странами, не исключая и царскую Россию, политика импортозамещения. Правда, тогда она состояла не в манипуляции обменным курсом (он в течение 1834-1896 годов остается на постоянном уровне 1.3 за доллар, а затем в ходе денежной реформы С.Витте девальвируется до 1.94, да так и остается на этом уровне, исключая лишь бурный военно-революционный период, до 1934 года, когда в свою очередь будет девальвирован и сам доллар), а в таможенном протекционизме, который с 1880 года окончательно приходит на смену «беспошлинному десятилетию».

Итоги этого присутствия иностранных капиталов в экономике России довольно внушительны. Первый пик роста душевого национально дохода приходится на первую половину 90-х годов (около 8% в год, притом, что за два десятилетия до этого страна вообще еще практически не знала, что такое экономический рост), а второй скачок в промышленном развитии – после кризисных 00-х - на 1909-1914 годы (около 4% годового прироста национального дохода в среднем на человека).

Об уровне жизни, достигнутом к концу периода этой зарубежной инвестиционной экспансии, можно судить (конечно, очень примерно), хотя бы по зарплате рабочих. В 1913 году, например, по данным _devol_ на московском металлургическом заводе Гужона (более известном как Серп и Молот), она составляет в среднем 43,90 руб. в месяц, исходя из уже называвшегося курса рубля к доллару, и произошедшей с тех пор долларовой инфляции, царский рубль – очень условно конечно, можно оценить в 11.2 нынешних доллара или с учетом колеблющегося курса – в среднем в 336 рублей, а всю месячную зарплату – в 14750. Правда, из этой суммы лишь 2/3 выдавались наличными, остальное составляли вычеты за продукты, взятые в лавке общества потребления.

Выходит поменьше, чем сейчас, конечно (правда, Серп и Молот, кажется, уже давно не работает «по основной специальности» и сравнить напрямую не с чем), но не так уж сильно. К тому же рабочему вековой давности не надо было оплачивать ни бензин, ни мобильный телефон, ни интернет, ни многие другие современные радости, так что на примитивные жизненные потребности оставалась вполне приличная сумма. Разумеется, далеко идущих выводов отсюда делать не стоит, «денежное довольствие» крестьян, составлявших основную массу жителей империи, было совсем иным, С.Ю. Витте приводит цифру денежных расходов воронежского крестьянина среднего достатка в 12 рублей в год – вместе с многочисленной семьей.

Цена, которую приходится платить стране за эти успехи, вполне приемлема. Во всяком случае – Россия не превращается в «банановую империю», и этот приток инвестиций имеет малого общего с банальной эксплуатацией природных богатств. Из добывающих отраслей с участием иностранного капитала осваивается лишь добыча марганцевой руды (которой Россия, а потом и СССР надолго становится чуть ли не монопольным поставщиком). Ну и, разумеется - нефть, которой в 1900 году на Россию приходится 51% мировой добычи, но на экспорт идет лишь 12% производства, и кроме нас, на рынке присутствует лишь еще один нефтеэкспортер – и это США, нестыдная компания. В основном же капитал шел в высокотехнологичные по тем временам сферы – электротехнику, сельхоз- и иное машиностроение. Прибыли от капиталовложений также в значительной мере реинвестируются в быстро растущий рынок России.

Нельзя сказать, что возможности, открываемые притоком иностранного капитала, совсем игнорировалась при второй индустриализации. И дефицит платежного баланса, и внешний долг СССР были, особенно в первой половине 30-х, весьма значительны. И все же в силу политических ограничений, неудачной внешней конъюнктуры (не будем забывать о Великой депрессии 30-х) и как бы теперь сказали – неблагоприятного климата для doing business, этот источник не смог стать ни основным, ни даже особенно заметным и прототипа нынешнего Китая из СССР 30-х все же не получилось. Хотя лично Сталин к такому повороту, судя по огромным усилиям, предпринимавшимся им в 30-х для преодоления изоляционизма страны, возможно, и был расположен.

Но даже если притока капитала нет, проводить догоняющую модернизацию в условиях полного изоляционизма все равно не получится, и какая-то минимальная интеграция в мировую систему хозяйства так или иначе нужна. Как не мобилизуй внутренние накопления, на них в лучшем случае можно организовать инвестиции в строительство, инфраструктуру, что-то выкопать. Но торгуемую продукцию – станки, машины и оборудование – все равно надо где-то купить, если у вас их пока нет. Вопреки теории сравнительных издержек, которая говорит, что возможности для эффективного экспорта найдутся всегда, Советский Союз того времени мало что может предложить на внешний рынок – ну о высокотехнологичном экспорте приходится говорить с осторожность даже сейчас (хотя он растет), но даже и нефти пока никакой нет в достаточном количестве.

Возможно сейчас, когда мы наблюдаем торговую экспансию Китая и иных юго-азиатских экономик, покажется удивительным, что за пределами двух сырьевых продуктов - нефти и марганца – в промышленности царской России не было создано сколь-нибудь заметного экспортного сектора. Наверное, это объяснялось всеобщим протекционизмом того времени. Удивительным образом – но и сталинская индустриализация оказалась ни в малейшей степени не экспортно-ориентированной. А это уже странно – если вспомнить, что вся она проходила под знаком острейшего дефицита валюты и золота, и властям приходилось проявлять чудеса изобретательности и изворотливости для ее поисков.

Тем не менее, даже в начале 40-х, невзирая на набирающую обороты модернизацию, нам по-прежнему особенно нечего предложить миру. Так, если посмотреть на советский экспорт в США 1940 года, то видно, что 2/3 его по-прежнему составляют меха. Возможно, и здесь неудачным оказалось время – сначала в условиях Великой депрессии все стремились закрыть свои рынки от экспорта, сохраняя рабочие места. Потом – крупнейшие потенциальные импортеры вроде Германии и Италии, вынашивавшие планы военных авантюр, провозглашали автаркию одной из целей своего развития, хотя так ее и не добились.

Правда, нельзя сказать, что такие маневры – с созданием экспортного сектора совсем не рассматривались. Так, глава правительства А.И. Рыков в дополнение к первой пятилетке предложил свой вариант — так называемую двухлетку. Суть его состояла в том, чтобы в пределах пятилетки в первые два года обратить особое внимание на развитие аграрного сектора. Туда надо было направить значительно больше средств, чем планировалось по новому пятилетнему плану. Интенсивное развитие сельского хозяйства должно было бы увеличить экспорт хлеба и других сельскохозяйственных продуктов, что дало бы стране необходимую валюту для развития промышленности. Если проводить какие-то аналогии с настоящим, то можно с натяжкой сравнить этот план с планом «500 дней», который предусматривал связывание избыточной массы денег через приватизацию, до того, как будут отпущены цены. Т.е. сначала преодолеть кризис, а потом проводить реформы – правда, не очень понятно, зачем они тогда нужны.

План Рыкова (как и через 60 лет программа 500 дней) был категорически отвергнут, причем в дальнейшем его предложение было возведено в криминал в борьбе с правой оппозицией. Участь А.И. Рыкова известна и она печальна, но в данном случае экспортный план, скорее всего, и впрямь был нереализуем – дело происходило весной 1930 года, когда из-за охватившей весь мир осенью предыдущего года финансовой паники, наш зерновой экспорт вряд ли кому был нужен. В 1931 году видим пассивное сальдо во внешней торговле – 300 млн. золотых рублей (курс к доллару приведен выше) – продолжающаяся индустриализация и недостаток внешнего спроса заставляют сокращать экспорт. К этому времени в стране уже вовсю действует карточная система на продукты питания и многое другое.

В итоге закупки товаров за рубежом неизбежно финансируются в значительной мере кредитами (или вывозом золота и других ценностей – по статистике проследить разницу нам не удалось). Так, в торговле с США за 1929-1940 годы экспорт финансирует лишь треть импорта, а общий дефицит составляет 620-630 млрд. долл. (в современном масштабе цен это получается, что США профинансировали за 12 лет порядка 9.2-9.4 млрд. долл. – не так уж и много). Очевидно, что какая-то часть долга была оплачена «золотовалютными резервами» - золото в СССР американцы стали регулярно закупать с 1939 года.

Примерно такая же ситуация и в торговле с Германией, в 1925 - 1933 годах оттуда в СССР было поставлено товаров на сумму 3,703 млрд. марок, а завезено из СССР на сумму в 2,976 млрд. марок. В 1929-1932 годах, профицит торговли Германии с Советской Россией достиг 736,5 млн. марок (для перевода в современные доллары множим на 4).

Советские закупки в Германии при таком уровне дефицита торгового балансе стали возможны благодаря германским кредитам. В 1925 году Германия предоставила СССР краткосрочный кредит в 100 млн. марок, в апреле 1926 года Германия открыла кредитную линию для СССР в размере 300 млн. марок сроком на 4 года. В 1931 году Германия предоставила СССР еще один кредит (связанный с покупкой оборудования) на сумму в 300 млн. марок сроком на 21 месяц. Общая сумма заимствований СССР в 1925 - 1931 годах составила, таким образом, 700 млн. марок или около 250 млн. американских долларов. Несмотря на резкое падение советской торговли с 1932 года, в 1935 году консорциум банков Германии предоставил кредит СССР советскому торгпредству в Берлине на сумму 200 млн. марок. Таким образом, официально за 10 лет СССР получил из Германии кредитов на 900 млн. марок, что составляет порядка 320 млн. долларов США.

В итоге внешний долг СССР быстро растет, однако уже с началом второй пятилетки статистика показывает его сокращение. При этом торговые дефициты, во всяком в торговле со США, на время остановленные тамошним кризисом, с 1934 года возобновляются. Был ли найден какой-то кредитный способ финансирования этого или это все же результат продажи золота и прочих «конвертируемых ценностей»? В начале 30-х прошло массовое, второе по счету изъятие их церквей, распродаются и «шедевры Эрмитажа» и много другое.

Данные _devol_ со сыылками: Торговля со США - на основе архивных данных НКИД, с Германией - K. Mueller. Aussenhandelssystem und Industriepolitik Russlands waehrend des ersten und zweiten Fuenfjahrplanes in ihrer Bedeutung fuer die deutsch-russischen Wirtschaftsbeziehungen. 1934, Долг - M.R. Dohan. Soviet ForeignTrade in the Nep Economy and the Soviet Industrialization Strategy.

В первой половине 1930-х гг., если верить Е.Осокиной[4], в дело финансирования индустриализации активно включается Торгсин «Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами на территории СССР» (18 июля 1930 г. — 1 февраля 1936 г.). По ее подсчетам он купил у населения ценностей, достаточных для покрытия пятой части расходов на импорт промышленного оборудования, технологий и сырья. В отдельные годы вклад Торгсина был и того выше: в 1933 г. ценностей, собранных через Торгсин, хватило, чтобы оплатить треть расходов СССР на промышленный импорт. В тот год по объемам валютной выручки Торгсин перегнал главных добытчиков валюты для страны — экспорт хлеба, леса и нефти.

Революционный поворот в его истории произошел в самом конце 1931 г., когда руководство страны разрешило советским людям покупать товары в Торгсине в обмен на бытовое золото (украшения, предметы утвари и быта). Со временем Торгсин стал принимать от населения серебро, платину, бриллианты и другие драгоценные камни, а также произведения художественного искусства. В 1932-1935 гг. советские люди снесли в Торгсин почти 100 т чистого золота. Это эквивалент порядка 40% «гражданской» промышленной золотодобычи в СССР за тот же период времени. В те же годы золотой вклад «Дальстроя», специализировавшегося, в частности, на добыче золота на Колыме, составил всего лишь немногим более 20 т. Если это так, то выходит что этот «рассредоточенный резервный фонд» и «сокровища мадам Петуховой» оказались неплохим подспорьем в деле модернизации страны.

 

Русская модернизация – 2

21 Дек, 2009 at 11:32 PM

«Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Военные результаты модернизации 30-х

Как бы ни оценивать итоги модернизации экономики в 30-х, историками все же признается, что, по крайней мере, в одном отношении – мобилизационной подготовке к войне она сработала во всех своих аспектах. Как пишет английский историк Марк Харрисон [5], советская победа в войне с Германией – исключение из правил. Войны двадцатого века были по преимуществу противостоянием не столько армий, сколько экономик и их мобилизационных возможностей. По общему опыту двух мировых войн, СССР обязан был проваливаться. Статистика такова, что в этих войнах более бедные страны, сталкиваясь с агрессией, всегда терпели поражения - или сразу, или после того как их экономики разлагались. И если попытаться построить эконометрическую модель, оценивающую вероятность исхода войны в зависимости от соотношения ВВП, ее доли, которая может быть отмобилизована на военные нужды и демографической ситуации, то вроде как выходит, что максимум, до которого СССР мог продержаться, даже избежав катастрофических результатов первых месяцев войны, это первая половина 1943 года.

Иллюстрацией к этому правилу может быть случившееся с Россией в первой мировой войне. Мобилизация промышленной продукции на военные нужды разрушила основу торговли между городом и деревней. Крестьяне замкнулись в натуральной экономике. Продовольственные проблемы в городах (до голода дела не дошло, но судя по всему, ситуация сильно напоминала наш 1991 год - пустые полки в магазинах, многочасовые очереди) уничтожили поддержку режима и привели к краху производства вооружений. Армия и правительство развалились. Не прошедшая испытания мобилизацией экономика привела страну к поражению в войне и к двум революциям. В первую мировую эта схема была верна не только для России, но и для империй Габсбургов и Османской. Германия не избежала схожих процессов – она фактически победила в военном отношении, но тыл от перенапряжения развалился. Проигравшие войну проиграли ее не столько на полях сражений, сколько в результате разложения экономики.

Вернемся еще раз в 1942 год, уже упоминавшийся выше. По оценке Харрисона, исходя из объективных макроэкономических показателей, советская экономика могла оказаться по его итогам года на грани коллапса. Из-за оккупации потеряна треть ВВП, а на остающейся под контролем Советского государства территории в 1942 г. военные расходы достигают 60% ВВП. Кстати говоря, само по себе такое перераспределение ВВП в сторону военных расходов (несмотря на потерю трети ВВП, они выросли по сравнению с довоенным 1940 годом в 2.5 раза) выглядит как чудо. Даже в том году Советский Союз был в состоянии выставить и вооружить армию большую, чем у противника. У советских войск было больше оружия не только в абсолютном исчислении, но и в расчете на одного солдата. Историк экономики фашисткой Германии Adam Tooze пишет: “Если в 1942 г. и случилось «чудо» в производстве вооружений, то произошло оно не в Германии, а на оборонных заводах Урала”. Учитывая эти цифры, удивительно не то, что Красная Армия победила, а то, что она чуть ли не потерпела поражение.

Тем не менее, все вместе это означает, что воспроизводственный потенциал экономики в существенной мере уже подорван. Такие пропорции ни одна страна долго выдерживать не в состоянии. Частично сокращение и перераспределение ресурсов ВВП компенсировано помощью союзников, но ее вклад не стоит переоценивать – это около 5% всех ресурсов (вырастет до 10% в 1943 и 1944). Валовые инвестиции свелись к нулю, это значит, что производственный потенциал страны стремительно истощается и инфраструктура ветшает. Убывали и людские ресурсы. В среднем в день умирает около 9 тыс. красноармейцев. Объем ресурсов для личного потребления по сравнению с довоенным 1940 годом упал почти в два с половиной раза, и потребление домохозяйств в расчете на душу упало на 40%. По крайней мере, 2000 гражданских лиц умирало каждый день (в основном в блокадном Ленинграде и ГУЛАГе) - значит, что общая численность населения тоже сокращалась.

По мнению Харрисона, в 1943 г. без военного перелома, и без дополнительных ресурсов из-за границы, советская военная экономика пришла бы к коллапсу в течение нескольких месяцев. Но коллапса не произошло, победы под Сталинградом и Курском вместе с дополнительной помощью союзников позволили военной экономике стабилизироваться, а гражданскому сектору частично восстановить выпуск.

Почему же СССР оказался единственной страной в двух мировых войнах, которая смогла нарушить общее правило? После окончания Гражданской войны, власти и население находились в состоянии постоянного ожидания новой войны против Советской России. Хотя на первых порах потенциальный противник выглядит достаточно иллюзорно. Так все 20-е годы в оперативных планах Генштаба РККА - это польско-румынская агрессия, поддержанная Францией[6]. В 1931-1932 гг. вторжение Японии в Маньчжурию было воспринято в Москве всерьез и привело к весьма значительному увеличению расходов на оборону, что в свою очередь еще больше осложнило экономическую ситуацию.

А уже с 1933 года с приходом к власти в Германии Гитлера обозначается существенный поворот во внешней политике. Близкой реальностью становится война на два фронта – против Японии на Востоке и германо-польского альянса на Западе (к счастью, разрушившегося в 1939 году). СССР начинает судорожно искать союзников в Европе, благо таковой находится в лице Франции, также озабоченной изменениями в Германии, вступает в Лигу Наций и т.п. Тем не менее, ощущение военной опасности присутствует постоянно, оказывая первостепенное воздействие на решения властей. Гражданская война оказалась хорошей школой мобилизации, а первая мировая война показала им чего стоит избегать. Зная это и веря в неизбежность новой войны, большевики изначально создавали такую экономическую систему, которая смогла бы избежать повторения поражения в первой мировой войне. Сталин олицетворял эту решимость, и претворил ее в жизнь.

Этому должны были способствовать: командная система распределения ресурсов, принудительная индустриализация; контроль сверху за сельскохозяйственными «излишками» через колхозную систему. В сельской местности, после того как принудительные заготовки и неурожаи привели к голоду и смерти от 5 до 8 миллионов человек, продуктивность сельского хозяйства оставалась не слишком высокой и крестьяне снабжались продовольствием в последнюю очередь. Тем не менее, именно сочетание этих условий дало возможность для милитаризации экономики. Успех Советской военной экономики был результатом сознательной конструкции, а не проявлением случайной эволюции. Важнейшими чертами сталинской военной экономики, такой, какой она была создана, стала современная промышленность, основанная на массовом производстве и коллективное сельское хозяйство.

Историк и социолог Георгий Дерлугьян высказал также заслуживающее внимание соображение о том, что победу в ВОВ обеспечило сочетание индустриализированной промышленности, способной осуществлять массовые поставки современного вооружения, и немодернизированной структуры населения с многочисленным сельским населением и высокой рождаемостью, обеспечившей огромный мобилизационный резерв. Если хотя бы один элемент этой диады отсутствовал, СССР проиграл бы войну, несмотря на весь патриотизм и остервенение.

К тому же у немцев к 1944 году обозначились явные демографические проблемы из-за катастрофических людских потерь в предыдущей войне, они были особенно страшными в 1917-18 годах, когда Россия уже была выведена большевиками из войны и тем самым существенная часть населения была сохранена. В результате провал рождаемости в первой половине 20-х у нас был заметно меньше, а как раз на это поколение пала почти вся тяжесть второй половины войны. Так что в какой-то мере победа в ВОВ - результат поражения России в предыдущей войне, тогда как победившая Франция потерпела такую демографическую катастрофу, что в следующей войне была попросту неспособна к сопротивлению. Хотя вообще считается, что потери до 80% мужского населения в дальнейшем восполняются без ущерба для популяции (лишь бы число женщин не уменьшалось сильно), но происходит это не сразу.

Кстати сказать, демография была важной составной частью социальной политики Гитлера. Они ввели что-то похожее на «материнский капитал» при вступлении в брак в виде беспроцентной ссуды в 1000 марок (это примерно 120 тыс.руб. если пересчитать по курсу с учетом инфляции) с погашением по 10 марок в месяц, каждый ребенок списывал с нее 25%, а начиная с третьего платили 100 единовременно и 10 ежемесячно. Кажется, был запрет на строительство 1-2 комнатных квартир, стесненная жизнь в которых могла бы ограничить рождаемость. В итоге если в 1933-ем рождалось 59 детей на 1000 женщин, то в 39-ом 89. Разумеется, это был уже непризывной возраст и на исход войны улучшение демографической ситуации не повлияло. Но, наверное, внесло неплохой вклад в «немецкое экономическое чудо» в 50-х (да и вообще многие основы его были заложены в 30-х, но не будем отвлекаться).

Общая динамика перевооружения Советского Союза в тридцатые годы такова, что до 1937 г. размер военной продукции и численность вооруженных сил сдерживались. После этого темп перевооружения заметно увеличился, что по-видимому и привело к заметному уменьшению инвестиционных ресурсов и падению динамики ВВП (кроме того, в 1937-38 наметился определенный сдвиг в строну роста потребления и социальных расходов).

Источник: Mark Harrison, R.W. Davies. The Soviet military-economic effort during the second five-year plan (1933-1937)

Однако принципиальное значение имели не только количественные показатели, но и произошедшие структурные сдвиги в оборонной промышленности. В течение десятилетия, советская оборонная промышленность была перестроена из кустарной в крупную. В 1920-е гг. годы большая часть сложных вооружений производилась кустарными методами. Мастера имели возможность проявлять свою индивидуальность в производстве вооружений. Технологические условия не были эффективны, не существовало унификации и взаимозаменяемости деталей. Серии вооружений были маленькими и дорогими.

В 1930-е гг. НКВМ развернуло кампанию по налаживанию массового производства и стандартизации. Вначале успех сопутствовал этой кампании далеко не везде. Кампания встретила сильное сопротивление со стороны промышленности. Но, в конце концов, Красная Армия выиграла эту борьбу – непосредственно перед войной. Позаимствованные из Америки унификация и конвейер, обслуживаемый низкоквалифицированной рабочей силой, вчистую переиграли германскую промышленность, ориентированную на качество, мелкосерийное производство и индивидуальное мастерство рабочих. Лишь в 1944 году перестроившаяся промышленность Германии смогла превзойти советскую по выпуску основных вооружений, но было уже поздно

С точки зрения военного испытания значительные выгоды принесла и политика коллективизации деревни. В условиях войны производство продовольствия сократилось, но доля государственных закупок выросла. Солдаты и рабочие имели приоритет при распределении продовольственных ресурсов. Кроме блокадного Ленинграда не было голода в городах. И, следовательно, не произошло катастроф на «тыловом» фронте, как было в первой мировой войне. Без коллективизации к началу войны советская деревня жила бы богаче и работала продуктивнее, соответственно, больше продовольствия было бы доступно населению, и уровень жизни был бы выше. Но посредством рынка было бы сложнее перенаправить продукты из деревни в город для рабочих и солдат, а в условиях войны, скорее всего и просто невозможно. Выстроить же мобилизационную систему снабжения городов не удалось толком даже в более «спокойных» условиях первой мировой войны, хотя попытки такие были (продразверстку придумали отнюдь не большевики), что ж говорить об условиях «блицкрига»?

Харрисон, правда, оговаривается, что мобилизационная эффективность вряд ли может рассматриваться как единственный критерий, оправдывающий произошедшие изменения. Остаются вопросы цены, справедливого распределения тягот между поколениями и политической ответственности. Миллионы умерших ради коллективизации потеряли все, ничего не приобретя взамен. В конце концов, сталинская модернизация так и осталась революцией сверху, никогда не проходившей тест свободных и честных выборов, и не получившей мандат доверия от избирателей. Хотя, несомненно, по своим конечным итогам, постфактум, она была бы, скорее всего, горячо поддержана – разумеется, теми, кто смог ее пережить.

Выгоды от проведенной индустриализации с точки конечных результатов оказались существенно меньше, чем можно было бы ожидать, и чем это рекламировалось советской пропагандой. Жить в 1937 году возможно и впрямь стало веселее, но все же вряд ли – лучше. Все увеличение выпуска после 1928 было реинвестировано или потрачено на нужды обороны, а уровень душевого потребления, как показывают более объективные, чем в статистике того времени, подсчеты, за десятилетие снизился. Получила ли выгоду армия? Конечно да, но меньше чем ожидалось Большинство из 30 тыс. танков и 40 тыс. самолетов, произведенных между 1930 и 1940 годами, были или уничтожены в самом начале войны или были непригодны к использованию. Была ли польза для процесса накопления? Множество специализированных оборонных предприятий, построенных в мирное время, были потеряны в начале войны или надо было их эвакуировать и перестроить. К тому же догоняющая модернизация в какой-то мере воспроизводила достижения минувшего дня. Сдвиг в пользу производства стали и металлообработке шел в ущерб развитию новых средств военной информации и связи; тогда как век информации уже начался, но Сталин не заметил этого.

Действительно важными достижениями стала усиленная мобилизационная подготовка, приучившая рабочую силу к идее будущей войны. Хотя мобпланы были часто поверхностными или странными, каждый знал, что делать, когда начнется война. Это позволили избежать даже временного паралича. Хотя значительная часть вооружений и погибла в первые недели войны, опыт производства десятков тысяч танков и самолетов никуда не делся. Борьба за выпуск массовой продукции была выиграна до войны, это сделало возможным массовое производство военных лет, и позволило снизить издержки такого производства. Все это объясняет, почему советская промышленность сумела превзойти немецкую в 1942 году. Несмотря на все недочеты, советская экономика в итоге смогла мобилизовать ресурсы не менее эффективно, чем значительно более развитые и богатые рыночные экономики.

Литература.
1. Ханин Г.И. Динамика экономического развития СССР. Новосибирск: Наука. Сиб.отд-ние, 1991.
2. У. Черчилль. Вторая мировая война. Воениздат. 1991. Кн.2.
3. А.Г. Донгаров. Иностранный капитал в России и СССР. Москва. Международные отношения. 1990.
4. Елена Осокина. Золотая лихорадка по-советски. Журнал "Родина", №9, 2007.
5. Марк Харрисон. Сталинизм экономика войны Доклад на Международную научную конференцию «История сталинизма. Результаты и перспективы изучения», Москва, 5-7 декабря 2008.
6.Самуэльсон Л. Красный колосс. — М.: АИРО-ХХ, 2001. (Оригинал: Samuelson L. Plans for Stalin's War Machine. — Houndmills, Basingstoke, Hampshire an London, Macmillan Press LTD, 1999.)

Дополнителнительные иллюстрации




В.Н.Земсков. ГУЛАГ (историко-социологический аспект). Социологические исследования. 1991, N.6 С.10-27; 1991, N.7. С.3-16

Попов В.П. Государственный террор советской России. 1923-1953 гг.: источники и их интерпретация//Отечественные архивы, 1992. № 2. С. 28.

http://zhu-s.livejournal.com/66526.html

Комментарии (выборка)

22 Дек, 2009 04:08 (UTC)

zhu_s wrote:
 

В каком-то смысле Вы правы. Статистики смертей именно от голода попросту нет и достоверной цифры мы никогда не узнаем. Оценок масса - от совершенно фантастических Роберта Конквеста 60-х годов, (11 миллионов в 1930-37 и 3.5 миллионов "позже") до вполне умереннных. Вот цитата из, по-моему, заслуживающего доверия источника:

"...Особенно пострадали Украина, Северный Кавказ, Казахстан и Поволжье. На Украине, по официальным данным, в 1933 г. умерло 2,9 млн. человек, а с уче-том 1932 г. людские потери составили не менее 3,5 млн. человек; на Северном Кавказе, по неполным данным, умерло только за полгода (1933 г.) более 300 тыс. человек, а всего за 1932-1933 гг. - около 1 млн.; в Казахстане общие потери за 1932-1933 гг. составили, по данным казахских ученых, от 1,5 до 2 млн. человек (с учетом откочевки за границу); в Поволжье и южном Урале общие потери исчисляются примерно в 1 млн. человек, в том числе умерших от голода - не менее 300 тыс.; в ЦЧО и Западной Сибири - почти 200 тыс. человек. Общие потери от голода в СССР, таким образом, составляют не менее 7 млн. человек. Это подтверждают и косвенные данные: за время с осени 1932 г. по апрель 1933 г. численность населения СССР сократилась на 7,7 млн. человек (с 165,7 млн. до 158 млн.) в основном за счет сельского.
К сожалению, более точные данные вряд ли можно установить. Дело в том, что в феврале 1933 г., в разгар массового голода, из центра на места поступила директива: «Категорически запретить какой бы то ни было организации вести регистрацию случаев опухания и смерти на почве голода, кроме органов ГПУ». Сельсоветам было дано распоряжение все книги ЗАГС о регистрации смертей за 1932-1933 гг. выслать в спецчасти, где они, вероятно, и были уничтожены.
Мы никогда не узнаем точное число умерших в результате голода 1932-1933 гг."
Н.А. Ивницкий. ПРАВДА О ГОЛОДЕ 1932-1933 гг.

22 Дек, 2009 10:54 (UTC)

22 Дек, 2009 11:23 (UTC)

22 Дек, 2009 02:06 (UTC)

22 Дек, 2009 10:41 (UTC)

22 Дек, 2009 08:47 (UTC)

(тема совершенно не подходящая для послепраздничного «открытия сезона», просто до нового года не успел выложить, но раз уж коснулся ее, то надо и поставить точку, хотя бы для себя, дабы не множить горы высосанных из пальца мифологических цифр, кочующих по интернету, бумаге и даже официальным документам.) Затронутая в указанных заметках тема голода 1932-1933 годов вызвала достаточно резкие, и надо признать - обоснованные комментарии, и здесь в lj, и в «Эксперте». Дело в том, что любыми цифрами о числе умерших в результате этого голода надо оперировать с большой осторожностью, поскольку никаких прямых источников для их подсчета нет, и не предвидится в будущем.

Учет смертности населения органами ЗАГС в то время был далеко не полным, особенно до 1933 года, когда они специальным решением ЦК ВКП (б) были переданы в ведение НКВД и их работа начала понемногу налаживаться. В отношении более ранних данных нельзя даже установить, к какому кругу ЗАГСов относятся имеющиеся сведения, и какой процент населения они охватывают. Но и в 1933 году, по данным ЦУНХУ Госплана СССР (это тогдашний аналог Росстата), учетом сетью ЗАГСов были охвачено лишь территории, на которых проживало 78.2% населения СССР [1]. Что, однако, не гарантировало полноту учета рождений и, особенно, смертей на этих территориях. Существовала возможность захоронения умерших без справок ЗАГС и, следовательно, без регистрации (особенно в сельских местностях и в некоторых национальных республиках в соответствии с местными обычаями). Даже по состоянию на март 1937 года было не паспортизировано свыше 60% населения СССР [1]. Кроме того, с началом голода регистрация смертности не могла быть полной и по причине массового «разбегания» людей из охваченных им районов. Это, прежде всего, касается движения населения из ряда областей Украины летом 1932 года на примыкающие территории Северо-Кавказского края, ЦЧО и даже не слишком «хлебной» Белоруссии [2].

Особенно неудовлетворительно обстояло дело с организацией сети ЗАГС в республиках Средней Азии и в Казахской АССР. В последнем случае учет рождений и смертей осложнялся также преобладанием кочевого населения, к тому же мигрировавшего в соседние республики и даже сквозь государственную границу СССР в поисках пастбищ. По-видимому, по этой причине данные об учете движения населения Казахской АССР (как считается, одного из наиболее пострадавших в результате голода 30-х годов) органами УНХУ республики доступны лишь в целом – в виде численности населения республики на 1 июня каждого года. Отдельной статистики смертности, возможно, просто нет, во всяком случае – мне такие цифры нигде не встретились. Поэтому, если для остальных регионов СССР оценки движения населения того времени тоже достаточно приблизительны, то Казахстан в некотором смысле представляет собой «черный ящик», о демографической ситуации в котором можно строить разве что всевозможные догадки.

Забегая вперед, замечу, что данное обстоятельство породило совершенно фантастические (порядка 50% численности этноса) подсчеты потерь среди казахского населения в 1931-33 годах в результате политики перемещения «в точки оседания» и коллективизации. Определенное пропагандистское значение имел и тот факт, что эти мероприятия проводились там под руководством секретаря (с 1924 г.) Казахского крайкома РКП (б) Ф.И.Голощекина (впоследствии репрессированного и спустя 20 лет реабилитированного), личность которого в перестроечные времена стала достаточно одиозной по причине причастности к организации убийства царской семьи.

Как бы ни относиться к научным основаниям таких подсчетов, вполне понятно, что они, также как и в случае с украинским «голодомором», обслуживали и определенный политический заказ, в данном случае – показать, что казахи перестали быть доминирующим этносом в Казахстане в результате насильственных действий, дирижируемых из Москвы. Судя по тому, насколько сократилось численность населения Казахстана за 10-летие между переписями 1926 и 1937 годов и с какой скоростью она восстанавливалась в 1934-1936 гг. (в среднем прирост составлял около 10% в год, расчет по [1]), демографическая катастрофа в начале 30-х там, несомненно, была, но все же не таких масштабов, как это вытекает из цифр, приводимых, например, в Википедии.

Методы оценки «аномальной» смертности в 1932-1933 гг. (1) С привлечением материалов переписи 1937 года

Но даже независимо от степени полноты и достоверности используемых исходных данных число умерших именно от голода может быть оценено лишь косвенно, с применением тех или иных статистических методов. Дело в том, что голод как причина смерти в книгах ЗАГС просто не фигурирует. Упоминания о голоде 30-х годов до 1987 г. вообще не встречаются в советских источниках, как в открытых, так и во впоследствии рассекреченных. Этот факт, кстати, породил и «ревизионистские» подсчеты, в принципе отрицающие факт массовой смертности от голода, и объясняющие повышенную смертность населения, в частности на юге Украины, распространением там малярии и других заболеваний.

Источников же данных для оценки числа жертв голода и, соответственно, методов подсчета, существует ровно два. Это, во-первых, сопоставление результатов переписей населения СССР 1926 и 1937 гг. Материалы последней, как известно, были объявлены дефектными и засекречены. Впервые они обнародованы в [1] в виде приложения к докладной записке об итогах переписи начальника ЦУНХУ И.А.Краваля (вскоре расстрелянного) Сталину и Молотову. Там же приведена и внутренняя служебная переписка в ЦУНХУ, в которой исследуются причины расхождения численности населения СССР, выявленного переписью, с расчетной по данным регистрации рождений и смертей в межпереписной период.

По этим данным прирост населения за 1927-1936 годы составил 21,3 млн. человек или на 6,3 млн. больше, чем вытекает из прямого сопоставления итогов двух переписей (147 и 162 млн. человек соответственно). Учитывая отмеченное выше неудовлетворительное состояние регистрации рождений и смертей, особенно до 1933 года, это расхождение в 6 с лишним млн. потенциально могло быть отнесено на недоучет смертности, а поскольку недоучет рождений также, вероятно, имел место (хотя и в меньших масштабах), то для обоснования разрыва в 6.3 млн. чел. недоучет смертей должен выразиться, по крайней мере, в 8 млн. чел.

Результаты переписи 1937 года указали также на сокращение численности населения УССР за межпереписной период на 1.9%, а Казахстана (выведенного, вместе с Киргизией, по конституции 1936 года из состава России и получившего статус союзной республики) даже на 15.8%. При этом в составе Украины значительно (на 10-15%) сократилось население сельскохозяйственных областей – Киевской, Харьковской, Винницкой, Черниговской и Одесской). В составе РСФСР, население которой в целом выросло на 11.7%, значительная убыль (от 5 до 20%) отмечалась в Среднем Поволжье (Саратовская обл., АССР Немцев Поволжья и Мордовская), ряде областей Черноземья (Курской и Воронежской), в Западной и Калининской областях, Северо-Кавказском крае [1]. Правда, на эти изменения, помимо повышенной смертности в отдельных регионах, могли влиять процессы урбанизации (доля городского населения за межпереписное 10-летие выросла почти вдвое – с 17.9 до 31.2%, число жителей Москвы и Ленинграда также практически удвоилось), относительно большим по сравнению с другими областями процентом выселения «кулацких элементов» в ходе коллективизации, наконец - заметным (хотя к началу 1937 года еще не слишком большим) ростом числа заключенных в ИТЛ и ИТК, а так же увеличением в 3 с лишними раза численности РККА и погранотрядов НКВД.

Отталкиваясь от этих цифр, позднейшим исследователям оставалось сделать лишь еще один «смелый шаг» и объявить все эти потерянные 6-8 млн. чел. жертвами голода 1932-33 гг. и как-то разнести их по регионам, где отмечалось сокращение населения. В частности, именно такой диапазон в 6-8 миллионов погибших (без указания методики подсчета), приводится в электронной версии энциклопедии Британика, из них, по мнению автора статьи в энциклопедии, от 4 до 5 млн. пришлись на Украину. В середине этого диапазона лежит цифра в 7 млн., зафиксированная в единственном российском официальном документе официальном документе – заявлении ГД РФ «Памяти жертв голода 30-х годов на территории СССР» от 2 апреля 2008 года, сделанном по случаю 75-летия тех печальных событий. Эту же цифру в 7 млн. приводит в [3] и один из наиболее авторитетных отечественных исследователей периода коллективизации Н.А. Ивницкий (правда, как и вообще любой серьезный автор, высказывающейся по данной теме - с подкреплением ее данными о зарегистрированной смертности в 1932-33 гг. и с оговоркой, что точного числа жертв мы не узнаем никогда).

В действительности, как достаточно убедительно показано во внутренней докладной записке зам. начальника отдела населения и здравоохранения ЦУНХУ на имя И.А.Краваля, также полностью воспроизведенной в [1], помимо недоучета смертей органами ЗАГС были и другие источники расхождения итогов переписи 1937 года с расчетной численностью населения. Это:

1). Уход части населения за пределы СССР. Для Казахстана число ушедших за пределы СССР в 1930-32 гг. (за вычетом возвратившихся) по подсчетам Каз. УНХУ составляло 1.3 млн. чел. Общая оценка сальдо миграции, с учетом того, что уход из Казахстана за пределы СССР продолжался и в 1933 году и подобный процесс шел и на других территориях (Туркм. ССР, Тадж. ССР), составляет не менее 2-х млн. человек.

2). Серьезные различия в методологии проведения переписей 1926 и 1937 годов. Перепись 1926 года продолжалась в городе 7 дней и в сельских местностях 15-20 дней, все опрашиваемые должны были указать, где они провели ночь с 16 на 17 декабря. При этом в городах вместе с наличным учитывалась также и постоянное население. Такая методика учета наличного населения в сочетании с длительным периодом проведения переписи, как показывают контрольные проверки точности учета, неизбежно приводит к переучету. Для переписи 1926 года он может быть оценен в 1% или примерно 1.5 млн. чел.

Всесоюзная перепись 1937 г. была проведена как однодневная (единственная в нашей истории – такая организация переписи, ставившая своей целью исключение повторного счета населения, была признана «вредительской» и больше такой опыт не повторялся), с критической датой - ночь с 5 на 6 января. Учитывалось лишь наличное население города и села, требовалось вычеркивать не ночевавших по месту жительства в ночь с 5 на 6 января. При этом предполагалось, что не ночевавшие дома будут переписаны в другом месте нахождения. Это не всегда выполнялось на практике и привело к некоторым потерям в счете населения. В среднем по СССР перепись 1937 года недоучла как минимум 0.5-0.6% населения, что составляет около 1 млн. человек.

3). Из недоучтенной смертности не менее 1-1.5 млн. могло приходиться на счет смертей, регистрация которых не попадала в общегражданскую (спецпереселенцы, заключенные в ИТУ и проч.) и должна была вестись в ГУЛАГе и НКВД.

Этими тремя причинами в совокупности объясняется отклонение в 5.5-6 млн. чел. фактических итогов переписи 1937 года от расчетной цифры, и таким образом, вся недоучтенная ЗАГСовской регистрацией смертность за 10 лет могла составлять 2-2.5 млн. чел. На основе проводившихся ЦУНХУ специальных обследований с выездом на места оценивалось, что примерно 1 млн. из общей цифры недоучета приходится на 1933 год. Разумеется, значительное количество случаев смертей, не записанных в книгах ЗАГС, пришлось, согласно этим оценкам на регионы, охваченные голодом - Украину, Азово-Черноморский, Саратовский и Сталинградский край, Курскую и Воронежскую области. Остальные 1-1.5 млн. недоучтенных смертей пришлись в основном на 1927-1932 и 1934 годы, т.к. в 1935-36 гг. учет велся уже достаточно четко и потери не могли превышать 3% зарегистрированного числа смертей. Итого в среднем на каждый из 7 остающихся лет (исключая 1933-ий) приходилось 121.4-192.9 тыс. неучтенных смертей. Таким образом, вывод состоит в том, что привлечение данных переписи 1937 года может добавить к тем оценкам «аномальной» смертности 1932-33 годов, которые можно вывести из анализа числа зарегистрированных смертей, 800-900 тыс. чел., а никак не 6-8 млн.

(2) Отклонение зарегистрированной смертности 1932-33 гг. от трендов

Второй источник оценки числа жертв, как уже понятно из предыдущего – данные о регистрации движения населения (адекватность их мы попытались оценить выше), а метод ясен из заголовка. Строго говоря, нет оснований относить отклонения коэффициентов смертности в указанный период от трендов предыдущих лет исключительно на влияние голода (теоретически это могло быть и просто влияние улучшения регистрации, хотя, как мы видели выше, скорее наоборот – недоучет смертей, по-видимому, резко – до 15% - вырос в 1933 году со средних за межпереписной период 3.7-5.6% недоучета). Поэтому мы просто ограничимся констатацией «аномального» роста смертности и его количественной оценкой.

Следует иметь в виду также, что в некоторых особых случаях, связанных с межрайонной миграцией населения, эта оценка и вовсе ни о чем не говорит. Так, например, значительное отклонение смертности в 1932-33 года от тренда наблюдается в Дальневосточном крае, который вроде бы не упоминается в числе регионов, пострадавших от голода. Причина проста – на протяжении предыдущего периода край интенсивно заселялся, в основном молодыми переселенцами на случай войны, с, как тогда считалось, наиболее вероятным противником – Японией, была создана Еврейская АО, название «Комсомольск-на-Амуре» также не случайно. В результате коэффициенты смертности резко падали и стабилизировались к 1932-33 годам, что формально выглядит как аномальное отклонение от тренда. Ну, в целом, это, пожалуй, единственное исключение, в остальном получаются достаточно осмысленные цифры, приводимые ниже на графиках.

Исходные данные для расчетов взяты из [4, p.415], где приведена, по-видимому, наиболее полная из опубликованных на сегодня сводка о зарегистрированном движении населения в 1927-33 гг. на основании архивных данных РГАЭ (отсутствуют там только данные по Казахской и, по-видимому, Якутской АССР). Согласно указаниям авторов, данные сведены ЦУНХУ в 1936 году. В виде таблиц в Excel эти данные размещены также на страничке Марка Харрисона. Сами авторы использовали для оценки «избыточной» смертности отклонения коэффициентов смертности от средних за 1927-29 годы, т.е. до массовой коллективизации. Возможно, использование трендов позволяет немного уточнить влияние изменений в демографической ситуации, в частности – постепенное формирование к 1932-33 года «демографического эха» от снижения рождаемости в период первой мировой и гражданской войн. Основные итоги подсчетов видны на следующих графиках.


C прибавлением оценок прироста недоучета числа смертей 0.8-0.9 млн. в 1933 году (это - вместе с Казахстаном, но поскольку расчеты крайне приблизительны, то это не имеет большого значения) получаем общую цифру «избыточной» смертности в 1932-33 по СССР (без Казахстана) 3.2-3.3 млн. чел. Число зарегистрированных смертей в КазАССР в 1933 году, оцененное как разница межу приводимой в [1] общей цифрой по Союзу и суммарной зарегистрированной смирностью в остальных регионах страны, составляет 450 тыс. чел., однако – это общее число умерших и данных для извлечения отсюда числа «избыточных» смертей у нас нет. Если условно принять, что соотношение «избыточной» и «естественной» смертности там было такое же, как на Украине, 2.5-2.6:1, то «аномальная» зарегистрированная смертность в Казахстане в 1933 г. могла составить 320-330 тыс. чел., и если принять, что такие же масштабы «аномальной» смертности там наблюдались в 2 предыдущих года, то приведенную выше оценку надо увеличить максимально еще на 1 млн., т.е. до 4.2-4.3 млн. чел.

Из них зарегистрированная «избыточная» смертность на Украине могла составить 1.37 млн. чел. (ок. 130 тыс. в 1932 г. и 1.25 млн. в 1933 г.). Если принять, что прирост нерегистрируемой смертности в 1933 году распределялся по территориям страны примерно пропорционально зарегистрированной, то общий прирост числа смертей на Украине в 1932-33 гг. относительно тренда может быть оценен в пределах 1.9 млн. чел. Это около 60% «дополнительной» смертности в СССР в целом без учета Казахстана. Остальные 40% приняла на себя Россия, прежде всего Северный Кавказ и Поволжье, а также Центральный и Центрально-черноземный районы, Урал и Сибирь.

Заканчивая тему демографии, остается добавить, что суммарные потери в численности населения к началу 1934 года значительно больше - если подсчитывать их так же, как считается цифра потерь в 26.6 (или 27) млн. чел в ВОВ, т.е. с учетом снижения рождаемости и миграции, в данном случае - откочевки значительной части населения Казахстана за пределы СССР. Если экстраполировать на начало 30-х годов те параметры воспроизводства населения, которые сложились в 20-х, и сравнить полученную цифру с оценкой фактической численности на начало 1934 года, то разница составит не менее 9 млн. чел., или свыше 6% от населения к началу 1930 года. Однако связывать все демографические потери исключительно с проводившейся экономической политикой, в частности - с коллективизацией, вряд ли правильно. На снижении рождаемости явно могли отразиться и начавшаяся уже интенсивная урбанизация, и, по-видимому, начавшая проявляться «демографическая яма», связанная с провалом рождаемости в период мировой и гражданской войн.

Как соотносятся полученные цифры с другими данными о числе жертв голода 1932-33 гг.? Те из них, которые можно отнести к верхним оценкам, приведены выше. Можно упомянуть также пропагандистские материалы украинского РУХа - до 11-12 млн. якобы умерших от голода в 1932-1933 гг. только на Украине. Что тут можно сказать? На мой взгляд, совершенно незачем окарикатуривать и без того одну из самых масштабных катастроф XX века, без всяких обоснований увеличивая число ее жертв до размеров, которые любой нормальный человек воспримет как явную «липу».

Даже если принять как доказанный диапазон людских потерь в 3.5-4.5 млн. по Союзу в целом, то и с ним трагедия 30-х годов, вероятно, останется самой крупной среди подобных, случавшихся на территории Российской империи и СССР. Оценки числа жертв «царь-голода» 1892-93 годов (это, по-видимому, крупнейшая катастрофа подобного рода в дореволюционной России – причем не из-за абсолютного неурожая, а из-за отсутствия у населения денег на покупку хлеба и довольно бездарного «кризисного менеджмента», вообще характерного для царского правительства) лежат в основном в пределах от 350 до 700 тыс. чел. В частности, в [2] со ссылками на современные исследования, приводится диапазон в 400-600 тыс. Поскольку события происходили до первой и единственной дореволюционной всероссийской переписи населения в феврале 1897 года, то все эти цифры определены лишь «на глазок», по очень косвенным данным.

В отношении голода 1921 года никаких статистически обоснованных оценок жертв, по-видимому, просто не существует. Разрыв между двумя последовательными всеобщими переписями населения 1897 и 1926 годов слишком большой. К тому же он вместил в себя период революции и гражданской войны, когда говорить о каком-то более-менее достоверном учете движения населения не приходится. Встречаются – без указания метода подсчета – оценки в 3-4-5 и даже 10 млн. погибших, насколько всерьез их можно принимать – непонятно. То же самое можно сказать и голоде 1946-47 годов, если, конечно, согласиться, что он вообще имел место. Слишком большое расстояние между последовательными переписями, недостоверный – из-за только что закончившейся войны – учет движения населения. Известно, что в 1947 г. регистрируемая смертность в СССР выросла в 1,5 раза (примерно на 800 тыс. человек, из которых половина пришлась на долю РСФСР), но в публикациях (в частности, М.Эллмана) приводятся и более высокие цифры избыточной смертности.

В заключение предоставлю слово В.Н.Земскову - человеку, пожалуй, больше других сделавшему для развенчивания мифов, густо окутавших события 30-х годов. «Что касается смертности от голода в 1932-1933 гг. в целом по СССР, то я считаю наиболее достоверными на сегодня данные и расчеты, проведенные В.В. Цаплиным, бывшим директором Центрального государственного архива народного хозяйства СССР. По его сведениям, полученным на основе изучения архивных документов, в 1932-1933 гг. в СССР умерло от голода и его последствий (с регистрацией в ЗАГСах) не менее 2,8 млн. человек. Неучтенная смертность в 1933 г. оценивалась величиной около 1 млн. человек. Сколько не было учтено смертей в 1932 г., неизвестно, но явно значительно меньше, чем в 1933 г. По нашему мнению, смертность от голода в 1932-1933 гг. в СССР составила 4-4,5 млн. человек (разумеется, эти цифры не окончательные и нуждаются в уточнении).

В свете этого мы имеем основания утверждать, что оценки, значительно превышающие эти цифры, сильно преувеличены» [6]. На основании поддающихся обоснованию оценок по общедоступным исходным данным я могу только подписаться под этими словами.

Продолжение тут.

Литература.

1. Ю.А.Поляков, В.Б.Жиромская, И.Н.Киселев. Полвека молчания (Всесоюзная перепись населения 1937 г.). Социологические исследования. 1990. № 6. С. 3-25, № 8. С. 30-52.
2. В. В. Кондрашин. Голод 1932-1933 годов: трагедия российской деревни. М.: Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина: РОССПЭН, 2008. (близкий по содержанию материал того же автора доступен в сети Голод 1932–1933 гг. в России и Украине: трагедия советской деревни)
3. Н.А. Ивницкий. Правда о голоде 1932-1933 гг.
4. R. W. Davies, S.G. Wheatcroft. The Years of Hunger: Soviet Agriculture, 1931-1933. New York. Palgrave Macmillan. April, 2004. [Это четвертый том написанной Робертом Дэвисом (на сей раз – в соавторстве) серии The Industrialization of Soviet Russia.]
5. Andrei Markevich (New Economic School, Moscow), Mark Harrison (Department of Economics, University of Warwick).Russia’s Real National Income: The Great War, Civil War, and Recovery,1913 to1928.
6. В.Н.Земсков. К вопросу о масштабах репрессий в СССР. Социологические исследования. 1995. № 9. С. 118-127.
7. Народное хозяйство СССР за 70 лет. М. ФиС. 1987.
8. Внешняя торговля СССР за 1918-1940 гг. Статистический обзор. М. 1960.
9. Mark B. Tauger. The 1932 Harvest and the Soviet Famine of 1932-1933. Slavic Review v. 50 No. 1, Spring 1991. (Доступно в сети в русском переводе: Урожай 1932 года и голод 1933 года (Марк Таугер, США))
10. П.Грегори. Политическая экономия сталинизма. М.: Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина: РОССПЭН, 2008.
11. Дмитрий Ховратович. Голод (проект: Мифы истории СССР)
12. Социалистические страны и страны капитализма в 1989 году. М. Статистика. 1990.

Ну, и нельзя закончить, не сказав хотя бы несколько слов о причинах случившегося. Точнее, не пересказав основные выводы из имеющейся уже массы вполне объективных исследований, опирающихся на фактическую, а не придуманную информацию, сопроводив их всего одним, но достаточно наглядным графиком. Сразу и приведу его, комментируя дальше по мере необходимости.


Сначала о том, что как иногда утверждается, стало причиной голода, но чего на самом деле не было

1). Не было увеличения количества хлеба, отчуждаемого государством у сельхозпроизводителей (колхозов и единоличников). На самом деле план хлебозаготовок на 1932 год и объем реально собранного государством зерна были радикально меньше, чем в предыдущие и последующие годы десятилетия. ЦК ВКП (б) снизил план хлебозаготовок постановлением от 6 мая 1932 года, позволившим колхозам и крестьянам реализовывать зерно по свободным рыночным ценам. Это был так называемый «неонэп» 1932 года – еще одна попытка выправить ситуацию с дефицитом продовольствия, мучавшем страну, начиная с 1928 года, путем частичного перехода к рыночным отношениям. Забегая вперед, заметим, что эта либерализация тоже сыграла свою роль в раскручивании механизмов, приведших к трагедии 1933 года. Ради стимулирования роста объемов производства зерна это постановление уменьшало план хлебозаготовок для колхозов и единоличников с 22,4 миллиона тонн (квота 1931 года) до 18,1 миллиона тонн, это лишь чуть более четверти прогнозировавшегося урожая. Поэтому сказать, что у колхозников «выгребали последнее» нельзя. В качестве частичной компенсации государство увеличило план для совхозов с 1,7 миллиона тонн до 2,5 миллиона тонн, и общий план хлебозаготовок составил 20,6 миллиона тонн. Поскольку предварительный план, составленный Наркоматом торговли в декабре 1931 года, устанавливал план хлебозаготовок в объеме 29,5 миллиона тонн, то постановление от 6 мая реально понизило план на 30%. Последующими постановлениями также были снижены планы по заготовкам другой сельхозпродукции.[9]

Фактически – и это видно на графике – суммарный объем отчуждения зерна из села по всем каналам (заготовки, закупки по рыночным ценам, колхозный рынок) снизился в 1932/33 г. примерно на 20% по сравнению с предыдущими годами (расчет по [4, р.447]). При этом с начала пятилетки на промышленные стройки и в города хлынуло более 10 миллионов бывших жителей села, и количество граждан, получавших продукты по карточкам, выросло с 26 миллионов в 1930 году до 40 миллионов в 1932 году. Хлебные нормы неуклонно снижались, при этом часто хлеб по ним не выдавали полностью. Осенью 1932 года хлебные нормы для киевских рабочих были урезаны с 2 до 1,5 фунта, а хлебные пайки служащих - с 1 до 0,5 фунта (200 граммов). Это не намного больше норм блокадного Ленинграда.

О том, что голод возник не в результате перераспределения ресурсов хлеба от села к городу, говорит и тот факт, что голодали не только сельские, но и промышленные районы, хотя и в несколько меньшей степени (из оценок зернового баланса вытекает, что объем хлеба, использованного для питания на селе, сократился в 1932/33 годах по сравнению с 1929/30 еще больше - почти на 30%). Тем не менее, в 1932 году усиливающийся дефицит продовольствия вынудил многих рабочих бросать работу и отправляться на поиски пищи. Во многих отраслях промышленности текучесть кадров превышала 100% каждые несколько месяцев, а уровень промышленного производства упал до показателей 1928 года. А к середине 1933 года волна смертности от голода и связанных с ним заболеваний распространилась и на города, не обойдя и Москву.

2). Не было и увеличения экспортных поставок зерна. Недостаток ресурсов и нарастающее обострение продовольственной ситуации вынуждали советское руководство возвращать зерно из государственных запасов в регионы, пострадавшие от голода. Трижды - после неурожаев 1931, 1934 и 1936 годов заготовленное зерно возвращалось крестьянам за счет сокращения объемов экспорта. В частности, в рассматриваемый период объем экспорта зерна был сокращен с 5.2 миллиона тонн в 1931 году до 1.73 миллиона тонн в 1932 году. В 1933 году он еще снизился - до 1.68 миллиона тонн [8, c.144], при этом в первой половине 1933 года было экспортировано всего 345 тыс. тонн зерна – вдвое меньше чем в тот же период 1932 года. Тем не менее, как замечает Марк Таугер [9], количество зерна, проданное на экспорт в первой половине 1933 года, могло бы обеспечивать 2 миллиона человек ежедневным рационом (1 килограмм) на протяжении полугода, что, с учетом приведенных выше оценок, теоретически могло бы спасти примерно половину погибших от голода в этот период.

Была ли у советского руководства такая возможность? Тот же Таугер пишет, что дальнейшее сокращение или прекращение экспорта советского зерна могло бы привести к катастрофическим последствиям. В начале 30-х годов в связи с мировым экономическим кризисом цена зерна на мировом рынке упала, и условия внешней торговли для Советского Союза резко ухудшились. Лишь в августе 1933 года Канада, США, СССР, Австралия и Аргентина подпишут Соглашение о зерне с целью увеличения и последующей стабилизации мировых цен на этот продукт (некий «зерновой» аналог ОПЕК). Но в 1932 году страна реально находилась на грани дефолта по внешним долговым обязательствам. Западные банкиры и чиновники начали задумываться о возможности конфискации советской собственности за границей и об отказе в дальнейшем кредитовании. Поэтому, сократив в связи с замаячившей перспективой голода экспорт зерна до предела, советское руководство все же сохранило какие-то его объемы, по-видимому, минимально необходимые для обслуживания неотложных долговых обязательств.

Таким образом, отказ от экспорта мог бы поставить под угрозу реализацию плана индустриализации, проводившейся – по крайней мере, до 1933 года - в значительной мере на американские и германские кредиты и, по мнению некоторых обозревателей, даже стабильность режима, который и так, в условиях массового недовольства населения и нарастающей оппозиции в партии, по-видимому, держался на волоске. Популярность Сталина в 1932 году вряд ли была выше, чем Горбачева в 1991. Просто он был умнее, безжалостнее, кое-как выстроенная вертикаль власти - пусть со скрипом, но работала, а потенциальные Ельцины, Собчаки и ГКЧПисты вскоре будут уничтожаться еще до своего появления. К тому же он был идеологически не зашорен, и в 1932-ом и позже – вплоть до начала «большого террора» - смог опереться на возвращенных из ссылок и тюрем «раскаявшихся» троцкистов, составивших костяк «менеджеров среднего звена» успешной второй пятилетки.

3). Даже если предположить у советского руководства наличие бредовых намерений специально морить голодом собственное население для того, чтобы подавить сопротивление крестьян коллективизации или националистические настроения (последнее обычно выводится из того, что наиболее пострадавшими от голода, помимо Украины и Казахстана, оказались регионы, заселенные казаками и поволжскими немцами), конкретные шаги властей говорят о совершенно противоположном.

Для основных зернопроизводящих районов (Украины и Северного Кавказа) квоты по объему заготовок зерна в течение 1932 года неоднократно сокращались. В результате, например, на Украину в итоге пришлась лишь четверть всего сданного государству хлеба, тогда как в 1930 году ее доля составляла 35%. Объем хлебозаготовок в республике составил в 1932 году 4.7 млн. т, тогда как двумя годами ранее он был чуть ли не вдвое больше – 7.7 млн. т [9]. Причина такого сокращения банальна – резко выросшие потери хлеба при сборе урожая, обмолоте и перевозке. Иными словами, рост отчуждения хлеба сам по себе не мог стать причиной голода просто потому, что забирать, как мы увидим ниже, было особенно нечего, по этой простой причине забрали в итоге намного меньше, чем в предшествующие годы, когда голода не было.

С теорией «геноцида» украинского и иных народов, пострадавших от голода, очень плохо вяжется и тот факт, что зерно, высвобожденное в результате сокращения экспорта, возвращалось потом именно в эти районы. 25 февраля 1933 года постановлением ЦК из госзапасов были выделены ссуды в виде семенного фонда: 320 тыс. т для Украины и 240 тыс. т для Северного Кавказа. Семенные ссуды получили также в Нижнем Поволжье. Общая помощь Украине к апрелю 1933 года превысила 560 тыс. т, в том числе свыше 80 тыс. т на продовольственные нужды [9]. Это немного, но больше зерна у центра просто не было. Переходящий зерновой резерв на случай голода, как это было заведено еще в царское время, если и создавался, то был подъеден еще в предыдущие, не слишком сытные годы. Тем не менее, общий объем помощи пострадавшим от голода регионам более чем в 2 раза превысил объем экспорта за первое полугодие 1933 года, при этом помощь только Украине на 60% превышала объем зерна, экспортированного за тот же период. В общем, это довольно странный способ осуществления «геноцида» - путем расходования на спасение от голода якобы «искусственно» подвергаемой ему республике всего остатка крайне скудных ресурсов страны, с риском оказаться при этом, как минимум, в дефолте перед жизненно важными международными кредиторами.

Серьезность ситуации, безусловно, осознавалась. Сталин в не предназначенной для огласки переписке с Кагановичем во время голода 1932 года заявляет, что «мы можем потерять Украину» и о намерениях «превратить Украину в образцовую республику» и «денег на это не жалеть» (цит. по [10, с. 89]). Намерения, конечно, у вождей могут быть любые, но огромные капиталовложения, сделанные в экономику Украины в годы двух следующих пятилеток – в том числе и в приоритетную, на фоне других районов страны, механизацию сельского хозяйства, подтверждают в данном случае их серьезность. А опасность потерять Украину, очевидно, была вполне реальной. Особенно учитывая, что уже в следующем 1933 году, с приходом нацистов к власти в Германии на западной границе СССР формируется потенциально весьма опасный германо-польский альянс (26 января 1934 подписан так называемый пакт Пилсудского-Гитлера, виды на колонизацию Украины имели оба этих государства, в отношении немцев это и подтвердилось через несколько лет), а Советский Союз в это время представляет собой в военном отношении откровенное пустое место. К тому же все скромные военные ресурсы отвлекает на себя явно назревающая агрессия Японии на Дальнем Востоке, к тому времени уже оккупировавшей значительную часть Китая. В этих условиях, даже по чисто прагматическим соображениям, теория «искусственно вызванного» в национальных регионах голода выглядит, попросту говоря, весьма глупой.

А что же было?

Реальные причины голода начала 30-х лежат на поверхности, и они весьма просты. Так же, как и в случае горбачевских реформ начала 90-х, выведенная из равновесного режима экономика отреагировала на них не ожидавшимся ростом производительности, а тем, что попросту развалилась. Продуктивность села, вопреки официальным данным, катастрофически упала. В официальной советской статистике это падение валового сбора зерна в первые годы после коллективизации тоже показывается. Но оно не настолько велико, чтобы привести к трагедии таких масштабов. Скажем, урожай 1932 года, если верить этим цифрам, лишь немного меньше довольно благополучных 1925 и 1927-29 гг., и чуть ли не вдвое больше тоже катастрофического года «великой засухи» - 1921-ого (69.9 млн. т против 36.2 [7, с.208]), и даже чуть больше, чем в 1931-ом. Голод при таком, вполне удовлетворительном по меркам того времени, урожае действительно мог бы быть только «искусственно организованным».

Но эти цифры, озвученные Сталиным на XVII съезде и так не пересмотренные потом советской статистикой – «липа». Ее назначение - свидетельствовать об успехах коллективизированного села, которых, конечно же, не было. Урожаи подсчитывались методом биологической оценки (оценки на корню), этот метод – по существу прогнозный - был официально узаконен постановлением СНК от 17 декабря 1932 года и отменен только при Хрущеве. Постановлением учреждалась сеть межрайонных комиссий, подчиненных областным и центральным государственным комиссиям (ЦГК) при СНК для оценки урожайности. Они снимали урожай с нескольких выборочных квадратных метров на землях колхозов и на базе этих данных прогнозировали местную урожайность, служившую основой для расчета урожайности по области и всему Союзу, а также для определения планов хлебозаготовок. Скидки на потери в размере 10% допускались только до 1939 года. Поскольку реальные потери зерна в процессе уборки составляли не менее 25% расчетного урожая, этот метод оценки урожайности завышал реальные показатели как минимум на 15% [9].

Данные зерновых балансов СССР в начале 30-х годов, реконструированных Дэвисом и Уиткрофтом по архивным источникам [4, р.447; таблица в Excel доступна по указанной выше ссылке на страничке М.Харрисона] свидетельствуют о том, что реально наблюдалось резкое падение сбора зерновых на протяжении двух лет подряд – в 1931-ом и особенно – в 1932 году, когда он был в лучшем случае на четверть меньше урожая 1930 года, и на 19% меньше официальной цифры (это видно на графике выше). По подсчетам М.Таугера [9], также базирующихся на архивных данных по урожайности и засеянным площадям, урожай мог быть даже и на 30% ниже официальной цифры, а что касается Украины, то урожай тут составил лишь 8.5 миллиона тонн, или менее 60% от официально заявленных 14,6 миллионов тонн, иными словами, 40% биологического урожая погибло. И если бы объем хлебозаготовок тут не то что вырос, а просто оставался бы на уровне 1930 года, и не было бы последующей помощи из общесоюзных зерновых фондов, то голодная смертность на Украине составила бы не 6.5% населения, как вытекает из наших оценок, а, пожалуй, все 100.

В чем же причина столь резкого падения продуктивности – ведь по погодным условиям 1931-1932 годы хоть и были менее благоприятными, чем предыдущие, но отнюдь не катастрофическими? Правда, 1931 год отмечался как засушливый на Украине и в Поволжье, 1932 - в Казахстане, а Украину и Северный Кавказ, наоборот, залили дожди (ссылки на источники см. в [11]). Тем не менее, погода в зерновых районах СССР, хоть и была не совсем благоприятной для сельского хозяйства, при сохранении существовавшего уровня агротехники не могла бы вызвать массового недорода хлебов. Ухудшение погодных условий не идет в сравнение, скажем, с 1921 или 1972 годами. В последнем случае, голода, разумеется, не было, однако импорт зерна вырос в разы. Официальных данных за 1972 год нет, но в 1973-ем он составил 23.9 млн. т, что в разы больше, чем до этого, в частности – в конце правления Хрущева, когда страна снова стояла на грани, если не голода, то повсеместного введения карточной системы (в 1963 г. пришлось импортировать 3.1 млн. т зерна, в 1964 – 7.3, одновременно сократив продовольственную помощь восточноевропейским соцстранам) [12].

Некому, не на чем и незачем...

И опять все предельно просто. В результате коллективизации произошло катастрофическое падение уровня агротехники. Падение поголовья рабочего и продуктивного скота, стихийная миграция сельского населения предопределили резкое снижение качества основных сельскохозяйственных работ. Хлебные ресурсы для промышленных центров добывались, в том числе - и за счет фуражного зерна. В результате зимой 1931/32 года произошло самое резкое сокращение поголовья рабочего и продуктивного скота с начала коллективизации. Обобществленный скот нечем было кормить. Согласно зерновому балансу, составленному Дэвисом и Уиткрофтом [4, см. также график вверху] в 1932 году на корм скоту доставалось вдвое меньше зерна, чем в 1930. Пало 6,6 млн. лошадей – четвертая часть из еще оставшегося тяглового скота, остальной скот был крайне истощен. Общее поголовье лошадей сократилось в СССР с 32.1 млн. в 1928 году до 17,3 млн. в 1933 [8, с.253].

Катастрофическим по своим последствием стало постановление ЦК ВКП (б) и СНК СССР от 30 июля 1931 года «О развертывании социалистического животноводства», на практике означавшее банальную реквизицию скота с крестьянских подворий, что по замыслу, наверное, должно было привести к снижению трудозатрат на содержание скота и более эффективному использованию тягловой силы лошадей и быков. В ответ значительная часть скота была просто уничтожена крестьянами. От 107.1 млн. овец и коз, которые были на начало 1930 года, к 1933-ему осталась лишь треть, свиней и крупного рогатого скота – около половины, или меньше того ([8, с.253], в сети таблицу можно посмотреть в [11]). Правда, окончательно убить животноводство в СССР сумеет лишь Н.С.Хрущев через 30 лет, введя драконовский налог на скот, содержащийся в личных подсобных хозяйствах. Указ этот через год будет отменен (волюнтарист, как-никак), но еще раз ополовиненное поголовье скота это уже не восстановит.

Резкая урбанизация тоже не прошла бесследно. Хотя в царской России и в СССР 20-х годов существовало аграрное перенаселение, и по идее плавный отток сельского населения в города не должен был бы катастрофически сказаться на продуктивности деревни, проблема состояла в том, что в города бежала наиболее работоспособная масса здоровых и молодых крестьян - сначала от страха перед раскулачиванием, а затем от колхозной нищеты в поисках лучшей доли и, наконец - от постепенно надвигающегося голода. Кроме того, около 2 миллионов крестьян попали под раскулачивание и были выселены в отдаленные районы страны [11]. Несанкционированное отходничество из деревни в города и промышленные районы составило по СССР за период с октября 1931 года по 1 апреля 1932 года 698342 человек [2].

В итоге к началу весенней посевной 1932 года деревня подошла с серьезным недостатком тягловой силы и резко ухудшившимся качеством трудовых ресурсов. При этом мечта «пахать землю тракторами» все еще оставалась мечтой. Суммарная мощность тракторов достигла планируемой на 1933 год цифры только через 7 лет, а комбайны только начинали использоваться [11]. В весеннюю посевную кампанию 1932 года, например, в Нижне-Волжском крае нагрузка на одну рабочую лошадь в среднем составила 23 гектара (вместо 10 гектаров до начала коллективизации), что приводило к растягиванию сроков основных полевых работ и падению их качества.

Одновременно власти прилагали усилия по расширению посевных площадей зерновых культур, которое смогло бы компенсировать падение урожайности. (Не случайно название главного художественного произведения о коллективизации – «Поднятая целина», которое отражало происходившие процессы не только в переносном, но и в прямом смысле). Но без введения прогрессивных севооборотов и внесения достаточного количества навоза и удобрений увеличение посевных площадей оказывалось бессмысленным, поскольку неизбежно вело к истощению земли, падению урожайности, росту заболеваемости растений. В тоже время это еще сильнее затянуло выполнение основных полевых работ. В 1932 году, согласно отчету комиссии ВЦИК, весенняя посевная кампания на Северном Кавказе растянулась на 30–45 дней, вместо обычной недели или чуть больше. Украина к 15 мая 1932 года засеяла только 8 млн. гектаров против 15,9 млн. в 1930 году и 12,3 в 1931 году [2]. Огромное сокращение тягловой силы при одновременном увеличении посевных площадей не могло не иметь своим результатом ухудшение качества вспашки, засева и уборки, а, следовательно, снижение урожайности и увеличение потерь.

В итоге поля, засеянные хлебами в 1932 году в Украине, на Северном Кавказе и в других районах, зарастали сорняками. На прополочные работы были направлены даже части РККА. Но это не спасало, и при довольно сносном биологическом урожае 1931-32 годов, достаточном, чтобы не допустить массового голода, потери зерна при его уборке выросли до размеров, которые не имели прецедентов в прошлом. Если в 1931 году, по данным НК РКИ, при уборке было потеряно более 15 млн. т (около 20% валового сбора зерновых), то в 1932 году они оказались еще большими. На Украине, как уже отмечалось выше, в поле осталось до 40% урожая на корню, на Нижней и Средней Волге потери достигли 35,6% от всего валового сбора зерновых [2]. Именно в этом, в возврате к пещерному уровню агротехники, произошедшему всего за 2 года активного государственного вмешательства в экономику села, и лежат причины массовой голодной смертности в советской деревне.

В поисках альтернативы

Была ли возможность у властей дать «задний ход» на селе? Мне кажется, к 1932-ому и особенно к 1933-ему году «точка невозврата» была уже пройдена. Работать в деревне так, как это было до коллективизации, было уже некому и не на чем. Во всяком случае, попытка вернуть там рыночные отношения, по образу и подобию того, как это было сделано в аналогичных условиях назревающего голода в 1921 году (так называемый «неонэп» 1932 года), на этот раз провалилась. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) от 6 мая 1932 г. разрешало колхозам, колхозникам и единоличникам торговлю хлебом по ценам свободного рынка. На практике это решение лишь спровоцировало крестьян на разворовывание хлеба из колхозных скирд и массовое утаивание хлеба от заготовок. Невозможно удержаться от аналогий с горбачевским разрешением кооперативов и биржевой торговли «излишками» ресурсов по свободным ценам, окончательно добившим и так с грехом пополам сводившийся товарно-денежный баланс в советской экономике.

К 15 января 1933 года, когда разрешение свободной торговли вступало в силу, ничего исправить оно уже не могло, так что реально до торговли хлебом дело, кажется, так и не дошло. Сталин в речи «О работе в деревне» 11 января 1933 года говорит, что введение колхозной торговли хлебом само по себе не было ошибкой, но фактом остается то, что проведение этой меры в жизнь стало главной причиной дезорганизации хлебозаготовок.

В дальнейшем от подобных рыночных экспериментов сталинское руководство воздерживалось, однозначно встав на путь полицейских мер. Для борьбы с массовым воровством крестьянами колхозного зерна по личной инициативе Сталина 7 августа 1932 года было принято печально известное постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности», предусматривающее к пойманным ворам наказание в виде расстрела (при наличии смягчающих вину обстоятельств расстрел могли заменить 10-летним сроком), названное в народе «законом о пяти колосках» (в фильме «Место встречи…» герой Евстигнеева ссылается на него как на «указ семь-восемь»). Такая суровость наказания за имущественные преступления не имела никаких прецедентов в русской истории – ни в средние века, ни во время смуты, ни позже (напротив, например, Воинский устав Петра I 1716 года выпуска предусматривал значительное смягчение наказания или даже прощение за кражу «съестного» или «питейного», совершенного «из крайней нужды»). В дальнейшем применение расстрела за кражу соцсобственности было распространено на детей, начиная с 12- летнего возраста. К началу 1933 года, то есть всего за 5 месяцев, в соответствии с этим постановлением было осуждено 54645 человек, из них 2110 - к расстрелу.

Карательные и просто административные органы настолько увлеклись применением этого «закона», что СНК СССР и ЦК ВКП (б) вынуждены были останавливать этот «ментовской беспредел» специальной инструкцией от 8-го мая 1933 «О прекращении применения массовых выселений и острых форм репрессий в деревне». Одновременно директива Сталина–Молотова от 22 января 1933 года принудительно закрепила крестьян в голодающих районах. Подобные меры в краткосрочном плане однозначно усугубили тяжесть голода, но сыграли положительную роль в избавлении от него в дальнейшем. Кроме того, руководство страны несравненно более ответственно стало подходить к проведению основных сельхозработ. Так, уже в тяжелейших условиях весны 1933 года посевная, пусть под дулами карательных органов, но была проведена вовремя, что сыграло значительную роль в получении хорошего урожая 1933 года. С 1935 года неплохой страховкой от повторения голода стало разрешение колхозникам иметь личное приусадебное хозяйство, введенное в новый колхозный устав.

Главное же, что удерживало власти от отказа от явно провальной коллективизированной формы сельского хозяйства, как мне кажется, была не надежда на повышение его продуктивности по сравнению с единоличным (за счет экономии от масштаба и внешних эффектов), чем и мотивировалась коллективизация в пропагандистских текстах, и даже не невозможность дать «обратный ход». По-видимому, это была единственно возможная в условиях мобилизационной экономики эффективная форма «налогового администрирования» села, позволявшая выжимать из него все сверх размеров, требующихся для биологического выживания крестьян (и даже – в рассматриваемый период – больше того). Разумеется, все выжималось - и направлялось на инвестиции - и в городе. В [10, c.67] Пол Грегори приводит ссылку на расчеты, показывающие, что «платежный баланс город-деревня» в итоге проведенных преобразований не изменился. Хотя поток зерна в города и увеличился, промышленности приходилось восполнять потери села в тягловой силе, производя трактора и комбайны. Однако снизить уровень жизни промышленных рабочих, чтобы высвободить ресурсы для инвестиций, было проще.

О том, что возможность собирать «налог» была главным, что вызвало к жизни колхозы, косвенно свидетельствует и то, что на оккупированной немцами территории СССР колхозы были сохранены, несмотря на объявленный в феврале 1942 года рейхсминистром по оккупированным восточным территориям А.Розебергом план деколлективизации и аннулирование советских законов, на основании которых создавались колхозы (см. плакат). Однако на практике реформа свелась к переименованию колхозов в «общхозы» (общинные хозяйства). Это преподносилось как промежуточный шаг к выделению единоличных хозяйств, взаимоотношения которых с германскими властями должны были строиться на основе фиксированного продналога. К 1943 году оккупационные власти преобразовали 30% колхозов в сельскохозяйственные кооперативы, но до выделения единоличных хозяйств дело так и не дошло. В итоге, хотя данных о том, как изменились квоты на хлебозаготовки после оккупации нет, крестьяне, судя по всему, не ощутили какой-то существенной разницы от смены власти, и советские колхозы, оказавшиеся на оккупированной территории, кормили вермахт так же исправно, как до этого РККА.

Источник: http://upload.wikimedia.org/wikipedia/en/7/77/Decollectivization_Pravda.gif

Литература.

1. Ю.А.Поляков, В.Б.Жиромская, И.Н.Киселев. Полвека молчания (Всесоюзная перепись населения 1937 г.). Социологические исследования. 1990. № 6. С. 3-25, № 8. С. 30-52.
2. В. В. Кондрашин. Голод 1932-1933 годов: трагедия российской деревни. М.: Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина: РОССПЭН, 2008. (близкий по содержанию материал того же автора доступен в сети Голод 1932–1933 гг. в России и Украине: трагедия советской деревни)
3. Н.А. Ивницкий. Правда о голоде 1932-1933 гг.
4. R. W. Davies, S.G. Wheatcroft. The Years of Hunger: Soviet Agriculture, 1931-1933. New York. Palgrave Macmillan. April, 2004. [Это четвертый том написанной Робертом Дэвисом (на сей раз – в соавторстве) серии The Industrialization of Soviet Russia.]
5. Andrei Markevich (New Economic School, Moscow), Mark Harrison (Department of Economics, University of Warwick).Russia’s Real National Income: The Great War, Civil War, and Recovery,1913 to1928.
6. В.Н.Земсков. К вопросу о масштабах репрессий в СССР. Социологические исследования. 1995. № 9. С. 118-127.
7. Народное хозяйство СССР за 70 лет. М. ФиС. 1987.
8. Внешняя торговля СССР за 1918-1940 гг. Статистический обзор. М. 1960.
9. Mark B. Tauger. The 1932 Harvest and the Soviet Famine of 1932-1933. Slavic Review v. 50 No. 1, Spring 1991. (Доступно в сети в русском переводе: Урожай 1932 года и голод 1933 года (Марк Таугер, США))
10. П.Грегори. Политическая экономия сталинизма. М.: Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина: РОССПЭН, 2008.
11. Дмитрий Ховратович. Голод (проект: Мифы истории СССР)
12. Социалистические страны и страны капитализма в 1989 году. М. Статистика. 1990.

http://zhu-s.livejournal.com