ЧАСТЬ IV. УГЛЕВОДОРОДНЫЙ ВЕК

ЧАСТЬ IV. УГЛЕВОДОРОДНЫЙ ВЕК

ГЛАВА 20. НОВЫЙ ЦЕНТР ПРИТЯЖЕНИЯ

Впоследствии в кругу специалистов этот период стал называться „временем ста“. Это были годы войны, когда число американских нефтяников в Саудовской Аравии сократилось примерно до ста человек, почти отрезанных от всего мира, а о саудовской нефти при звуках канонады забыли. В конце 1943 года к сотне присоединился еще один человек – Эверет Ли Де Гольер, чей приезд было признаком того, что о Саудовской Аравии не забыли те, кто думает о послевоенном времени.

Ни один человек не олицетворял американскую нефтяную индустрию и ее широкомасштабное развитие в первой половине двадцатого века так ярко, как Де Гольер. Самый известный в то время геолог‑предприниматель, изобретатель, ученый, оставивший след почти всех основных областях этой индустрии. Родившийся в хижине в Канзасе и выросший в Оклахоме, Де Гольер поступил на факультет геологии в Университете Оклахомы, чтобы не учить латынь, и таким образом случайно избрал свой жизненный путь. Еще будучи студентом, он во время академического отпуска отправился в Мексику, где в 1910 году открыл легендарную скважину „Портреро дель Льяно“. Она давала 110000 баррелей в день, положив начало „Золотой дороге“ и золотому веку мексиканской нефти. Это была самая большая скважина в мире, и она стала основой как благосостояния „Каудрай/Пирсон“, так и непревзойденной репутации Де Гольера.

Это было только начало. Де Гольер больше, чем кто другой, внедрял геофизику в разведку нефтяных месторождений. Разработчик сейсмографа, одного из важнейших изобретений в истории нефтяной промышленности, он так рьяно отстаивал важность его применения, что его называли „помешанным на динамите“. Главный геолог компании „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ восторженно говорил, что „интерес к поискам нефти остается у Де Гольера днем и ночью“. Действуя от имени „Каудрай“, Де Гольер создал процветающую независимую нефтяную компанию „Амерада“. Его пыталась переманить „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, но он занялся самостоятельным бизнесом и в конце тридцатых годов основал „Де Гольер и Мак‑Нотен“, которая стала ведущей мировой консалтинговой фирмой в области нефтеразработок. Это тоже было изобретением, потому что отвечало новым потребностям в независимой оценке стоимости нефтяных запасов, на основе чего строилась финансовая политика банков и других инвесторов. Годам к сорока пяти Де Гольер стал мультимиллионером с годовым доходом в 2 миллиона долларов. В конце концов ему надоело делать деньги, и он растратил значительные суммы. На самом деле, интересы Де Гольера ограничивались не только нефтью и деньгами. Он был основателем „Тексас инструменте“. Он увлекался историей острого перца. Он собрал необыкновенную коллекцию книг. Он спас от банкротства журнал „Сатердей ревью оф литереча“, стал его председателем, хотя никогда особенно не интересовался вопросами литературы.

В течение многих лет этот толстенький, энергичный крепыш с львиной головой был известной и уважаемой фигурой в высших советах нефтяной промышленности, где его слово имело большой вес. И, конечно, как человек, создавший себя сам, Де Гольер был бесполезен „Новому курсу“. Но когда разразилась война, его вызвали в Вашингтон, чтобы он стал одним из первых заместителей Гарольда Икеса в Военном управлении нефтяной промышленностью. Он приехал, хотя и неохотно. В его обязанности входило содействие в организации и рационализации производства по всем Соединенным Штатам. Однако в 1943 году он получил специальное задание за границей: оценить нефтяной потенциал Саудовской Аравии и других стран Персидского залива, ставшего тогда объектом конкуренции.

Тремя годами ранее, в 1940 году, Де Гольер выступил в Техасе с речью о ближневосточной нефти. „В истории нефтяной промышленности еще не разрабатывалось столько огромных месторождений и на такой обширной территории, – сказал он. – Я предрекаю, что эта область станет в ближайшие двадцать лет самым важным нефтяным регионом мира“. Теперь, в 1943 году, у него появилась возможность увидеть все своими глазами. Но тем не менее он не очень стремился туда ехать. Он писал жене: „Когда‑то мне казалось важным как американцу совершить эту поездку и оценить обстановку, но это ненадежно, довольно неудобно и несколько рискованно. Я не Линдберг“.

Во время войны добраться до Ближнего Востока было нелегким делом. Первая остановка была в Майами, где при посадке у самолета лопнула шина. Не дождавшись другого транспорта, Де Гольер и другие члены миссии в конце концов на военных самолетах проследовали через страны Карибского бассейна в Бразилию, затем в Африку и наконец в Персидский залив. Там они проследовали к нефтяным месторождениям Ирака и Ирана, в Кувейт и Бахрейн и наконец в Саудовскую Аравию, чтобы познакомиться с уже открытыми месторождениями и посетить предполагаемые. На одном из привалов Де Гольер писал жене: „За всю поездку мы не видели ничего, кроме голой земли… Техас – сад по сравнению с некоторыми местами, где мы были“.

Когда Де Гольера потчевали блюдом из овечьих глаз, он в совершенстве овладел нужными приемами. По пути он обнаружил многие любопытные достопримечательности. Но не это приковывало его внимание, а геологические признаки месторождений, которые его опытный глаз улавливал в пустыне, наметки, выуженные из географических карт, данные о скважинах, сейсмические исследования. В Саудовской Аравии уже началась разработка трех месторождений с запасами, оцененными в 70 миллионов баррелей. Но изучение подобных месторождений наводило на мысль, что запасы могут быть значительно больше. Это относилось и к другим странам залива. Физические лишения окупились сторицей. Де Гольер был нефтяником, и для него голая пустыня Аравийского полуострова была легендарным Эльдорадо. Он был вне себя от волнения, потому что изучал то, чего еще не было в истории нефтяной индустрии. Даже он, открывший скважину производительностью в 110000 баррелей в день, за полвека своей деятельности никогда не видел ничего подобного.

Вернувшись в начале 1944 года в Вашингтон, Де Гольер доложил, что разведанные и потенциальные ресурсы региона – Ирана, Ирака, Саудовской Аравии, Кувейта, Бахрейна и Катара – достигают 25 миллиардов баррелей. На Саудовскую Аравию приходится 20 процентов – возможно, 5 миллиардов баррелей. Работая для правительства Соединенных Штатов, он действовал столь же консервативно, как и при оценке ресурсов для какого‑нибудь банка. На самом деле он предполагал, что запасы нефти будут намного больше. И правда, в результате поездки он оценил запасы как неправдоподобно огромные – до 300 миллиардов баррелей в регионе и 100 миллиардов баррелей в Саудовской Аравии. Один из членов миссии сказал чиновникам государственного департамента: „Нефть этого региона – величайшее вознаграждение за всю историю“.

Более важным, чем точные цифры, было общее суждение Де Гольера о значении этих огромных запасов нефти. „Мировой центр притяжения производства нефти перемещается из Карибского бассейна на Ближний Восток, в район Персидского залива, – сказал он, – и, вероятно, это будет продолжаться, пока он окончательно не установится в этом регионе“. Это мнение, высказанное человеком, прочно связанным с американской промышленностью, стало своего рода эпитафией, уменьшающейся роли Америки в добыче и разработке нефти, концу ее владычества. Соединенные Штаты поставили 90 процентов нефти, использованной союзниками во Второй мировой войне, но это было наивысшей точкой в их роли мирового поставщика. Их дни как экспортера нефти истекали. Но все же слова Де Гольера были не простой эпитафией. Они были предвидением драматического перераспределения сил в нефтяной промышленности, которое станет оказывать глубокое влияние на ход мировой политики.

„У СОЮЗНИКОВ ЕСТЬ ДЕНЬГИ“

Британское правительство давно принимало участие в политической жизни и добыче нефти на Ближнем Востоке, но Соединенные Штаты в значительной степени все еще игнорировали этот регион. Столь осторожный подход и повлиял на то, что объем добычи нефти на Ближнем Востоке оставался небольшим. В 1940 году регион, включающий Иран, Ирак и весь Аравийский полуостров, производил меньше 9 процентов мировой нефти, а Соединенные штаты – 63.

Однако даже тогда находились люди, видевшие, что „центр притяжения“ перемещается. Весной 1941 года Джеймс Терри Дьюс, вице‑президент „Касок“ писал Де Гольеру, что он „все пристальнее вглядывается в Персидский залив“ и что „месторождения, находящиеся в этом районе, совершенно отличаются от американских, даже восточно‑техасских. Количество нефти невероятно, и мне приходится часто протирать глаза и говорить: „Такого зверя не бывает“.

Но в это время страны Оси вели наступление в России и Северной Африке, и оставалась угроза для Ближнего Востока. Вследствие этого постоянно сокращающееся число американцев, те самые „сто“, занимались главным образом не развитием месторождений, а, наоборот, разработкой планов, как уберечь скважины (залив их цементом) в случае бомбежки или уничтожить их в случае наступления немецкой армии. По той же причине и в Кувейте, и в Ираке заглушались скважины, что делалось по согласованию с британскими и американскими военными и политическими властями.

Более того, менялись американские ориентиры в отношении Саудовской Аравии и Ближнего Востока. Толчок к этому, как и 10 лет назад, в начале тридцатых, дало резкое снижение числа паломников в Мекку и новый финансовый кризис в Саудовской Аравии. На этот раз не экономическая депрессия, а война явилась причиной прекращения потока паломников. Положение усугубилось засухой и вследствие этого – неурожаем. Традиционные отрасли промышленности, такие как изготовление холодного оружия и кожевенное дело, не могли компенсировать потери. К 1941 году Ибн Сауд снова столкнулся с финансовым кризисом. Королю пришлось посмотреть в лицо жестокой реальности. В разговоре с одним американцем в 1942 году он объяснял: „У арабов есть религия, а у союзников – деньги“.

Таким образом, Ибн Сауд был вновь вынужден обратиться за помощью к англичанам, в зоне политического влияния которых он действовал, и к компании „Касок“, а также к двум ее „американским родителям“ – „Стэндард оф Калифорния“ и „Тексако“. Нефтяные компании не хотели больше давать займы под будущую продукцию, особенно когда сама нефтедобыча почти прекратилась, но они и не желали рисковать концессией. Возможно, Вашингтон пришел бы на помощь. Были предложения оказать некоторую поддержку в рамках ленд‑лиза, программы военной помощи. Но по решению конгресса помощь по ленд‑лизу выделялась только „демократическим союзникам“. К сожеланию, Саудовская Аравия была королевством, а не республикой, и в отличие, скажем, от короля Англии Ибн Сауд не был конституционным монархом. Наконец после долгих споров Рузвельт решил не предоставлять никакой помощи. „Скажите англичанам, – инструктировал он одного из своих помощников в июле 1941 года, – что я надеюсь, они позаботятся о короле Саудовской Аравии. Это для нас далековато“.

Британия действительно пришла на помощь, предоставив, помимо всего прочего, только что отчеканенные монеты на кругленькую сумму в 2 миллиона долларов. Британские субсидии должны были еще значительно возрасти. Однако американские нефтяники пытались внушить королю Ибн Сауду, что эта британская помощь на самом деле была американской, потому что Британия в свою очередь получала помощь из Америки. Это означало, объясняли нефтяники, что помощь реально поступает из США, только опосредованно.

„У НАС КОНЧАЕТСЯ НЕФТЬ!“

Вступление Америки в войну в 1942 и 1943 годах повлекло за собой переоценку значения Ближнего Востока, основанную на новом подходе Вашингтона, не разделявшегося, однако, всеми нефтяными компаниями. Нефть была признана главным стратегическим военным продуктом и главным продуктом, определяющим национальную мощь и международное влияние. Если и был единственный источник, на основе которого формировалась военная стратегия стран Оси, то это была нефть. И победить их можно было только тем же оружием, то есть нефтью. Соединенные Штаты почти единолично снабжали нефтью союзные войска, выкачивая свою нефть в невиданных до сих пор количествах. Стал расти страх, что нефти не хватит. Это был очередной период пессимизма по поводу положения Америки в области нефтедобычи, подобный тому, что пал на конец Первой мировой войны. Но из‑за войны выход нужно было искать немедленно. Что означала бы для безопасности Америки и ее будущего широкомасштабная длительная нехватка нефти?

Конец двадцатых – начало тридцатых годов ознаменовались многочисленными открытиямисовершенно новых месторождений и новыми открытиями на уже известных. Однако уже с середины тридцатых годов, хотя „ревизии и дополнения“ уже существующих месторождений шли полным ходом, обнаружился резкий спад в выявлении новых месторождений. Распространилось мнение, что в будущем новых открытий станет значительно меньше, поиск новых месторождений станет более трудным и дорогостоящим. Стремительное сокращение новых открытий ошеломило и испугало тех, кто отвечал за топливо в мировой войне. „Начинает действовать закон убывающей доходности, – сказал директор по ресурсам Военного управления нефтяной промышленности в 1943 году. – Поскольку новые нефтяные месторождения не формируются, число их установилось, рано или поздно запасы истощатся“. Для Соединенных Штатов, добавил он, „дни процветания на ниве открытий нефтяных месторождений по большому счету уже принадлежат истории“.

Министр внутренних дел Гарольд Икес разделял эту точку зрения. Название опубликованной им в декабре 1943 года статьи ни у кого не оставило в этом сомнения – „У нас кончается нефть!“. В ней „Старый скряга“ „зловеще предупреждал, что „если будет третья мировая война, то использовать придется не американскую нефть, а какую‑нибудь другую, потому что у Америки ее не будет… Американская корона, символ самой могущественной нефтяной империи в мире, съезжает набок“.

Такие неутешительные исследования могли привести только к одному выводу. Хотя нефть еще лилась из американских портов на все фронты войны, судьба готовила Соединенным Штатам трансформацию исторического масштаба не без последствий для государственной безопасности, – возобладание импорта нефти над экспортом. Пессимизм в отношении американских нефтяных ресурсов на случай войны породил концепцию, ставшую известной, как „теория консервации“. Она состояла в следующем. Соединенным Штатам, а именно правительству, необходимо взять под контроль и разрабатывать зарубежные нефтяные запасы, чтобы снизить добычу собственного сырья, законсервировать внутренние ресурсы для будущего, гарантируя тем безопасность Америки. Даже республиканцы, поборники частного предпринимательства, призывали правительство к прямому участию в иностранных концессиях. Как утверждал известный республиканский сенатор Генри Кэбот Лодж, „история не дает нам уверенности в том, что только интересы частного предпринимательства адекватно отвечают защите национальных интересов“. А где же было найти эти иностранные ресурсы? Ответ был только один. „Во всех исследованиях сложившейся ситуации, – говорил Герберт Фейс, советник по экономическим вопросам государственного департамента, – карандаш удивительным образом указывает на одну и ту же точку, одно и то же место – Ближний Восток“7.

Таким образом, американские политики, пусть с опозданием, но пришли к тому же выводу, которым руководствовалась и Великобритания в своей нефтя ной политике с конца Первой мировой войны, а именно – выводу о ключевом значении Ближнего Востока. И вот здесь‑то, наряду с доверием друг другу в условиях военного сотрудничества, у союзников, появились серьезные взаимные подозрения. Британцы боялись, как бы американцы не попытались выжить их с Ближнего Востока и не лишили их даже тех нефтяных ресурсов, которые всегда находились под их контролем. Имперская стратегия рассматривала этот регион как центральный и важный для контроля над Индией. Ибн Сауд, как владелец святых мест ислама, был очень важен для Великобритании. Ведь число мусульман в Индии, находящейся под ее господством, было больше, чем в любой другой стране мира. Ибн Сауд мог бы стать и ключевым фактором в решении палестинской дилеммы. Переданную под мандат Великобритании Палестину раздирала нарастающая борьба арабов и евреев.

На протяжении всей войны американские нефтяные компании и правительственные чиновники были серьезно озабочены предположением, что Великобритания задумала подлое дело – каким‑то образом опередить Соединенные Штаты, когда они станут подбираться к ближневосточной нефти, и вытеснить американские компании, в первую очередь из Саудовской Аравии. Когда англичане послали в Саудовскую Аравию группу для контроля над саранчой, „Касок“ была абсолютно уверена, что это только прикрытие для геологической разведки. Всеобщее беспокойство выразил заместитель министра военно‑морского флота Уильям Буллитт, который предупредил, что Лондон готов „облапо‑шить“ американские компании, захватив их концессии.

На самом деле американцы сильно преувеличивали планы Великобритании в отношении Саудовской Аравии и ее способность их осуществить. Едва ли англичане могли вытеснить американцев, от которых они так сильно зависели, по зрелом размышлении они как раз хотели большего участия американцев на Ближнем Востоке по финансовым причинам, да и по причинам безопасности, в действительности они искали пути сокращения своих субсидий Ибн Сауду. Что же могли сделать американцы, обеспокоенные до крайней степени? Появилось три альтернативы. Во‑первых, можно стать непосредственным владельцем ближневосточной нефти по принципу „Англо‑персидской нефтяной компании“. Во‑вторых, можно было провести переговоры и заключить с Великобританией какое‑либо соглашение. В‑третьих, можно было все отдать в частные руки. Но в середине войны с ее растущей неопределенностью даже „частные руки“ боялись быть предоставлены самим себе. Они хотели государственной поддержки, что снова повело их в Вашингтон.

ПОЛИТИКА „КРИСТАЛЛИЗАЦИИ“

„Сокал“ и „Тексако“, партнеры по „Касок“, были единственными частными компаниями, занимавшимися арабской нефтью. Они боялись, что англичане станут контролировать финансы короля Ибн Сауда, чтобы самим прочно завладеть саудовской нефтью, а „Сокал“ и „Тексако“ указать на дверь. Был и другой повод для волнений. „Сокал“ и „Тексако“ сделали большие капиталовложения в саудовскую нефть и взяли на себя финансовые обязательства, а требовались новые инвестиции; им было известно, что под ними находятся необыкновенно богатые запасы. Но Саудовской Аравии как единой странебыло только двадцать лет. Переживет ли королевство Ибн Сауда и нефтяная концессия самого короля?

Не лучше ли контролировать британцев, укреплять их концессию, страховать все это необыкновенно ценное имущество от политических рисков, чем связываться с американской помощью правительству Саудовской Аравии и, возможно, даже с прямым участием правительства США? Одно дело не считаться с частными компаниями, в конце концов, лишь несколькими годами ранее мексиканское правительство безнаказанно национализировало концессии компаний – и совсем другое дело сразиться с ведущей мировой державой. Прямое участие американского правительства в делах Саудовской Аравии стало известно как политика „кристаллизации“.

В середине февраля 1943 года президенты компаний „Сокал“, „Тексако“ и „Касок“ прибыли в Вашингтон, чтобы обратиться с просьбой в государственный департамент. Они просили о финансовой помощи со стороны правительства для острастки Британии и обеспечения „сохранения там после войны чисто американского предпринимательства“. Если Вашингтон выделит финансовую помощь, они в свою очередь предоставят правительству США особые квоты на саудовскую нефть.

Во время обеда 16 февраля Гарольд Икес, ярый поборник правительственного участия, сумел заинтересовать президента Рузвельта вопросом о Саудовской Аравии. „Это, пожалуй, самое большое и богатое нефтяное месторождение во всем мире“, – сказал министр внутренних дел. Англичане пытаются „всеми силами добраться до него“ за счет „Касок“, а они „никогда не упускают возможности дотянуться до нефти“. Именно аргументы Икеса и других правительственных чиновников, а не просьба руководителей нефтяных компаний в конце концов повлияли на Рузвельта. 18 февраля 1943 года через два дня после его обеда с Икесом и через полтора года после его заявления, что Саудовская Аравия „от нас далековата“, президент утвердил помощь по ленд‑лизу королю Ибн Сауду. Это было только начало. Вскоре Управление армии и флота по нефти представило свои планы на 1944 год. Серьезная нехватка нефти грозила военным операциям. Беспокойство военных дало сильный дополнительный импульс к сближению с Саудовской Аравией9.

Финансовая помощь дружественному, хотя и не демократическому правительству, даже и замаскированная ленд‑лизом – это одно; пытаться завладеть ресурсами иностранного государства, это совсем другое. Но именно это и последовало. Операция была произведена частично от имени „Петролеум резервз коргюрэйшн“. Эта новая правительственная структура финансировалась изобретательным Икесом с целью приобретения иностранных нефтяных ресурсов в собственность. В этом его твердо поддерживали армия и флот. Только государственный департамент держался в тени. Было опасно, как говорил Рузвельту государственный секретарь Халл, давать повод для „новых напряженных дискуссий“. Секретарь напомнил президенту: „Во время многих дискуссий после прошлой войны от запаха нефти можно было задохнуться“.

Целью „Петролеум резервз корпорэйшн“ была Саудовская Аравия. В июне 1943 года в Белом доме Икес встретился с военным министром Генри Стимсоном, министром военно‑морского флота Франком Ноксом и с Джеймсом Бернсом, руководившим военной мобилизацией. Они „с тревогой рассмотрели проблемы быстро сокращающихся внутренних запасов“ и согласились, что правительству необходимо „принять долевое участие в высшей степени важных нефтяных месторождениях Саудовской Аравии“. В июле Рузвельт подтвердил это поразительное решение на встрече в Белом доме. „Дискуссия была веселой, короткой и далеко не всеобъемлющей, – сказал один из участников. – Мальчишеская нотка удовольствия сквозила в словах и одобрительных кивках президента, когда речь заходила о ближневосточных странах“. Но был еще один принципиальный вопрос. Какая часть „Касок“ или концессий приобреталась? Одним росчерком пера, сделавшим бы честь самому Джону Рокфеллеру, было решено, что правительственная доля должна быть никак не менее ста процентов!

В августе 1943 года ничего не подозревающие президенты „Тексако“ и „Сокал“. У. Роджерс и Г. Кольер один за другим вошли в кабинет Икеса в министерстве внутренних дел. Они думали, что будут обсуждать объем помощи в обмен на право на дополнительную квоту на саудовскую нефть. Икес выдвинул свое предложение: правительство покупает „Касок“ у „Тексако“ и „Сокал“. Икес заметил не без удовлетворения, что от ошеломляющего предложения у них „буквально перехватило дыхание“. Принадлежащая правительству нефтяная компания, действующая за рубежом, – это совершенно новая неординарная линия в поведении США. Изменится и положение двух заинтересованных частных компаний. Роджерс, представлявший „Тексако“, и Кольер, представлявший „Сокал“, только и могли сказать, что „предложение явилось для них сильным ударом“. Компаниям нужна была помощь, а не поглощение. Как заметил один из участников дискуссии, „отправившись ловить треску, они поймали кита“10.

После дальнейших дискуссий Икес уменьшил долю со 100 процентов до 51 по образцу долевого участия британского правительства в „Англо‑иранской нефтяной компании“. Даже название предлагалось образовать по той же модели – “Американо‑арабская нефтяная компания“. Но было мнение, что такое название, особенно порядок слов в нем, может не понравиться Ибн Сауду, целью которого было сохранять долю иностранного участия в своем королевстве на минимальном уровне [В 1944 году КАСОК, „Калифорнийско‑арабская стандард ойл компани“, которой совместно владели „Стандард оф Калифорния“ и „Тексако“, поменяют свое название, и порядок слов будет другим – „Арабо‑американская нефтяная компания“, более известная как „Арамко“.] .

Продолжая переговоры с двумя компаниями, Икес одновременно прощупывал возможности совершения подобной сделки с „Галф“ в Кувейте, но в конце концов он заключил сделку с „Сокал“ и „Тексако“. Правительство США приобретало третью часть собственности „Касок“ за 40 миллионов долларов; фонды должны были использоваться для финансирования нового нефтеперерабатывающего завода в Рас‑Тануре. В дальнейшем у правительства будет право покупки 51 процента продукции „Касок“ в мирное время и 100 процентов в военное.

Таким образом, Соединенные Штаты были готовы вступить в нефтяной бизнес. Или это так казалось. Но тут другие представители нефтяной отрасли, как говорится, встали на дыбы. Ни одна из остальных компаний не хотела участия правительства в нефтяном бизнесе. Это был бы серьезный конкурент; предпочтение могло быть отдано не собственной, а иностранной нефти; это могло стать первым шагом к федеральному контролю над нефтяной отраслью или даже шагом к ее национализации. Не только независимые компании, но и „Стандард оф Нью‑Джерси“ и „Сокони‑Вакуум“ („Мобил“) выступили против; они сами были заинтересованы в саудовской нефти и не хотели, чтобы их опередили.

Икес вел активную работу по мобилизации нефтяной индустрии в рамках военного участия Америки в войне, и он не мог себе позволить свести на нет эти усилия из‑за борьбы за „Касок“. В конце 1943 года он резко отступил и отказался от своего плана, обвиняя „Тексако“ и „Сокал“ в жадности и упрямстве. Эта попытка Соединенных Штатов получить в непосредственную собственность иностранную нефть провалилась11.

Но Икеса уже нельзя было остановить. В начале 1944 года он стал проводником другого плана – вовлечь правительство США в строительство нефтепроводов за рубежом. В принципе Икес согласился с „Сокал“, „Тексако“ и „Галф“, что правительство США через „Петролеум резервз корпорейшн“ потратит до 120 миллионов долларов на строительство нефтепровода, который доставлял бы саудовскую и кувейтскую нефть через пустыню к Средиземному морю для дальнейшей транспортировки танкерами в Европу. Сделкой предусматривалось, что эти компании зарезервируют для военных нужд Америки 1 миллиард баррелей нефти, которую можно будет купить на 25 процентов ниже рыночной стоимости.

Но и против этого нового плана в конце зимы – весной 1944 года выступили многие силы. Конгрессмены уже призывали к ликвидации „Петролеум резерве корпорейшн“, другие нефтяные компании приводила в негодование сама мысль, что, как сказал Герберт Фейс, они „окажутся в условиях неравной конкуренции“. Независимые компании осуждали план как „угрозу национальной безопасности“ и „шаг к фашизму“. Он будет способствовать ожесточению конкуренции на мировом рынке нефти, считала Независимая ассоциация нефтепромышленников Америки, подрывая цены на внутреннем рынке и разрушая национальную индустрию. Либералы выступали против этого проекта, потому что он благоприятствовал большому бизнесу и „монополиям“. Изоляционистов не устраивало, что правительство в прямом смысле слова зароется в песок где‑то далеко на Ближнем Востоке. „Комитет начальников штабов“, ранее заявлявший, что такой нефтепровод – „дело первостепенной важности для армии“, после высадки союзных войск в Европе, когда забрезжил конец войны, больше об этом не говорил. Образовалась мощная коалиция противников и критиков. Несмотря на гнев „Старого скряги“ и его очередную угрозу подать в отставку, правительственный проект строительства нефтепровода сначала замяли, а потом совсем забыли.

„СПОР ИЗ– ЗА НЕФТИ“

Таким образом, правительство США отказалось от нефтяного бизнеса в Саудовской Аравии. Осталось изучить еще один путь – сотрудничество с Великобританией в управлении мировым нефтяным рынком. Оба правительства уже стали знакомиться с взглядами противоположной стороны на такое соглашение. Пока многие скважины в районе Персидского залива были заглушены, чтобы уберечь их от попадания в руки немцев, те, кто знал о потенциале региона, начинали беспокоиться о том, что произойдет с рынком в результате послевоенного развития производства в этом районе. Прилив дешевой нефти из Персидского залива после войны мог бы оказать такое же дестабилизирующее влияние, как поток нефти из восточного Техаса в начале 1930 годов. В то же самое время многие в Соединенных Штатах продолжали бояться истощения американских запасов и хотели сократить потребление собственной нефти. В их понимании главной целью Соединенных Штатов являлось снятие предвоенных ограничений и максимальное производство на Ближнем Востоке и, в частности, в Саудовской Аравии. Таким образом, произойдет коренное изменение в путях поставок: Европа преимущественно могла снабжаться с Ближнего Востока, а не из ресурсов Западного полушария, особенно из США, которые вместо этого могли быть сохранены для собственно американского потребления и безопасности.

Англичане, со своей стороны, были глубоко обеспокоены той путаницей, которая может возникнуть из‑за неразберихи в производстве на Ближнем Востоке. Они боялись конкурентной скачки в производстве среди концессионеров, стремящихся удовлетворить растущие аппетиты на получение прибыли из ближневосточных нефтяных стран. Если топливный вопрос не решить до окончания войны, впоследствии наступит опустошительное перепроизводство, которое может из‑за падения цен лишить правительства нефтедобывающих стран лицензионных платежей и, в конечном итоге, угрожать стабильности концессий. Более того, хотя многие американцы думали иначе, англичане продолжали поддерживать дальнейшее американское участие в нефтяном развитии Ближнего Востока. Такая вовлеченность, среди прочего, как говорили британские начальники штабов, увеличит „шансы получения американской помощи“ в области обороны, особенно против „русского давления“. Далее британские военачальники добавляли, что „американские континентальные резервы – это наши самые безопасные военные поставки, поэтому в наших интересах предпринять любые шаги, которые могут содействовать их консервации“. Но как убедить американцев, что совместный контроль, а не политика невмешательства в разработку, будет служить наилучшим образом интересам обеих стран?

Англичане прилагали все усилия, чтобы начать переговоры с Соединенными Штатами о ближневосточной нефти. В апреле 1943 года Бэзил Джексон, представитель „Англо‑персидской компании“ в Нью‑Йорке, встретился с Джеймсом Терри Дьюсом, временно покинувшим пост руководителя „Касок“, чтобы возглавить иностранный отдел в Военном управлении нефтяной промышленности. „Впервые в истории такие несметные количества нефти угрожают мировым рынкам“, – предупредил Джексон. Невозможно, сказал он, „чтобы компании сами пришли к соглашению о будущем ближневосточной нефти“. Американские компании были ограничены антитрестовским законом Шермана. После войны будет слишком поздно действовать. А без такого соглашения, сделал вывод Джексон, предстоит „жестокая конкуренция“.

Дьюс согласился. Оба признали наличие основополагающего предмета для обсуждения, который сформирует послевоенный нефтяной порядок. Лицензионные платежи за нефть стали или вскоре станут основным источником поступлений в казну стран Персидского залива. В результате эти страны будут оказывать постоянное давление, усиливаемое угрозами, замаскированными илипрямыми, на компании, чтобы те наращивали производство, чтобы увеличить поступления от лицензионных платежей. Определенная всеохватывающая система отчислений сможет скомпенсировать это давление.

Отчет о высказываниях Джексона широко обсуждался американскими политиками. Икес сам направил его Рузвельту. „Мы должны иметь доступ к нефти в различных частях мира, – отметил Икес. – Настало время действовать. Я не вижу причин, мешающих достичь взаимопонимания с англичанами в отношении нефти“. Однако взаимные подозрения были настолько велики, что для двух союзников и их правительств было нелегко прийти даже к соглашению, как построить обсуждения. Газетный магнат лорд Бивербрук, тогдашний хранитель печати, сказал Черчиллю, что следует саботировать любые попытки созвать конференцию по проблеме ближневосточной нефти. „После войны нефть осталась у нас единственным имуществом. Мы должны отказаться от раздела нашего последнего достояния с американцами“.

Но другие члены британского правительства настаивали на попытках разработать план вместе с американцами. 18 февраля 1944 года британский посол в Вашингтоне лорд Галифакс почти два часа спорил с заместителем государственного секретаря Самнером Уэллсом о нефти и ее будущем. Позже Галифакс в телеграмме, посланной в Лондон, сообщил, что „отношение американцев к нам шокирует“. Галифакс был так расстроен дискуссией в Государственном департаменте, что немедленно потребовал личной встречи с президентом. Рузвельт принял его в тот же самый вечер в Белом доме. Их беседа сосредоточилась на Ближнем Востоке. Пытаясь смягчить опасения и неудовольствие Галифакса, Рузвельт показал послу схему раздела по Ближнему Востоку. „Персидская нефть ваша, – сказал он послу. – Нефть Ирака и Кувейта мы поделим. Что касается нефти Саудовской Аравии, она наша“.

Набросок Рузвельта был недостаточен для снятия напряжения, ведь события предыдущих недель привели к обмену резкими посланиями между президентом и премьер‑министром. 20 февраля 1944 года, всего лишь через час после ознакомления с докладами Галифакса о его встречах, Черчилль написал Рузвельту, что он с „возрастающим опасением“ следит за телеграммами о нефти. „Стычка из‑за нефти будет плохой прелюдией к тому потрясающему совместному предприятию, которое мы планируем начать и которое потребует и самопожертвования, – заявил он. – В наших определенных кругах есть опасение, что Соединенные Штаты стремятся отнять все наши нефтяные активы на Ближнем Востоке, от которых зависит в том числе и снабжение всего нашего военно‑морского флота“. „Откровенно говоря, – писал он, – некоторые считают, что „нас выгоняют“.

Рузвельт ядовито ответил, что он в свою очередь получает сообщения, что Великобритания „положила глаз“ и пытается „лезть“ в концессии американских компаний в Саудовской Аравии. В ответ на другую резкую телеграмму от Черчилля Рузвельт добавил: „Пожалуйста, примите мои заверения, что мы не смотрим жадно на ваши нефтяные месторождения в Ираке или Иране“. В ответ Черчилль телеграфировал: „Позвольте мне ответить взаимностью и полностью заверить, что мы и не думали соваться в ваши интересы или имущество в Саудовской Аравии“. Британия не ищет территориальных преимуществ, но „она не отдаст того, что принадлежит ей по праву и честно послужило ей в добром деле, по крайней мере пока ваш покорный слуга отвечает за ведение ее дел“. Едкий обмен мнениями был свидетельством важности того места, которое нефть заняла в мировой политике. Но эти два человека смогли прекратить пререкания, в результате чего весной 1944 года в Вашингтоне начались переговоры. Тема предстоящего обсуждения была выражена во вступительном слове советника по нефти государственного департамента во время первой встречи. Основной целью переговоров, сказал он, „является не введение нормирования при нехватке, а упорядоченное развитие и упорядоченное распределение изобилия“. Другими словами, какими бы ни были перспективы для американской нефти, с глобальной точки зрения проблема состоит в слишком большом количестве нефти, и в том, как контролировать производство. Возобладал британский взгляд на ближневосточную нефть.

КВОТЫ И КАРТЕЛИ

Лорд Бивербрук, чей скепсис в отношении американских нефтяных амбиций был очевиден, прибыл в Вашингтон для переговоров по достижению окончательного соглашения в июле 1944 года. „Думаю, война опять началась, – комментируя прибытие Бивербрука, писал Эверету Ли Де Гольеру Джеймс Терри Дьюс, который к этому времени вернулся в „Арамко“. – Лев уляжется рядом с ягненком только в том случае, если последний предстанет в виде отбивных“.

В Вашингтоне откровенный Бивербрук обратил внимание на сложное обстоятельство, на котором никто не хотел останавливаться. В Лондоне в частной беседе он описал вырисовывающееся соглашение как „чудовищный картель“, руководимый американцами для защиты своих производителей за счет Англии. Во время переговоров в Вашингтоне он был более вежлив, отмечая, что обе стороны действительно пытаются прийти к „соглашению в духе „статус кво“, не очень отличаясь от „Экнакерри“ и последовавших соглашений об ограничениях между компаниями в конце двадцатых – начале тридцатых годов.

Американские участники переговоров не замедлили с возражением. „Обсуждаемое нефтяное соглашение сформулировано на основе, не имеющей ничего общего с выражением „картель“, – обиженно заметил один из американских участников. – Это межправительственное товарное соглашение, основанное на определенных широких принципах упорядоченного развития и надежной технологии. Оно направлено на обеспечение достаточных поставок нефти в соответствии с рыночным спросом“.

Было неясно, готов ли Бивербрук изменить свое мнение. Все же через несколько дней Англо‑американское нефтяное соглашение было составлено, а 8 августа 1944 года подписано. Его целью было гарантировать равенство всех заинтересованных сторон, включая страны‑производители. Главным в соглашении было создание Международного нефтяного комитета в составе восьми членов. Он будет оценивать мировую потребность в нефти, затем распределять квоты среди различных стран на основе таких факторов как „наличные ресурсы, необходимый технический уровень или хорошая техническая база, релевантные экономические факторы, интересы производящих и потребляющих стран и с учетом полного удовлетворения растущего спроса“. Комитет также будет готовить доклады для обоих правительств о мерах содействия развитию мировой нефтяной промышленности. Правительства в свою очередь „будут стараться осуществлять эти приемлемые рекомендации и при необходимости выступать гарантом участия в этом своих граждан“.

Англо– американское нефтяное соглашение, рассматривать ли его как „товарное соглашение“, направленное на стабилизацию важной отрасли промышленности, или как контролируемый правительством картель, фактически было направлено на управление рынком, что было начато в конце двадцатых – начале тридцатых годов, соглашением „как есть“, подготовленным в Экнакерри и деятельностью техасского железнодорожного комитета. У него была та же основополагающая цель – сбалансировать спрос и предложение, регулировать перепроизводство, упорядочить и стабилизировать рынок, перегруженный избытком предложения. Хотя соглашение вполне устраивало администрацию Рузвельта и англичан, на него сразу же и яростно набросились независимые американские нефтяные дельцы и их союзники в конгрессе. Независимые компании обладали большим политическим влиянием, чем монополии, и если им не по нраву пришелся проект Икеса по строительству арабского нефтепровода, то нефтяное соглашение они буквально возненавидели, боясь, что оно откроет двери международным ограничениям на нефтедобычу в стране. Одно дело, когда уровень производства устанавливает Техасский железнодорожный комитет, члены которого выбираются в Техасе, и совсем другое, когда это делает комитет, в котором одна половина – англичане, а другая – ставленники Франклина Рузвельта. Неприятие соглашения национальными нефтяными компаниями более всего обусловливалось мрачной перспективой их вытеснения с рынков Европы дешевой ближневосточной нефтью и того, что, может быть, эта нефть польется и в США, сбивая цены на внутреннем рынке. Независимые компании боялись, что транснациональные компании будут использовать соглашение, чтобы установить полный контроль над мировыми ресурсами и рынками, а затем использовать его, чтобы совсем вытеснить „независимых“ из бизнеса17.

Монополии тоже опасались, но другого. Они боялись обвинений или даже юридической ответственности за нарушение антитрестовского закона (фиксация цен и регулирование производства), если будут сотрудничать с Международным нефтяным комитетом. Ведь когда они занялись стабилизацией рынков в конце тридцатых годов, сообразуя свою деятельность, как они думали, с желанием правительства и давлением Гарольда Икеса, министерство юстиции привлекло их к судебному разбирательству по обвинению в нарушении антитрестовского закона. Этот случай вошел в историю как дело Мэдисона, и оно было отложено только из‑за необходимости привлечь монополии к сотрудничеству с правительством после вступления Америки в войну. На этот раз монополии не хотели испытывать судьбу. Прежде чем начать действовать, они хотели отмены антитрестовского закона.

Весь нефтяной бизнес, несмотря на расхождения между монополиями и „независимыми“, казалось, ополчился против соглашения. „Нефтяная промышленность набросилась на него без каких‑либо логичных причин, – жаловался Иксе Рузвельту. – Кое‑кто видит призраков там, где их нет“. Соглашение было представлено на ратификацию сенату как договор, но скоро стало ясно, что в таком виде оно обречено на бесславное поражение. В январе 1945 года администрация Рузвельта отозвала его, чтобы можно было решить антитрестовские и другие проблемы. Затем все попытки пересмотреть документ были временно прекращены, потому что Рузвельт и его главные советники отправились в советский Крым в Ялту для встречи с Иосифом Сталиным и Уинстоном Черчиллем. Их целью было заложить основу послевоенного международного порядка и наметить сферы влияния в послевоенном мире.

„БРАТЬЯ– БЛИЗНЕЦЫ“

Проблемы ближневосточной нефти коснулись и этой поездки. В середине февраля после Ялтинской конференции самолет президента „Священная корова“ доставил Рузвельта и его советников из России в зону Суэцкого канала в Египет, где они взошли на борт американского военного корабля „Квинси“, стоявшего на рейде в Большом Горьком озере в Суэцком канале. Другой американский военный корабль „Мерфи“ с почетным гостем Ибн Саудом на борту пришвартовался к первому.

Для короля Саудовской Аравии это была, пожалуй, вторая поездка за пределы королевства с того памятного дня сорок пять лет назад, когда он вернулся из ссылки в Кувейте, чтобы совершить свой первый шаг к возвращению Аравии – поход на Эр‑Рияд. Он поднялся на борт „Мерфи“ несколькими днями ранее в Джидде в сопровождении сорока пяти человек. Сначала планировалось, что они возьмут с собой еще сотню живых овец, но, посовещавшись, сократили это число до семи ввиду шестидесятидневного запаса провизии на американском корабле, в том числе мороженого мяса. Ибн Сауд отказался от предложенной ему командорской каюты и вместо этого спал на палубе в импровизированном шатре, разбитом на баке и убранном восточными коврами; там даже находилось одно из личных кресел короля.

Когда Ибн Сауд перебрался на президентский корабль, Рузвельт, который обычно курил сигарету за сигаретой, из уважения к религиозным принципам короля не закурил ни одной в его присутствии. Однако на обед Рузвельта в его коляске повезли в отдельном лифте. Президент сам нажал на красную аварийную кнопку и стоял столько, сколько было нужно, чтобы выкурить две сигареты перед встречей с королем. В общей сложности они провели вместе пять насыщенных часов. Рузвельта интересовали еврейские земли в Палестине, нефть и послевоенное положение на Ближнем Востоке. Со своей стороны Ибн Сауд хотел обеспечить продолжение американского присутствия в Саудовской Аравии после войны, чтобы нейтрализовать в регионе британское влияние, которого он боялся все годы своего правления. В ответ на призыв Рузвельта дать землю евреям ярый антисемит Ибн Сауд предложил, чтобы перемещенным евреям, каким‑то чудом пережившим войну, дали землю в Германии.

Рузвельт и Ибн Сауд хорошо ладили. Как‑то король заявил, что они с Рузвельтом братья‑близнецы. Они были почти одного возраста, оба несли ответственность за благосостояние своих народов, оба интересовались фермерством, оба страдали от серьезных недугов – президент был прикован к инвалидной коляске после полиомиелита, а король с трудом ходил и не мог подниматься по ступенькам из‑за ранений ног.

„Вы счастливее меня, потому что все еще ходите на своих собственных ногах, а меня нужно всюду возить в инвалидной коляске“, – сказал Рузвельт. „Нет, мой друг, вы куда счастливее, – отвечал король. – Ваша коляска доставит вас всюду, куда бы вы ни пожелали, и вы знаете, что доберетесь туда. Мои ноги менее надежны и становятся слабее с каждым днем“. – „Если у вас такое высокое мнение об этой коляске, – отреагировал Рузвельт, – я вам подарю такую же, у меня не борту их две“.

Инвалидная коляска отправилась в Эр‑Рияд вместе с Ибн Саудом. Она постоянно находилась в личных апартаментах короля, и Ибн Сауд показывал ее как дорогую реликвию, хотя она и была мала для такого крупного человека, как король19.

Удивительно, но в официальном отчете о встрече ничего не было сказано о нефти. Один из членов делегации сообщил впоследствии, что президент и король долго обсуждали этот вопрос. Что бы ни говорилось, они оба знали, что это центральный вопрос в зарождающихся отношениях двух стран. Зарубежный обозреватель „Нью‑Йорк Тайме“ К. Л. Сулцбергер попал в точку. Сразу же после встречи на Большом Горьком озере он писал: „Огромные запасы нефти в Саудовской Аравии делают эту страну более важной для американской дипломатии, чем любую другую из второстепенных держав“. Нельзя сказать, чтобы Уинстон Черчилль был доволен переговорами американского президента с монархами в зоне традиционного британского влияния: Рузвельт также встретился с египетским королем Фаруком и эфиопским королем Хайле Селассие. Как сообщает один источник, Черчилль слал дипломатам, работавшим в странах этого региона такие угрозы, что раскалялись телеграфные провода, пока они не договорились о его встречах с теми же монархами, с которыми виделся Франклин Делано Рузвельт“. Черчилль ринулся на Ближний Восток через три дня после Рузвельта; британский премьер‑министр прибыл в египетскую пустыню, чтобы встретиться с Ибн Саудом в одном из отелей в оазисе.

Опять встал вопрос курения, на этот раз осложненный вопросом выпивки. Встреча Черчилля с саудовским королем должна была закончиться грандиозным банкетом. Накануне Черчиллю сказали, как он сам вспоминал впоследствии, что король „не разрешает курить и пить спиртные напитки в своем присутствии“. Черчилль не хотел быть таким услужливым, как Рузвельт. „Я был хозяином и сказал, что если его религия ставит такие условия, то моя религия предписывает в качестве абсолютно священного ритуала курение сигар и выпивку до, после, а если нужно и во время всех приемов пищи, а также в промежутках между ними“.

Своевольное отстаивание Черчиллем своих прав и прерогатив только усилило растущую подозрительность Ибн Сауда по поводу целей, преследуемых Великобританией в его королевстве и во всем регионе. Черчилль столкнулся с еще одной проблемой. Он подарил Ибн Сауду небольшой набор элитных духов стоимостью около ста фунтов. Но Ибн Сауд в свою очередь одарил его и Энтони Идена саблями с рукоятками, украшенными бриллиантами, халатами и другими вещами, включая бриллианты и жемчуг на сумму около трех тысяч фунтов стерлингов „для вашей женской половины“, как выразился Ибн Сауд. Смущенный неравенством подарков, Черчилль мгновенно заявил, что духи – это „только символ“, и пообещал Ибн Сауду „самый прекрасный в мире автомобиль“. Черчилль понимал, что у него не было права делать такие подарки. Но так тому и быть. „Роллс‑Ройс“ был доставлен королю, и стоил он британской казне свыше шести тысяч фунтов стерлингов. В конце концов все драгоценности были проданы, хотя дело держалось в секрете, чтобы не обидеть Ибн Сауда.

„ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?“

Когда Рузвельт вернулся из своего длительного путешествия, он обнаружил, что его советники продолжают схватки между собой из‑за нефтяного соглашения и связанной с ним антитрестовской проблемой. Гарольд Икес предложил встретиться с президентом и новым государственным секретарем Эдвардом Стеттиниусом. Но президент очень устал после продолжительной поездки и собирался отдохнуть. „Я буду очень рад провести предложенную Гарольдом встречу, как только я возвращусь из Уорм‑Спрингс, – сказал он Стеттиниусу 27 марта 1945 года. – Вы не напомните мне о ней?“

Такой возможности Стеттиниусу не представилось. Рузвельт умер в Уорм‑Спрингс 12 апреля 1945 года.

При новом президенте Гарри Трумэне предпринимались попытки пересмотреть нефтяное соглашение, чтобы сделать его более благоприятным для страны. Икес, к тому времени его ведущий гарант, провел по нему повторные переговоры с британцами в Лондоне в сентябре 1945 года. В Лондоне были сглажены все острые углы предыдущего соглашения. В то же самое время Международный нефтяной комитет, на который в 1944 году были возложены обязанности по распределению квот по всему миру, был успешно отстранен от влияния на внутриамериканское производство – довольно большое упущение для мирового нефтяного соглашения, так как в то время Соединенные Штаты обеспечивали две трети всего мирового производства. Но это было лучшим, что можно было сделать. „Провести более полное соглашение через конгресс США нет перспектив, – сказал министру финансов британский министр топлива и энергетики. – По большому счету, лучше принять такое, чем отказаться от него“.

Тем временем в Америке улучшались настроения по поводу оценки нефтяных резервов. Во время сенатских слушаний 1945 года Дж. Эдгар Пью, вице‑президент „Сан ойл“ и председатель комитета по нефтяным резервам „Американского нефтяного института“ жестоко раскритиковал прогнозы относительно нехватки нефт, имевших, по его мнению, психологическую, а не геологическую природу. Выражая традиционное презрение семьи Пью к пророчествам об истощении, он заверил сенаторов, что национальное производство обеспечит американские потребности на два или более десятилетия. „В этом я уверен так же, как и в том, что солнце взойдет и закатится завтра, – сказал он. – Я – оптимист“.

После победы над Германией и Японией в 1945 году больше не было настоятельной потребности в американских нефтяных резервах, таким образом, исчез еще один стимул к поиску соглашения с Британией. Затем в феврале 1946 года Англо‑американское нефтяное соглашение столкнулось с новой проблемой. Его главный гарант Гарольд Икес крупно повздорил с Гарри Трумэном по поводу предполагаемого назначения на должность заместителя министра военно‑морского флота Эдвина Паули, калифорнийского нефтяного магната. Икес, имевший такую привычку при Рузвельте, подал прошение об отставке. Это было длинное прощальное послание – более шести машинописных страниц, напечатанных через один интервал. „Это было письмо человека, который уверен, что он может добиться своего угрозой отхода от дел“, – сказал позже Трумэн. Но Икес совершил ошибку – Трумэн не был Рузвельтом. Он принял отставку без лишних слов, с готовностью и радостью. Икес попросил шесть недель для завершения тех дел, которыми занимался только он, Трумэн дал ему два дня, чтобы очистить стол. „Старый скряга“ ответил последним залпом. Трумэн, объявил он стране, „проявил нелюбовь к горькой правде“, он „ни абсолютный монарх, ни потомок мифической Богини Солнца“. С этими словами нефтяной царь „Нового курса“ и Второй мировой войны ушел с должности и начал карьеру газетного обозревателя.

Было ли вообще какое‑нибудь будущее у Англо‑американского нефтяного соглашения без его приверженца Гарольда Икеса? Поддержка соглашению теперь пришла с неожиданной стороны: от министра военно‑морского флота Джеймса Форрестола. Стремительный, амбициозный и политически консервативный бывший менеджер инвестиционного банка из Диллона Форрестол одним из первых среди ведущих политиков, который пришел к выводу, что Соединенные Штаты должны готовиться к долговременной конфронтации с Советским Союзом. Нефть занимала центральное место в стратегии Форрестола, направленной на обеспечение безопасности в послевоенном мире. „Военно‑морскому флоту, – говорил он, – не позволено грешить оптимизмом в оценке того, какие запасы могут быть доступны. Самые крупные известные нефтяные резервы вне Соединенных Штатов находятся в районе Персидского залива“. „Престиж, а отсюда и влияние Соединенных Штатов отчасти связаны с богатством правительства и граждан страны, выраженным в нефтяных ресурсах как зарубежных, так и внутренних, – заявил он. – Активное расширение подобных приобретений крайне желательно“. Государственный департамент должен разработать программу замены американской нефти ближневосточной, прибавил он, и использовать свою „любезность“ для „обеспечения приобретения нефтяных владений Соединенных Штатов за рубежом, а также защищать подобные владения, которые уже существуют, то есть в районе Персидского залива“.

В Потсдаме, во время заключительной конференции союзных держав перед окончанием войны Форрестол прочел целую лекцию новому государственному секретарю Джеймсу Бирнсу о том, что Саудовская Аравия имеет „первостепенное значение“. Теперь же, в начале 1946 года, непосредственно после скандальной отставки Гарольда Икеса он считал важным продолжение борьбы за Англо‑американское нефтяное соглашение. „Вы знаете, я не принадлежу к числу поклонников „честного Гарольда“, но полагаю, есть смысл по‑новому взглянуть на переговоры по этому договору, – говорил он Бирнсу. – Я думаю, он прав в отношении ограниченности американских нефтяных запасов. На мое мнение повлиял инженер Э. Л. Де Гольер, который работал в моем частном бизнесе“. Форрестол также добавил: „В третьей мировой войне, если она случится, у нас может не оказаться доступа к ближневосточной нефти, а использование ее сейчас предотвратило бы истощение наших собственных запасов, которое может стать серьезным в ближайшие пятнадцать лет“.

Но Форрестол был в меньшинстве. Всюду в правительстве ослабевала поддержка соглашения. В дни ухода „Старого скряги“ один из чиновников государственного департамента Клер Уилкокс написал памятку, названую „Нефть: что теперь делать?“ Предоставив длинный список убийственных возражений против соглашения, Уилкокс заявил:“… это соглашение опасно или бесполезно. Если его использовать как прикрытие картеля, раздающего квоты и удерживающего минимальные цены, то оно опасно. А если нет, то оно бесполезно“. Для администрации Трумэна он кратко сформулировал вопрос так: „Мистер Икес говорил президенту, что он вскормил это дитя. Теперь сирота стучится к нам в двери. Нам его придушить или усыновить?“

Ответ был вполне ясен. У соглашения не было политической поддержки. Даже местных учителей в Техасе призвали выступить против. Импортируемая нефть, говорили они, разрушит техасскую экономику. „Ребенка“ нужно „задушить“. События и интересы обогнали политический процесс, и Англо‑американское нефтяное соглашение очень быстро потеряло свое значение и устарело. В 1947 году администрация Трумэна окончательно отказалась от него. „Ребенок“ умер.

Но когда исчезло это соглашение, последняя из крупных инициатив военного времени, на передний план стали выходить другие факторы. Каковы бы ни были споры о ресурсах и уровне открытий новых месторождений, Соединенные Штаты начинали понимать, что они не могут обеспечить свои нужды только внутренней нефтью. Они вот‑вот должны были стать импортером нефти, и эта зависимость от зарубежных источников нефти в будущем значительно возрастет. Одним словом, даже и вне нужд глобальной войны процесс „кристаллизации“ должен идти; и американским, и европейским интересам, как общественным, так и частным лучше всего служило быстрое развитие нефтеносных земель на Ближнем Востоке.

Что касается нефтяных компаний, то им трудно было справляться с рыночным спросом, конкуренцией и потребностью стран‑производителей в бюджетных доходах. Налицо было все то, что пытались предотвратить участники переговоров военного времени. В послевоенные годы в экономике по‑прежнему царили конкуренция, хаос и нестабильность. Беспрецедентные, хотя и спорные возможности, которые сулило Англо‑американское нефтяное соглашение, сошли на нет. По словам одного из представителей „Англо‑иранской нефтяной компании“, нефтяным компаниям предстояло самим найти свое „спасение“ на Ближнем Востоке и всего послевоенного мира.

ГЛАВА 21. ПОСЛЕВОЕННЫЙ НЕФТЯНОЙ ПОРЯДОК

Формирование горючего в Соединенных Штатах было отменено в августе 1945 года через 24 часа после капитуляции Японии. И сразу же по всей стране раздались заглушаемые на протяжении многих лет голоса автомобилистов, сливаясь в единый хор: „Дайте нам заправиться!“ В то время как водители выкидывали свои карточки нормирования и выезжали на улицы и шоссе – напряжение нарастало. Америка вновь влюбилась в автомобиль, и теперь у потребителей были средства продолжать роман. В 1945 году обслуживалось 26 миллионов автомобилей, к 1950 году – 40 миллионов. Фактически никто в нефтяной промышленности не был готов к взрыву спроса на все нефтепродукты. Продажа бензина в Соединенных Штатах в 1950 году была на 42 процента выше, чем в 1945, и к 1950 году потребление нефти как источника энергии превысило потребление угля.

В то время как спрос взорвался сверх всяких ожиданий, пессимистические предсказания о послевоенном нефтяном снабжении опровергнуты действительностью. Цены после отмены контроля над ними оказались мощным стимулом для нефтяной разведки. Началось производство в новых районах Соединенных Штатов и Канады, где в 1947 году компания „Империал“, филиал „Джерси“, нашла нефть около Эдмонтона в провинции Альберта, дав толчок первой после войны нефтяной лихорадке. Несмотря на увеличивающийся спрос и рост производства, разведанные запасы нефти Соединенных Штатов в 1950 году были на 21 процент выше, чем в 1946 году. Как бы то ни было, нефть у Соединенных Штатов не исчерпалась.

Тем не менее в 1947–1948 годах наблюдалась нехватка нефти. Цены на сырую нефть быстро росли, и в 1948 году превысили уровень 1945 года более чем в два раза. Политики заявляли, что страна находится в энергетическом кризисе. Нефтяные монополии были обвинены в намеренном вздувании цен, появились подозрения в жульничестве и преступном сговоре в нефтяной промышленности, что привело к более чем двадцати расследованиям в конгрессе.

Но причины нехватки были вполне очевидны. Потребление росло с неожиданной скоростью, „поразительно“, по словам компании „Шелл“, но чтобы приспособиться к послевоенной ситуации требовалось время. Нужны были время, деньги и материалы, чтобы переоборудовать нефтеперерабатывающие заводы для выпуска продуктов, необходимых гражданскому потребителю, таких, как бензин и мазут для отопления домов вместо авиационного горючего марки 100 для боевых самолетов. Кроме того, во всем мире наблюдалась нехватка стали, а это замедляло реконструкцию нефтеперерабатывающих заводов, строительство танкеров и нефтепроводов, внося свой вклад в транспортные заторы. Нехватка танкеров обострилась в начале 1948 года, когда несколько судов раскололись в море, и служба береговой охраны приказала начать строительство 288 танкеров для срочного подкрепления. Для нефтяных компаний это было время мощного давления на розничные запасы, и они стали главными сторонниками консервации. „Стандард оф Индиана“ призвала автомобилистов уменьшить количество поездок, избегать прогазовки двигателя и следить, чтобы шины были хорошо накачаны, – все для уменьшения потребления горючего. Полезные советы по экономии горючего рекламировались „Сан“ в ее ежедневных коммерческих популярных радиопередачах комментатора Лоуэлла Томаса1.

Нехватка привела также к увеличению объема нефтяного импорта. До 1947 года американский экспорт нефти преобладал над импортом. Но теперь расстановка сил изменилась; в 1948 году импорт сырой нефти и нефтепродуктов впервые превысил экспорт. Соединенные Штаты больше не могли продолжать играть свою историческую роль поставщика для остального мира. Эта критическая баррель нефти стала символом зависимости от других стран, и все чаще американцы стали употреблять новое зловещее выражение – „иностранная нефть“.

ВЕЛИКИЕ НЕФТЯНЫЕ СДЕЛКИ: АРАМКО И „АРАБСКИЙ РИСК“

Такие перемены заставили взглянуть под другим углом на неприятный вопрос энергетической безопасности. Уроки Второй мировой войны, растущее экономическое значение нефти и привлекательность ресурсов Ближнего Востока – все это в контексте нарастающей „холодной войны“ с Советским Союзом способствовало пониманию важности сохранения доступа к этой нефти как первостепенного элемента американской, британской и всей западноевропейской безопасности. Нефть становилась той точкой, в которой соприкасались между собой иностранная политика, международные экономические соображения и корпоративные интересы. Ближний Восток был ее фокусом. Компании уже быстро наращивали там производство и заключали новые соглашения для обеспечения безопасности своего положения.

Разработка нефтяных месторождений в Саудовской Аравии находилась в руках „Арамко“ – („Арабо‑американской нефтяной компании“), совместного предприятия „Сокал“ и „Тексако“. „Арамко“ была обеспокоена. Причиной было замешательство перед сокровищами, сам масштаб саудовских нефтяных месторождений, что означало гигантскую потребность в капиталах и в рынках. Из двух компаний в совместном предприятии „Сокал“ была более уязвимой. „Тексако“, наиболее важное предприятие, созданное после открытия нефти в Спин‑делтоп в 1901 году, была известной американской компанией; она была спонсором радиотрансляций из „Метрополитен Опера“, которые передавались на всю Америку, а служащий станции обслуживания „Тексако“, „человек со звездои“, был одним из самых известных персонажей современного пантеона американской рекламы. „Сокал“ же была региональной компанией, ее знали не очень хорошо. Начиная с Первой мировой войны, она потратила миллионы долларов на поиски нефти по всему миру. Однако в результате этих усилий у нее не было ничего, кроме небольших разработок в Ост‑Индии и Бахрейне, а также солидного потенциала Саудовской Аравии.

Арабская концессия была таким призом, на который калифорнийская компания и не смела надеяться. Компании была дана великолепная возможность, но, как считал председатель „Сокал“ Гарри Кольер, это также означало существенный экономический и политический риск. К 1946 году инвестиции „Стандард оф Калифорния“ в концессию „Арамко“ составили 80 миллионов долларов, было необходимо вложить еще десятки миллионов. Для получения доступа к европейским рынкам „Сокал“ и „Тексако“ решили проложить трубопровод через пустыню от Персидского залива до Средиземного моря. В своей основе это был тот же самый проект, к финансированию которого подталкивал правительство США Гарольд Икес, но теперь сами компании собирались выложить 100 миллионов долларов, чтобы оплатить проект. Перед „Сокал“ стояла еще более грозная проблема. Как только нефть придет в Европу, как ее продавать? Кольер знал, что покупка или строительство нефтеперерабатывающего производства и системы сбыта достаточного объема в Европе будет очень расточительным предприятием и обречет „Сокал“ и „Тексако“ на смертельную борьбу с прочно обосновавшимися там конкурентами за долю рынка. Риск возрастал в нестабильных политических условиях. Сильные коммунистические партии входили в коалиционные правительства как Франции, так и Италии; будущее оккупированной Германии было совершенно неопределенным, а в Великобритании лейбористское правительство было занято национализацией „командных высот“ в экономике.

Однако у „Сокал“ не было другого выбора, кроме как продолжать наращивать уровень производства, поскольку саудовское правительство, осознав размеры ресурсов, требовало увеличить добычу нефти, чтобы получить доходы, пропорциональные ее масштабу. Концессия всегда будет находиться в опасности, если „Арамко“ не сможет удовлетворить ожидания и потребности Ибн Сау‑да и королевской семьи. Это был вопрос первостепенной важности для „Сокал“, и это значило, что „Арамко“ так или иначе должна направлять значительную часть нефти в Европу. Но прежде Трансаравийский трубопровод (ТАТ) должен будет пересечь несколько политических новообразований, некоторые из которых только начали свой путь к государственности. В Палестине вскоре может быть основано еврейское государство, вероятно поддерживаемое американцами, а Ибн Сауд был одним из самых известных и непреклонных противников такого государства. В регионе могла разразиться война. В первые годы „холодной войны“ была опасность и советского проникновения.

Также оставался вопрос о самом короле, та же самая озабоченность, которая заставила председателей „Сокал“ и „Тексако“ устремиться в Вашингтон в 1943 году. Ибн Сауду было далеко за шестьдесят. Он ослеп на один глаз, здоровье ухудшалось. Его энергия и устремленность создали и укрепили государство. Но что же случится, когда энергия иссякнет? Из его сорока пяти сыновей тридцать семь были живыми, но было ли это факторомстабильности или беспорядка? И на какую поддержку со стороны американского правительства могла рассчитывать „Сокал“ в случае политических проблем? При сложении всех факторов риска становилось очевидно, что „Сокал“ придется проводить собственную политику „кристаллизации“ и обеспечивать рынки другим путем. Ответом на многие проблемы „Арам‑ко“ было расширение совместного предприятия. Распределение риска. Вовлечение других нефтяных компаний, чье присутствие увеличит политическую плотность и тем самым привлечет капиталы, международную экспертизу и, главное, рынки. Существенным был еще один аспект – Ибн Сауд настаивал, чтобы „Арамко“ на сто процентов оставалась американской, поэтому годились только две компании: „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и „Сокони“‑вакуум“. Как вспоминал Гвин Фоллис, который занимался этим вопросом для „Сокал“, в Восточном полушарии они могли предложить „рынки, к которым мы вряд ли могли найти доступ“.

Логика более широкого привлечения некоторое время была очевидна не только Кольеру и другим нефтяным магнатам. Многие официальные лица в государственном департаменте и военно‑морском флоте США призывали „Арамко“ привлечь дополнительных партнеров, у которых „имеются необходимые рынки, чтобы обеспечивать концессию“ и тем самым сохранить ее. „Сокал“ была поражена „удивительным энтузиазмом, с которым государственный департамент получил наше сообщение, что эта сделка рассматривается“. Независимо от того, действительно ли Вашингтон играл явную роль „свахи“ или нет, было ясно, что расширение участия в дальнейшем будет основополагающей целью американской стратегии, которая состояла в том, чтобы расширить производство на Ближнем Востоке, сохранив таким образом ресурсы Западного полушария, и увеличить государственные доходы Ибн Сауда, обеспечив таким образом сохранение концессии в руках американцев. Как сказал об этом в 1945 году министр военно‑морского флота Джеймс Форрестол, ему „было безразлично, какая именно американская компания или компании разрабатывают арабские резервы“, лишь бы они были американскими. Весной 1946 года „Сокал“ начала переговоры с „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“.

„Джерси“ с готовностью откликнулась. Перед компанией стояла проблема нехватки нефти, и Европа была ее самым уязвимым рынком. Как же „Джерси“ собиралась найти необходимую нефть? Несмотря на „Бурю и натиск“, сопровождавшие основание „Иракской нефтяной компании“ в двадцатые годы, в 1946 году доля „Джерси“ в иракском производстве составляла совершенно незначительные 9300 баррелей в день. В то же самое время из Кувейта предполагалось поступление еще большего количества нефти, что усиливало позицию конкурентов, и „Джерси“ очень боялась, что „Сокал“ и „Тексако“ самостоятельно проберутся на европейский рынок, бросив вызов торговой системе „Джерси“ неограниченным количеством дешевой арабской нефти. Инициатива „Сокал“ давала „Джерси“ возможность, от которой ни в коем случае нельзя было отказываться.

Пока две стороны договаривались о цене вступления, Гарри Кольер, председатель „Сокал“, столкнулся со своими собственными служащими, которые восстали против самой мысли о приглашении „Джерси“ в „Арамко“. Атака велась из производственного отдела „Сокал“ в Сан‑Франциско, который отвечал за превращение голой пустыни в сад и не хотел отдавать бразды правления более крупным и сильным партнерам. На протяжении тринадцати лет держатели акций не получали дивидендов от инвестиций в Аравию, и только сейчас, в 1946 году, концессия начала становиться прибыльной. Зачем отдавать ее „Джерси“? Еще более горластыми оказались нефтяники, возглавляемые Джеймсом Макферсоном, инженером „Сокал“, ответственным в „Арамко“ за работу на нефтяных месторождениях в Саудовской Аравии. Он доказывал, что концессия является „золотым дном“. Макферсон намеревался превратить „Арамко“ в главную независимую силу в мире нефти. Он указывал на глобус и говорил своим служащим: „Это наш нефтяной рынок“. Он утверждал, что „Арамко“ уготовлено стать „самой великой нефтяной компанией в мире“. Но теперь, ядовито заявил он, „Арамко“ и „Сокал“ должны превратиться в придаток производственного отдела „Джерси“.

Гарри Кольер, напротив, считал, что „Арамко“ сможет продавать так много дополнительной нефти, получив доступ к системе „Джерси“, что в конечном итоге у „Сокал“ будет гораздо больше „золота“, чем если бы она продолжала действовать вместе только с „Тексако“. Более того, сделка позволит „Сокал“ компенсировать все свои прямые инвестиции. Кольер был боссом, человеком сильной воли, его не просто так называли „Ужасным магнатом“. Он считал, что союз с „Джерси“ был более безопасным курсом, поэтому „Джерси“ следовало приглашать. В конечном итоге „Арамко“ не было суждено стать самой большой нефтяной компанией в мире. Спор был завершен.

СТИРАЯ КРАСНУЮ ЛИНИЮ

Одновременно с обсуждением того, как „Джерси“ войдет в „Арамко“, „Джерси“ вела отдельные переговоры с „Сокони“ о возможности и ее участия. Но и у „Джерси“, и у „Сокони“ имелись два серьезных препятствия для вступления в „Арамко“: их членство в „Иракской нефтяной компании“ (ИНК) и Калуст Гульбен‑кян. В двадцатые годы компании потратили шесть лет и многие тысячи часов, безрезультатно пытаясь прийти к совместному соглашению об ИНК. Одним из его ключевых положений было знаменитое Соглашение о красной линии, которое определяло, что участники ИНК не могут действовать самостоятельно внутри границы, которую Калуст Гульбенкян начертил на карте в 1928 году. Саудовская Аравия, несомненно, было внутри красной линии, и „самоограничительная“ 10 статья соглашения об ИНК запрещала „Джерси“ и „Сокони“ вступать в „Арамко“ без остальных – „Шелл“, „Англо‑иранской компании“, „Французской государственной компании“ (ФГК) и самого мистера Гульбенкяна.

„Джерси“ и „Сокони“ уже на протяжении некоторого времени хотели выйти из Соглашения „Красной линии“, как выяснилось, оно принесло им не так уж много добра – быть в смирительной рубашке в самом изобильном нефтяном бассейне мира ради каких‑то 11,875 процента на каждого в предприятии, которое они не контролировали. Правительство Соединенных Штатов помогло им вступить в дело в двадцатые годы, но теперь было абсолютно ясно, что Вашингтон не собирается помочь им выйти из него в сороковые годы.

Тогда „Джерси“ и „Сокони“ нашли способ выпутаться самим. Один из администраторов „Сокони“ назвал его „бомбой“. Средство было названо доктриной „вытекающей незаконности“. В начале Второй мировой войны британское правительство взяло под контроль акции ИНК, принадлежащие ФГК, а Гульбенкян уехал вместе с коллаборационистским французским правительством в Виши, где был аккредитован в иранской дипломатической миссии в качестве торгового атташе. Присвоение акций Лондоном было обосновано тем, что и ФГК как компания, и Гульбенкян имели постоянное местопребывание на территории под нацистским контролем, а, следовательно, рассматривались как „вражеские подданные“. В соответствии с доктриной „вытекающей незаконности“ все соглашение об ИНК таким образом перестало иметь юридическую силу.

В конце войны акции ИНК вернулись и к ФГК, и к Гульбенкяну. Но в конце 1946 года „Джерси“ и „Сокони“ ухватились за концепцию „вытекающей незаконности“ с энергией, которую можно назвать не иначе, как чрезвычайный энтузиазм. На их взгляд, все соглашение об ИНК больше не было действительным, и следовало начать переговоры по новому соглашению. Представители „Джерси“ и „Сокони“ поспешили в Лондон, чтобы встретиться с европейскими членами ИНК и сообщить им свою новость: старое соглашение аннулировано – Красная линия и все с ней связанное. Они бы хотели прийти к новой договоренности, конечно, без ограничительных статей Красной линии, которые „в условиях современного мира и по американским законам нежелательны и незаконны“. Американцы знали, что им придется убедить четырех различных участников в необходимости нового соглашения: „Англо‑иранскую компанию“, „Шелл“, ФГК и фирму „Участие и инвестиции“, которая была ничем иным, как холдинговой компанией их старого противника – Калуста Гульбенкяна3.

„Англо– персидская компания“ и „Шелл“ заметили, что, по их мнению, вопрос можно по‑дружески разрешить на основе „взаимного интереса“. Однако французы не были настроены на компромисс. Без всяких оговорок они отрицали американское заявление о том, что соглашение больше не существует. „Иракская нефтяная компания“ и Соглашение „Красной линии“ являлись для них единственным ключом к нефти Ближнего Востока. Они зависели от этого санкционированного правительством капиталовложения и не хотели уступить того, за что столь упорно боролось французское правительство. Энергетическое положение Франции уже стало плохим. Говорили, что генерал Шарль де Голль, возглавляющий французское правительство, взорвался от ярости, когда узнал, насколько малые объемы нефти на самом деле добывала ФГК, хотя он знал, что не может спорить с геологией или, как выразился один из его советников, „сердиться на Бога“.

Что касается Калуста Гульбенкяна, то на попытку „Джерси“ и „Сокони“ выйти из соглашения он ответил быстро и дерзко: „Мы не согласны“. „Иракская нефтяная компания“ и ее предшественник „Турецкая нефтяная компания“ были делом всей его жизни, памятником, который он поставил себе сам. Он начал ваять его сорок лет назад и не собирался позволить легко его демонтировать. В 1946 году Гульбенкян находился в своей резиденции в Лиссабоне, куда он переехал из Виши в середине войны. Теперь, не желая выезжать из Португалии, он будет через своих адвокатов и агентов делать все необходимое, чтобы противостоять попыткам уничтожить Соглашение „Красной линии“. Американские участники переговоров принадлежали новому поколению и, будучи лишены опыта „бесконечного раздражения“ Уолтера Тигла, отвергли угрозы Гульбенкяна. „У нас нет причин для покупки подписи Гульбенкяна“, – оптимистически заявил Гарольд Шитс, председатель „Сокони“. Будучи уверенными в законности своейпозиции, они решили идти вперед и заключить сделку с „Тексако“ и „Сокал“ – двумя компаниями „Арамко“.

Опасность судебного процесса из‑за ИНК и Соглашения „Красной линии“ тем не менее не были единственным риском, который предстояло преодолеть „Джерси“ и „Сокони“. Не нарушит ли американское антитрестовское законодательство новая комбинация в „Арамко“, состоящая из четырех частей? Эта обеспокоенность заставила адвокатов раскопать декрет о роспуске компаний 1911 года. Ведь три из четырех будущих участников расширенного совместного предприятия были исключены в свое время из рокфеллеровского треста. Но адвокаты пришли к выводу, что предлагаемая комбинация не нарушит ни антитрестовского законодательства, даже в его новой редакции, ни декрета о роспуске компаний, „потому что в американскую торговлю не будет внесено никакого неразумного напряжения“. В конечном итоге „Арамко“ не собиралась заниматься нефтяным бизнесом в Соединенных Штатах. Главный юрисконсульт „Сокони“ выразил сомнение, что семи компаниям позволят иметь такой всеохватывающий контроль над сырьевыми ресурсами как в Восточном, так и в Западном полушариях „на длительный срок и без определенных ограничений“. Однако он добавил: „Это вопрос политический, в рамках предположения. Наша задача, похоже, состоит в том, как получше сыграть по теперешним правилам“4.

И лучшим способом игры было продолжать ее. К декабрю 1946 года четыре компании в принципе согласились расширить „Арамко“. После немедленного протеста со стороны одного из представителей Гульбенкяна администратор „Сокони“ в Лондоне пытался ободрить своего председателя в Нью‑Йорке: „Я не сомневаюсь, что „Участие и инвестиции“ и французы могут поднять много шума по этому поводу, но уверен, что у них хватит благоразумия не выносить сор из избы“4.

Французы не отличались такой скромностью. В январе 1947 года они предприняли публичную контратаку. Их посол в Вашингтоне выразил государственному департаменту резкий протест. Французские власти начали чинить препятствия коммерческой деятельности „Джерси“. А в Лондоне адвокаты ФГК затеяли судебный процесс по обвинению в нарушении контракта, требуя, чтобы любые акции, которые „Джерси“ и „Сокони“ приобретут в „Арамко“, находились в доверительном фонде для всех членов ИНК.

Неловкость ситуации в отношении Франции, ключевого союзника в Западной Европе, вместе с продолжающейся антитрестовской озабоченностью, побудила государственный департамент выдвинуть альтернативу предполагающейся сделке, которая одновременно удовлетворит французов и будет регулировать рост подозрительно тесных сделок между гигантскими нефтяными компаниями. Консультации по нефтяным вопросам в государственном департаменте сосредоточились в руках Пола Нитце, главы отдела по международной торговой политике. Нитце предложил „Джерси“ продать свои акции „Сокони“, а затем войти одной в „Арамко“, таким образом будут созданы две отдельные группы с разными членами. Французы тогда не смогли бы выдвигать обвинение, что их права по Соглашению „Красной линии“ нарушены, утверждал Нитце. Такая сделка, продолжал он, „положит конец тенденции увеличения количества пересекающихся договоров среди международных нефтяных компаний“ и „замедлит растущую консолидацию за пределами Соединенных Штатов интересов двух самых больших американских нефтяных компаний – „Джерси“ и „Сокони“. Обе компании ответили, что этот „план не практичен“, и заместитель государственного секретаря Дин Ачесон не дал хода идее Нитце5.

Но был еще один человек, чей голос еще не слышали, – Ибн Сауд. С ним тоже следовало проконсультироваться. Руководители „Арамко“ поехали в Рияд для встречи с королем. Они объяснили ему, что „брак“ четырех компаний был „естественным“ и будет означать увеличение лицензионных платежей для королевства. Но короля интересовал только один пункт, на котором он настаивал, он хотел убедиться, что ни „Джерси“, ни „Сокони“ не „контролировались британцами“. Твердо убедившись в чисто американском характере двух новых компаний, король наконец одобрил предложение.

Но что случится, если французы выиграют судебный процесс? Они смогут настаивать на участии в „Арамко“. Но так и по той же причине, могла поступить и „Англо‑иранская компания“. Король дал абсолютно ясно понять, что он не потерпит такой ситуации. Соглашение необходимо было переделать таким образом, чтобы избежать этой опасности. Окончательное соглашение представляло собой замечательный образец гибкости, на тот случай, если американские компании проиграют дело в суде. „Джерси“ и „Сокони“ гарантировали заем в 102 миллиона долларов, которые можно было превратить в обыкновенные акции на сумму 102 миллиона долларов, как только это станет безопасным с точки зрения закона. Тем временем „Джерси“ и „Сокони“ могут немедленно начинать принимать нефть, как будто они уже были владельцами. Кроме того, „Джерси“ с „Сокони“ становились партнерами по ТАТ. „Сокал“ и „Тексако“ будут получать преобладающие платежи от каждого барреля, производимого на протяжении ряда лет. Таким образом, в целом „Сокал“ и „Тексако“ получат около 470 миллионов долларов в течение нескольких лет за продажу 40 процентов „Арамко“, вернув все свои начальные инвестиции и даже больше. Более того, как позже отметил Гвин Фоллис из „Сокал“, условия продажи „Джерси“ и „Сокони“ „сняли с наших плеч груз огромных инвестиций“, необходимых для ТАТ.

Первоначально „Джерси“ и „Сокони“ планировали разделить 40 процентов поровну. Но президент „Сокони“, причитающий, что ближневосточная нефть „не вполне безопасна“, и обеспокоенный состоянием рынков, настаивал, что компания „должна вложить больше денег в Венесуэлу“. Поразмыслив, „Сокони“ решила, что ей не нужно так много нефти и что меньшая доля будет так же хороша. Таким образом, „Джерси“ приобрела 30 процентов, встав на один уровень с „Сокал“ и „Тексако“, а „Сокони“ приобрела только 10 процентов. Пройдет немного времени, и „Сокони“ будет сожалеть о своей скупости.

Компании боялись, что в последнюю минуту что‑нибудь произойдет. Антитрестовские обстоятельства продолжали волновать умы руководителей всех компаний до тех пор, пока они не получили поддержку министра юстиции США. „В данный момент, – сказал министр юстиции, – я не вижу юридических возражений против сделки. Она принесет пользу стране“. Но вскоре в подтверждение самых худших опасений Гарри Кольера на передний план вышли политические волнения в восточном Средиземноморье, которые могли повлиять на сделку. В Греции произошло восстание, возглавляемое коммунистами, Советский Союз угрожал Турции и существовало опасение, что с отказом Великобритании от своих традиционных обязательств на Ближнем Востоке в регионе может возникнуть коммунистическая держава. 11 марта 1947 года директора“ Сокони“ обсудили „проблемы, влияющие на Ближний Восток“. Но оптимизм возобладал, и они одобрили сделку. На следующий день, 12 марта 1947 года, официальные лица четырех американских компаний встретились и подписали документы, благодаря которым историческое соглашение вступило в силу. Концессия в Саудовской Аравии наконец „выкристаллизовалась“.

12 марта стало историческим днем и по другой причине. В этот день президент Гарри Трумэн выступил перед совместной сессией конгресса с так называемой решительной речью, предложив особую помощь Греции и Турции, чтобы дать им возможность противостоять коммунистическому давлению. Речь, явившаяся поворотным пунктом в начинающейся „холодной войне“, возвестила о том, что впоследствии было названо доктриной Трумэна, и начала новую эру в послевоенной американской политике. Хотя это и было совпадением, доктрина Трумэна и скрепление печатью участия четырех гигантов американской нефтяной индустрии в богатствах Саудовской Аравии гарантировали значительное американское присутствие и безопасность интересов в огромном районе, простирающемся от Средиземного моря до Персидского залива.

ОПЯТЬ ГУЛЬБЕНКЯН

Судебный процесс, затеянный ФГК, все еще тянулся. Но у Франции с Соединенными Штатами было много другого в политической повестке дня, что она хотела исполнить; и к маю 1947 года было выработано соглашение, улучшающее положение французов в Иракской нефтяной компании. В обмен на это, конечно, ФГК отзовет свой иск.

С Гульбенкяном, как обычно, было по‑другому. Расположившись в номере на первом этаже старинного лиссабонского отеля „Авиш“, Гульбенкян продолжал придерживаться своих сверхэкономных привычек. Он больше не содержал шофера и автомобиль, потому что было дешевле вместо этого нанимать водителя, чтобы он отвозил его на ежедневную прогулку, и каждый раз внимательно проверял спидометр автомобиля, чтобы убедиться, что он не будет платить за поездки кого‑то другого. „Гульбенкяна можно считать человеком слова, если он его дал, – заметил один из британских чиновников. – Трудность состоит в том, чтобы получить это слово. Способность к компромиссам не входит в число его добродетелей“. Далее чиновник не мог не добавить: „Мнение Гульбенкяна о его собственной финансовой честности принимает необычные формы, когда дело доходит до выплаты налогов, избежание этих выплат является одним из его главных занятий“. Он уклонялся от подоходных налогов во Франции и Португалии, сохраняя назначение в иранскую дипломатическую миссию. Чтобы избежать налога на недвижимость, он превратил небольшую часть своего огромного особняка в Париже в картинную галерею. А когда он продал отель „Риц“ в Париже, то настоял на условии, что на его имя постоянно будет зарезервирован шикарный номер, поэтому он мог всегда заявить, что „находится проездом“ в Париже, этим избавляясь от дальнейшего обложения налогами во Франции.

В борьбу за Соглашение „Красной линии“ Гульбенкян вносил такое же приводящее в ярость внимание к мелочам, наряду со своим нежеланием находить компромиссы и своей необычайной способностью сосредоточиваться. Хотя французы отозвали свой иск, Гульбенкян был готов, если необходимо, вынести из избы каждую оставшуюся соринку. Он направил иск в британский суд. „Джерси“ и „Сокони“ ответили встречными исками.

Судебное дело получило широкую огласку, что помогло Гульбенкяну в его контратаке против „Джерси“ и „Сокони“. В конечном итоге не он, а американские компании должны были беспокоиться о министерстве юстиции и об общественном мнении. Однако был один побочный эффект известности, который он определенно находил отвратительным. Имея маленький рост, он велел построить специальную платформу в ресторане отеля „Авиш“, чтобы обедать и наблюдать за происходящим вокруг. По мере роста известности судебного дела господин Гуль‑бенкян в отеле „Авиш“ стал одной из туристических „достопримечательностей“ Лиссабона наряду с боем быков. Он возмущался, но ничего не мог поделать.

Более года переговоры в поисках компромисса проходили то в Нью‑Йорке, то в Лондоне, то в Лиссабоне. Теперь следующее поколение нефтепромышленников и адвокатов убедилось, насколько невыносимо иметь дело с Калустом Гульбенкяном. „Основным правилом моего отца было не отказываться ни от одного требования, – говорил его сын Нубар, – но, обладая даром ведения переговоров, он выдвигал требования поочередно и, достигнув удовлетворения по одному вопросу, выставлял следующее требование, затем еще одно, добиваясь таким образом всего, чего хотел, или, по крайней мере, большей его части, чего бы не случилось, выдвигай он все требования одновременно“.

Переговоры осложнялись обычной подозрительностью Гульбенкяна, которая превращалась в манию. Гульбенкян сам не являлся на встречи. На заседаниях присутствовали четыре различных его представителя, каждый из которых обязан был предоставить письменный доклад, не сотрудничая с другими, – им даже не разрешалось разговаривать между собой. Таким образом, кроме анализа противников он мог проверить и перепроверить каждого из своих собственных участников переговоров.

Но чего же, в сущности, добивался Гульбенкян? Некоторые подозревали, что в действительности он намеревался получить участие в „Арамко“. Но этого безусловно не могло произойти. Ибн Сауд никогда не позволил бы этого. Гульбенкян предложил простое объяснение своей цели управляющему „Сокони“. Он перестал бы уважать себя, если бы не „вытянул из сделки все возможное“. Другими словами, он хотел получить столько, сколько удастся. Гульбенкян мог больше открыться другому американцу, разделяющему его любовь к искусству, совсем не нефтянику. Он сделал так много денег, что большее количество денег не имело особого значения. Он мыслил о себе в тех же образах, как он мыслил о Уолтере Тигле пару десятков лет назад, – как об архитекторе, даже как о художнике, создающем прекрасные структуры, приводящем к равновесию интересы, гармонизирующем экономические силы. Он сказал, что это доставляло ему радость. Произведения искусства, которые он собирал всю свою жизнь, явились величайшей коллекцией, составленной в наше время одним человеком. Он называл их своими „детьми“ и, казалось, заботился о них больше, чем о собственном сыне. Но его шедевром, величайшим достижением его жизни была „Иракская нефтяная компания“. Для него она была архитектурно спроектирована, безупречно составлена, как „Афинская школа“ Рафаэля. Но будучи Рафаэлем, объяснил Гульбенкян, он рассматривал руководителей „Джерси“ и „Сокони“ как ровню Джироломе Дженге, третьесортному, посредственному, неразборчивому подражателю мастерам Ренессанса7. Под давлением неприятной перебранки, начавшей звучать в зале суда в Лондоне, соглашение с Гульбенкяном наконец стало обретать очертания; и целый „караван“, как он был назван, нефтепромышленников и их адвокатов перебрался в Лиссабон. Наконец в начале ноября 1948 года, в воскресенье накануне дня начала судебных слушаний, было подготовлено новое соглашение. Нубар, послушный и внимательный сын, заказал отдельный номер в отеле „Авиш“, где в 7 часов вечера должно было состояться подписание, а затем праздничный ужин.

Без пяти семь Гульбенкян заявил, что есть еще один пункт, который не был затронут в новом соглашении. Все оцепенели. Директорам в Лондон были посланы телеграммы, и на них ожидались ответы. Ошеломительное и угнетающее молчание охватило отель „Авиш“. Однако, поскольку еда была заказана и могла остыть, не было смысла ее не есть, по крайней мере так считал Нубар Гульбенкян. Он пригласил „караван“ к столу. В результате ужин получился очень мрачным и похоронным, двенадцать мужчин выпили только одну бутылку шампанского. Праздновать было нечего.

Около полуночи из Лондона пришли телеграммы. Было получено согласие на последнее требование Гульбенкяна. Соглашения были перепечатаны, Гульбенкян подписал их в полвторого ночи, и они были посланы заказанным самолетом в Лондон. Соответствующие чиновники были проинформированы, что судебное разбирательство, которое должно было начаться в этот день позже, следует прекратить, и измученная группа в Лиссабоне наконец перебралась в ночное кафе, чтобы отпраздновать бутербродами и дешевым вином.

Так шли переговоры по Групповому соглашению ноября 1948 года, которое воссоздало „Иракскую нефтяную компанию“. В придачу к увеличению общего производства и другим преимуществам Гульбенкян получил дополнительные отчисления от нефти. Уже не было „Господина Пять Процентов“, он стал кем‑то более величественным. Соглашения сами по себе были „образцом путаницы“. Специалист „Англо‑иранской компании“ (а в будущем ее председатель) заявил: „Нам удалось составить соглашение, которое совершенно никому не понятно“. Но в такой сложности было преимущество, ибо, как выразился один из адвокатов Гульбенкяна: „Никто никогда не сможет оспорить в суде эти документы, потому что никто не сможет понять их“.

Как только гранитная твердость Калуста Гульбенкяна была преодолена и новое Групповое соглашение об „Иракской нефтяной компании“ было подписано, Соглашение „Красной линии“ прекратило свое существование, и юридическая угроза участию „Джерси“ и „Сокони“ в „Арамко“ была устранена. Это была продолжительная и мучительная борьба, посредством которой две компании завоевали право доступа к Саудовской Аравии. „Если сложить от начала до конца все переговоры, которые привели к этой сделке, то они достанут до луны“, заметил один из участников. В декабре 1948 года, два с половиной года спустя после первого обсуждения сделки, займы „Джерси“ и „Сокони“ можно было превратить в платежи, и объединение „Арамко“ могло наконец завершиться. Новая корпорация более соответствующая саудовским резервам, воплотилась в реальность. С заключением сделки „Арамко“ стала собственностью „Джерси“ и „Сокони“ так же, как и „Сокони“ и „Тексако“. И она была на сто процентов американской компанией.

Со своей стороны Гульбенкяну еще раз удалось сохранить свое изысканное творение – „Иракскую нефтяную компанию“, а также свое положение в борьбе с объединенными силами международных нефтяных компаний. Его последнее артистическое выступление позволило Гульбенкяну заработать сотни миллионов долларов. Гульбенкян прожил еще шесть лет в Лиссабоне, занимаясь бесконечными спорами с партнерами ИНК, а также написанием и переписыванием своего завещания. Когда семь лет спустя в 1955 году он умер в возрасте восьмидесяти пяти лет, он оставил три бессмертных наследства: огромное состояние, великолепную коллекцию произведений искусства и, самое главное, бесконечные судебные тяжбы вокруг его завещания и условий владения его состоянием.

КУВЕЙТ

Другая американская компания, „Галф ойл“, находилась в затруднительном положении на Ближнем Востоке. Являясь наполовину владельцем „Кувейтской нефтяной компании“, „Галф“ до некоторой степени находилась в напряжении из‑за конкуренции со своим партнером, „Англо‑иранской компанией“, особенно в Индии и на Ближнем Востоке. Где еще „Галф“ могла сбывать свою нефть? У нее была небольшая система сбыта в Европе, которая едва обеспечивала даже небольшую часть быстро нарастающей волны нефти, доступ к которой открылся в Кувейте. „Галф“ нуждалась в возможностях сбыта, в первую очередь в Европе. Поэтому полковник Дж. Ф. Дрейк, президент компании, начал искать их. Лучшее решение проблемы „Галф“ вскоре стало очевидным – группа „Роял Датч/ Шелл“. Она владела одной из двух крупнейших сбытовых организаций в Восточном полушарии, особенно в Европе. В отличие от конкурентов у нее был очень ограниченный доступ к ближневосточной нефти. Как Дрейк объяснил государственному департаменту, сделка „между „Галф“, у которой много сырой нефти и мало рынков сбыта, и „Шелл“, у которой много рынков сбыта и мало сырой нефти“, это как раз то, что надо.

Две компании разработали уникальное соглашение по купле‑продаже; это было теневое объединение, которое позволяло кувейтской нефти „Галф“ перетекать в нефтеперерабатывающую и сбытовую систему „Шелл“ посредством долговременного контракта – изначально соглашения на десять лет, которое позже было продлено еще на тринадцать лет. Общий объем поставляемой нефти в период действия контракта оценивался в четверть всех разведанных „Галф“ в Кувейте запасов. В свою очередь „Галф“ обеспечит „Шелл“ 30 процентов ее потребностей в Восточном полушарии. Никто не был настолько глуп, чтобы установить фиксированные цены на такой продолжительный и неопределенный период времени. Поэтому две компании подошли к решению вопроса с новаторским решением, которое стало известно как „гарантированная сальдовая калькуляция“. Контракт гарантировал разделение прибыли пополам. Прибыль определялась как „окончательная продажная цена“ минус все затраты по доставке и производству. Графики и расчетные формулы, по которым определялась конечная прибыль, были настолько сложными, что занимали более половины объема 170 напечатанных страниц контракта.

По правде говоря, у „Галф“ не было иной альтернативы, кроме „Шелл“. Кувейтское производство росло очень быстро, эмир настаивал на таком росте, особенно когда он видел кривые графиков производства соседних стран. Очень немногие системы могли впитать в себя такое количество нефти.“Шелл“ была практически единственная доступная система. Более того, в сделке был аспект, который, несомненно, вызовет одобрение государственного департамента. Как выразился полковник Дрейк, она была единственным вариантом, при котором „Галф“ могла оставить половину прибыли от кувейтской нефти „в полном владении американцев“. Короче говоря, вначале в „Арамко“, а теперь и в договоренности „Галф“‑“Шелл“ американские нефтяные интересы на Ближнем Востоке были защищены. Что касается „Шелл“, сделка даст ей право рассчитывать на существенную часть общего нефтяного производства Кувейта и стать больше, чем долгосрочным покупателем. Как выразилось британское министерство иностранных дел, „с точки зрения правительства Ее Величества“, „Шелл“ „по своим целям и задачам является партнером в концессии“.

ИРАН

Третья из великих послевоенных сделок включала Иран. На первой стадии переговоров в Лондоне по аннулированию Соглашения „Красной линии“ в конце лета – начале осени 1946 года, представители „Джерси“ и „Сокони“ в частном порядке подняли вопрос о возможности долговременного контракта по иранской сырой нефти перед сэром Уильямом Фрейзером, председателем „Англо‑иранской компании“. Вилли был восприимчивым. Как и у „Галф“, у „Англо‑иранской компании“ не было необходимых средств, чтобы самостоятельно быстро построить крупную нефтеперерабатывающую и сбытовую систему в Европе, и она боялась, что будет вынесена из Европы дешевой и обильной нефтью „Арамко“.

Однако политические соображения давали „Англо‑иранской нефтяной компании“ (АИНК) основание завязать долговременные отношения с американскими компаниями, таким образом обеспечив „кристаллизацию“ собственной позиции. Дело в том, что Иран находился под продолжительным и значительным давлением со стороны Советского Союза. В конце Второй мировой войны Советский Союз потребовал нефтяную концессию в Иране, а советские войска продолжали оккупировать иранский Азербайджан и после войны. Сталин не хотел выводить войска до весны 1946 года и сделал это только под сильным нажимом со стороны Соединенных Штатов и Великобритании. По правде говоря, события, ставшие известными как иранский кризис 1946 года, были первой конфронтацией „холодной войны“ между Западом и Востоком.

В начале апреля 1946 года, когда Советы наконец начали выводить свои войска, американский посол в Москве поздно вечером отправился в Кремль на личную встречу с Сталиным. „Чего хочет Советский Союз, и как далеко собирается идти Россия?“ – спросил посол. „Мы дальше не пойдем“, – был не вполне утешительный ответ советского диктатора. Затем он описал попытки Советов расширить влияние в Ираке как шаг по защите собственного нефтяного положения. „Нефтяные месторождения в Баку являются нашим основным источником снабжения, – сказал он, – они находятся рядом с иранской границей и совсем не защищены“. Сталин, ставший революционером в Баку за четыре десятилетия до этого, добавил, что „саботажники, даже человек с коробкой спичек, могут нанести нам серьезный урон. Мы не собираемся подвергать риску наше нефтяное снабжение“. Фактически Сталин интересовался иранской нефтью. Советское производство нефти в 1945 году составляло только 60 процентов от уровня 1941 года. Во время войны страна в отчаянии мобилизовала ряд заменителей – от нефтяного импорта из Соединенных Штатов до работающих на древесине двигателей для грузовиков. Вскоре после войны Сталин беседовал со своим министром нефтяной промышленности Николаем Байбаковым (который впоследствии в течение двадцати лет отвечал за советскую экономику вплоть до 1985 года, когда Михаил Горбачев снял его). Как всегда неправильно произнося его имя, Сталин спросил, что Советский Союз собирается предпринять для выправления положения с нефтью. Его нефтяные месторождения серьезно пострадали и были истощены, и перспективы вряд ли предвиделись. Как можно перестроить экономику без нефти? Усилия должны быть удвоены, сказал диктатор.

В этих целях Советский Союз потребовал создать совместную нефтеразведочную компанию в Иране. Таким образом, нефть, конечно, была одной, но не единственной из советских целей в Иране и никоим образом не самой важной. В 1940 году в контексте германо‑советского пакта советский министр иностранных дел Вячеслав Молотов провозгласил, что „регион к югу от Батуми и Баку до Персидского залива признается центральной сферой устремлений Советского Союза“. У этого региона было имя – Иран. Сталин стремился расширить зону своего присутствия в соседних странах и увеличить советские мощь и влияние насколько возможно. Пытаясь проникнуть в Иран и к Персидскому заливу, он также преследовал традиционную цель российской внешней политики, которой было уже почти полтора века. Следование той же цели в начале века побудило британское правительство поддержать в 1901 году первоначальную иранскую концессию Уильяма Д'Арси Нокса, чтобы остановить продвижение России.

После того, как Сталин вывел свои войска из северного Ирана в 1946 году, Советский Союз не оставлял попыток добиться привилегированного положения в регионе и стремился к созданию совместной советско‑иранской нефтяной компании. Одновременно возглавляемая коммунистами партия „Тудех“ проводила массовые демонстрации и оказывала политическое давление для усиления влияния на центральное правительство, включая всеобщую забастовку и демонстрации на англо‑иранском нефтеперерабатывающем комплексе в Абадане, во время которых было убито несколько человек. Иран был нестабилен, политические институты в стране слабы, имелась серьезная опасность развязывания гражданской войны или даже поглощения Ирана советским блоком.

И американское, и британское правительства пытались помочь сохранению независимости и территориальной целостности Ирана. А Лондон был категоричен: позиции „Англо‑иранской нефтяной компании“ в Иране были бриллиантом в ее короне, и их следовало сохранить любой ценой. В свете такой неопределенности и с учетом высоких ставок имело смысл привлечь некоторые американские монополии к более непосредственному участию в иранской нефти. Таким образом, политическая, а также экономическая реальность лежала в основе сделки между „Англо‑иранской“ и двумя американскими компаниями, „Джерси“ и „Сокони“. В сентябре 1947 года три компании подписали двадцатилетний контракт.

С завершением трех великих сделок – “ Арамко“, „Галф“‑“Шелл“ и долгосрочного иранского контракта – механизмы, капитал и системы сбыта были подготовлены к подаче огромных количеств ближневосточной нефти на европейский рынок. В послевоенном мире нефтяной „центр притяжения“ – не только нефтяных компаний, но и всех стран Запада – действительно смещался на Ближний Восток. Последствия будут иметь важное значение для всех заинтересованных сторон.

ЕВРОПЕЙСКИЙ ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КРИЗИС

Возрастающие объемы ближневосточной нефти были решающими для послевоенного восстановления разоренной Европы. Разруха и беспорядок были везде. Германия, эта огромная мастерская в центре Европы, едва функционировали. По всему континенту ощущалась нехватка продуктов питания и сырья, имевшиеся торговые структуры и организации были разрушены, буйствовала инфляция и был острый дефицит американских долларов, необходимых для приобретения насущных импортных товаров. К 1946 году Европа была уже охвачена серьезным энергетическим кризисом – был нешуточный недостаток угля. К тому же погода, самая длинная и холодная зима столетия, создала критические условия. В Англии река Темза замерзла до Виндзора. По всей Британии угля было настолько мало, что пришлось закрыть электростанции, а подача электроэнергии промышленности сильно сократилась либо прекратилась вообще. Безработица выросла в шесть раз, а британское промышленное производство на три недели практически остановилось – этого не могли добиться даже немецкие бомбежки.

Неожиданный дефицит энергии привел к осознанию предела нищеты, до которого опустилась Британия в результате войны. Ее имперская роль оказалась неподъемным грузом. В эти несколько суровых и морозных недель февраля 1947 года лейбористское правительство Клемента Эттли передало труднорешаемую проблему Палестины Объединенным Нациям и объявило, что предоставит независимость Индии. А 21 февраля оно сообщило Соединенным Штатам, что больше не может позволить себе поддерживать греческую экономику. Оно попросило Соединенные Штаты взять на себя эту ношу, что подразумевало и более широкую ответственность на Ближнем и Среднем Востоке. Тем не менее ситуация ухудшалась. Экономический разлад по всей Европе, вызванный погодой и энергетическим кризисом зимы 1947 года, обострил дефицит американских долларов, что ограничивало возможность Европы импортировать жизненно необходимые товары, и парализовал ее экономику.

Первый шаг к предотвращению всеобщего распада был предпринят в июне 1947 года в Гарвард‑Ярде, в Кембридже, Массачусетс. Там, в Гарвардском университете в день присуждения ученых степеней государственный секретарь Соединенных Штатов Джордж Маршалл представил концепцию широкомасштабной программы иностранной помощи, которая поможет возродить и перестроить экономику Западной Европы в рамках континента, и это заполнит брешь, созданную дефицитом долларов. В дополнение, Программа восстановления Европы или, как ее вскоре стали называть, план Маршалла, стала Центральным элементом сдерживания советской мощи.

Среди первых проблем, требующих разрешения, был европейский энергетический кризис. Добыча угля была недостаточной, производительность низкой, рабочих рук не хватало. Более того, во многих странах коммунисты занимали ведущее положение в горняцких профсоюзах. Нефть была частью решения; она могла заменить уголь в промышленных котлах и на электростанциях. Нефть, кроме того, была единственным источником горючего для самолетов, автомобилей и грузовиков. „Без нефти план Маршалла не мог бы действовать“, – говорилось в одном из докладов американского правительства того времени.

Парижане, ответственные за программу восстановления Европы, не очень волновались о физической доступности нефти. Они просто рассчитывали, что компании обеспечат поставки. Нефть тем не менее следовало импортировать, и это было не только частью решения, но и частью проблемы. Примерно половина европейской сырой нефти поступало от американских компаний, а это значило, что за нее надо было платить в долларах. Для большинства европейских стран нефть была самой большой единственной статьей в их долларовом бюджете. В 1948 году было подсчитано, что более 20 процентов помощи по плану Маршалла в последующие четыре года будет потрачено на импорт нефти и нефтяного оборудования.

Цена стала самым спорным вопросом. Европейцы в 1948 году живо обсуждали проблему утечки долларов из‑за покупки нефти, когда цены, быстро возрастая, достигли наивысшего уровня послевоенных лет. „Какая жалость, – говорил британский министр иностранных дел Эрнест Бевин американскому послу, – американцы голосуют за выделение денег на помощь Европе, а рост цен на нефть сводит на нет их усилия“. Утечка долларов приводила к ожесточенным спорам о том, сколько „долларовой нефти“ (от американских компаний) и сколько „стерлинговой нефти“ (от британских компаний) будет доставлено в Соединенное королевство и в остальную Европу. Между нефтяными компаниями также велась война цен, особенно на растущие поставки ближневосточной нефти, и спор по вопросу будут ли цены устанавливаться в результате конкуренции, или они могут и должны быть ниже. В конечном итоге после долгих дебатов цены на ближневосточную нефть стали снижаться ниже уровня, отмеченного к тому времени в американских ценах. Это означало конец ценового соглашения, заключенного двумя десятилетиями раньше в замке Экнакерри. Последние остатки довоенной системы „как есть“ теперь исчезли13.

Однако несмотря на все противоречия, основополагающий факт состоял в том, что план Маршалла сделал возможным и подтолкнул далеко идущее преобразование в Европе – переход от экономики, основанной на угле, к экономике, основанной на нефти. Дефицит угля, сопровождаемый борьбой рабочих и забастовками в угольной промышленности, дал мощный импульс этому изменению. „Это неприятно, но государству необходимо импортировать больше нефти“, – говорил Маршаллу британский министр финансов Хью Дальтон. Государственная политика также поощряла переход электростанций и промышленности от угля к нефти. С притоком большого количества дешевой нефти с Ближнего Востока она могла эффективно конкурировать с углем в цене. Более того, когда промышленные потребители стояли перед выбором, они могли видеть ясную разницу между углем, где аварии и катастрофы при добыче были ежедневной пищей для прессы, и нефтью, чья доставка и снабжение осуществлялись гладко и эффективно.

Где возможно нефтяные компании захватывали новые рынки, как в промышленности, так и в быту, во втором случае происходило революционное обновление центрального отопления. По словам одного из менеджеров „Шелл“, „англичане стали осознавать, что нет смысла мерзнуть и отказываться от тех удобств, что есть у их американских и канадских родственников“. Хотя экономика Европы продолжала основываться на угле, важность нефти возрастала, подогреваемая особенно ростом энергетических потребностей. Туда и направлялась новая продукция с Ближнего Востока во все больших размерах. В 1947 году 77 процентов европейских нефтяных поставок шло из Западного полушария; к 1951 году произойдет кардинальное изменение – 80 процентов поставок будет идти с Ближнего Востока. Синхронизация европейских потребностей и развития ближневосточной нефти означала мощную и своевременную комбинацию.

ИДЕТ ЛИ НЕФТЬ НА РЫНОК?

Оставалась еще проблема доставки на рынок этих быстро растущих объемов нефти.“ Арамко“ и ее материнские компании, теперь их было четыре, продолжали бороться за строительство ТАТ, который доставит нефть Саудовской Аравии к Средиземноморью. Но на его пути стояло несколько существенных препятствий. Сталь, которой было недостаточно, оставалась под контролем правительства США, а на трубы для этого гигантского предприятия потребовалась бы большая часть всего производства стали в Соединенных Штатах. Независимые нефтяники и их союзники в конгрессе пытались заблокировать ее выделение, в надежде предотвратить наращивание огромных объемов дешевой зарубежной нефти, которая, как они опасались, потечет на американский рынок. Но в администрации Трумэна существовала значительная поддержка ТАТ, главным образом за счет идеи, что ближневосточное нефтяное снабжение было существенной частью плана Маршалла. Без трубопровода, предупреждал один из представителей государственного департамента, „Программа восстановления Европы окажется в чрезвычайно затруднительном положении“.

Другим препятствием было упорство стран, которые должен был пересечь нефтепровод, в особенности Сирии, все они требовали казавшиеся чрезмерными транзитные сборы. В это самое время раздел Палестины и основание государства Израиль осложнили отношения американцев с арабскими странами. Но возникновение еврейского государства и его последующее признание американцами угрожали не только строительству трубопровода. Ибн Сауд, как и любой другой арабский лидер, был твердым и откровенным противником сионизма и Израиля. Он говорил, что евреи были врагами арабов еще с седьмого века. Американская поддержка еврейского государства, сказал он Трумэну, будет смертельным ударом по американским интересам в арабском мире, и, если еврейское государство возникнет, арабы „будут осаждать его до тех пор, пока оно не умрет от голода“. Когда Ибн Сауд в 1947 году нанес визит в управление „Арамко“ в Дахране, он похвалил апельсины, которые ему подали, а затем спросил, не из Палестины ли они, т. е. не из еврейского ли кибуца. Его успокоили, апельсины были из Калифорнии. В своем противостоянии еврейскому государству Ибн Сауд держал, как назвал это один британский представитель, „козырную карту“, он мог наказать Соединенные Штаты, отозвав концессию „Арамко“. Эта возможность крайне беспокоила не только заинтересованные компании, но также, конечно, государственный департамент и министерство обороны США.

Но для создания Израиля имелись свои стимулы. В 1947 году Специальный комитет Организации Объединенных Наций по Палестине рекомендовал раздел Палестины, что было принято Генеральной Ассамблеей и Еврейским агентством, но отвергнуто арабами. Арабская „Освободительная армия“ захватила Галилею и атаковала еврейский сектор Иерусалима. Палестину захлестнуло насилие. В 1948 году Великобритания, не находя выхода, сложила свой мандат и отозвала свою армию и администрацию, ввергнув Палестину в анархию. 14 мая 1948 года Еврейский национальный совет провозгласил государство Израиль. Оно практически немедленно было признано Советским Союзом, за которым вскоре последовали Соединенные Штаты. Лига арабских государств предприняла полномасштабное нападение. Началась первая арабо‑израильская война. Через несколько дней после провозглашения Израилем государственности, Джеймс Терри Дьюс из „Арамко“ сообщил государственному секретарю Маршаллу слова Ибн Сауда, что „в определенных обстоятельствах он может быть вынужден применить санкции против американских нефтяных концессий… не по своей воле, но поскольку давление арабского общественного мнения на него так велико, что он больше не может ему противостоять“. Спешно проведенное исследование государственного департамента, однако, показало, что несмотря на большие резервы, Ближний Восток, исключая Иран, обеспечивает лишь б процентов нефтяных запасов свободного мира, а такое сокращение потребления нефти „может быть достигнуто без больших лишений для любой группы потребителей“15.

Ибн Сауд несомненно мог отозвать концессию, но с риском для себя. „Арамко“ была единственным источником его быстро растущего богатства, и более тесные отношения с Соединенными Штатами являлись основной гарантией территориального единства и независимости Саудовской Аравии. Всегда подозревающий британцев король опасался, что Лондон, как после Первой мировой войны может поддержать новую коалицию сторонников хашимидов, которых Ибн Сауд изгнал из Мекки лишь два десятка лет тому назад, дав им возможность снова захватить западную часть его страны. Его опасения возросли, когда Абдулла, хашимитский король Иордании, сравнил саудовский режим с еврейской оккупацией Палестины. Хашимиты представляли для Ибн Сауда большую опасность, чем евреи. Советский Союз и коммунисты также были более опасной угрозой в условиях советского давления на севере региона и усиления коммунистической активности в самом арабском мире.

На самом деле в конце 1948 и в 1949 году Ибн Сауд давил на американцев и даже британцев с целью заключения перед лицом опасности со стороны хаши‑митов и коммунистов трехстороннего оборонительного договора. Британский посол в Саудовской Аравии сообщал в своем ежедневном докладе в Лондон: „Раз Израиль стал или, по мнению многих арабов, станет реальностью, с которой нельзя не считаться, правительство Саудовской Аравии на деле смирилось с его существованием, хотя и сохраняло формальную враждебность к сионизму“. Ибн Сауд понимал, что надо делать различие между „Арамко“ – чисто коммерческой фирмой, принадлежащей четырем частным компаниям, и политикой американского правительства в других странах региона. Когда некоторые арабские страны заявляли, что Саудовская Аравия должна аннулировать концессию, чтобы отомстить Соединенным Штатам и доказать приверженность арабскому делу, Ибн Сауд отвечал, что плата за разработку недр помогает Саудовской Аравии стать „более сильной и могущественной державой, способной эффективней помогать соседним арабским государствам противостоять еврейским претензиям“.

Таким образом, даже когда арабы и евреи вели войну в Палестине, в Саудовской Аравии продолжались лихорадочная разработка нефти и строительство ТАТ, которое завершилось в сентябре 1950 года. Еще два месяца потребовалось, чтобы заполнить трубы, и в ноябре нефть начала поступать в Сидон в Ливане, нефтяной терминал на Средиземном море, где ее забирали танкеры для последней части пути в Европу. 1040 миль трубопровода заменили 7200 миль морского пути из Персидского залива через Суэцкий канал. Годовая пропускная способность была равна постоянному курсированию шестидесяти танкеров от Персидского залива через Суэцкий канал до Средиземного моря. Идущая по трубопроводу нефть будет питать возрождение Европы.

БОЛЬШЕ НЕ „ДАЛЕКОВАТО“: НОВОЕ ИЗМЕРЕНИЕ БЕЗОПАСНОСТИ

Некоторое совпадение политических и экономических интересов в конце 1940‑х годов привело к появлению новых стратегических задач в политике Британии и США. В случае с Великобританией, хотя она и удалилась из дальних уголков империи, она не могла отвернуться от Ближнего Востока. Советы оказывали давление на „северный ярус“ – Грецию, Турцию и в особенности на Иран. А Иран вместе с Кувейтом и Ираком были для Великобритании главными источниками нефти. Для военной безопасности требовался постоянный доступ к ним, а дивиденды от „Англо‑иранской нефтяной компании“ были главным генератором поступления доходов в казначейство. „Без Ближнего Востока и его нефти нет надежды, что мы сможем достичь в Великобритании того уровня жизни, к которому стремимся“, – заявил министр иностранных дел Бевин в Комитете по обороне при Кабинета министров.

Если для Великобритании масштабы ее деятельности сузились, то перспективы и обязательства Соединенных Штатов необычайно расширились. Уже больше никогда американский президент не скажет, как сказал Франклин Рузвельт в 1941 году, что Саудовская Аравия далековато. Соединенные Штаты становились обществом, все в большей степени основывающимся на нефти, и внутреннее производство больше не могло обеспечить его потребности. Только что завершившаяся мировая война показала, насколько ключевой и решающей для национальной мощи является нефть. Американские лидеры и политики двигались в направлении более широкого определения национальной безопасности, которое отражало реальности послевоенного баланса сил – нарастающий конфликт с Советским Союзом и явный переход мантии от Британии Соединенным Штатам, которые теперь становились самой сильной державой мира.

Советский экспансионизм – каким он был, и каким мог стать – вывел Ближний Восток на передний план. Для Соединенных Штатов нефтяные ресурсы региона сами по себе представляли не менее насущный интерес, чем независимость Западной Европы, и нефтяные месторождения Ближнего Востока следовало защитить и удержать на западной стороне „железного занавеса“ для обеспечения экономического выживания всего западного мира. Военные стратеги серьезно сомневались в возможности действительной защиты нефтяных месторождений в случае длительной „горячей войны“, и в равной степени думали как об их разрушении, так и об их защите. Но в „холодной войне“ эта нефть будет иметь огромную ценность, и следовало делать все возможное, чтобы не лишиться ее.

Саудовская Аравия стала главным фокусом американской политики. Как выразился один из американских чиновников в 1948 году, ее достояние „было, вероятно, ценнейшим экономическим приобретением в мире в области иностранных инвестиций“. И здесь Соединенные Штаты и Саудовская Аравия установили уникальные новые взаимоотношения. В октябре 1950 года президент Гарри Трумэн написал письмо королю Ибн Сауду: „Я хочу возобновить ВашемуВеличеству те заверения, которые неоднократно давались ранее, в том, что Соединенные Штаты заинтересованы в сохранении независимости и территориальной целостности Саудовской Аравии. Любая угроза Вашему королевству будет немедленно воспринята как требующая внимания и заботы Соединенных Штатов“. Такое послание звучало как гарантия.

Возникающие особенные отношения были результатом переплетения общественных и частных, коммерческих и стратегических интересов. Они осуществлялись как на государственном уровне, так и через „Арамко“, которая стала механизмом не просто нефтяного развития, но и всеобщего развития Саудовской Аравии, – хотя и изолированно от широких кругов арабского общества, но всегда в рамках, очерченных саудовским государством. Это был невероятный союз – союз бедуинов и техасских нефтяников, союз традиционной исламской автократии с современным американским капитализмом. Однако этому союзу было суждено выжить.

КОНЕЦ ЭНЕРГЕТИЧЕСКОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ

Раз уж ближневосточную нефть было очень сложно защитить в случае войны, и она была, по словам Председателя Комитета начальников штабов Соединенных Штатов, она „легко уязвима для вражеского вмешательства“, то как можно обеспечить наибольшую безопасность снабжения в будущем конфликте? Это стало основной темой обсуждений как в Вашингтоне, так и среди представителей нефтяной промышленности. Некоторые высказывались за увеличение импорта нефти в мирное время, чтобы сохранить национальные ресурсы для военного времени. Такой призыв звучал в спорной книге „Национальная политика для нефтяной промышленности“, написанной Юджином Ростоу, профессором юридического факультета Йельского университета. Новое федеральное агентство – Совет национальной безопасности по ресурсам, выдвинуло следующие аргументы в своем политическом обзоре в 1948 году: импорт большого количества ближневосточной нефти позволит сократить ежедневное производство нефти в Западном полушарии на миллион баррелей в день, таким образом будут созданы военные запасы в земле – „идеальном месте для хранения нефти“.

Многие отстаивали идею, что Соединенные Штаты должны сделать то, что делала Германия во время войны – создать промышленность синтетического топлива для производства горючего не только из угля, но и из сланца гор Колорадо, а также из имеющегося в изобилии природного газа. Некоторые были уверены, что синтетическое горючее вскоре станет основным источником энергии. „Соединенные Штаты находятся на пороге коренной революции в химии, – утверждала „Нью‑Йорк Тайме“ в 1948 году. – В последующие десять лет мы увидим возникновение новой мощной промышленности, которая ликвидирует зависимость от иностранных источников нефти. Бензин станут производить из угля, воздуха и воды“. Министерство внутренних дел оптимистически заявило, что бензин можно производить либо из угля, либо из сланцев по цене одиннадцать центов за галлон, тогда как розничная цена бензина была двадцать центов за галлон! Более реалистичным и широко распространенным мнением в нефтяной промышленности было то, что синтетическое горючее было еще в лучшем случае на горизонте. Однако в конце 1947 года „холодная война“ усилилась, министерство внутренних дел призывало к новому Манхэттенскому проекту – гигантская, сокрушительная программа стоимостью 10 миллиардов долларов позволит через четыре‑пять лет производить два миллиона баррелей синтетического горючего в день. В итоге администрация Трумэна выделила на эти исследования всего лишь 85 миллионов долларов. С течением времени расчетная цена становилась все выше и выше, пока в 1951 году не было установлено, что цена бензина из угля будет в три с половиной раза больше розничной цены обычного бензина. В конце концов именно постоянный доступ к дешевой иностранной нефти сделал производство синтетического топлива ненужным и неэкономичным. Импортируемая нефть сгубила синтетическое топливо. И оно останется мертвым еще на три десятилетия, пока его не станут спешно возрождать в ответ на прерывание потока импортируемой нефти18.

Сразу после войны развитие технологий открыло внутри страны новые возможности для разведки и развития. Достижение больших глубин в бурении увеличивало производство. Еще более революционным шагом было развитие разработок на шельфе. Еще в середине девяностых годов прошлого века бурили скважины за пирсами Санта‑Барбары, но их производительность была не более одного‑двух баррелей в день. В первые десятилетия двадцатого века скважины бурились с закрепленных платформ на озерах в Луизиане и Венесуэле. В тридцатые годы бурили на мелководье у побережья Техаса и Луизианы, хотя с незначительным успехом. До берега можно было дойти вброд. Совсем другое дело было отправиться в более глубокие воды Мексиканского залива откуда берега не было видно. Это потребовало создания новой отрасли промышленности. „Керр‑Мак‑Джи“, независимая компания из Оклахомы, сделала ставку. И эта ставка была очень высокой. Тогда еще не существовало технологий и ноу‑хау для строительства платформ, доставки их на место бурения океанского дна и даже для обслуживания этих операций. Более того, практически отсутствовали даже зачаточные знания по таким важным вопросам, как погода (включая ураганы), приливы и течения.

Из– за малой величины компании руководство „Керр‑мак‑джи“ считало, что у них не было больших шансов перехватить у более крупных компаний привлекательный, „действительно первоклассный“ участок на побережье. Но когда речь зашла об участках вдали от берега в Мексиканском заливе, выяснилось, что конкуренции практически нет. Многие компании попросту считали, что нефтедобыча в море практически невозможна. „Керр‑мак‑джи“ изменила ситуацию, когда ясным воскресным октябрьским утром в 1947 году в квадрате 32 в десяти с половиной милях от берега Луизианы бурильщики добрались до нефти.

Скважина в квадрате 32 была историческим событием, и другие компании последовали за „Керр‑Мак‑Джи“. Однако развертывание морской разведки было не таким быстрым, как могло бы, в частности из‑за высокой стоимости. Морская скважина может стоить в пять раз дороже, чем скважина такой же глубины на побережье. Развитие также замедлялось ожесточенной борьбой между федеральным правительством и штатами по вопросу владения континентальным шельфом. Конечно, на самом деле они спорили, кто будет получать налоговые отчисления, и этот вопрос не будет разрешен вплоть до 1953 года19. В условиях, когда синтетическое топливо было очень дорогим, а разработки в море только начинались, была ли какая‑либо иная альтернатива импортируемой нефти? Была. Ответ был виден ночью вдоль бесконечных автомагистралей Техаса в ярких факелах, поднимавшихся с равнин. Это был природный газ, считавшийся бесполезным, неудобным отходом нефтяного производства, поэтому сжигавшийся, так как больше ничего нельзя было сделать. Природный газ был „сиротой“ нефтяной промышленности. Использовалась только самая малая часть добываемого природного газа, в основном на юго‑западе. Оказалось, что в стране имеются огромные запасы газа, которые вполне могут заменить нефть или уголь при отапливании жилищ и в промышленности. Но рынок газа был настолько мал, что его продавали при пересчете на энергоемкость, в пять раз дешевле, чем нефть из той же самой скважины.

Для использования природного газа не нужен был сложный технологический процесс. Проблема была в транспортировке. Как доставить газ на рынки северо‑востока и Среднего Запада, где были сосредоточенызначительная часть населения и основные отрасли промышленности страны? Для промышленности, в которой все еще трубопровод в 150 миль считался очень длинным, это означало строительство трубопроводов большой протяженности в полстраны. Но коммерческие доводы, соединенные с озабоченностью национальной безопасностью и зависимостью от зарубежной нефти, были совершенно неотразимыми. В заключении, которое одобрил министр обороны Форрестол, парламентский комитет по вооруженным силам заявил, что увеличение потребления природного газа было „легко доступным, самым быстрым и дешевым методом снижения внутреннего потребления нефти“, и поэтому необходимо, чтобы сталь стала „доступна для газопроводов прежде любых других предложенных проектов“.

В 1947 году как „Большой Дюйм“, так и „Маленький Дюйм“ – трубопроводы, построенные в спешке военного времени, чтобы доставлять нефть с юго‑запада на северо‑восток, – были проданы „Техасской восточной транспортной компании“ и превращены в газопроводы. В том же самом году проект, поддерживаемый „Пасифик лайтинг“ компанией‑учредителем „Сазерн Калифорния газ“, связал Лос‑Анджелес трубой большого диаметра с газовыми месторождениями Нью‑Мексико и западного Техаса. Сам трубопровод, которым владела „Эль Пасо нэчрал газ“, был назван „Наибольшим Дюймом“. К 1950 году транспортировка природного газа между штатами достигла 2,5 триллиона кубических футов, превысив почти в два с половиной раза уровень 1946 года. Без дополнительного потребления природного газа американская потребность в нефти была бы выше на 700 тысяч баррелей в день.

К этому времени был установлен новый нефтяной порядок, центром которого был Ближний Восток, где лихорадочно работали нефтяные компании для удовлетворения быстро растущего спроса на рынках – потребление нефти в Соединенных Штатах в 1950 году подскочило на 12 процентов по сравнению с 1949 годом. Нефть оказалась предпочтительным топливом не только в Соединенных Штатах, но и в Западной Европе, а позднее и в Японии, обеспечивая энергией два десятилетия замечательного экономического роста. Созданный для соответствия послевоенной экономической и политической реальности новый нефтяной порядок имел громадный успех, временами этот успех был даже чрезмерно велик. К 1950 году стало ясно, что проблема, стоящая перед промышленностью, уже не состоит в невозможности удовлетворить растущие потребности, как это было сразу после окончания войны. Напротив, как описывали ситуацию эксперты „Джерси“ в июле этого года, „очевидно, в будущем ближневосточное сырье, доступное „Джерси“, в значительной степени может превысить потребности“. Что было верно для „Джерси“, то было верно и для других монополий. Предсказание „Джерси“ было только намеком на те гигантские излишки, с которыми промышленности придется иметь дело в предстоящие годы. И в это время, как раз когда новый нефтяной порядок начал генерировать массовую прибыль, стали вспыхивать ожесточенные битвы за раздел этой прибыли.

ГЛАВА 22. ПЯТЬДЕСЯТ НА ПЯТЬДЕСЯТ: НОВОЕ СОГЛАШЕНИЕ О НЕФТИ

В 1950 году в Лондоне велись переговоры между представителями министерства финансов США и британскими должностными лицами. В ходе переговоров американцы упомянули некоторые обстоятельства, имеющие отношение к политике Саудовской Аравии в области нефти, влияние которых обязательно скажется на всем Ближнем Востоке. „Правительство Саудовской Аравии недавно предъявило поразительные требования к „Арамко“, – признался один из американских чиновников. – Они затронули все возможные аспекты, едва ли изучаемые правительством‑концессионером“. Однако в той или иной форме все требования сводились к одному – Саудовская Аравия желала большей прибыли от концессии. Намного большей.

Подобные требования никоим образом не связывались только с Саудовской Аравией. В конце сороковых – начале пятидесятых годов нефтяные компании и правительства постоянно сражались за финансовые условия деятельности в послевоенном мире. Центральным вопросом было распределение ренты, „этого неудобного, но важного условия экономики природных ресурсов“. Характер борьбы варьировался от страны к стране, но главная цель инициаторов была всюду одна и та же – перераспределить доходы от налогов в пользу стран‑экспортеров нефти в ущерб нефтяным компаниями и странам‑потребителям. На карту были поставлены не только деньги, но и власть.

ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЕЦ И АРЕНДАТОР

„Практичные люди, считающие себя свободными от какого‑либо интеллектуального влияния, – однажды сказал Джон Мейнард Кейнз, – обычно находятся в плену у какого‑нибудь усопшего экономиста“. Когда дело касается нефти, в категорию „практичных людей“ попадают не только бизнесмены, которых имел в виду Кейнз, но и короли, президенты, премьер‑министры и диктаторы, а также их министры финансов и нефтяной промышленности. Ибн Сауд и другие лидеры того времени, а также последующие монархи, были очарованы Давидом Рикардо, фантастически удачливым биржевым маклером, жившим в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого века в Англии. (Среди всего прочего он здорово нажился за счет победы Веллингтона при Ватерлоо.) Еврей по национальности, Рикардо стал квакером, а затем искушенным членом палаты общин и одним из отцов‑основателей современной политэкономии. Он и Томас Мальтус, друг и интеллектуальный соперник Рикардо, воплотили в себе целое поколение последователей Адама Смита.

Рикардо разработал концепцию, которой предстояло стать основой борьбы национальных государств и нефтяных компаний. Это было понятие „ренты“ как чего‑то отличного от нормальной прибыли. Он основывал свою теорию на производстве зерна, но она приложима и к нефти. Возьмем двух землевладельцев, один из которых владеет намного более плодородными землями, чем другой. Они оба продают зерно по одной цене. Но затраты того, у кого земля богаче, намного меньше затрат другого, владеющего менее плодородными землями. Последний, возможно, получает прибыль, но первый, тот, у которого земля богаче, получает не только прибыль, но еще кое‑что – ренту. Его награда – рента – не результат мастерства или усердной роботы, она замечательным образом проистекает из щедрого наследства.

Нефть – один из даров природы. Ее геологическое наличие не имеет никакого отношения ни к характеру и деятельности людей, которым довелось жить над ней, ни к политическому режиму в том регионе, где она найдена. Это наследие порождает ренту, которую можно определить как разницу между рыночными ценами, с одной стороны, и стоимостью затрат на производство, с другой, включая дополнительные расходы на транспорт, обработку и распределение нефти и прибыль на капитал. Например, в конце сороковых годов нефть продавалась по 2,5 доллара за баррель. Какой‑нибудь седовласый оператор истощенной скважины получит не более 10 процентов прибыли на свою нефть. Но на Ближнем Востоке баррель стоит всего 25 центов. Прибавим 50 центов, стоимость транспортировки и 10 центов, прибыль от нефти стоимостью в 2,5 доллара за баррель. Разница составит приличную сумму – 1,65 доллара на каждый баррель ближневосточной нефти. Это и составит ренту. Увеличьте ее в соответствии с ростом производства, и деньги потекут рекой. А кто – страна‑производитель, фирма или страна‑потребитель, взимающая налоги, получит долю ренты и какую? По этому простому вопросу соглашения не было.

У всех есть законные требования. Страна‑владелец обладает правом законного владения нефтью в своих недрах. Однако у нефти нет стоимости, пока иностранное государство не рискнет своим капиталом, не проведет экспертизу, чтобы разведать, произвести и поставить ее на рынок. В сущности, страна‑владелец – это землевладелец, а добывающая компания – всего лишь арендатор, который платит установленную ренту. Но если арендатор рискнул, приложил усилие и сделал открытие, в результате чего значительно возросла цена собственности землевладельца, должен ли он платить прежнюю ренту или она должна быть увеличена землевладельцем? „Это великий водораздел в нефтяной отрасли промышленности – богатое открытие ведет к неудовлетворенности землевладельца, – говорил экономист М. А. Адельман, занимавшийся вопросами нефти. – Он знает, что прибыль арендатора много больше необходимой для продолжения производства, и хочет иметь часть ренты. Если он получает какую‑то часть, он хочет еще больше“. Борьба вокруг ренты в послевоенные годы не ограничивалась только экономикой. Это была и политическая борьба. Для „землевладельцев“ – стран‑производителей – эта борьба была тесно связана с вопросами суверенитета и национального строительства, с националистическими выступлениями против иностранцев, которые, по их словам, „эксплуатировали“ страну, препятствовали ее развитию, игнорировали социальное благополучие, возможно, подкупали чиновников и, конечно, вели себя как „хозяева“, высокомерные, надменные, заносчивые. На них смотрели как на явное воплощение колониализма. Этим не исчерпывались их грехи, они к тому же выкачивали „невосполнимое наследие“ и богатства землевладельца и будущих поколений. Естественно, нефтяные компании видели все это в другом свете. Они рисковали, они решили вложить свой капитал и усилия именно сюда, они подписали контракты, дающие им определенные права, достигнутые трудными переговорами. Они создали стоимость там, где ее не было. Они должны получить компенсацию за риск и неудачные бурения. Они считали, что их обманывают жадные, ненасытные, двуличные местные власти. Они вовсе не думали, что они „эксплуатируют“, а жалобно кричали: „Нас ограбили“.

У этой борьбы была и политическая подоплека. Для стран‑производителей в промышленно развитом мире доступ к нефти был стратегически важен, он не только был жизненно необходим их экономике, не только определял возможности роста, но и являлся центральным, наиболее существенным элементом национальной стратегии, и к тому же значительным источником прямых доходов от акцизов, а также от налогов со всей экономики, снабжаемой топливом. Для производящей страны нефть означала власть, влияние, значение и статус – все, чего раньше недоставало. Таким образом, это была борьба, в которой деньги выступали символом власти и национальной гордости. Именно это делало борьбу такой жестокой. Первый фронт этого эпического состязания был открыт в Венесуэле.

РИТУАЛЬНОЕ ОЧИЩЕНИЕ ВЕНЕСУЭЛЫ

Деспотический режим диктатора Венесуэлы генерала Гомеса пал в 1935 году со смертью диктатора, когда все другие попытки свергнуть режим оказались тщетны. Гомес оставил после себя разруху; он считал всю Венесуэлу своей собственностью, личной гасиендой, где все делалось для его обогащения. Большинство населения оставалось бедняками в то время, как национальная нефтяная промышленность была поднята на такой уровень, что судьба всей экономики страны зависела от нее. Гомес оставил после себя пеструю оппозицию. Военные терпели унижения от Гомеса; им мало платили, они занимали низкое общественное положение, им приходилось пасти многочисленные стада скота, принадлежавшие лично Гомесу. Не менее важным было создание демократической оппозиции слева, ядром которого стало „Поколение 28 года“. В 1928 году студенты Центрального университета в Каракасе восстали против Гомеса. Они, конечно, потерпели поражение, их лидеров посадили в тюрьму, где их заковали в кандалы весом в 25 килограммов или отправили на принудительные работы по строительству дорог в кишащие болезнями джунгли внутри страны. Многие члены „Поколения 28 года“ погибли, пав жертвами террора Гомеса. Те, кто выжил, со ставили ядро реформаторов, либералов и социалистов, вернувшихся в политическую жизнь Венесуэлы после смерти диктатора. Окончательно же придя к власти, именно „Поколение 28 года“ обеспечит основу установления новых отношений между нефтяными компаниями и странами‑производителями, между арендатором и землевладельцем во всем мире, а также разработает методику перераспределения ренты.

В условиях, когда от нефти зависело наличие денег в обращении, а в конце тридцатых годов она составляла более 90 процентов экспорта, новое руководство страны приступило к реформированию бессистемного законодательства о промышленности и к осуществлению полномасштабного пересмотра договорных отношений между государством и нефтяными компаниями, включая перераспределение ренты. Правительство США содействовало этому процессу. Во время Второй мировой войны Вашингтон слишком сильно ощущал напряженность продолжающейся борьбы с Мексикой из‑за национализации нефтяной отрасли, чтобы не быть заинтересованным в сохранении доступа к Венесуэле, которая была самым важным источником нефти за пределами Соединенных Штатов. Таким образом, американское правительство пошло на прямое вмешательство, чтобы избежать новой Мексики и обезопасить в разгар войны такой стратегически важный источник. Со своей стороны, компании тоже не хотели национализации. „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и „Шелл“ были главными производителями в Венесуэле. Они понимали, что здесь находятся одни из самых значительных месторождений нефти в мире, и не могли позволить себе их потерять. Венесуэла была главным источником дешевой нефти и дочерняя фирма „Джерси“ „Креол“ давала половину продукции компании и обеспечивала половину ее доходов2.

Однако в „Джерси“ не было единства мнений, что делать перед лицом стремления венесуэльского правительства к перераспределению ренты. Традиционалисты, кое‑кто из которых были приверженцами режима старика Гомеса, противостояли каким‑либо переменам, независимо от того, кто их пробивает – Каракас или Вашингтон. С противоположным мнением выступил Уоллес Пратт, бывший главный геолог компании, а к тому времени один из ее руководителей. Пратт с его богатым опытом работы в Латинской Америке считал, что мир изменился, и что компании неизбежно придется адаптироваться, тем более, что этого требовали ее долгосрочные интересы. Он был также убежден, что упорное сопротивление будет не только бесполезным, но и дорогостоящим. По мнению Пратта, лучше помочь создать новый порядок, чем стать его жертвой. Спор происходил в то время, когда сама „Джерси“ стала мишенью острых политических атак в Вашингтоне в связи с ее довоенными отношениями с „И. Г. Фарбен“ и новой антитрестовской кампании со стороны министерства юстиции. В результате этого „Джерси“ изменила свое отношение к политике и к политическим кругам, и не только в США. Более того, администрация Рузвельта дала ясно понять, что в случае разногласий с Венесуэлой, вызванных неумением компании приспособиться к новым условиям, „Джерси“ не сможет рассчитывать на помощь из Вашингтона.

„Джерси“ не могла рисковать своим положением в Венесуэле. Уоллес Пратт победил. „Джерси“ назначила нового главного управляющего в Венесуэле – Артура Праудфита, который сочувственно относился к социальной политикестраны и отличался умением улавливать изменения на политической сцене Венесуэлы. Как и другие нефтяники, Праудфит в двадцатых годах перебрался из Мексики в Венесуэлу, он хорошо помнил приведшие к катастрофе противоречия между правительством и компаниями, яростную борьбу рабочих на нефте‑разработках, и был намерен извлечь урок из мексиканского опыта.

Все главные игроки – правительства Венесуэлы и США, „Джерси“ и „Шелл“ – хотели все проработать. Чтобы содействовать этому процессу, заместитель государственного секретаря США Самнер Уэллес пошел на беспрецедентный шаг и рекомендовал венесуэльскому правительству нескольких независимых консультантов, включая Герберта Гувера‑младшего, сына бывшего президента и известного геолога, который мог бы помочь Венесуэле заключить выгодную сделку с компаниями. Уэллес также оказал давление на британское правительство, чтобы заручиться поддержкой „Роял Датч/Шелл“. С помощью консультантов составили соглашение, основанное на новом принципе „пятьдесят на пятьдесят“. Это стало вехой в истории нефтяной промышленности. Согласно этой концепции различные налоги и арендная плата за право разработки недр будут увеличены, и доходы правительства станут примерно равными извлекаемой компаниями прибыли в Венесуэле. Фактически, обе стороны становятся равными партнерами и делят ренту пополам. В обмен на это не будет подниматься острый вопрос о законности и методах получения отдельных концессий, выданных „Джерси“ и ее дочерним компаниям. Право собственности на существующие концессии будет закреплено, они будут продлены, и будут созданы новые возможности для дальнейших разработок. Для компаний это были ценные приобретения.

Предложенный закон вызывал критику со стороны „Демократического действия“, либерально‑социалистической партии, которую образовали оставшиеся в живых члены „Поколения 28 года“. Они утверждали, что в таком виде закон на практике приведет к гораздо меньшей, чем 50 процентов, доле Венесуэлы, они требовали компенсаций за прошлую прибыль компаний. „Всеобщее очищение венесуэльской нефтяной отрасли, ее ритуальное очищение, останется невозможным, пока компании не выплатят адекватной компенсации нашей стране“, – заявил Хуан Пабло Перес Альфонсо, представитель „Демократического действия“ по вопросам нефти. Но несмотря на воздержавшихся депутатов от „Демократического действия“, конгресс Венесуэлы принял новый закон о нефти в марте 1943 года, защитив соглашение.

Крупные компании были вполне готовы к существованию в новых условиях. „Деньги – вот, что им нужно, – сказал директор „Шелл“ Фредерик Годбер вскоре после принятия закона, имея в виду правительство Венесуэлы. – Если наши заморские друзья не станут склонять их к этому, маловероятно, что они откажутся от хороших денег, откуда бы они ни поступали“. В отличие от крупных, некоторые более мелкие компании, работающие в Венесуэле, были возмущены. Уильям Ф. Бакли, президент „Пантепек ойл компани“, телеграфировал государственному секретарю, осуждая новый закон, как „обременительный“ и заявляя, что он был принят только „под давлением правительства Венесуэлы и государственного департамента“. Закон побуждает, добавлял он, предпринять „новые шаги по ограничению прав собственности американских нефтяных компаний“. Телеграмму Бакли положили под сукно.

Через два года, в 1945 году, временное правительство Венесуэлы пало в результате переворота, предпринятого недовольными молодыми военнымив союзе с „Демократическим действием“. Ромуло Бетанкур стал первым президентом новой хунты. Он был форвардом в университетской футбольной команде, прежде чем стать лидером „Поколения 28 года“, был впоследствии дважды сослан, стал генеральным секретарем „Демократического действия“, а к моменту переворота был членом городского совета Каракаса. Министром развития стал Хуан Пабло Перес Альфонсо, главный критик закона о нефти в 1943 году в конгрессе. Теперь он жаловался, что обещанные „пятьдесят на пятьдесят“ в действительности оказались „шестьдесят на сорок“ в пользу компаний. Перес Альфонсо ввел значительные новации в налоговое законодательство, рассчитанные на получение реальных 50 процентов. „Джерси“ приняла изменения; ее управляющий в Венесуэле Артур Праудфит сказал государственному секретарю, что „нельзя было выдвинуть никакого разумного возражения против изменений в структуре подоходного налога“. Таким образом, произошло кардинальное перераспределение ренты между Венесуэлой и нефтяными компаниями по закону о нефти 1943 года и благодаря поправкам, внесенным Пересом Альфонсо. В результате этих изменений и быстрого расширения производства государственные доходы в 1948 году выросли в 6 раз по сравнению за 1942 год.

Перес Альфонсо решает предпринять еще один беспрецедентный шаг и попытаться извлечь доход из всех подразделений нефтяной промышленности. Венесуэла должна, говорил он, „пожинать плоды с прибылей от транспортировки, очистки и продажи нефти“. В этих целях он потребовал, чтобы часть причитающейся Венесуэле арендной платы вносилась не деньгами, а нефтью. Затем он продал эту нефть на мировом рынке. Как сказал президент Бетанкур: „табу“ было нарушено. Венесуэла стала известна на мировом рынке как страна, где можно купить нефть путем непосредственных переговоров. Завеса таинственности над торговлей нефтью, которой англосаксы прикрывали свою монополию прав и секретов, была поднята навсегда“.

В отличие от Мексики более крупные нефтяные компании не только приспособились к перераспределению нефти, но и поддерживали нормальные рабочие отношения с „Демократическим действием“ в течение всего времени нахождения его у власти. В „Креол“ появилось много местных работников, через несколько лет 90 процентов всех работающих составили венесуэльцы. Артур Праудфит даже выступал лоббистом правительства Венесуэлы в государственном департаменте США, а журнал „Форчун“ называл „Креол“ „пожалуй, наиболее важным аванпостом американского капитала и ноу‑хау за рубежом“.

Может быть, Бетанкур и назвал однажды транснациональные компании „империалистическими спрутами“, но он и его коллеги были прагматиками, они поняли, что компании им нужны и с ними можно работать. Нефть давала 60 процентов государственных доходов, она была основой экономики. „Было бы самоубийством национализировать декретом эту отрасль“, – говорил впоследствии Бетанкур. Национальные интересы можно отстоять и без национализации. Бетанкур с гордостью отмечал, что за счет налоговых реформ в середине сороковых годов правительство Венесуэлы на каждый баррель нефти получало на 7 процентов больше, чем мексиканское правительство от ее национализированной промышленности. К тому же объем производства в Венесуэле в 6 раз превышал мексиканский. При Бетанкуре в Венесуэле неизменно соблюдался принцип „пятьдесят на пятьдесят“. Но шло время. В 1947 году семьюдесятью процентами голосов было избрано новое правительство партии „Демократическое действие“. Меньше чем через год, в ноябре 1948 года оно было свернуто членами той же самой военной хунты, которая помогла им совершить переворот 1945 года.

Некоторые производители нефти шумно приветствовали путч 1948 года. Уильям Ф. Бакли был доволен, так как, по его словам, Бетанкур и его соратники по „Демократическому действию“ „использовали большие долларовые ресурсы страны для содействия интересам коммунистической России в западном полушарии, они заставили американцев оплачивать эту антиамериканскую кампанию“. Однако не так видели ситуацию крупные американские компании. У Артура Праудфита переворот вызвал „уныние и разочарование“. Он угрожал усилиям последних трех лет, потраченных на установление стабильных отношений с демократическим правительством.

Бетанкур продемонстрировал свой прагматизм во многих направлениях. Он даже пригласил одного известного американца для основания нового предприятия – „Интернэшнл бейсик экономи корпорейшн“, которое финансировало бы проекты развития и новые предприятия в Венесуэле. Американец своим значительным состоянием был обязан нефти. Это был недавно ушедший в отставку Координатор межамериканских отношений в государственном департаменте – Нельсон А. Рокфеллер, внук Джона Д.

НЕЙТРАЛЬНАЯ ЗОНА

Еще один беспрецедентный шаг к переосмыслению отношений между землевладельцем и арендатором был сделан в одном далеком уголке, у которого было сразу два хозяина. Нейтральная зона занимала около 2 тысяч квадратных километров бесплодной пустыни и была создана британцами в 1922 году в ходе демаркации границы между Кувейтом и Саудовской Аравией. Чтобы дать приют бедуинам, которые кочевали между Кувейтом и Саудовской Аравией и не знали понятия „гражданство“, было решено, что обе страны разделят власть над этой зоной. Если и бывает система, несущая в себе зародыш саморазрушения, то таковой была Нейтральная зона. Способ раздела в ней прав на нефть, как своего рода эрозия, в итоге положил конец послевоенному нефтяному порядку.

В конце войны правительство США, особенно государственный департамент, активно поддерживали многие нововведения, связанные с нефтью на Ближнем Востоке, но их постоянно волновало одно: тесные связи между нефтяными монополиями, появившиеся после „великих нефтяных сделок“. Правительство заботило, как это отразится на конкуренции и рынке. Еще больше его волновало восприятие в обществе как доминирующей роли такой небольшой группы компаний, так и их поддержка правительством США. Это напоминало картель, что было удобной мишенью для нападок со стороны националистов и коммунистов в регионе и вне его. В то же время перемены на Ближнем Востоке могли легко вызвать критику и оппозицию со стороны различных групп в Соединенных Штатах, не только противников трестов и либеральных критиков большого бизнеса, но и представителей независимого сектора нефтяной промышленности внутри страны с их укоренившейся враждебностью к „большой нефти“ вообще и к „иностранной“ в особенности. Предупреждая такую критику, Вашингтон стал проводить совершенно недвусмысленную политику поощрения участия „новых компаний“ в развитии нефтяного бизнеса на Ближнем Востоке, чтобы уравновесить долю монополий. Такая политика отвечала двум требованиямгосударственного департамента. Вступление в игру новых игроков ускорит разработку ближневосточных нефтяных ресурсов и таким образом принесет более высокие доходы странам региона, что имело все большее значение. В то же время считалось, что чем больше источников нефти на Ближнем Востоке разрабатывается, тем ниже цены для потребителей. Но ведь есть столько способов делить ренту, что более низкие цены для потребителей при более высоких доходах стран‑производителей были явно недостижимыми.

В 1947 году государственный департамент, следуя своей новой политике, разослал американским компаниям депеши, в которых говорилось, что Кувейт может продать свои права в Нейтральной зоне на аукционе, а правительство США будет радо, если компании воспользуются этой возможностью. Некоторые крупные компании полагали, что это слишком рискованное дело. Они опасались, что, участвуя в аукционе, будут вынуждены предложить значительно лучшие условия, чем те, на которых они платят по ныне существующим концессиям, а это вызовет недовольство у заинтересованных стран.

Одним из тех, кто был очень хорошо знаком с новой американской политикой, а также с возможностями ближневосточных стран, был Ральф Дэвис, бывший управляющий по маркетингу „Стандард оф Калифорния“, бывший заместитель Гарольда Икеса в Военном управлении нефтяной промышленности, бывший руководитель департамента нефти и газа в министерстве внутренних дел, а ныне частное лицо. В 1947 году Дэвис для участия в аукционе по продаже концессии Кувейта в Нейтральной зоне организовал консорциум, включавший такие известные независимые компании, как „Филлипс“, „Эшлэнд“ и „Синклер“ и назвал его „Аминойл“. Можно ли было придумать лучшее название? „Аминойл“ расшифровывалась как „Американская независимая нефтяная компания“. Дэвис предупреждал своих партнеров, что скачка будет жестокая, они вступают в „большую игру“, и конкуренция с крупными компаниями будет сильна, говорил он.

Но у „Аминойл“ было уникальное преимущество, право доступа, полученное благодаря Джиму Бруксу, техасскому сварщику на нефтеразработках. Возвращаясь из Саудовской Аравии, он остановился в отеле „Шеппардз“ в Каире. По чистой случайности там же остановился секретарь эмира Кувейта, которому дали поручение найти человека, связанного с техасскими нефтяными компаниями, но не с монополиями, чтобы привлечь новых участников в аукцион. Ковбойская шляпа сварщика давала достаточно оснований для завязывания разговора, и вскоре он оказался гостем дворца Дасман в Эль‑Кувейт, где оставил по себе добрую память, починив водопроводную систему этого вечно нуждавшегося в воде дворца так, что потребление воды снизилось на 90 процентов. Когда сварщик вернулся в Штаты, слухи о его новой дружбе уже ходили в нефтяных кругах, но мало кто верил этой истории. Благодаря своим ценным связям, он стал членом команды „Аминойл“ на переговорах, и это дало положительный результат. „Аминойл“ выиграла торги на концессию в Нейтральной зоне, а поразившую всех сумму в 7,5 миллиона долларов наличными, минимальную ежегодную ренту 625000 дрлларов, т. е. 15 процентов прибыли, эмир Кувейта получил в подарок яхту стоимостью 1 миллион долларов. С этим было улажено, но оставались еще права Саудовской Аравии в Нейтральной зоне. Их тоже нужно было захватить.

„ЛУЧШАЯ ГОСТИНИЦА В ГОРОДЕ“

Если целью политики США являлось увеличение богатства путем рассеивания холдингов, то тот факт, что саудовской концессией в Нейтральной зоне завладела независимая американская компания, мог иметь совсем противоположный эффект. За восемь лет борьбы за концессию некий Джин Пол Гетти или Джей Пол Гетти, как он сам себя называл, станет самым богатым человеком в Америке. С первых дней в бизнесе самодовольный, тщеславный и ненадежный Гетти был охвачен страстью делать деньги, которой равным был только его удивительный талант их делать. „В городе всегда есть лучшая гостиница, и в этой лучшей гостинице есть лучший номер, и там всегда кто‑то есть, – говаривал он. – И есть худшая гостиница, и худший номер в худшей гостинице, и в нем тоже всегда кто‑то есть“. Было ясно, что Гетти намеревался занять лучший номер.

Гетти постоянно искал побед, власти над людьми, а затем, или лишь так казалось некоторым, предавал тех, кто от него зависел или кто ему доверился. Он был таким же ненадежным, как Гульбенкян. „Вас почти всегда подводят мелкие служащие, – объяснял он. – С ними можно было бы мириться в восьмидесяти процентах случаев, если бы не те двадцать, когда они творят нечто невероятное“. Две вещи Гетти не выносил: проигрывать в споре и делиться властью. Он просто обязан был всегда быть у руля. „У меня прекрасные деловые отношения с Джей Полом Гетти, – говорил один его деловой партнер. – Я тысячу раз с ним спорил и ни разу не победил. Гетти не меняет свою точку зрения. Ему наплевать на ваши доказательства. Даже если бы вы смогли показать, что ваше решение в 10 раз лучше, он не уступит из принципа“. Гетти был азартный игрок, но даже идя на большой риск, он не терял осторожности, оставался консерватором и делал все возможное, чтобы укрепить свою позицию. Он объяснял: „Если бы я хотел поживиться за счет азартных игр, я бы скорее купил казино и получал процент прибыли, чем играл сам“.

Отец Гетти был юристом в одной из страховых компаний Миннесоты. Начал он с того, что отправился в Оклахому за безнадежным долгом, а закончил как нефтяной миллионер. Сын начал строить свой собственный нефтяной бизнес рядом с отцовским во время Первой мировой войны. Для отца данное слово было законом. Сын, напротив, занимался тем, что называлось „мошенничеством“, и так в нем преуспел, что превратил это дело в своего рода искусство. Он радовался своим успехам, и не только в бизнесе. Боксер Джек Дэмпси, который однажды дрался с ним, говорил, что Гетти „хорошо сложен, задирист по натуре и быстр. Я никогда не встречал никого с такой волей и умением концентрироваться, у него этого излишек. Вот в чем секрет“.

Еще будучи совсем молодым, Гетти предавался жизни, полной любовных утех, питая особую склонность к молоденьким девушкам. Он женился пять раз. Но узы брака не доставляли ему неудобств, чтобы предаться тайной любви, он просто назывался другим именем – „мистер Пол“, что было не очень осмотрительно с его стороны. Он любил путешествовать по Европе, потому что там было менее заметно, что у него бывает по 2‑3 романа одновременно. Однако его единственной настоящей любовью была жена русского консула в Малой Азии, француженка, с которой у него был страстный роман в 1913 году. Прощаясь в Стамбуле, он рассчитывал, что лишь временно расстается с ней, но навсегда потерял ее след, затерявшийся где‑то на дорогах войны и революции. Даже спустя 60 лет, всякий раз, когда он по деталям разбирал свои браки, как будто это были судебные дела, при малейшем упоминании о мадам Маргерит Талласу глаза его наполнялись слезами.

У Гетти, конечно, были и другие увлечения. Он баловался литературой и написал по крайней мере семь книг, включая ту, где он рассказывал, как стать богатым (подготовленную для „Плейбоя“). Одна из книг была посвящена истории нефтяного бизнеса, другая – коллекционированию предметов искусства, был еще целый том с названием „Европа в XVIII веке“. Он сделал замечательную карьеру в качестве коллекционера произведений искусства, собрав одну из самых больших коллекций в мире. Его увлечения, особенно женщинами, обыкновенно втягивали его в судебные разбирательства, что выносило его имя в заголовки газет, но никогда ни одно из них не мешало главному его призванию: его целеустремленному поиску денег в нефтяной сфере. „Человек потерпит неудачу в бизнесе, если позволит семейной жизни мешать делу“, – утверждал он. Одной из своих жен он более откровенно признался: „Когда я думаю о нефти, я не думаю о девушках“.

Гетти постоянно искал выгодных сделок. „У него была идея‑фикс, – говорил один из его партнеров. – Он был одержим ценностью. Если он считал, что какая‑то вещь ценная, он покупал ее и уже никогда не продавал“. Охотясь за ценностями, он без колебаний шел против течения. В двадцатые годы Гетти решил, что добывать нефть самому дешевле, чем покупать акции других нефтяных компаний по завышенной стоимости. После краха фондовой биржи в 1929 году он сменил курс; он увидел, что акции нефтяных компаний продаются со значительной скидкой, и принялся за „поиски“ нефти на фондовой бирже, в ходе которых вступил в длительную и острую борьбу за „Тайдуотер ойл компани“ со „Стандард оф Джерси“ в качестве главного противника. Его беспорядочная покупка акций была очень рискованным предприятием. На этот раз решение оказалось верным. Эти покупки стали основой роста его состояния в тридцатые годы.

Гетти всегда хотел самой низкой цены, самой выгодной сделки и был беспощаден в преследовании этих целей. Во время Депрессии он уволил всех своих рабочих и затем нанял их снова за более низкую плату. В 1938 году он купил на Пятой авеню отель „Пьер“ за 2,4 миллиона долларов – меньше, чем за четверть ее первоначальной стоимости. В том же году, спустя несколько месяцев после захвата Австрии нацистами, Гетти был в Вене, где умудрился попасть в дом барона Луи де Ротшильда. Он не барона хотел видеть, который тогда был в нацистской тюрьме, а ценную мебель, что, по его мнению, может скоро стать доступной. Ему понравилось увиденное и он немедленно отправился в Берлин (где у него были знакомые девушки с большими связями), чтобы узнать, что СС собирается делать с мебелью Ротшильда. В конце концов он купил несколько предметов с большой скидкой к своему большому удовольствию. Однако всю жизнь его не покидал страх. Он сказал одной из жен, что у него в Калифорнии есть большая яхта, чтобы можно было быстро покинуть страну, если коммунисты возьмут власть в США. К концу тридцатых годов Гетти стал очень богатым человеком. Внеся значительные суммы в Демократическую партию и поддерживая различных политиков, он напрашивался на дипломатический пост, а затем, когда Америка вступила в войну, на офицерскую должность в военно‑морском флоте США. Его усилия не увенчались успехом, потому что и ФБР, и военная разведка подозревали Гетти в довольно обширных связях с нацистскими лидерами, а может быть, даже в сочувствии нацистам. Некоторые доклады заходили еще дальше, в них содержались невероятные голословные утверждения типа того, что Гетти наводняет отель „Пьер“ итальянскими и немецкими шпионами. Его прошение о службе в военно‑морском флоте „было отклонено, потому что его подозревали в шпионской деятельности“, как утверждала разведка. Какова бы ни была правда, диктаторы восхищали Гетти всю его жизнь.

Во время войны Гетти управлял авиационным заводом в Тулзе, принадлежавшим его нефтяной компании. К этому времени его эксцентричности не было предела. Он не только руководил заводом из бетонного бункера, но и жил в нем, в частности, из‑за страха бомбежки. Он взял себе за правило жевать каждый кусочек пищи 33 раза и стал сам стирать свое белье каждый вечер из антипатии к фабричным моющим средствам. К 55‑ти годам он сделал вторую пластическую операцию, волосы он красил в забавный рыжевато‑каштановый цвет, и все это делало его похожим на мумию.

В конце войны его желание делать деньги, много денег, разгорелось с новой силой. Сначала он посвятил свои силы тому, что, по его убеждению, было прямой дорогой к баснословному богатству, а именно – производству жилых автоприцепов, так как американцы после войны взялись за дороги и автомагистрали. Но он бросил это занятие ради другого, которое он знал намного лучше, – нефти. Гетти был уверен, еще не изучив вопроса, что ему нужна саудовская концессия в Нейтральной зоне. „Если вы хотите стать кем‑то в мировом нефтяном бизнесе, – утверждал он, – вы должны утвердиться на Ближнем Востоке“. Это был его шанс.

Главой разведывательных работ в Скалистых горах, в подразделении принадлежавшей Гетти „Пасифик вестерн ойл компани“, был молодой геолог Пол Уолтон, получивший ученую степень доктора философии в Массачусетском технологическом институте. Уолтон работал в Саудовской Аравии на „Стандард оф Калифорния“ в конце тридцатых годов и хорошо ориентировался в этом регионе. Ему было суждено стать правой рукой Гетти в заключении сделки с Саудовской Аравией. Гетти вызвал Уолтона на несколько дней в отель „Пьер“ для обсуждения и инструктажа. Впоследствии Уолтон вспоминал, что у Гетти было „полусумасшедшее“ выражение лица – сердитый, неприятный, хмурый вид, который он напускал на себя, чтобы, по мнению Уолтона, держать людей на расстоянии от себя и от своих денег. Уолтон нашел Гетти властным, но умным человеком. Их дискуссии о саудовской концессии проходили гладко. Гетти установил границы сделки: с какой суммы начинать торги и до каких пределов можно торговаться. Уолтону он строго приказал: ни с кем ничего не обсуждать, как только Уолтон окажется в Саудовской Аравии.

Уолтон отправился в Джидду, где встретился лицом к лицу с Абдуллой Су‑лейманом, тем самым министром финансов, который вел переговоры о концессии „Сокал“ два десятка лет назад. Сулейман устроил Уолтону бреющий полет на ДС‑3 над пустыней Нейтральной зоны. Уолтон не мог поверить своим гла зам: на ровном пространстве пустыни возвышался небольшой холм, похожий на тот, что находился в Кувейте на месторождении Бурган, тогда самом большом в мире. Уолтон ликовал.

Хотя Уолтон, вернувшись в Джидду, находился в возбужденном состоянии, он, помня предписание Гетти, оставался очень осторожным. В его отеле в Джид‑де не было замка на двери, и он нигде не оставлял ни листочка бумаги. Он не решился послать Гетти телеграмму, так как был уверен, что ее перехватят. Вместо этого он отослал письмо авиапочтой. „Судя по увиденному им холму, – писал он Гетти, – их шансы найти нефть составляют 50 на 50“. Он бы оценил их выше, если бы не был в Саудовской Аравии после открытий 1938 года и не помнил, как на первый взгляд беспроигрышные структуры оказывались „сухими дырами“. 50 на 50 – это немало по сравнению с разведкой в Скалистых горах, где шансы найти нефть составляли 1 к 10 или даже 1 к 20.

Начались переговоры, которые в основном велись на веранде дома Сулейма‑на в Джидде. Было ясно, что сделка будет дорого стоить. Саудовская Аравия опять нуждалась в деньгах, очень нуждалась, и, как и в 1933 году, Сулейман требовал большую предоплату. Согласно инструкциям Гетти, Уолтон начал с 8,5 миллиона долларов, а кончил 9,5 миллиона долларов в виде предоплаты. Они обязались выплачивать 1 миллион долларов ежегодно, даже если нефть не будет найдена, а с каждого барреля – 55 центов, – намного больше, чем где бы то ни было. Уолтон также согласился на осуществление учебных программ, строительство домов, школ и даже маленькой мечети и обеспечение бесплатным бензином саудовской армии. Более того, Сулейман настаивал, чтобы Гетти содержал подразделение саудовской армии, которое защищало бы зону концессии от возможного нападения со стороны Ирана или Советов. В конце концов саудовскому правительству отправили телеграмму за подписью государственного секретаря Дина Ачесона, в которой объяснялось, что частным американским компаниям запрещено законом финансировать армии других государств. Вопрос был снят с повестки дня.

В самом конце 1948 года Сулейман заверил Уолтона, что Гетти выиграл концессию. Однако Сулейман позаботился о том, чтобы сообщить „Аминойл“ и одной из фирм на Уолл‑Стрит, что если кто‑нибудь предложит лучшие условия, чем Гетти, то концессия перейдет к ним. Но слишком высока была цена и слишком велик риск; никто не хотел браться за это дело. Со своей стороны, Уолтон провел неплохую партию в покер. Сулейман остановился на 9,5 миллионах долларов. Он никогда не узнал, что в отеле „Пьер“ Гетти дал Уолтону полномочия торговаться до 10,5 миллионов долларов. И тем не менее компания Гетти „Пасифик вестерн“ платила беспрецедентно высокую цену за „кота в мешке“ в неизвестной пустыне5.

И Кувейт, и Саудовская Аравия обладали „неделимыми равными правами“ от Нейтральной зоны, то есть „пирог на двоих“, а поэтому их концессионеры вынуждены были в значительной степени объединиться. Результат – „несчастный брак“. Отношения между „Аминойл“ и „Пасифик вестерн“ были ужасны, Гетти и Ральф Дэвис, глава „Аминойл“, терпеть друг друга не могли. „Пасифик вестерн“ управлялась единолично; „Аминойл“ представляла собой неуклюжий консорциум, когда решения принимались с одобрения ее многочисленных членов.

„Аминойл“ играла ведущую роль в ведении разведки территории. Ничего не давалось легко. Старались держать затраты на низком уровне и делать все какможно дешевле. Но что бы ни делала „Аминойл“, Джею Полу Гетти затраты казались все еще слишком высоки. Разведка заняла больше времени, оказалась более трудной и, следовательно, более дорогой, чем ожидалось. Время шло, и в среде нефтяных воротил росло беспокойство. К началу 1953 года, спустя 5 лет после приобретения концессий, обе группы израсходовали более 30 миллионов долларов, отдачи не было, было лишь 5 сухих скважин. Гетти пытался успокоиться разными путями. Он сосредоточил внимание на своих деловых интересах. Он ездил по Европе. Он провел несколько недель, исследуя принадлежавший ему портрет Мартена Лотена кисти Рембрандта. Как молодой Джон Д. Рокфеллер за сотню лет до него, 60‑летний Гетти искал успокоения, подсчитывая каждый вечер расходы и доходы. В статью „доходы“ он записывал, например, поступления из Парижа, составляющие тысячи и миллионы, а в статью „расходы“ такие вещи, как: „газета – 40 сантимов“, „билет на автобус – 5 сантимов“. Вернувшись в Соединенные Штаты, он окончательно отвоевал „Тайдуотер ойл“, за которую боролся 25 лет, купил редкий лакированный стол времен Людовика XV и записался за 178 долларов в школу танца Артура Муррея, где особое внимание уделялось самбе и джазовым танцам и где он надеялся усовершенствовать свое умение вести партнершу.

Но и у Гетти истощались терпение и уверенность. Раздражала не только череда неудачных бурений, но и бесполезные расходы, включая ежегодно выплачиваемые Саудовской Аравии 1 миллион долларов. Гетти дал понять, что это ему надоело. „Аминойл“ постоянно игнорировала тот небольшой холм, который Уолтон увидел с самолета. Гетти настоял, чтобы шестую скважину пробурили именно там. Более того, выброшенные деньги есть выброшенные деньги, но если и шестая скважина окажется пустой, он выйдет из дела. Этого не потребовалось. В марте 1953 года группа геологов из „Аминойл“ нашла нефть там, где ее давно предсказывал Уолтон. Назвать это открытие просто крупным было бы недооценить его. Журнал „Форчун“ назвала его „чем‑то средним между колоссальным и историческим“.

МИЛЛИАРДЕР

Только после этого Гетти впервые съездил в этот регион. Готовясь к одной из поездок, он изучил арабский с помощью магнитофонного курса и знал достаточно, чтобы поговорить о геологии Нейтральной зоны на банкете‑семинаре, данном им совместно с „Арамко“ в честь эмира Кувейта и короля Сауда, сменившего на троне своего недавно умершего отца Ибн Сауда. Соперник Гетти Ральф Дэвис („Аминойл“) так и не приехал в Нейтральную зону; по словам одного из управляющих „Аминойл“, „у него была патологическая боязнь пыли, грязи и микробов“, что было веской причиной оставаться поближе к дому.

Гетти использовал нефть, добытую в Нейтральной зоне, особенно дешевую „тяжелую“ нефть, для организации тесно интегрированных производств в США, Западной Европе и Японии. Он реорганизовал свои компании, поставив во главе их „Гетти ойл“ и стал единоличным командующим огромной нефтяной империи. К концу пятидесятых годов Гетти стал седьмым по величине поставщиком бензина на рынки США. В 1957 году журнал „Форчун“ объявил его самым богатым американцем, единственным миллиардером Америки. Он стоически пере нес эту новость. „Мои банкиры говорили мне об этом, – сказал он, – но я надеялся, что меня не обнаружат“. Затем он добавил: „Если вы можете пересчитать свои деньги, то у вас еще не миллиард долларов“. Гетти завоевал славу скупого миллиардера. Свои последние годы он провел в Саттон‑Плейс, изящном доме эпохи Тюдоров в графстве Суррей. В доме было 72 комнаты, а среди великолепных экспонатов своей бесценной коллекции произведений искусства и антиквариата он установил платный телефон для гостей.

Пол Уолтон после переговоров 1948 года вернулся в США больным тяжелой формой дизентерии. Три года понадобилось для окончательного выздоровления. Гетти премировал его 1200 долларов, и Уолтон вернулся в Солт‑Лейк‑Сити, где и работал независимым геологом. В начале шестидесятых годов, спустя более десяти лет после того, как он с воздуха заметил маленький холмик в Нейтральной зоне, Уолтон посетил Англию. Из Лондона он позвонил Гетти, и миллиардер пригласил его в Саттон‑Плейс. Гетти всегда заботился о своем здоровье и находился в прекрасной физической форме, и на восьмом десятке он регулярно занимался гантелями, которые держал у себя в спальне. Оба вспоминали, в какую ярость пришел Гетти, когда люди „Аминойл“ отказались бурить в месте, указанном Уолтоном. В конце концов они сдались, доказав тем самым правоту Уолтона и Гетти. Нейтральная зона, по словам Гетти, была самым большим его вкладом. „Вся операция произвела на него очень благоприятное впечатление“, – вспоминал Уолтон. Еще бы не благоприятное! По оценкам, его компания обладала запасом в 1 миллиард баррелей еще не выкачанной нефти. Нейтральная зона сделала его не только самым богатым американцем, но и самым богатым частным лицом в мире. А что до Уолтона, открывшего месторождение, то он продолжал бурить скважины где‑то в Солт‑Лейк‑Сити.

Гетти умер в 1976 году в возрасте 83‑х лет. На похоронах герцог Бедфордский сказал: „Когда я думаю о Поле, я думаю о деньгах“. Для Джея Пола Гетти не могло бы найтись лучшего комплимента.

Необычная сделка, которую Гетти заключил с Саудовской Аравией в 1948–1949 годах, оказалась именно тем, чего так опасались с приходом независимых давно работающие там компании. Однако только шоком можно назвать всеобщую реакцию на заключение такой сделки с „Пасифик вестерн“. Таких условий никто не ожидал. 55 центов с барреля, сумма, которую Гетти обязался выплачивать Саудовской Аравии, была несравнима с 35 центами, выплачиваемыми „Аминойл“ Кувейту, 33, выплачиваемыми „Арамко“ Саудовской Аравии, не говоря уже о 16,5 цента, выплачиваемых „Англо‑иранской компанией“ и „Ирак петролеум компани“ соответственно Ирану и Ираку и 15 центах, которые выплачивала „Кувейтская нефтяная компания“. Управляющий „Ирак петролеум“ заявил, что 55 центов с барреля – это „безрассудный, неуместный шаг, приведший к трудностям в Иране и Ираке“. Британский дипломат гневно осуждал концессию пресловутой „Пасифик вестерн“.

С приходом независимых компаний у Калуста Гульбенкяна, этого мастера вести переговоры о концессиях на Ближнем Востоке, появилось дурное предчувствие. „Этим новым группам недостает опыта работы в условиях концессии на Ближнем Востоке, – писал он одному из руководителей „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. – Они предлагают фантастические условия местным правительствам, которые ожидают такого же безумства от нас. Вот вам и причина неприятностей“. Возможно, Гульбенкян недолюбливал Гетти, ведь американец сделал карьеру в тех садах, которые Гульбенкян так любовно выращивал на Ближнем Востоке в течение пятидесяти лет. Более того, Гетти соперничал с ним и в другой сфере – в яростном соревновании за место коллекционера мирового уровня. Однако Гульбенкян говорил, опираясь на свой длительный опыт и проницательность человека, умеющего выживать, и предсказывал: „Я уверен, что местные правительства, хотя и недолюбливающие друг друга, сойдутся в вопросе о нефтяных концессиях и сделают все возможное, чтобы выжать из нас побольше. Я боюсь, что ветер национализации и другие осложнения коснуться и нас“. Гульбенкян предостерегал: „Я бы не расслаблялся“.

„ОТСТУПЛЕНИЕ НЕИЗБЕЖНО“

Рост мировых потребностей в саудовской нефти остановился в 1949 году в связи со спадом производства в Америке и экономическими проблемами в Великобритании. Производство „Арамко“ сократилось, а с ним и доходы Саудовской Аравии, тогда как финансовые обязательства короля и королевства, наоборот, возрастали. Все это слишком хорошо напоминало два предыдущих финансовых кризиса в начале тридцатых и сороковых годов. Солдатам и офицерам не выплачивали жалованья, кочевникам – субсидий, а долги правительства росли.

Куда же обратиться в это тяжелое время, как не к такому прибыльному концерну, как „Арамко“? В 1933 году министр финансов Абдулла Сулейман с помощью мастера на все руки Филби провел переговоры о концессии с „Сокал“. Но теперь он постоянно уфожал закрыть производство, если Саудовская Аравия не получит доли „офомных прибылей компании“. Требования Сулеймана казались бесконечными: „Арамко“ должна профинансировать строительные объекты; „Арамко“ должна внести деньги в саудовский Фонд благосостояния, „Арамко“ должна дать новые займы. „Как только компания соглашалась на что‑то, – говорил генеральный юрисконсульт „Арамко“, – тут же возникало что‑нибудь другое“. Саудовская Аравия добилась пересмотра первоначальной концессии с целью увеличения ренты. „Арамко“ была прибыльной компанией и правительство настаивало на своем праве получения значительной доли прибыли. Они хотели того, что венесуэльцы уже получили. Из Каракаса пришло не только известие о сделке, заключенной Венесуэлой. Делегация Венесуэлы пропагандировала идею равного распределения прибыли (принцип 50 на 50), даже обеспечив перевод документов на арабский язык. Как заметил Ромуло Бетанкур, в Каракасе становится „все очевиднее, что конкуренция со стороны дешевой ближневосточной нефти – серьезная уфоза для Венесуэлы“. Лучше бы поднять цены, этого можно достигнуть, если ближневосточные страны повысят свои налоги. Как иронично заметил эксперт по вопросам нефти Государственного департамента, венесуэльцы „решили распространить выгоды принципа 50 на 50 и в регионе, который подрывал их дело, – на Ближнем Востоке“.

Венесуэльская делегация не добралась дальше Басры в Ираке. Саудовской Аравии не понравилось, как Венесуэла проголосовала по израильскому вопросу в ООН, и она не захотела принять делегацию. Тем не менее принцип 50 на 50 самостоятельно и быстро пересек фаницу. Когда правительство Саудовской Аравии подвело итоги 1949 года, ему стало ясно, что они могли быть совсем другими. Прибыль „Арамко“ в этом году почти в 3 раза превосходила доходы самой Саудовской Аравии от концессии. Но поразило Саудовскую Аравию не это, а то, как возросли налоги, взимаемые американским правительством. В 1949 году они на 4 миллиона превысили выплаты „Арамко“ Рияду и составили 43 миллиона долларов. Саудовцы дали понять американцам, что им в точности известно, сколько компания получила прибыли, сколько она заплатила США в виде налогов и что это не идет ни в какое сравнение с размером арендной платы, получаемой Саудовской Аравией. Они также дали понять, как тактично выразился глава „Арамко“, что они не „испытывают ни малейшего счастья по этому поводу“.

Условия концессии, заключенное с Джеем Полом Гетти в Нейтральной зоне, показали, что нефтяные компании способны платить намного больше. Однако саудовцы не хотели слишком давить. В рамках концессии была предусмотрена очень большая инвестиционная программа. Более того, они видели, что „Арамко“ потеряла долю рынка, и не хотели опутывать компанию новыми расходами, что могло привести к ее неконкурентоспособности по сравнению с компаниями других стран Персидского залива.

Возможно, им удастся извлечь больше денег из „Арамко“, не повлияв на конкурентоспособность компании. Саудовцы начали свои изыскания; они даже в тайне от „Арамко“ наняли собственного советника по вопросам американского налогового законодательства и к своей радости обнаружили очень интересный и занимательный пункт; так что „Арамко“ останется цела и невредима. Он назывался „иностранные налоговые льготы“.

По законодательству 1918 года американская компания, действующая за рубежом, могла вычесть из подоходного налога США сумму, выплачиваемую в виде налогов другим государствам. Это делалось для того, чтобы не ставить в невыгодное положение американские компании, действующие за рубежом. Арендная плата за право разработки недр и другие фиксированные выплаты – издержки производства – не могли вычитаться, учитывался только подоходный налог. В этом заключалась суть. Это означало, что если бы Саудовская Аравия в 1949 году получила в качестве арендной платы не только 39 миллионов долларов, как это было в действительности, а еще 39 миллионов долларов в виде налогов, тогда эти 39 миллионов долларов вычитались бы из 43 миллионов долларов, заплаченных „Арамко“ США. В результате этого „Арамко“ заплатила бы только 4 миллиона долларов министерству финансов США – разницу между 43 и 39 миллионами долларов, а не 43 миллиона долларов. Со своей стороны, Саудовская Аравия получила бы не 39, а в 2 раза больше – 78 миллионов долларов. Другими словами, налоги, выплачиваемые „Арамко“ остались бы те же, только большая их часть была бы собрана в Рияде, а не в Вашингтоне. Так и должно быть, решили саудовцы, это ведь их нефть.

Обзаведясь новым оружием, Саудовская Аравия усилила давление на „Арамко“. Наконец в августе 1950 года компания посмотрела в лицо реальности и начала переговоры о фундаментальном пересмотре концессии. Компания постоянно контактировала с государственным департаментом, который придерживался той точки зрения, что требования Саудовской Аравии надо удовлетворить. В июне 1950 года началась корейская война, и американское правительство все больше беспокоили коммунистическое влияние и советская экспансия на Ближнем Востоке, стабильность в регионе и безопасность доступа к нефти. Нельзя было подпускать к власти в регионе антизападных националистов. Несмотря на потерюдля министерства финансов США, государственный департамент желал получения Саудовской Аравией и другими нефтедобывающими странами региона больших доходов, чтобы удержать прозападные правительства у власти, а недовольство в контролируемых рамках. Особенно важно было сделать все необходимое, чтобы сохранить позиции американских компаний в Саудовской Аравии.

Прошло 12 лет с момента экспроприации Мексикой американских и британских нефтяных компаний. Это стало грозным предостережением. „Если отступление неизбежно, – говорилось в предписании государственного департамента, – то нужно отступить в порядке и извлечь все возможные выгоды для всех заинтересованных сторон“. По словам Джорджа Мак‑Ги, помощника государственного секретаря по ближневосточным делам, принцип 50 на 50 стал неизбежностью. „Саудовцы знали, что венесуэльцы получают 50 процентов, говорил он впоследствии. – Почему бы им не хотеть того же?“ На заседании государственного департамента 18 сентября 1950 года Мак‑Ги сказал представителям американских нефтяных компаний, действующих за рубежом, что пришло время „получить удар кулаком“.

Оставалось одно затруднение – четыре компании‑учредители „Арамко“. Некоторые из них определенно не поддерживали эту идею, в конце концов первоначальные условия концессии специально запрещали подоходный налог. Но на следующем заседании Мак‑Ги прямо сказал компаниям‑учредителям, что альтернативы нет, а долговременные контракты создают „практическую необходимость обсуждения условий сделки, идя на взаимные уступки“.

Выступая в поддержку принципа 50 на 50, вице‑президент „Арамко“ сказал: „С психологической точки зрения эта формула справедлива и будет рассматриваться как таковая и в Саудовской Аравии“. Учредители были переубеждены. 30 декабря 1950 года после сложных переговоров, длившихся месяц, „Арамко“ и Саудовская Аравия подписали новое соглашение, сутью которого был венесуэльский принцип 50 на 50.

Саудовцы были удовлетворены новыми доходами, но оставался еще один очень серьезный вопрос: подпадают ли эти налоговые выплаты под американские налоговые льготы? Фактически их законность не была подтверждена до 1955 года, когда в ходе проверки департаментом налоговых сборов счетов „Арамко“ за 1950 год эти льготы были утверждены. В 1957 году совместная комиссия конгресса по налогообложению также одобрила этот договор, ссылаясь на различные налоговые законы, их юридическую историю, различные юридические решения и указания департамента налоговых сборов для „налогоплательщиков, находящихся в похожих ситуациях“. Позже некоторые утверждали, что правительство США, в частности, Совет национальной безопасности (СНБ), подогнал налоговые законы под необходимость предоставления „Арамко“ права на льготное налогообложение. Но судя по документам, дело обстояло не так. Все было законно.

А тем временем значительная часть доходов переместилась из американской казны в Саудовскую Аравию. В 1949 году американская казна получила от „Арамко“ 43 миллиона, а Саудовская Аравия 39 миллионов долларов. В 1951 году положение дел кардинально изменилось. Саудовская Аравия получила НО миллионов, а США – 6 миллионов долларов6.

Воздействие соглашения между „Арамко“ и Саудовской Аравией на соседние страны не замедлило сказаться. Кувейт настаивал на подобном соглашении, и „Галф ойл“ боялась не откликнуться. „Мы можем проснуться в одно прекрасное утро и обнаружить, что Кувейт нами потерян“, – говорил обеспокоенный председатель „Галф“ полковник Дрейк американским чиновникам. „Галф“ преодолела сопротивление председателя „Англо‑иранской нефтяной компании“ сэра Уильяма Фрейзера и заставила согласиться на принцип 50 на 50 в Кувейте (они были партнерами по „Кувейт ойл компани“). Британский департамент налоговых сборов сначала выступил против льгот „Англо‑иранской нефтяной компании“, но под давлением других членов правительства согласился одобрить механизм льготного налогообложения. В соседнем Ираке к началу 1952 года также было подписано соглашение по принципу 50 на 50.

Таким образом, новый принцип был заложен в основу отношений между землевладельцем и арендатором по Давиду Рикардо. И нефтяные компании‑арендаторы должны были считаться с этим. В „Джерси“ был разработан целый свод принципов работы в новых условиях. Документ показал, что „Джерси“ кое‑чему научилась со времени мексиканской экспроприации. „Мы теперь знаем, что безопасность нашего положения в любой стране зависит не только от исполнения законов и контрактов или от величины наших выплат правительству, но и от того, считают ли правительство и общество в целом в этом государстве и у нас в стране наши отношения справедливыми. Если нет, то ситуация меняется. К сожалению, понятия „справедливость“ и „несправедливость“ скорее эмоциональные, их нельзя измерить“. Независимо от того, насколько это было неприятно, насколько вредило планам инженеров, бизнесменов и воротил нефтяного бизнеса, таков был теперь порядок вещей. „Опыт показывает, что принципу 50 на 50 присуще внутреннее состояние удовлетворенности“.

Так или нет, но это была необходимость. Но закончилась ли борьба за ренту длительным и прочным миром или только перемирием? Стабильна ли позиция компаний перед лицом национализма, утверждения суверенитета и неизбежной жажды новых доходов со стороны национальных государств? Документ, приготовленный „Джерси“ как руководство к действию, предупреждал: „Если мы когда‑нибудь признаем, что деление доходов пополам не совсем справедливо, у нас выбьют почву из‑под ног. „Джерси“ должна твердо стоять на принципе пятьдесят на пятьдесят: это – хорошая позиция, ее не надо отстаивать, на нее трудно покуситься; пятьдесят пять на сорок пять или шестьдесят на сорок выглядели бы иначе и стали бы лишь ступеньками для бесконечного отступления“.лее действенно, чем попытки получить дополнительную помощь иностранным государствам от конгресса. Более того, чисто психологически такой принцип действовал успокаивающе. Он стал символом новой политики, было сделано действительно необходимое.

Спустя много лет, в 1974 году, когда обострились противоречия нефтяной политики, Джордж Мак‑Ги отвечал на слушаниях в сенате на вопросы, связанные с соглашением, которое он, будучи помощником государственного секретаря, поддерживал и помогал разрабатывать, то есть соглашение между Саудовской Аравией и „Арамко“ 1950 года. Его спросили, не являлись ли эти налоговые льготы на самом деле „просто хитрым способом передать миллионы из общественной казны в руки иностранных государств путем простого административного решения без необходимости утверждения его конгрессом США“.

Мак– Ги не согласился с этим. Это не было мошенничеством. Проводились консультации с министерством финансов и с конгрессом. Решение не держалось в секрете. Принцип 50 на 50 уже семь лет действовал в Венесуэле до того, как был принят в Саудовской Аравии. „Нет, – объяснял Мак‑Ги, – вопрос не по существу. Обладание этой нефтяной концессией было очень ценным. Сидеть сложа руки было очень рискованно“. „В сущности, – сказал Мак‑Ги, – была угроза потери концессии“. Конечно, концессия „Арамко“ в Саудовской Аравии была сохранена. Но уже через 6 месяцев после подписания сделки, в декабре 1950 года события в соседнем Иране показали, что вопрос об отношениях землевладельца и арендатора вовсе не был удовлетворительно решен.

ГЛАВА 23. „СТАРИК МОССИ“ И БОРЬБА ЗА ИРАН

Когда в 1944 году в Тегеран пришла весть из Южной Африки о смерти там в ссылке Реза Пехлеви, бывшего шаха Ирана, его сын и преемник на троне был буквально убит горем. Спустя много лет он так описал свою реакцию: „Мое горе было безмерно“. Мохаммед Реза Пехлеви боготворил своего отца, известного своей решительностью и огромной физической силой. Будучи командиром бригады в персидских казачьих войсках, в двадцатые годы он захватил власть и стал шахом. Реза‑шах навел порядок в непокорной стране, очертя голову ринулся модернизировать ее, покорил мулл, которых всегда считал опасными, смертельными врагами монархии еще со средних веков.

Сын не был узурпатором, но он был фигурой в игре тех, кто способствовал падению его отца, и это усугубляло его горе и чувство вины. В августе 1941 года, два месяца спустя после германского вторжения в Советский Союз, англичане и русские перебросили войска в Иран, чтобы защитить нефтеперерабатывающий завод в Абадане и нефтепровод из Персидского залива в СССР. Встревоженные быстрым продвижением немцев в России и Северной Африке, союзники боялись, что клещи сожмутся в Иране. Они свергли Реза‑шаха, который выказал симпатии и сочувствие нацистам, и заменили его сыном, которому в то время был всего двадцать один год.

Мохаммед Пехлеви будет жить с памятью об отце и посвятит себя этой памяти. Он всю жизнь будет стараться быть достойным Реза‑шаха. Не только другие будут его постоянно сравнивать с отцом, но и он сам будет судить себя по его стандартам. Однажды в 1948 году сам шах признался одному из своих гостей: „Вчера моя сестра Ашраф спросила меня, мужчина я или мышь“. Шах смеялся, но, очевидно, не считал это смешным. Всегда подразумевалось, что он слаб, нерешителен по сравнению со своим отцом, не отвечает требованиям своего положения. Шах в какой‑то степени был чужаком. В шесть лет его поручили заботам гувернантки‑француженки, в двенадцать – отправили в Швейцарию, в школу. Его образование и опыт были причиной его отдаленности от иранского общества. „Может быть, – размышлял американский посол в 1950 году, – он слишком европеизирован для восточной страны“. Такая репутация будет у него почти сорок лет. Каковы бы ни были личные тревоги шаха, в двадцать один год он оказался в таких скользких обстоятельствах, что с ними едва ли справился бы и самый уверенный и опытный политик. Легитимность его династии ставилась под сомнение, вопрос о роли монархии в Иране был не решен. Шаху пришлось бороться с постоянным вмешательством иностранных держав, прямой угрозой территориальной целостности страны со стороны Советов и слишком явным британским экономическим присутствием. Он был вынужден бороться, чтобы утвердить свою власть в политической системе, расколотой всевозможными противоречиями – классовыми, религиозными, региональными, борьбой нового и старого. На одной стороне были исламские фундаменталисты, возглавляемые неистовым аятоллой Сейидом Кашани, которые приходили в ярость от наступления на них современного мира, они равно выступали против присутствия иностранных советников и разрешения шаха женщинам не носить паранджу. На другой стороне были коммунисты и Туде, хорошо организованная партия левого толка со связями в Москве. Где‑то между этими двумя силами находились реформаторы, националисты и республиканцы, все они хотели изменить политическую систему, а военным тоже не терпелось прийти к власти.

Сама политическая культура Ирана была хаотичной, даже фантасмагорической, полной диких гипербол и сильных эмоций. Взяточничество и коррупция были стилем жизни. Меджлис, парламент в Тегеране, придерживался определенных правил игры, выраженных в меткой сентенции британского поверенного в делах: „Депутаты ждут, когда им дадут взятку“. В сельской местности проживало множество племен и кланов, которым не нравилось подчинение Тегерану и династии Пехлеви. В сущности, покушения на власть можно было ждать из любой точки шахских владений. А в конце сороковых годов страну охватила ужасающая нищета как следствие упадка экономики. Страну охватила безнадежность.

Всех объединяло лишь одно – ненависть к иностранцам, особенно к британцам. Никогда еще державе, столь стремительно закатывающейся, не приписывалось столько злого умысла. Англичан считали какими‑то сверхъестественными дьяволами, контролирующими и управляющими всей страной. Каждый иранский политик, независимо от политической окраски, нападал на своих врагов и противников, утверждал, что они британские агенты. Даже засуха, неурожаи, нашествия саранчи приписывались коварным замыслам умных англичан. Объектом, на котором, казалось, сконцентрировалась вся ненависть, было самое большое промышленное предприятие Ирана, главный источник валютных поступлений страны и вместе с тем чересчур заметный символ вторжения современного мира – „Англо‑иранская нефтяная компания“.

Масла в огонь ненависти к „Англо‑иранской компании“ подливала борьба за ренту. Ее прибыль с 1945 по 1950 годы составила 250 миллионов долларов, а арендная плата, полученная Ираном, 90 миллионов долларов. Британское правительство получило от „Англо‑иранской нефтяной компании“ в виде налогов больше, чем Иран в виде арендной платы. Ситуация ухудшалась тем, что значительная часть дивидендов компании уходила к ее главному владельцу – британскому правительству; ходили слухи, что компания продает нефть британскому военно‑морскому флоту по сниженным ценам. Но в Иране еще более важным, чем фунты и пенсы, были эмоции и символы. Именно они доводили политиков и толпы народа до исступления, а враждебность к „Англо‑иранской нефтяной компании“ до мании. Очень удобно было иметь такого иностранного козла отпущения, когда дома было далеко не все благополучно.

ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Во время Второй мировой войны и американцы, и британцы смотрели на Иран главным образом, как на „британское шоу“. Однако усиление „холодной войны“ и растущее беспокойство по поводу безопасности нефти Персидского залива выдвинули Иран на первый план американской внешней политики. В 1946 году советские войска были выведены из Северного Ирана, но к 1949 году американцы осознали, что страна находится в таком политическом и экономическом упадке, что может стать легкой добычей Советского Союза.

Перспективы развития Ирана становились все более неопределенны, а политическая жизнь скатывалась в хаос в связи со свойственными этой стране убийствами и покушениями. В феврале 1949 года мусульманский фанатик, выдававший себя за фотографа, попытался убить шаха, когда тот прибыл в Тегеранский университет. Расстреляв в упор полдюжины патронов, незадачливый убийца только ранил шаха, который продемонстрировал мужество и хладнокровие.

Впоследствии он скажет: „Чудесный провал покушения еще раз доказал мне, что я нахожусь под покровительством Всевышнего“. Это стало поворотным пунктом в отношении шаха к самому себе и в его видении страны. Используя в качестве предлога это происшествие, он объявил военное положение и начал энергичную кампанию по утверждению своей личной власти. Он отдал приказ, чтобы тело его отца, которому он посмертно присвоил титул „Великий“, эксгумировали и привезли из Южной Африки в Иран, чтобы с почестями похоронить. Вскоре огромные конные статуи, изображающие шаха Реза, появились во всех частях владений его сына.

Попытки шаха расширить политический контроль сопровождались усилиями приспособить финансовые отношения между Ираном и „Англо‑иранской нефтяной компанией“ к новым условиям, изменить их на тех же принципах, которые использовались другими странами‑экспортерами нефти. Вашингтон, обеспокоенный советскими устремлениями, подталкивал британское правительство и „Англо‑иранскую нефтяную компанию“ к увеличению арендной платы Ирану, тем более, что Вашингтону в отличие от Лондона нечего было терять. Главным в американском деле был Джордж Мак‑Ги, помощник государственного секретаря по ближневосточным и африканским делам, который в то же самое время активно способствовал заключению сделки между „Арамко“ и правительством Саудовской Аравии по принципу пятьдесят на пятьдесят. Он считал, что существующее распределение прибылей между „Англо‑иранской нефтяной компанией“ и Ираном неразумно. Британские государственные деятели, конечно, очень противились вмешательству и навязчивым советам Мак‑Ги и других американцев. Они называли Мак‑Ги, которому в 1949 году минуло только тридцать семь, „вундеркиндом“ и считали его источником своих проблем. Они полагали, что он настроен антибритански и „антиангло‑ирански“. В этом они ошибались. Будучи стипендиатом Родса в Оксфорде, Мак‑Ги познакомился с дочерьми сэра Джона Кэдмана из „Англо‑иранской нефтяной компании“ и даже бывал у него в гостях в поместье. В ходе написания в Оксфорде докторе кой диссертации по геофизике, он вел сейсмические исследования вместе с „Англо‑иранской нефтяной компанией“ в Хэмпшире, где компания занималась бурением. Затем, по иронии судьбы, ему предложили работу геофизика в Иране. После серьезного рассмотрения предложения Мак‑Ги отверг его, но только потому, что соскучился по дому и хотел вернуться в Америку. „Однако тогда у меня было доброе чувство к АИНК“, – говорил он впоследствии.

Дальнейшие события показали, что он сделал правильный выбор. Вскоре после возвращения из Англии, в начале Второй мировой войны, Макги открыл довольно крупное месторождение нефти в Луизиане. Оно принесло ему богатство, независимость и возможность посвятить себя общественной деятельности. Он женился на дочери знаменитого Эверета Де Гольера и был партнером в его консалтинговой фирме, пока не поступил на военную службу. Мак‑Ги был стойким англофилом, позднее он стал председателем союза любителей английского языка. Он просто считал, что англичан нужно спасти от них самих, особенно когда дело касалось их отношения к нефти, типичного для девятнадцатого века. Мак‑Ги выражал точку зрения своих коллег, обобщенную в критических замечаниях государственного секретаря Дина Ачесона о „необыкновенном и глупом упрямстве компании и британского правительства“ в иранском вопросе.

С другой стороны, хотя американцы, казалось, этому не верили, британское правительство не ладило с „Англо‑иранской компанией“. Британское правительство владело 51 процентом акций компании, но это не означало, что они питали симпатию друг к другу. Напротив, между ними царили подозрения и затаенная злоба, а самые жестокие схватки между партиями были классическим образцом того, что называется „борьбой министра и управляющего“. Министр иностранных дел Эрнест Бевин еще в 1946 году жаловался, что „Англо‑иранская компания“ – „по сути, частная компания с государственным капиталом, и все, что она делает, отражается на отношениях британского правительства с Персией. Как министр иностранных дел я не обладаю ни властью, ни влиянием, несмотря на контрольный пакет акций. Насколько я знаю, такой власти нет ни у кого“.

Самой компании ситуация, конечно, виделась по‑другому. Она была третьим по величине производителем нефтяного сырья, большая часть которого добывалась в Иране, и ей казалось, что иранцы заключили выгодную сделку. Согласно соглашению 1933 года, Иран получал не только арендную плату за разработку недр, но и 20 процентов прибыли компании. Условия сделки были лучшими, чем у других стран. Помимо этого, „Англо‑иранская нефтяная компания“ стала одной из крупных транснациональных компаний. Она пыталась вести глобальный бизнес. Она действовала как частная фирма, так было установлено еще в 1914 году Черчиллем при приобретении доли компании, и ее руководители не терпели вмешательства или советов со стороны политиков или гражданских чиновников. Они просто считали бюрократов, которых председатель компании сэр Уильям Фрейзер неизменно называл „уэстэндскими джентльменами“ – неспособными понять нефтяной бизнес или, по крайней мере, как его ведут в Иране. Но давление было так велико, что летом 1949 года „Англо‑иранская компания“ была вынуждена начать переговоры с Ираном о дополнениях к переработанному варианту концессии 1933 года. Новое предложение обеспечивало увеличение роялти и единовременно выплачиваемой суммы. Хотя „Англо‑иранская нефтяная компания“ и иранское правительство пришли к соглашению, правительство, боясь парламентской оппозиции, воздерживалось от представления документа в Меджлис почти в течение года до июня 1950 года. Парламентский комитет по нефти ответил резким осуждением нового соглашения, призывая к отмене концессии и требуя национализации „Англоиранской нефтяной компании“. Лидер блока проанглийски настроенных политиков был убит, и напуганный премьер‑министр, решив, что осторожность – лучшая политика, подал в отставку.

Новым премьер‑министром шах назначил генерала Али Размару, начальника штаба армии. Худощавый, молодой – „солдатская косточка“, выпускник французской военной академии Сент‑Сир, честолюбивый и хладнокровный, Размара однажды совершил неслыханное – отказался от взятки. Он искал дистанцииро‑вания от шаха и установления своей собственной власти. Американцы и англичане видели в нем свой последний шанс. Иран, казалось, был крайне уязвим перед опасностью коммунистического переворота и советской экспансии.

В том же месяце, июне 1950 года, Северная Корея напала на Южную, превратив „холодную войну“ в горячую. На советско‑иранской границе происходили столкновения, и Мак‑Ги в срочном порядке занимался в государственном департаменте подготовкой экстренных планов на случай советского вторжения в Иран. Более того, на фоне корейской войны иранская нефть получила новое значение, она составляла 40 процентов производимой на Ближнем Востоке нефти, и нефтеперерабатывающий завод „Англо‑иранской компании“ в Абадане был главным источником авиационного топлива в восточном полушарии3.

При таком росте ставок правительство США усилило давление на британское правительство, чтобы оно в свою очередь повлияло на „Англо‑иранскую компанию“. Нужно было сделать такое предложение, на которое иранское правительство быстро бы согласилось. Но сэра Уильяма Фрейзера нелегко было расшевелить. За его спиной был долгий опыт общения с иранцами, он питал мало уважения к их государственной системе и ни на что не рассчитывал, кроме неблагодарности, обмана, клеветы за спиной и новых требований. Едва ли он относился к американцам лучше. Вину за проблемы компании он возлагал на американское политическое вмешательство в дела Тегерана и на деятельность американских нефтяных компаний, в частности „Арамко“, на Ближнем Востоке. Фрейзер, несомненно, был человеком, определявшим позицию компании. В любых обстоятельствах он был грозным противником. У него не было дипломатического опыта Джона Кэдмана, он был несговорчивым, неумолимым автократом, который управлял „Англо‑иранской компанией“ так, как хотел. Возражения не допускались. Председатель „Галф“, партнера „Англо‑иранской компании“ по Кувейту, заметил, что Фрейзер обладает такой неограниченной властью, что другие директора „не осмеливаются владеть собственными душами“. О Фрейзере говорили, что он „шотландец до кончиков пальцев“. Его отец основал ведущую шотландскую компанию по добыче сланцевого масла, которую он затем продал „Англо‑иранской нефтяной компании“, как потом сказали, „с Вилли в придачу“. Один из тех, кто работал с Фрейзером, говорил: „Мало кто в отрасли, где неуступчивость – стиль жизни, мог рассчитывать одержать над ним верх“.

То же самое можно было сказать, когда в качестве его противника выступало британское правительство. Один советник министерства иностранных дел заявил, что „Фрейзер напоминает бухгалтера из Глазго, который презирает все, что нельзя отразить в балансе“. Другой британский чиновник называл Фрейзера „упрямым, узколобым старым скрягой“. Хотя многие правительственные чиновники чувствовали необходимость смещения Фрейзера и часто говорили о его отставке, они были бессильны заставить его уйти. Козырем Фрейзера в борьбе со всеми врагами было огромное значение прибылей компании для британской казны и для британской экономики в целом4.

Фрейзер неумолимо сопротивлялся постоянным просьбам британского правительства вести дальнейшие переговоры с Ираном, а американцев он попросту игнорировал. Но осенью 1950 года Фрейзер резко поменял мнение, что не было на него похоже. Он не только хотел предложить Ирану больше денег, но и поговаривал о субсидировании иранского экономического развития и о поддержке иранского образования. Что случилось? Фрейзер вовсе не превратился в филантропа. Скорее всего он узнал о „бомбе Мак‑Ги“ – знаменитой сделке с Саудовской Аравией по принципу пятьдесят на пятьдесят – и понял, что нужно быстро что‑то предпринимать. Но время было упущено. В декабре объявление о заключении сделки пятьдесят на пятьдесят с Саудовской Аравией заставило премьера Размару прекратить поддержку дополнительного соглашения, что означало его конец.

Наконец „Англо‑иранская компания“ выступила со своей собственной схемой „пятьдесят на пятьдесят“. Но этого уже было недостаточно. Пользующаяся дурной славой компания находилась в эпицентре оппозиционных настроений в Иране. Лидером оппозиции выступал старый смутьян Мохаммед Мосаддык, председатель парламентского комитета по нефти. „Единственный источник всех несчастий этой измученной нации – нефтяная компания“, – утверждал Мосаддык. Другой депутат громогласно заявил, что пусть иранскую нефтяную промышленность лучше разрушат атомной бомбой, чем она останется в руках „Англо‑иранской компании“. Премьер‑министр Размару не знал, что делать. В конце концов в марте 1951 года в парламенте он выступил с речью против национализации. Через четыре дня перед входом в центральную мечеть Тегерана он был убит молодым плотником, которому исламские террористы поручили „священную миссию“ убийства „британской марионетки“.

Убийство Размары деморализовало сторонников компромисса, ослабило позицию шаха и воодушевило широкую оппозицию. Через полторы недели был убит и министр образования. Меджлис принял резолюцию о национализации нефтяной промышленности, но она была не сразу претворена в жизнь. 28 апреля 1951 года меджлис выбрал Мохаммеда Мосаддыка, врага номер один „Англо‑иранской компании“, на пост премьер‑министра со специальным и чрезвычайно популярным наказом добиться исполнения закона о национализации. Шах подписал закон, и он вступил в силу с первого мая. Казалось, дни „Англо‑иранской компании“ в Иране были сочтены, потому что в декрете о национализации она называлась „бывшей компанией“. Как докладывал британский посол, „Англо‑иранская компания“ хотя и действовала по всему миру, „была юридически упразднена“, и Тегеран „считал, что у нее нет будущего“.

Мосаддык отправил правителя провинции Хузестан в штаб‑квартиру „Англоиранской компании“ в Хорремшехре. По прибытии он принес в жертву барана у входа в здание, а затем объявил беснующейся толпе, что концессия аннулирова на. Имущество компании в Иране, а также нефть, ею производимая, теперь принадлежат иранской нации. Вслед за правителем выступил зять Мосаддыка с пламенной речью, в которой он заявил, что дни колониализма закончились, грядут дни процветания. Он так перевозбудился, что упал в обморок. На нефтеперерабатывающем заводе в Абадане появились директора только что организованной государственной нефтяной компании, возглавляемые Мехди Базарганом, деканом инженерного факультета Тегеранского университета. Они несли канцелярские принадлежности, печати и большую вывеску. На всех этих предметах красовалась надпись – „Иранская национальная нефтяная компания“. Вывеску собирались приколотить к одному из зданий управления заводом. Еще десятки овец были принесены в жертву в знак великого события, и огромная толпа, собравшаяся приветствовать директоров, буквально неистовствовала. Но, хотя овцы приносились в жертву, дело еще не было завершено. Еще пять месяцев статус „Англо‑иранской компании“ в Иране был покрыт завесой неопределенности.

„СТАРИК МОССИ“

Семидесяти лет от роду, хрупкий на вид, абсолютно лысый, с очень длинным носом и блестящими, как бусины, глазами, Мохаммед Мосаддык будет режиссировать драмой, разыгравшейся в Иране в последующие два года. Он обведет вокруг пальца всех: и иностранные нефтяные компании, и американское и британское правительства, и шаха, и своих собственных соперников внутри страны. Он был очень противоречивым человеком. Космополит, получивший юридическое образование во Франции и Швейцарии, он был ярым националистом и ксенофобом, а неприятие британцев стало своего рода манией. Сын высокопоставленного чиновника и правнук шаха из предыдущей династии, Мосаддык был аристократом с обширными земельными владениями, включавшими лично ему принадлежащую деревню в сто пятьдесят дворов. Однако он нарядился в мантию реформатора, республиканца и глашатая городских масс. Один из первых профессоров Персидской школы политических наук, он был вовлечен в конституционную революцию 1906 года, что стало путеводной звездой всей его жизни. После Первой мировой войны он отправился на Версальскую мирную конференцию, заказал печать с надписью на французском языке, гласившей: „Комитет сопротивления наций“, и пытался защитить Персию от иностранной интервенции, особенно британской. Его не услышали, и он вернулся домой с чувством, что его надежды и идеалы были преданы колониальными державами.

В двадцатые годы Мосаддык занимал ряд министерских постов и играл ведущую роль в оппозиции, противостоящей попыткам Реза‑шаха превратить Персию в абсолютную монархию и сделаться ее диктатором. За эту деятельность Мосаддыка периодически сажали в тюрьму или под домашний арест в его поместье. Там он занимался медициной и исследованием гомеопатических препаратов. Изгнание Реза‑шаха в 1941 году стало сигналом для возвращения Мосаддыка на политическую арену. У него быстро появилось множество последователей; долгие годы, посвященные оппозиционной борьбе, создали ему прочную репутацию „незапятнанного“ человека, преданного Ирану и его очищению от иностранного господства.

В личной жизни Мосаддык был одновременно и скромен, и эксцентричен. Иранцев и важных иностранцев он часто принимал в пижаме, развалившись в кровати, в которой проводил много времени, как говорили, из‑за частого головокружения. Телохранители всегда находились рядом, вполне понятно, что он жил в постоянном страхе быть убитым. Мосаддык умел говорить то, что требовалось в данный момент, не гнушаясь преувеличений и выдумок. Зато в следующий момент для него не существовало ни одного утверждения, с какими бы заверениями оно ни высказывалось накануне, которое он не мог бы изменить, от которого не мог бы с шуткой или смешком отречься, если это было ему выгодно. Имело значение только одно: все, что он говорил, служило двум всепоглощающим целям – поддержанию его собственного политического положения и изгнанию иностранцев, особенно британцев. Преследуя эти цели, он выказал себя мастером политического театра. На публике он мог расплакаться, застонать, имел обыкновение падать в обморок в кульминационный момент выступления. Однажды он упал на пол в меджлисе посреди своей пламенной речи. Депутат парламента, врач по образованию, бросился на помощь, боясь, что старик может испустить дух, схватил его руку и стал щупать пульс. В этот момент Мосаддык открыл один глаз и подмигнул незадачливому спасителю.

Американские и английские чиновники, которым приходилось иметь дело с Мосаддыком, называли его Мосси. Энтони Идеи заметил, что старик Мосси в своей пижаме на железной кровати был „находкой для карикатуристов“. Даже те, кого он выводил из себя, вспоминали впоследствии, что они были очарованы Мосаддыком. Сначала американцы считали Мосаддыка благоразумным националистическим лидером, с которым можно иметь дело. Он мог бы стать оплотом борьбы против Советского Союза и проводником реформ, альтернативой Мосаддыку был коммунизм. „Холодная война“ повлияла на политику и видение мира американцев больше, чем англичан. А у Вашингтона оснований для противостояния старомодному британскому империализму было вполне достаточно. Не кто иной, как президент Гарри Трумэн, сказал, что сэр Уильям Фрейзер, глава „Англо‑иранской компании“, похож на „типичного колонизатора XIX века“. Американцы лучше англичан понимали, что главные проблемы Мосаддыка были связаны с его внутренними врагами и соперниками. Он был постоянно вынужден отбиваться от тех, кто отличался большим национализмом, большим экстремизмом, большим фундаментализмом, был более настроен против иностранцев, чем он. Между тем он импровизировал и дурил великие державы, никогда не соглашаясь на полный компромисс. В конце концов у американцев лопнуло терпение. Когда все было позади, Дин Ачесон едко заметил, что Мосаддык был „великий актер и азартный игрок“.

С самого начала англичане придерживались другой точки зрения. Они считали, что американцы не могут понять, как трудно вести переговоры с Мосаддыком, некоторые британские официальные лица считали коммунистическую угрозу сильно преувеличенной. „Мосаддык был мусульманином, и в 1951 году он бы не сблизился с Россией“, – говорил Питер Рамсботам, секретарь комитета по Персии в британском кабинете министров. Реальная опасность угрожала капиталовложениям в Иране и установившемуся политическому и экономическому порядку на Ближнем Востоке. Некоторые англичане считали Мосаддыка „ненормальным“. Что можно сделать с таким человеком? Прибавьте к этому необходимость внимательно следить за Мосаддыком, потому что, по словам британского посла сэра Фрэнсиса Шеперда, это был „хитрый, скользкий и совершенно беспринципный“ человек. С точки зрения посла, иранский премьер‑министр был похож на „лошадь извозчика“, и от него исходил „неприятный запах опиума“. Во всем этом англичан больше всего раздражло то, что их национальную гордость „Англо‑иранскую компанию“ и саму Британию обведет вокруг пальца какой‑то старик в пижаме.

ПЛАН „ИГРЕК“

Национализация „Англо‑иранской компании“ и наличие лукавого и ненадежного противника заставила Британию изменить свою позицию. Следовало что‑то предпринять, чтобы спасти самую ценную зарубежную собственность страны и ее главный источник нефти. Но что? Кабинет рассматривал план „Игрек“, разработанный на случай военной интервенции. Нефтяные месторождения находились в глубине страны, где их нелегко было занять, решил кабинет министров. Но остров Абадан с самым большим в мире нефтеперерабатывающим заводом совсем другое дело; он представлял собой более достижимую цель. Внезапной атакой Абадан можно было бы захватить. Возможно, немедленной демонстрации силы будет достаточно для изменения ситуации и возвращения себе известной доли уважения.

А если нет? Погибнут британцы. Могут быть заложники. Правительство США категорически выступало против вооруженной интервенции, боясь, что такие действия Великобритании на юге спровоцируют нападение России с севера, и кончится тем, что Иран окажется за „железным занавесом“. Были и другие препятствия. Индия только что получила независимость, и нельзя уже было привлечь индийскую армию. Британию могли осудить за ее старомодный империализм. Мощь самой Британии была весьма ограниченной из‑за экономических трудностей. Где найти средства на оплату военных действий?

Однако, если Британия уступит здесь, она ослабит свои позиции на всем Ближнем Востоке, считали некоторые министры. „Если Персии это сойдет с рук, то Египет и другие ближневосточные страны решат, что им тоже стоит попытаться, – заявил министр обороны Эммануэль Шинуэлл. – Следующим шагом может стать попытка национализировать Суэцкий канал“. Лидер оппозиции и почтенный защитник империи Уинстон Черчилль говорил Эттли, что „его поражает отношение Соединенных Штатов, они, кажется, не осознают важности этого огромного региона, протянувшегося от Каспия до Персидского залива: он гораздо важнее Кореи“. Черчилль подчеркнул „важность устойчивости запасов нефти как фактора удержания России от агрессии“. Министр иностранных дел Герберт Моррисон, осуждая политику „поспешного бегства и капитуляции“, рассматривал возможность использования силы. Десантники были переброшены на Кипр, чтобы обеспечить возможность защиты или, в случае необходимости, эвакуации большого числа британских рабочих и их семей из Абадана. Многие считали, что Британия все же прельстится планом „Игрек“ и предпримет попытку военной проверки своей угасающей имперской мощи.

АВЕРЕЛЛ В СТРАНЕ ЧУДЕС

Возможность вооруженного вмешательства вызвала тревогу в Вашингтоне. Британия могла толкнуть Иран прямо в руки Советов, готовых с радостью его принять. Дин Ачесон поспешно организовал встречу с британским послом и сосвоим старым другом Авереллом Гарриманом. Сидя июньским вечером на веранде дома Гарримана, с которой открывался вид на реку Потомак, Ачесон ясно дал понять, что он хочет удержать британцев от того, что в его глазах было глупым или опасным. Он предложил Гарриману стать посредником между Британией и Ираном. Все присутствующие сочли это разумным, все, кроме самого Гарримана. Тем не менее он согласился ехать.

Высокий, аскетичный Гарриман был мультимиллионером, оставившим частный бизнес ради общественной деятельности. Он брался за многие сложные и деликатные дела: был специальным представителем Рузвельта в начале Второй мировой войны, послом в Москве и Лондоне, министром торговли, представителем США в Европе по плану Маршалла. Но ему никогда не доводилось участвовать в таких странных переговорах. В середине июля 1951 года он прибыл в Тегеран. Его сопровождали подполковник Верной Уолтере в качестве переводчика (Мосаддык пожелал вести переговоры на французском языке), и Уолтер Леви, который занимался вопросами нефти в рамках Плана Маршалла, а недавно основал свою собственную консалтинговую фирму.

Британия неохотно согласилась на посредничество Гарримана, но Леви волновал их гораздо больше, так как он был известен как „истинный оракул Штатов“ в том, что касалось нефти. Леви не делал секрета из своей точки зрения на положение „Англо‑иранской компании“. Он считал, что она выродилась, и к прежнему возврата нет. Он выражал американский взгляд на проблему. Если Великобритания хочет вернуть себе прежние позиции, говорил Леви, англичанам нужно „замаскировать“ „Англо‑иранскую компанию“, „растворить“ ее внутри новой компании, консорциума, который контролировался бы несколькими компаниями, американскими в том числе. Британцы были в негодовании от такого гибельного для их ведущей компании предложения, которое они окрестили „одворняживанием“. Они подозревали, что истинной причиной предложения консорциума было подспудное ожидание американских компаний подходящей возможности проникнуть в Иран. Подозрения еще усилились, когда совершающий увеселительную поездку за казенный счет молодой конгрессмен, официальный представитель Джон Ф. Кеннеди, сын бывшего американского посла в Лондоне, сделал остановку в Тегеране и сказал английскому послу, что если соглашение не будет достигнуто, то „неплохо бы американским концернам заполнить брешь“.

В Тегеране Гарримана и его команду поселили во дворце шаха. Стены большой приемной были покрыты тысячами крошечных зеркал, что создавало впечатление сверкающих драгоценных камней. На первых порах все это казалось новым и экзотичным. Гарриман и его команда едва ли знали, что в ближайшие два месяца им предстоит провести здесь большую часть времени. Вскоре они устали от этой обстановки.

Гарриман, сопровождаемый Уолтерсом, отправился на встречу с Мосаддыком в его скромный дом, являвший собой разительный контраст с дворцом. Премьер‑министр лежал в постели с руками, скрещенными на груди. Две двери были для безопасности заблокированы шкафами. Мосаддык слабо махнул рукой в знак приветствия, когда вошли Гарриман и Уолтере, и поспешил высказать Гарриману все, что он думал об англичанах: „Вы не знаете, какие они коварные, вы не знаете, какие они порочные, вы не знаете, как они оскверняют все, к чему прикасаются“. Гарриман возразил. Он хорошо знал англичан; он был у них послом. „Я уверяю вас, они и хорошие, и плохие, а чаще всего – средние“, – сказал Гарриман. Мосаддык наклонился, взял Гарримана за руку и просто улыбнулся. В дальнейшей беседе Мосаддык как‑то упомянул, что его внук, зеница его ока, учится в школе за границей. „Где?“ – спросил Гарриман. „Конечно, в Англии, – ответил Мосаддык. – Где же еще?“

Вскоре установился определенный порядок ведения дискуссий: Мосаддык или сидел, или лежал в постели с руками, сложенными на груди; подполковник Уолтере сидел, как йог, на полу в ногах кровати; Гарриман восседал на стуле почти вплотную к кровати, между ними. Это позволяло Мосаддыку лучше слышать. Уолтере Леви тоже часто к ним присоединялся. И вот здесь‑то, на этой нелепой сцене, решалась судьба послевоенного нефтяного порядка и политической ориентации Ближнего Востока. Так велико было чувство нереальности происходящего, что Уолтере выписал из Вашингтона томик „Алисы в Стране чудес“, чтобы с помощью этого неформального путеводителя понять, что их ждет впереди.

День за днем Гарриман с помощью Леви пытался обучить Мосаддыка реалиям нефтяного бизнеса. „В мире его фантазий, – телеграфировал Гарриман Трумэну и Ачесону, – простая статья закона о национализации нефтяной промышленности создает прибыльный бизнес, и ожидается, что все должны помогать Ирану на условиях, определяемых им самим“. Гарриман и Леви пытались объяснить Мосаддыку необходимость рынков сбыта, чтобы продавать нефть, но безуспешно. Они говорили, что название компании „Англо‑иранская“ не означает, что вся нефть производится в Иране. Доходы получаются также от переработки нефти, ее транспортировки во многие страны. Однажды Мосаддык даже потребовал большую долю дохода с барреля нефти, чем цена всех продуктов, получаемых из него. „Доктор Мосаддык, – сказал Гарриман, – если мы собираемся говорить об этих вещах разумно, то нам нужно договориться об определенных принципах“. Мосаддык пронзил Гарримана взглядом: „Каких именно?“ – „Например, что целое не может быть больше суммы его частей“. Мосаддык уставился на Гарримана и ответил по‑французски: „Это неверно“. Гарриман, хотя и не говорил по‑французски, догадался, что сказал Мосаддык, но он не поверил самому себе. „Что вы имеете в виду, говоря „неверно“?“ – недоверчиво спросил он. „Ну, возьмем лису, – сказал Мосаддык. – Ее хвост часто намного длиннее ее самой“. Выдав эту шутку, премьер‑министр, прижав к голове подушку, стал кататься по постели, корчась от смеха.

Впрочем, бывало, что к концу дня переговоров Мосаддык, казалось, соглашался принять документ в основном. Но на следующее утро американцы приходили снова только для того, чтобы услышать от Мосаддыка, что он не сможет довести соглашение до конца. Он не выживет. Важнее, чем нефтяной рынок и международная политика, для Мосаддыка была ситуация в стране, реакция его соперников справа и слева, а также сторонников шаха. Особенно он боялся мусульманских экстремистов, которые были против любых связей с зарубежными странами. Ведь только несколько месяцев назад мусульманский фундаменталист убил генерала Размару.

Гарриман, почувствовав, насколько этот страх сковывал Мосаддыка, отправился к аятолле Кашани, лидеру религиозных правых. За сочувствие странам Оси во время Второй мировой войны он был в заключении. Мулла заявил, что он ничего не знает о британцах кроме того, что это самые плохие люди в мире. Фактически, все иностранцы были плохи, и с ними надо соответственно также и обращаться. Аятолла стал рассказывать историю об одном американце, который несколько десятилетий назад приехал в Иран и занялся нефтью. Его ранили на улице Тегерана, и он был отправлен в больницу. Толпа, идя по его следу, ворвалась в больницу и, обнаружив американца на операционном столе, растерзала его.

„Вы понимаете?“ – спросил аятолла. Гарриман сразу понял, что его запугивают. Сжав зубы, он старался не дать волю гневу. „Ваше Преосвященство, – ответил он стальным голосом, – вы должны понять, что в моей жизни было много опасных ситуаций, и меня нелегко запугать“. – „Ну что же, – пожал плечами аятолла, – попытаться невредно“.

В ходе разговора аятолла Кашани обвинил Мосаддыка в худшем из грехов – в том, что он был настроен пробритански. „Если Мосаддык сдастся, – сказал Кашани, – его кровь прольется так же, как кровь Размару“. Не было сомнения, что Кашани был неумолимым и опасным противником. Но в отношении Мосаддыка у Гарримана были другие чувства. Он даже привязался к этому в своем роде любезному человеку, забавному и театральному. Он стал называть его Мосси, хотя и за глаза.

Гарриман считал, что он нащупал выход, наметил возможный способ действия. Он вылетел в Лондон, где рекомендовал Британии отправить на переговоры своего собственного представителя. Выбор пал на социалиста – миллионера Ричарда Стоукса, с которым Гарриман вернулся в Тегеран. Стоукс уверенно и смело объявил о цели своего приезда – сделать Мосаддыку „очень хорошее предложение“.

Стоукса в Тегеран сопровождал сэр Дональд Фергюссон, влиятельный несменяемый заместитель министра топлива и энергетики. Фергюссон был последовательным критиком „Англо‑иранской нефтяной компании“ и ее председателя сэра Уильяма Фрейзера, которого он считал узколобым диктатором, неспособным уловить крупные политическое течения. Но он так же скептически относился к возможности соглашения и боялся, что всем британским зарубежным вложениям угрожает экспроприация со стороны ненасытных местных правительств, и с этим ничего нельзя будет поделать. „Британские предприимчивость, талант и энергия, – заявил он, – открыли нефть в Персии, добыли ее, построили нефтеперерабатывающий завод, создали рынки сбыта для Персии в тридцати или сорока странах, с причалами, хранилищами и насосами, дорогами и железнодорожными цистернами и другим оборудованием, а также могучий танкерный флот“. По этой причине, призыв религиозного лидера Ага‑Ханна к сделке по принципу пятьдесят на пятьдесят из моральных соображений „вздор, и следует показать, что это вздор“.

Во всяком случае, Фергюссон понял, что цель Мосаддыка „не улучшить финансовые условия, а избавиться от иностранной компании с ее доминирующим влиянием вне Персии“. У Мосаддыка не было намерения позволить „Англо‑иранской компании“ возвратиться. Более того, он попал в плен тех страстей, которые сам же и вызвал. Таким образом, в этом втором раунде переговоров не было возможности договориться по решающему вопросу: кто будет управлять нефтяной промышленностью Ирана в случае заключения сделки. „Вечерние перего воры в саду дворца, где мы жили, были похожи на последнее действие „Фигаро“, – вспоминал Питер Рамсботам, бывший одним из главных в команде Сто‑укса. – Неизвестные, неясные фигуры таились за кустами роз. Все шпионили друг за другом. Люди прятались повсюду. Мы никогда не знали, с кем имеем дело. Мосаддык тоже не знал“. Строукс решил покончить с этим. Его миссия, подобно более длительным переговорам Гарримана, провалилась. Гарриман сделал вывод: „У Мосаддыка за душой лишь борьба с Британией. Любое решение спора означало бы конец его политической власти“. Все же, возвращаясь из Тегерана, Гарриман был вынужден с болью признать: „Я просто не привык к поражениям“. Но ведь еще никогда не приходилось иметь дело с кем‑либо вроде „Старика Мосси“.

„ДЕРЖИТЕСЬ КРЕПКО, ГРУБИЯНЫ!“ ПРОЩАНИЕ С АБАДАНОМ

Между тем на месторождениях и нефтеперерабатывающем заводе останавливалось производство. Британия объявила эмбарго, запретив владельцам танкеров под угрозой преследования по закону вывозить „краденую нефть“. К тому же Британия объявила эмбарго на поставку товаров Ирану, а английский банк приостановил финансовые и торговые льготы, ранее предоставленные Ирану. Короче говоря, экспроприацию встретили экономической войной.

Меджлис нанес ответный удар, приняв закон о „саботаже и халатности“; лица, виновные в этом, подвергались смертной казни. Эрику Дрейку, главному управляющему „Англо‑иранской компанией“ в Иране, было послано письмо с обвинениями в саботаже и халатности. По совету британского посла, Дрейк спешно покинул страну на борту небольшого самолета. С этого момента он управлял делами компании из офиса в Басре в Ираке, а затем с борта корабля, стоявшего в Персидском заливе. После встречи с британскими начальниками штабов в Суэце он был отправлен в Британию под чужим именем. По прибытии его вызвал к себе Эттли. Это приглашение возмутило автократа сэра Уильяма Фрейзера, которого не пригласили, и который сам был слишком занят, чтобы повидаться с Дрейком; в конце концов Дрейк всего лишь местный представитель „Англо‑иранской компании“. Несмотря на гнев Фрейзера, Дрейк отправился на встречу, войдя в резиденцию премьер‑министра на Даунинг‑стрит с черного хода, чтобы ускользнуть от ожидающих репортеров. Дрейк сказал кабинету министров, что если Британия ничего не предпримет по поводу Абадана, то она в итоге потеряет еще больше, в том числе Суэцкий канал. Затем ему устроили встречу с лидером оппозиции Уин‑стоном Черчиллем, который после расспросов о переговорах в кабинете министров неожиданно прорычал: „У вас есть пистолет, Дрейк?“ Дрейк объяснил, что отдал свой пистолет иранским властям из‑за нового закона, устанавливающего смертную казнь за незаконное владение оружием. „Дрейк, вы можете застрелить человека из пистолета, – заметил Черчилль. – Я знаю, потому что я смог“.

В результате провала переговоров Гарримана и Стоукса британское правительство снова начало дебаты по поводу использования военной силы для захвата Абадана. Секретные военные приготовления зашли так далеко, что к сентябрю 1951 года операцию по захвату Абадана можно было бы подготовитьменее чем за двенадцать часов. Но чего бы они достигли? Разве не объединился бы весь Иран для борьбы против Британии? А риск разрыва с США? Во всяком случае, фактор внезапности был потерян. „Для нашей страны было бы унижением, если бы оставшихся в Абадане британских рабочих выгнали из Ирана“, – сказал Эттли кабинету министров. Но британское правительство решило не использовать силу для предотвращения этого. Многие увидели начало конца британского господства на Ближнем Востоке в этой угрозе применения силы и фактического неприменения ее в первые месяцы кризиса.

25 сентября 1951 года Мосаддык дал последним из остававшихся в Абадане британских служащих неделю на сборы. Через несколько дней аятолла Кашани объявил специальный национальный праздник – „День гнева к британскому правительству“. На нефтеперерабатывающем комплексе в Абадане британские нефтяники и медицинский персонал решили устроить вечеринку с песнями и шутками, назвав ее „Держитесь крепко, грубияны!“.

Утром 4 октября нефтяники и их семьи собрались у клуба „Джимхана“, который был их культурным центром. Они несли удочки, теннисные ракетки и клюшки для игры в гольф, некоторые были с собаками, хотя большинство домашних животных было уничтожено. В группе находились не только нефтяники, но и неукротимая леди, которая была администратором гостиницы. Тремя днями ранее она прославилась тем, что с помощью зонтика хотела помешать иранскому танку проехать по ее лужайке. Священник присоединился к остальным уже около клуба, заперев на замок маленькую церквушку, в которой умещалась вся история общины острова – „сведения о тех, кто родился, крестился, женился или умер в Абадане“.

Британский крейсер „Маврикий“, ожидавший нефтяников, должен был доставить их вверх по реке в безопасную гавань Басры в Ираке. Корабельный оркестр из‑за прихоти дипломатического этикета играл национальный гимн Ирана, а катера военно‑морского флота Ирана сновали между кораблем и берегом. К полудню все были на борту, и „Маврикий“, выпуская пар, пошел вверх по реке к Басре. Оркестр продолжал играть, но теперь это был марш „Полковник Боуги“. Пассажиры запели, огромный хор под жарким солнцем исполнял непечатный и непристойный вариант этого старого военного марша. Таким музыкальным протестом Британия попрощалась со своим самым большим зарубежным предприятием и самым большим нефтеперерабатывающим заводом в мире, который теперь был остановлен. Это стало кульминацией унизительного отступления Британии со своих имперских позиций в течение шести послевоенных лет. Первая из крупных ближневосточных нефтяных концессий стала и первой из аннулированных.

„РУЖЕЙНЫЕ ЗАЛПЫ“

Нефть из Ирана не поступала благодаря эффективности британского эмбарго и особенно юридическим мерам „Англо‑иранской компании“ против нефтепереработчиков и транспортировщиков иранской нефти. Но эмбарго привело к изъятию значительной части нефти с мирового рынка в критическое время Корейской войны. Кое‑где в Азии было введено нормирование, полеты к востоку от Суэца, кроме самых необходимых, были прекращены. Комитет по нефти министер ства обороны США дал неутешительную оценку положению дел, заявив, что к концу 1951 года мировые потребности в нефти превысят возможные поставки.

Был немедленно задействован механизм погашения дефицита. Как и в годы Второй мировой войны он основывался на сотрудничестве США и Англии. В соответствии с постановлением министерства обороны 1950 года и разрешением не соблюдать антитрестовское законодательство девятнадцать американских нефтяных компаний объединились в Добровольный комитет, чтобы координировать свою деятельность и объединить в общий фонд поставки нефти и производственные мощности. Этот комитет тесно сотрудничал с таким же британским комитетом, распределяя поставки по всему миру, компенсируя дефицит и устраняя узкие места там, где они были. Сами компании старались увеличить производство в США, Саудовской Аравии, Кувейте и Ираке. Как оказалось, сама скорость послевоенного развития производства нефти была такова, что дефицита, вызванного британским эмбарго и которого так все боялись, не было. К 1952 году производство нефти в Иране упало до 20000 баррелей в день по сравнению с 666000 в 1950 году, а объем мирового производства вырос с 10,9 миллиона баррелей в день в 1950 году до 13 миллионов в 1952 году – прирост, в три раза превысивший объем производства в Иране в 1950 году!11

Британская политика в отношении Ирана ужесточилась в октябре 1951 года, когда лейбористское правительство сменили консерваторы во главе с Уинсто‑ном Черчиллем, которому было уже семьдесят семь лет, т. е. он был старше Мо‑саддыка более чем на пять лет. Черчилль не скрывал свой возраст, и часто жаловался на свои „старые мозги, которые уже не работают так, как прежде“. Но у него был четко определенный взгляд на иранскую национализацию: правительство лейбористов было слишком нерешительным и слабым. Будь он у власти, говорил он Трумэну, „возможно, немного постреляли бы“, но Британию „из Ирана не вышибли бы“. По иронии судьбы, будучи Первым лордом адмиралтейства, Черчилль тридцать семь лет назад выкупил у „Англо‑персидской компании“, как она тогда называлась, правительственную долю. Он оставался в политике так долго, что теперь вернулся и вновь возглавил правительство во время величайшего кризиса компании за всю ее историю. Он будет защищать ее, насколько сможет.

Министром иностранных дел стал сэр Энтони Идеи, который был по‑своему связан с этим вопросом. В Оксфорде после Первой мировой войны Идеи изучал восточные языки, он был лучшим знатоком персидского языка среди студентов и восхищался красотой персидской литературы. Идеи не растерял свои персидские связи.

Как заместитель министра иностранных дел он играл ведущую роль в разрешении в 1933 году кризиса, связанного с экспроприацией „Англо‑персидской компании“, предпринятой Реза‑шахом. Восемь лет спустя, в 1941 году, уже министра иностранных дел Идена очень беспокоило заигрывание Реза‑шаха с нацистами, и он принял активнейшее участие в обсуждении решения об интервенции и свержении шаха. Идеи любил Персию и часто туда ездил. Вновь став министром иностранных дел в 1951 году, он все еще мог цитировать персидские пословицы. На этот раз его ожидал более глубокий кризис в результате национализации и изгнания британцев из Абадана. „Наш авторитет на всем Ближнем Востоке сильно поколеблен“, – сказал он. Кризис поставил перед Иденом и болезненную проблему личного выбора. Значительная часть его личных капиталовложений была связана с „Англо‑иранской компанией“, цена на акции которой резко упала. После долгого размышления он решил, что, несмотря на значительную долю правительственного участия и хотя правила или законы этого не требовали, ему не подобает иметь акции компании. Он продал их по самым низким ценам, потеряв свой единственный шанс обеспечить себе финансовое благополучие. В конечном итоге это решение ему многого стоило, в том числе дома.

Когда консерваторы вернулись к власти, коренные разногласия между Лондоном и Вашингтоном стали еще яснее очерчиваться. Американцы боялись, что если Мосаддык падет, на его место придут коммунисты, лучше попытаться работать с ним, как бы это ни раздражало, чем против него. Британцы, напротив, считали возможным, что после падения правительства Мосаддыка к власти придет более разумное правительство, и чем скорее, тем лучше. Уступки в Иране безнаказанность Мосаддыка неизбежно соблазнят другие страны по всему миру и приведет к эпидемии национализации и экспроприации. Британия не могла себе позволить рисковать другими капиталовложениями за рубежом. „Мы должны заявить США на самом высоком уровне, – заявил сэр Дональд Фергюссон, заместитель министра топлива и энергетики, – что, если даже предположить, что они правы и Мосаддыка надо поддерживать, чтобы спасти Персию от коммунизма, придется выбирать между спасением Персии и гибелью нашей страны“. В британском правительстве было много заходящих в тупик споров о том, что делать и кто виноват. Терпение лопалось, и закипала злость от невежества, как считали чиновники, самой „Англо‑иранской компании“. Даже Идеи жаловался, что председатель компании сэр Уильям Фрейзер витает в „заоблачной стране дураков“12.

Осенью 1951 года, через несколько недель после исхода британцев из Абадана, Мосаддык поехал в США защищать дело Ирана в ООН. Он отправился к Трумэну и Ачесону доказывать свою правоту и просить экономической помощи. Американское правительство хотело стабильности в Иране, но не было готово ради этого выручать Мосаддыка. Когда Мосаддык начал объяснять Трумэну и Ачесону, что он „говорит от имени очень бедной страны, где только пустыня, песок…“, Ачесон прервал: „и нефть совсем как в Техасе!“ Премьер‑министр получил только минимальную экономическую помощь.

Но помощник государственного секретаря Джордж Мак‑Ги после восьмидесяти часов переговоров с Мосаддыком во время его визита пришел к выводу, что есть возможность наметить основы соглашения. Нефтеперерабатывающий комплекс в Абадане приобретет „Ройял Датч/Шелл“ (поскольку это голландская, а не британская компания), а специальный контракт с „Англо‑иранской компанией“ обеспечит равное распределение прибыли (принцип пятьдесят на пятьдесят). Но Мосаддык настаивал на дополнительном условии: никто из британских специалистов не будет работать в Иране. Ачесону предстояло лично проверить реакцию Энтони Идена на это предложение на официальном завтраке в Париже. В государственном департаменте с нетерпением ждали звонка Аче‑сона. Он позвонил Мак‑Ги и сообщил, что дополнительное условие Мосаддыка разъярило Идена как унизительное. Идеи безапелляционно отверг предложение. Мак‑Ги, питавший большие надежды, был потрясен. Его усилия разрешить иранский нефтяной кризис оказались тщетными. „Для меня это было почти концом света“, – сказал он. Не было ясно, разделял ли Мосаддык его отчаяние и вообще хотел ли он хоть какого‑то соглашения. „Разве вы не понимаете, что, возвращаясь в Иран с пустыми руками, – говорил Мосаддык одному американцу перед отлетом из США, – я оказываюсь сильнее, чем если бы я вернулся с соглашением, которое еще надо всучить моим фанатикам?“

Все же администрация Трумэна продолжала надеяться на достижение соглашения с Мосси. В государственном департаменте и министерстве иностранных дел Великобритании были предложения создать консорциум компаний, который принял бы на себя управление иранской нефтяной промышленностью. Появился даже оригинальный план, по которому Всемирный банк в качестве попечителя возьмет под свой контроль нефтяные операции Ирана до достижения окончательного соглашения. Но все попытки разбивались о нежелание Ирана идти на компромиссы, смягчающие национализацию и уменьшающие его контроль или ведущие к повышению роли „Англо‑иранской компании“.

Кризис продолжался. Наступил 1952 год. Правительство Мосаддыка не могло продать нефть, у него не хватало денег, экономическая ситуация ухудшалась. Но это, казалось, не имело значения. Главным было то, что Мосаддык оставался популярным национальным лидером, достигшим исторической цели: он выгнал иностранцев и вернул национальное богатство. Он заявил, что, по его мнению, нефть пусть остается в земле, для блага будущих поколений. Посол США в Тегеране заметил глубокую антипатию Мосаддыка к шаху, которую он приписывал тайному презрению представителя старой аристократической фамилии к „слабовольному сынку самозванца‑тирана“. Мосаддык, будучи приверженцем конституции, прибегал к неконституционным методам правления, включая использование городских масс для политического манипулирования. Он брал на себя диктаторские функции. „Я всегда считал этого человека неподходящим для высоких государственных постов, – говорил один из лидеров оппозиции. – Но я никогда, даже в страшном сне, не мог вообразить, что семидесятилетний старик превратится в подстрекателя толп. Человек, который постоянно окружает меджлис головорезами, не что иное, как угроза обществу“. Мосаддык оказался новатором в области политики; он был первым ближневосточным лидером, который использовал радио для обращения к своим последователям. Когда он призывал, тысячи, а иногда, казалось, сотни тысяч людей высыпали на улицы как безумные, скандировали лозунги, орали, громили редакции оппозиционных газет. Шах чувствовал себя бессильным перед лицом популярности Мосаддыка. „Что я могу сделать? – сказал он американскому послу. – Я беспомощен“.

„ПУСТЬ СЕГОДНЯ ПРАВИТ БАЛ УДАЧА“

В это время Ачесон вновь встретился с Иденом, который сказал, что когда‑то понадобится убедить шаха в необходимости отстранить Мосаддыка от власти. Но ни Соединенные Штаты, ни Великобритания не оставили попыток чего‑нибудь добиться от Мосаддыка дипломатическим путем. Трумэн уговаривал Черчилля признать иранский закон о национализации, „который, кажется, для иранцев стал так же священен, как Коран… Если Иран попадет в руки коммунистов, для нас малым утешением будет то, что мы защищали букву закона до последнего“. Черчилль хотел, чтобы к Мосаддыку обратились все вместе. О Мосад‑дыке он говорил: „Мы имеем дело с человеком, находящимся на грани банкротства, революции и смерти, но это настоящий мужчина. Наше совместное обращение может убедить его“.

Трумэн нехотя согласился на предложение об арбитраже, чтобы определить компенсацию за национализированную собственность, но после многочисленных уверток и споров Мосаддык отверг предложение, потому что, по его словам, это был капкан, расставленный „Англо‑иранской нефтяной компанией“.

К концу срока правления администрации Трумэна и американцы, и англичане почти оставили попытки вести переговоры с Мосаддыком. В конце 1952 года британцы предложили американцам найти возможность сменить иранское правительство, другими словами, подготовить переворот. Американцы медлили с ответом, пока власть не перешла к администрации Эйзенхауэра. Предложение было одобрено, его поддержали государственный секретарь Джон Фостер Даллес и его брат Аллен, новый директор ЦРУ.

Однако в последние недели работы администрации Трумэна и в первое время работы администрации Эйзенхауэра, США предприняли еще одну попытку разработать соглашение между Ираном и Великобританией. После долгих напряженных дискуссий Мосаддык еще раз ответил „нет“. Тем временем экономическая ситуация в Иране ухудшилась еще больше. До национализации экспорт нефти обеспечивал две трети валютных поступлений страны и половину доходов государства. В течение двух лет нефть не приносила дохода, инфляция была безудержной, экономика распадалась. Положение страны было намного хуже, чем до национализации. Законности и порядка практически не было, в Тегеране был похищен и убит начальник полиции. Более того, Мосаддык не имел управленческого таланта. Он вел заседания кабинета лежа в постели. В начале 1953 года он попытался укрепить свои слабеющие позиции в стране, взяв в свои руки больше власти: объявил военное положение, правил, издавая декреты, контролировал назначение военных, заткнул рот оппозиции; упразднил верхнюю палату парламента и распустил нижнюю, провел плебисцит в советском стиле, получил 99 процентов голосов. Многие националисты и реформаторы, ранее поддерживавшие Мосаддыка, отошли от него из‑за его тяги к монополизации власти и все возрастающего расчета на народные массы и партию Туде. Религиозные фундаменталисты тоже выступали против расширения власти Мосаддыка. Они стали считать его врагом ислама. Тот факт, что журнал „Тайм“ выбрал Мосаддыка человеком года, в глазах некоторых означал, что он был американским агентом. Было также ощущение, что Мосаддык собирается убрать шаха. Происходило сближение Мосаддыка с Советским Союзом, а шах, как всегда, казался беспомощным.

Сближение Мосаддыка с Москвой стало еще более зловещим, когда в Тегеран прибыл новый советский посол, тот, что был послом в Праге в 1948 году.

Иногда Ачесона и Идена путали друг с другом. Идеи точно не знал, почему. „Ачесон, – говорил он, – не похож на типичного американца“. Он думал, что причиной этого было то, что мать Ачесона была канадкой. Однажды в самолете, когда Идеи летел из Нью‑Йорка в Вашингтон, один американский морской офицер прислал ему записку: „Вы или Дин Ачесон, или Энтони Идеи. Кто бы вы ни были, не оставите ли вы автограф в моей книжке?“когда коммунисты совершили переворот и захватили власть. Только наивный мог поверить, что русские не пытаются овладеть политической ситуацией в Иране с помощью своих агентов и партии Туде. Давняя цель русских – и Романовых, и большевиков, казалось, вот‑вот будет достигнута; ведь в германо‑советском пакте Иран фигурировал как зона советских „интересов“. Курицу оставалось только ощипать.

В Вашингтоне состоялось довольно мрачное заседание Совета национальной безопасности, на котором государственный секретарь Даллес предсказал, что в Иране скоро установится диктаторский режим во главе с Мосаддыком, а затем последует коммунистический переворот. „Свободный мир не только лишится своих огромных средств, вложенных в производство иранской нефти, и самих ресурсов, – сказал Даллес, – но этими средствами завладеют русские и освободятся от заботы о нефтяных ресурсах. Хуже того… если Иран захватят коммунисты, то, несомненно, вскоре другие регионы Ближнего Востока, где находится около шестидесяти процентов мировых запасов нефти, подпадут под коммунистический контроль“.

„Есть ли реальный способ спасти ситуацию?“ – спросил президент Эйзенхауэр. Такой способ был.

Британский министр иностранных дел Идеи отошел от дел. Он был болен и в июле 1953 года все еще не поправился. Черчилль, курируя министерство иностранных дел, одобрил план свержения Мосаддыка. Американцы тоже одобрили план. По словам Аллена Даллеса, подготовка шла активно. Главная роль была отведена генералу Фазлоллаху Захеди, сохранившему верность шаху. Обе западные державы считали, что они оказывают поддержку не перевороту – переворот готовил Мосаддык, а контрперевороту, предпринимаемому шахом и Захеди14.

Контролировать операцию на месте было поручено сотруднику ЦРУ Кермиту Рузвельту, внуку Теодора Рузвельта. Операция получила название „Аякс“. Тыл обеспечивала британская разведывательная служба МИ‑6. В середине июля 1953 года „Ким“ Рузвельт въехал в Иран со стороны Ирака на автомобиле. Но прежде, чем могла начаться операция „Аякс“, недоверчивого шаха нужно было убедить, что план был реален и имел шансы на успех. Он слишком хорошо знал, что правительство США пыталось заигрывать с Мосаддыком. Он также подозревал, что Мосаддык был британским агентом, возможно, слегка запутавшимся. Чтобы тайно встретиться с шахом и успокоить его сомнения, Рузвельт поздно ночью пробрался во дворец, спрятавшись под одеялом на полу автомашины. Ему удалось убедить шаха.

Операция „Аякс“ началась в середине августа 1953 года. Начало было драматичным и тревожным. Кодовые имена имели все главные действующие лица драмы. Шах был „бойскаутом“, Мосаддык „старым педерастом“. Одним из имен Рузвельта было мистер „Шрам на лбу справа“. Прозвище возникло из‑за того, что один из пограничников неправильно прочел фамилию в паспорте Рузвельта. Несколько дней нервного ожидания Рузвельт провел в доме одного из своих оперативных работников в Тегеране. Там он часто слушал песню „Пусть сегодня правит бал удача“ из мюзикла „Парни и куколки“, который был очень популярен на Бродвее. Эта песня стала лейтмотивом операции.

Начало было неудачным. Операцию было намечено начать, когда шах издаст приказ об освобождении Мосаддыка с поста премьера, но приказ задержался натри дня, и Мосаддыку уже успели сообщить о нем либо один из его сторонников, либо агенты КГБ. Он арестовал офицера, доставившего приказ, и запустил механизм свержения шаха. Генерал Захеди скрылся. Сторонники Мосаддыка и партия Туде овладели улицами. Они крушили памятники отцу шаха на площадях Тегерана. Шах бежал сначала в Багдад. Его контрпереворот не удался, и у него было мало надежды когда‑нибудь вернуться в Тегеран. Он сказал американскому послу в Багдаде, что „скоро ему придется искать работу, так как у него большая семья и мало средств вне Ирана“.

Следующей остановкой шаха был Рим, где он поселился вместе с женой в номере отеля „Экселсиор“. У них не было ни одежды, ни слуг, ни денег. Шахиня бродила по магазинам без денег на покупки. Королевская чета дошла до того, что обедала в зале ресторана отеля, а новости получала через вторые руки от репортеров, окружавших отель. Это было мучительное, беспокойное, полное волнений время для отеля „Экселсиор“.

18 августа заместитель государственного секретаря Уолтер Биделл Смит объяснил Эйзенхауэру, что операция „Аякс“ провалилась, грустно добавив: „Нам придется по‑новому взглянуть на ситуацию в Иране и приютиться под крылом Мосаддыка, если мы хотим хоть что‑нибудь там сохранить. Осмелюсь сказать, что это несколько осложнит наши отношения с Великобританией“. Но на следующее утро в Тегеране вспыхнуло восстание. Генерал Захеди провел пресс‑конференцию, на которой раздавал фотокопии приказа шаха об освобождении Мосаддыка с поста премьер‑министра. Небольшая демонстрация в поддержку шаха вдруг переросла в огромную орущую толпу, во главе которой акробаты прыгали на руках, борцы демонстрировали свои бицепсы, а огромные тяжелоатлеты вертели железные гантели. Все возрастая, толпа хлынула в центр города, возвещая о своей ненависти к Мосаддыку и поддержке шаха. Внезапно повсюду появились портреты шаха. Машины зажгли фары, что тоже означало поддержку монарха. Начались столкновения, но преимущество явно было на стороне прошахских сил. Указ об отставке Мосаддыка и назначении Захеди его преемником стал широко известен. Большинство офицеров сплотились вокруг шаха, а солдаты и полиция, посланные на разгон демонстрантов, присоединились к ним. Мосаддык бежал через заднюю стену сада, и Тегеран теперь принадлежал сторонникам шаха.

В Риме репортер телеграфного агентства кинулся к шаху в отель „Экселсиор“ с бюллетенем: „Тегеран: Мосаддык свергнут. Шахские войска контролируют Тегеран“. Шахиня залилась слезами. Шах побледнел, затем произнес: „Я знал, что меня любят“. С триумфом он вернулся в Тегеран. Переворот – или контрпереворот – был очень рискованным предприятием, но он удался. К концу августа 1953 года шах утвердился на троне, у власти был новый премьер‑министр, а Мосаддык находился под арестом. И вновь воздвигались памятники отцу шаха, поверженные сторонниками Мосаддыка15.

В последующие годы много спорили о действительном значении этой американо‑британской операции. Стоила ли она меньше сотни тысяч долларов, или на нее потратили миллионы? Западные державы организовали переворот или только способствовали ему? Время Мосаддыка действительно подходило к кон‑ЧУ» КРУГ его сторонников значительно сузился, и он неизбежно примкнул бы к правым или левым. ЦРУ и МИ‑6 только способствовали тому, что и так должно было произойти, обеспечивая финансовую поддержку и защиту с тыла, воодушевляя оппозицию и создавая необходимые связи в постоянно меняющейся обстановке. Операция „Аякс“ удалась, потому что она совпала с растущей популярностью шаха и его режима и увеличивающимся разочарованием в Мосадды‑ке, который пытался изменить режим, стать вместо шаха единоличным правителем. Такой режим в конце концов мог попасть под контроль Советов. По словам одного из участников разработки плана операции „Аякс“, „она создала такие обстановку и атмосферу в Тегеране, которые вынудили народ сделать выбор между устоявшимся институтом власти – монархией и неизвестностью, предложенной Мосаддыком“. Если и так, успех операции не был предопределен. По возвращении в Вашингтон Кермит Рузвельт лично доложил Эйзенхауэру о результатах, который восторженно отметил в своем дневнике, что операция „Аякс“ „более похожа на дешевый роман, чем на исторический факт“.

„ГРУППА КОМПАНИЙ“

Шах снова был у власти, создались условия для возобновления добычи иранской нефти и ее поставок на мировой рынок. Но как это сделать? „Англо‑иранская компания“, конечно, исключалась. Выступить ей в роли лидера – и пожар национализма в Иране вспыхнет вновь. Что касается британского правительства, то, по словам одного чиновника из министерства топлива и энергетики, оно „зашло в тупик“.

Понятно, что Вашингтону пришлось прокладывать путь к соглашению о нефти. Государственный департамент пригласил Герберта Гувера‑младшего в качестве специального представителя государственного секретаря Даллеса проанализировать возможность создания нового консорциума компаний, к которому бы перешла доля „Англо‑иранской нефтяной компании“. Гувер был не только сыном бывшего президента, но и известным консультантом, который помогал разрабатывать первоначальное соглашение с Венесуэлой по принципу пятьдесят на пятьдесят. Он к тому же всячески выказывал свою нелюбовь к англичанам. Решение, предложенное Гувером, будет все тем же американским рецептом, уже однажды рассматривавшимся британским правительством: консорциум, в котором среди других компаний, в том числе американских, затеряется „Англо‑иранская компания“.

Однако американские нефтяные компании, по крайней мере монополии, не выказывали энтузиазма по поводу своего участия в иранской нефтяной отрасли. Уровень производства в других странах Ближнего Востока быстро возрастал. Арабские производители, довольные более высокими доходами, не очень‑то хотели снижения производства и прибыли ради необходимости дать место иранской нефти, они могли выплеснуть свое недовольство на нефтяные компании. Партнеры по „Арамко“ имели в Саудовской Аравии более чем достаточно нефти, чтобы обеспечить свои нужды в обозримом будущем, они вложили туда большие капиталы. Зачем вкладывать деньги в иранскую нефть, которая им не нужна?

Более того, кому охота возиться с иранцами и их нестабильной политической ситуацией? „Не было уверенности в том, что мы не потеряем все снова через несколько месяцев, – вспоминает один из служащих „Джерси“. – Оставалось неясным, устоит страна или нет“, – пояснял он. Политический риск исходил нетолько от националистов и религиозных фундаменталистов. Постоянная угроза давления России на Иран создавала, по словам представителя „Стандард оф Калифорния“, непредсказуемую ситуацию.

Со своей стороны, американские чиновники плохо ладили с директорами нефтяных компаний. В середине 1953 года Ричард Фанкхаузер, главный стратег в вопросах нефти государственного департамента, анализируя ситуацию с ближневосточной нефтью, советовал своим коллегам „для успеха дела очень осторожно и дипломатично подходить к нефтяникам. Директора нефтяных компаний отличаются большой чувствительностью к любому намеку на несовершенство их отрасли… Эмоции, гордость, преданность своей компании, подозрительность не дают достучаться до их разума“.

Таким образом, требовалась большая ловкость, чтобы заставить американских нефтяников сделать то, что им не очень хотелось: помочь исправить положение в Иране. А из Вашингтона и Лондона оказывалось прямое давление на компании. „Если бы правительства США и Великобритании буквально не „долбили нас“, мы бы никогда не уступили“, – впоследствии говорил Говард Пейдж, ближневосточный координатор „Джерси“. Государственный департамент пел одну и ту же песню: если не дать ход иранской нефти, страну постигнет экономический крах, она попадет тем или иным путем в советский лагерь, а это будет угрозой всему Ближнему Востоку, особенно Саудовской Аравии, Кувейту и Ираку, и, следовательно, концессиям в этих странах. Могут возникнуть и чисто торговые проблемы: русские могут выбросить большие количества иранской нефти на мировой рынок по демпинговым ценам. Коммунистическая угроза в Иране служила оправданием участия компаний в экономике Ирана. Но было в этом и одно заметное преимущество: американские компании смогут контролировать, хотя и не полностью, уровень производства в Иране, который в любом случае должен быть увязан с уровнем производства в Кувейте и Саудовской Аравии.

Герберт Гувер‑младший остановился в Лондоне и сказал сэру Уильяму Фрейзеру, что альтернативы нет и „Англо‑иранская нефтяная компания“ должна сделать первый шаг. „Тот, кто платит скрипачу, вправе приглашать гостей на бал“, – сказал Гувер. Таким образом, в декабре 1953 года Фрейзер пригласил председателей американских монополий в Лондон для переговоров о создании консорциума. Разослав такие приглашения, Фрейзер признал себя побежденным, что было для него крайне унизительно. Да и американские компании не жаждали встречи. Вице‑президент „Джерси“ писал государственному секретарю Даллесу: „С чисто экономической точки зрения наша компания не особенно заинтересована во вхождении в такую группу, но мы хорошо сознаем, что здесь затронуты интересы национальной безопасности. Так что мы готовы сделать все, от нас зависящее“.

Но прежде чем „Джерси“ и другие компании могли что‑то предпринимать, нужно было преодолеть еще одно препятствие. Ситуация была чрезвычайно неловкой: правительство США начинало дело о нарушении антитрестовского законодательства теми самыми нефтяными монополиями, которых само правительство толкало к новому консорциуму в поддержку Ирана. Министерство юстиции снова вело дело против компаний за принадлежность к „международному нефтяному картелю“ и за участие в таких деловых отношениях, созданию которых в Иране сейчас способствовало правительство. Положение дел оставалось чрезвычайно запутанным и не внушало компаниям желания присоединиться к консорциуму.

ДЕЛО О НЕФТЯНОМ КАРТЕЛЕ

Два противоречащих друг другу направления политики по отношению к нефтяным монополиям постоянно сменяли друг друга в общественной жизни США. Периодически Вашингтон защищал компании, способствовал их расширению для достижения каких‑то политических, экономических, стратегических целей или национального благосостояния. В другие времена эти же самые компании подвергались популистским обвинениям в жадности, монополизме, высокомерии и скрытности. Однако никогда ранее эти два направления не сталкивались так резко, создавая тупиковую ситуацию, экономические и политические последствия которой могли быть очень серьезны.

Министерство юстиции очень подозрительно относилось ко всякого рода объединениям среди нефтяных монополий. Юристы говорили, что система, возникшая под руководством Гарольда Икеса для обеспечения достаточных поставок нефти во время Второй мировой войны, – просто скрепленный официальной печатью довоенный картель. „Арамко“, еще одно крупное объединение конца сороковых годов, вызывала у них отвращение. Они везде искали руку Рокфеллеров и игнорировали другие объяснения необходимости такого объединения, как „Арамко“: экономический и политический риск, очень большие капиталовложения, сооружение нефтепровода и создание системы переработки и транспортировки нефти – и незначительное подталкивание со стороны правительства США. Но подозрения пробудились не только у юристов. В 1949 году Федеральный комитет по торговле (ФКТ) использовал свое право вызова в суд, чтобы завладеть документами компаний. Вскоре появился самый обширный и детальный исторический анализ интернациональных связей компаний из всех ранее подготовленных. Он стал исторической вехой в этой области. Студенты и по сей день его изучают.

Точка зрения ученых была ясна из заглавия – „Международный нефтяной картель“. Один из ведущих специалистов по нефти в государственном департаменте отозвался об этом исследовании как о „чрезвычайно тенденциозном и необъективном“. Сложные явления в основном интерпретировались в соответствии с основным тезисом в том, что на мировом рынке правит нефтяной картель. В частности, исследование говорило о некомпетентности авторов, если в мире правит Международный нефтяной картель, то нефтяным компаниям не надо подчиняться воле и требованиям правительств – ни антимонополистических правительств тридцатых годов, ни диктаторских режимов по всему миру, ни британского и французского правительств, ни правительств стран‑производителей, которые всегда хотели большей прибыли и могли в любой момент аннулировать концессию.

Доклад ФКТ ужаснул всех, занятых международной политикой в государственном департаменте, министерстве обороны и ЦРУ. Они считали его находкой для тех, кто пытался подорвать позиции Запада на Ближнем Востоке, да и во всем мире. По мнению Консультативного разведывательного комитета Белого дома, он „очень поможет советской пропаганде и будет способствовать достижению советских целей во всем мире“. Более неподходящее время для такого доклада трудно было представить, США были заняты Корейской войной и попытками разрешить иранский кризис, а те самые компании, которые явились объектом нападок ФКТ, должны были обеспечить достаточные поставки нефти для военных нужд и компенсировать перебои в снабжении, возникшие в результате остановки производства нефти в Иране.

Боясь неблагоприятных последствий, администрация Трумэна засекретила доклад. Но слух уже просочился, политическое давление, особенно в преддверии президентских выборов 1952 года, росло. В конце концов Трумэн разрешил сенатской подкомиссии опубликовать доклад, хотя и с некоторыми купюрами. Его воздействие было велико. Нашлись внимательные читатели от Эр‑Рияда до Каракаса, и неудивительно, что он стал предметом обсуждения даже на „Радио Баку“, вещающем на Ближний Восток.

Еще за несколько месяцев до опубликования доклад ФКТ окончательно убедил высокопоставленных чиновников в министерстве юстиции выступить с иском против компаний, обвиняя их в нарушении антитрестовского закона и и в заголовке Договора“ как есть“ (Экнакерри). История „нефтяного картеля“, написанная министерством юстиции, изобиловала ошибками и странными инсинуациями. Например, говорилось, что цены на „рынке наличного товара“ были „самыми высокими за всю историю“. Явно подразумевалось, что это было результатом махинаций „картеля“ и не имело никакого отношения ни к остановке иранского производства и потере поставок нефти, ни к корейской войне, ни к экономическому буму. По версии министерства юстиции, не было никаких иностранных правительств, предъявляющих требования к нефтяным компаниям, не было даже Техасского железнодорожного комитета.

Для государственного департамента доклад ФКТ был уже достаточно плох, а длительный судебный процесс был бы еще опаснее. Сам факт судебного разбирательства заклеймит компании как правонарушителей, и кампания министерства юстиции не только поможет всем другим правительствам, особенно ближневосточным, наброситься на нефтяные компании, но и санкционирует эти нападки. Такое судебное преследование сделает невозможным урегулирование иранского кризиса с помощью привлечения в Иран американских компаний. Тем не менее в июне 1952 года президент Трумэн уполномочил министерство юстиции начать расследование, назначить присяжных и подготовить повестки в суд.

Министерство юстиции хотело добраться и до иностранных компаний, таких, как „Шелл“, „Англо‑иранская нефтяная компания“ и ФГК. Все они были членами „Иракской нефтяной компании“. Им тоже вручили повестки и велели представить документы. Британское правительство негодовало, действия американского министерства юстиции нарушали, как оно считало, суверенитет и утверждали неприемлемые притязания на экстерриториальность. По мнению Лондона, само это судебное дело было глупостью; оно не только еще больше осложнит урегулирование иранского кризиса, но и подорвет сложившиеся отношения между странами‑производителями нефти и станет угрозой основным стратегическим, политическим и экономическим интересам Запада. На заседании кабинета министров в сентябре 1952 года министр иностранных дел Идеи назвал доклад ФКТ „черствым хлебом“, а все, с ним связанное, „охотой на ведьм“. Разоблачения ФКТ, добавил он, „могут нанести ущерб национальным интере сам“. Британское правительство строго приказало „Англо‑иранской компании“ и „Шелл“ не оказывать никакого содействия министерству юстиции США. Правительство Нидерландов дало похожие инструкции „Ройял Датч“ – члену группы „Ройял Датч/Шелл“. Оба правительства вместе с французским заявили энергичный протест государственному департаменту.

Министерство юстиции действовало в рамках нового, расширенного законодательства. Даже если компании бесспорно были замешаны в деятельности картелей за рубежом, сама по себе такая деятельность не считалась нарушением закона. Но в новой интерпретации такая деятельность считалась противозаконной, если она влияла на цены на внутреннем рынке и другие аспекты американской торговли.

Неудивительно, что после таких нападок министерства юстиции компании не жаждали браться за дело, к которому их подталкивал государственный департамент, – входить в нефтяной бизнес Ирана. Ведь Вашингтон способствовал заключению великих нефтяных сделок на том основании, что они будут служить национальным интересам США, как говорилось в памятке государственного департамента 1947 года. Консорциум „Арамко“, „Кувейтская нефтяная компания“, обновление „Иракской нефтяной компании“ и долговременные контракты с „Джерси“, „Сокони“, „Англо‑иранской нефтяной компанией“ – все это было сделано с благословения Вашингтона. А теперь министерство юстиции готовило обвинения против компаний за эти самые действия и как раз в то время, когда государственный департамент пытался убедить их войти в иранский консорциум, несомненно, рискуя навлечь на себя ярость министерства юстиции в будущем!

Дин Ачесон, боясь последствий как для Ирана, так и для американской политической деятельности на международной арене, прилагал все усилия, чтобы повлиять на министерство юстиции. Поддержанный министром обороны Робертом Ловеттом и генералом Омаром Брэдли, председателем Комитета начальников штабов, он пытался убедить министра юстиции Джеймса Макгранери отступить. Но безуспешно. Решение дать или не дать делу ход зависело теперь от президента Трумэна. Время пожимало. В ноябре 1952 года Эйзенхауэра выбрали президентом, и истекали последние недели деятельности администрации Трумэна.

Что решит президент? Гарри Трумэн кое‑что знал о нефти. В молодости он был партнером в компании, которая искала нефть в некоторых штатах. Тогда Трумэна увлекала мечта о процветании и богатстве, но бурения были неудачными, и он потерял свои деньги. Парадоксально, но группа, которая выкупила долю Трумэна, вскоре открыла очень большое месторождение. Впоследствии Трумэн иногда задумывался, что могло бы случиться, если бы он и его партнеры открыли нефть. Возможно, он стал бы нефтяным миллионером, а не президентом. Трумэн всегда скептически и критически относился к „большой нефти“, он был председателем сенатского комитета, который осудил „Джерси“ в 1942 году за ее довоенные отношения с „И. Г. Фарбен“. Но несмотря на популистские наклонности Трумэна, его понимание добра и зла, хорошего и плохого для внутренней политики, он видел, что риск слишком велик. Его волновал Иран. Однажды во время дискуссии о корейской войне, Трумэн указал пальцем на Иран на глобусе и сказал своему помощнику: „Вот где начнутся беспорядки, если мы не будем осторожны. Если мы будем просто стоять в стороне, они войдут в Иран и захватят весь Ближний Восток“. Говоря „они“, Трумэн имел в виду Советы. 12 января 1953 года, менее чем за две недели до окончания президентского срока, Трумэн объявил свое решение. Уголовное дело было прекращено, вместо него будет подан гражданский иск. Администрация Эйзенхауэра подала гражданский иск в апреле 1953 года, обвиняя пять американских компаний в участии „в противозаконных объединениях и заговоре с целью сдерживания торговли нефтью и нефтепродуктами в США и за его пределами“. Единственной причиной, помешавшей министерству юстиции начать уголовное дело, по словам главного прокурора Л. Дж. Эммерглика, было „взвешенное мнение двух президентов, двух государственных секретарей или их главных представителей, двух министров обороны, председателя Комитета начальников штабов, Центрального разведывательного управления и многочисленных нынешних и бывших министров“.

Выполняя решение новой администрации, Совет национальной безопасности издал директиву для министра юстиции, в которой говорилось, что „привлечение западных нефтяных компаний, действующих на Ближнем Востоке, к ответственности за несоблюдение антитрестовского законодательства США можно считать второстепенным для интересов национальной безопасности“. Но было абсолютно ясно, что нефтяные компании не войдут в иранский консорциум, пока не получат особых гарантий, что их не будут преследовать в судебном порядке, и такие гарантии должны быть постоянными, а не должны зависеть от той или иной администрации, находящейся у власти. В январе 1954 года министр юстиции и Совет национальной безопасности дали недвусмысленные гарантии. Министр юстиции Эйзенхауэра Герберт Браунэлл заявил, что план создания иранского консорциума „не противоречит антитрестовскому законодательству США“.

СОЗДАНИЕ КОНСОРЦИУМА

Теперь началось реальное создание консорциума западных компаний для работы в Иране. Это стало результатом многоуровневой дипломатии. Помимо „Англоиранской нефтяной компании“, консорциум включал четырех членов „Арамко“ – “Джерси“, „Сокони“, „Тексако“ и „Стандард оф Калифорния“, – „Галф“, которая была партнером „Англо‑иранской компании“ в Кувейте, „Шелл“, которая была связана с „Галф“ в Кувейте и французскую компанию ФГК. Американское и британское правительства были тоже вовлечены. Почему именно эти компании стали членами консорциума? Они уже были участниками различных совместных предприятий, производящих нефть в других регионах Ближнего Востока, и вместе с „Англо‑иранской компанией“ они несли ответственность за производство большей части нефти в этом регионе. За те годы, пока Иран не поставлял нефть на мировой рынок, объем производства в соседних странах резко вырос. Всем заинтересованным сторонам было ясно, что его нужно сократить, чтобы дать место иранскому экспорту. Единственный путь добиться согласия всех семи компаний – обеспечить каждой долевое участие в консорциуме.

Но прежде всего нужно было успокоить другие страны‑производители нефти. Представители „Арамко“ отправились к престарелому королю Ибн Сауду, который находился уже на пороге смерти, с деликатной миссией – объяснить, почему они берутся за иранскую нефть, таким образом сокращая производство в Саудовской Аравии. Они входят в иранский консорциум, говорили они, „только потому, что не сделай они этого, в стране возникнет хаос“. Они делают это не потому, что им нужно больше нефти – им больше не нужно, а по просьбе наших правительств. Ибн Сауд понял. Геополитические соображения были ясны: в противном случае Иран может стать коммунистическим со всеми вытекающими отсюда опасными последствиями для Саудовской Аравии. Члены „Арамко“ должны принять участие в консорциуме. Король согласился. Но он сделал одно важное предостережение: „Ни в коем случае не делайте больше того, что от вас требуется“.

Компании отправили небольшую команду на переговоры в Тегеран. Начались еще одни нескончаемые персидские переговоры, когда вопросы, цели и определения постоянно меняются. Мосаддыка не было у власти, иранские государственные деятели очень хотели возобновить экспорт нефти, но они не могли себе позволить в глазах общественности ставить под угрозу суверенитет Ирана или экономические выгоды от ренты. Более того, шах и участники переговоров с иранской стороны боялись – и не без оснований – восстания, изгнания из страны или того хуже. В результате они заняли жесткую позицию и были неуступчивы.

Был момент, когда представители компаний, участвующих в переговорах совсем отчаялась и приготовилась вернуться в Лондон, оставив в Тегеране несколько человек, которых они в шутку называли заложниками Говард Пейдж из „Джерси“ снова привел в Тегеран свою команду в 1954 году. Наконец 17 сентября 1954 года. Пейдж, игравший главную роль в переговорах, и иранский министр финансов парафировали соглашение между консорциумом и „Национальной иранской нефтяной компанией“. Шах подписал его 29 октября 1954 года. На следующий день, три года спустя после бесславного отступления британцев из Абадана под звуки „Полковника Боуги“, в Абадане состоялась иная церемония. Пока Пейдж и иранский министр финансов выступали с праздничными речами, нефть стала поступать в танкеры. Первым отошедшим от дока танкером был „Бритиш Адвокат“, принадлежавший „Англо‑иранской нефтяной компании“. Иран вернулся в нефтяной бизнес.

Основание консорциума стало одним из поворотных пунктов в развитии нефтяной отрасли. Концепция концессии, которой владели иностранцы, впервые уступила место переговорам и взаимному соглашению. Мексиканский опыт привел к экспроприации. Но теперь в Иране все стороны признали, опять‑таки впервые, что нефть принадлежит в принципе Ирану. По этому новому соглашению, в собственности национальной „Иранской нефтяной компании“ находились нефтяные ресурсы страны и средства производства. Но на практике было непонятно, что делать консорциуму. По контракту консорциум будет управлять иранской нефтяной отраслью и выкупать всю ее продукцию, которая затем реализуется каждой компанией в отдельности через свою собственную систему сбыта.

Несколько униженная, „Англо‑иранская компания“ все же была главной в консорциуме, ей принадлежало 40 процентов. Шелл – 14, каждая из пяти американских компаний – 8, а ФГК – 6 процентов.

Прошло несколько месяцев, и структура консорциума несколько изменилась. По договоренности с американским правительством каждая из американских компаний должна была уступить один процент новому образованию, названному „Ирикон“ – что‑то вроде „малого консорциума“ внутри большого. Он состоял из девяти независимых американских нефтяных компаний, в том числе „Филлипс“, „Ричфилд“, „Стандард оф Огайо“ и „Эшлэнд“. На их вступлении вконсорциум настояло правительство США по политическим причинам, боясь нарушения антитрестовского законодательства. Без их участия консорциум не согласовывался с внутренней американской политикой. Как позже шутил Говард Пейдж, было ощущение, что „если об этом говорят, нам следует включить несколько независимых компаний“. Англичане пришли в ярость от такой идеи. „Мы не знали этих независимых, – вспоминал глава британской делегации на переговорах. – Мы не думали, что они достойны уважения. Мы считали, что они только спутают наши планы на Ближнем Востоке, что они были такими людьми, с которыми нельзя вести дело“. Но у англичан не было выбора, и они не могли не сдаться перед американским напором.

„Малый консорциум“ был открыт для любой независимой американской компании, чья финансовая дееспособность была проверена и подтверждена аудиторской фирмой „Прайс Уотерхаус“. Но стремясь успокоить недовольное британское правительство, государственный департамент уверил Лондон, что США взяли на себя ответственность за независимых и обещал, что в консорциум будут допускаться только компании, заслуживающие доверия.

С созданием иранского консорциума Соединенные Штаты стали главным игроком в нефтяном бизнесе и в изменчивой политической жизни на Ближнем Востоке. Несмотря на то, что перебои в снабжении, вызванные иранской сумятицей, удалось ликвидировать легче, чем ожидалось, находились люди, которых беспокоила растущая зависимость от ближневосточной нефти. Через несколько месяцев после падения Мосаддыка и возвращения шаха Лой Хендерсон, американский посол в Тегеране и бывший помощник государственного секретаря по Ближнему Востоку, попытался выразить свои мысли. Он не мог быть уверенным, что отстранение Мосаддыка означало, что долговременный риск стал меньше, особенно это касалось безопасности поставок нефти. „Кажется почти неизбежным, что когда‑нибудь в будущем… ближневосточные страны… объединятся и будут проводить общую политику, что может иметь разрушительные последствия для действующих там компаний, – предсказывал он в 1953 году. – Продолжающаяся и увеличивающаяся зависимость Запада от ближневосточной нефти может в конце концов привести европейских потребителей к ситуации, когда они окажутся во власти ближневосточных государств“. А тем временем продолжалось дело о нарушениях антитрестовского законодательства. Одобрение министром юстиции иранского консорциума автоматически освобождало другие крупные объединения в верхних эшелонах отрасли, такие, как „Арамко“, от ответственности. Таким образом, дело сузилось до дочерних компаний, до маркетинга и средств сбыта продукции. Результатом его стал развал „Станвак“ – совместной компании „Джерси“ и „Сокони“ на Дальнем Востоке. Система дочерних предприятий „Калтекс“ в Европе, которой совместно владели „Сокал“ и „Тексако“, была ликвидирована по коммерческим соображениям. Все больше и больше независимых и национальных компаний появлялось на мировом нефтяном рынке, но только в 1968 году американское правительство прекратило дело. К этому времени консорциум уже существовал и работал в Иране полтора десятка лет.

Со своей стороны, „Англо‑иранская нефтяная компания“ успешно вышла из иранского кризиса. Она все время настаивала, что должна получить компенсацию за национализированную собственность, что это должно быть одним из условий создания консорциума. Неуступчивый, нераскаявшийся сэр УильямФрейзер крепко держался этой точки зрения, настолько, что разозлил всех других участников, как корпоративных, так и государственных. Он не хотел отступать. Простой настойчивостью он в конце концов добился компенсации, хотя и не от Ирана, который во главе с шахом утверждал, что ничего не должен, а от других компаний, присоединившихся к консорциуму. Они заплатили „Англоиранской компании“ 90 миллионов долларов в качестве предоплаты за 60 процентов акций. Кроме этого, „Англо‑иранская компания“ должна будет получать в качестве отчислений 10 центов с каждого барреля нефти, производимой консорциумом, пока сумма выплат не достигнет 500 миллионов долларов. Таким образом, несмотря на официальное признание национализации и факта владения Ираном всеми нефтяными ресурсами и нефтяной промышленностью, другие компании платили „Англо‑иранской компании“, а не иранскому правительству, за право разработки нефтяных ресурсов. „Для Фрейзера это была чудесная сделка, лучшая в его жизни, – сказал Джон Лаудон, главный управляющий „Ройял Датч/Шелл“. – На самом деле „Англо‑иранской компании“ нечего было продавать. Она уже была национализирована“20.

Другой раздражительный старик, сыгравший главную роль в иранском кризисе, поживал совсем не так хорошо. Мохаммед Мосаддык был отдан под суд восстановленным на троне шахом, на суде он произносил пламенные речи в свою защиту, затем провел три года в тюрьме. Остаток дней он прожил под домашним арестом в своем поместье, где продолжал эксперименты с гомеопатическими препаратами, как и раньше, тридцать лет назад, когда отец шаха посадил его под домашний арест. Тем временем растущие доходы от нефти превратили шаха из неуверенного молодого человека в удобно устроившегося на украшенном павлиньими перьями троне Ирана самонадеянного монарха с амбициями мирового масштаба.

ГЛАВА 24. СУЭЦКИЙ КРИЗИС

Суэцкий канал – узкий водный путь длиной в сто миль, прорытый через египетскую пустыню, чтобы связать Красное море со Средиземным – стал одним из величайших достижений девятнадцатого века. Он был делом рук Фердинанда Лессепса, француза, которого потом называли не иначе как „Великий Инженер“. В действительности, он совсем не был инженером, хотя он был человеком других значительных достоинств – дипломат, предприниматель и учредитель. И его таланты не исчерпывались эти. В возрасте шестидесяти четырех лет он женился на двадцатилетней женщине, от которой у него впоследствии родилось двенадцать детей.

Хотя идея канала обсуждалась давно, его строительство считалось невозможным, пока Лессепс не основал собственное частное предприятие – „Суэц ченел компани“, которая выиграла концессию на строительство канала у Египта и начала его сооружение в 1859 году. Десятилетие спустя, в 1869 году, строительство канала было завершено. Британцы быстро осознали достоинства канала, особенно когда увидели, что он значительно сокращает время путешествия в Индию, бриллиант империи, и пожалели об отсутствии прямого участия в „нашей магистрали в Индию“, как называл этот водный путь принц Уэльский. К счастью, в 1875 году египетские 44 процента акций канала были выставлены на рынке, благодаря неплатежеспособности Хедива, правителя страны. Со скоростью молнии, и благодаря своевременной финансовой поддержке английской ветви Ротшильдов, британский премьер‑министр Бенджамин Дизраэли обеспечил приобретение этих акций. „Суэц ченел компани“ стала англо‑французским концерном, а Дизраэли завершил свои усилия лаконичной и бессмертной запиской королеве Виктории: „Вы владеете им, Мадам“.

Канал, удивительное удобство для бизнесменов и путешественников, сокращал время путешествия в Индию наполовину. Но главное значение канала было стратегическим, он в действительности был главной магистралью, жизненной артерией Британской империи, соединяя Англию с Индией и Дальним Востоком. „Защита путей сообщения с Индией“ легла в основу британской стратегии безопасности. Британские силы были постоянно расквартированы в зоне канала. Военное значение канала стало абсолютно ясным во время Второй мировой войны, когда англичане заняли позиции в Эль‑Аламейне для защиты канала от наступления Роммеля.

Но в 1948 году канал внезапно потерял свое традиционное значение. Именно в этом году Индия стала независимой, и контроль над каналом не мог сохраняться на основании того, что он является решающим для защиты или Индии, или империи, которая ликвидировалась. Однако именно в этот момент канал стал играть новую роль – роль магистрали не империи, а нефти. Суэцкий канал был путем для всевозрастающих объемов нефти из Персидского залива, сокращая путешествие до Саутгемптона вокруг мыса Доброй Надежды 11 тысяч миль до 6,5 тысячи миль. К 1955 году нефть составляла две трети провозимых через канал товаров, и в свою очередь две трети потребляемой Европой нефти проходило через него. Наряду с примыкающими с севера Трансаравийским трубопроводом (ТАТ) и трубопроводами „Иранской нефтяной компании“ (ИНК) канал был решающим звеном в послевоенной структуре нефтяной промышленности. И это был необыкновенно важный водный путь для западных держав, ставших крайне зависимыми от ближневосточной нефти.

НАЦИОНАЛИСТ: РОЛЬ НАХОДИТ ГЕРОЯ

Британия сохраняла контроль над Египтом, а следовательно, и над Суэцким каналом на протяжении семидесяти пяти лет; вначале в форме прямого вторжения и военной оккупации, а затем с помощью политического и экономического господства над сменяющимися марионеточными режимами. Но египетский национализм всегда существовал, и в послевоенные годы только окреп. В 1952 году группа армейских офицеров совершила переворот и отправила короля Фарука в ссылку на Ривьеру, где он, не особо печалясь, приобрел известность в новой ипостаси, благодаря многочисленным подружкам и необъятной тучности. К 1954 году полковник Гамаль Абдель Насер сверг генерала Мохам‑меда Наджиба, формального лидера переворота 1952 года, и стал бесспорным диктатором Египта.

Сын почтового служащего и прирожденный заговорщик, Насер начал свои первые антибританские интриги десять лет назад во время Второй мировой войны, и с той поры он получал удовольствие от игры в подпольную деятельность. В секретной биографической справке ЦРУ делался вывод: „Он получает мальчишеское удовольствие от конспиративной работы“. Даже будучи главой государства, он говорил своим посетителям и сподвижникам, что продолжает ощущать себя заговорщиком. Он также обладал способностью улавливать и направлять дух национализма в арабском мире. Талантливый ученик Мохаммеда Мосаддыка, он овладел искусством риторики и использования радио для возбуждения и мобилизации масс, заставляя выходить на улицы десятки и сотни тысяч беснующихся демонстрантов. В свою очередь для новых государств третьего мира он стал примером превращения армейского офицера в пламенного национального лидера.

Насер действительно был националистом, посвятившим себя возрождению и независимости Египта. Но он хотел также выйти далеко за границы Египта и охватить арабоязычный мир от западного побережья Северной Африки до Персидского залива. „Голос арабов“ – так называлась его мощная радиостанция, вещающая на весь Ближний Восток, разнося по радиоволнам его страстные речи с призывами отвернуться от Запада и нападками на другие арабские режимы в регионе. Его программа включала панарабизм, создание нового арабского мира, возглавляемого Гамалем Абдель Насером, ликвидацию израильского клина, рассекающего арабский мир, и исправление „величайшего международного преступления“ в истории, как он называл создания Израиля.

Суэцкий канал – судами, которые под жарким солнцем проводили по нему главным образом иностранные лоцманы, в большинстве своем французы и англичане, одетые в безупречно чистые гольфы, шорты, свежие белые рубашки и капитанские фуражки – был слишком явным и раздражающим символом старого колониализма девятнадцатого века нового насеровского Египта. Однако внешние факторы не были основными источниками размышлений. Как и с иранской нефтяной концессией до Моссадыка, большая часть доходов компании канала в виде пошлин шла к европейским держателям акций, включая самого крупного – британское правительство. Если бы Египет смог получить полный контроль над каналом, пошлины стали бы главным источником дохода для крайне бедной страны, чьи новые военные лидеры были опытнее в националистической риторике, чем в экономическом управлении. В любом случае дни концессии были сочтены. По договору она истекала в 1968 году, и британское влияние уже снижалось. Британия все еще сохраняла по условиям англо‑египетского договора 1936 года военную базу и большой центр снабжения в зоне канала, но египтяне, которым не терпелось избавиться от них, вели подрывную кампанию, включая террористические акты, убийства и похищения людей. Какой смысл содержать базу для защиты Ближнего Востока, когда она стала объектом нападения со стороны главного государства региона, который она должна была защищать. В 1954 году Энтони Идеи в качестве министра иностранных дел руководил переговорами по соглашению, в соответствии с которым последние британские войска в зоне канала должны быть выведены через двадцать месяцев. В следующем году, за два месяца до того, как он сменит Черчилля на посту премьер‑министра, Идеи сделал остановку в Каире, где поразил Насера тем, что приводил арабские пословицы на языке оригинала.

Несомненно, была надежда, что британское правительство сохранит нормальные отношения с Египтом, но эта надежда угасла, когда Насер попытался включить в состав Великого Египта независимую страну – Судан3. К Насеру относились более терпимо в Вашингтоне, где администрация и многие члены Конгресса привыкли смотреть на европейские колониальные державы с позиции морального превосходства, смешанной с желанием увидеть их лишенными империй как можно скорее. Американцы считали, что остатки колониализма являлись громадным препятствием для Запада в его борьбе с коммунизмом и Советским Союзом. „Суэц ченел компани“, несмотря на экономическое и политическое значение водного пути, являлась одной из самых заметных пережитков колониальной эпохи. Председатель компании позже горько заметил, что для американцев „компания имела заплесневелый запах девятнадцатого века, унаследованный от того прискорбного времени“.

Однако обеспокоенность в отношении Насера стала нарастать не только в Лондоне, но и в Вашингтоне осенью 1955 года, когда поступило известие, что египетский диктатор обратился к советскому блоку за оружием. Означало ли это расширение советского влияния? Может ли Суэцкий канал быть закрыт для западной нефти и военного транспорта? В начале февраля 1956 года государственный департамент вместе с нефтяными компаниями поднял вопрос о пересмотре Добровольного соглашения 1950 года, первоначально предназначенного для того, чтобы справиться с потерей поставок иранской нефти, иметь возможность сотрудничать друг с другом и с правительством в случае закрытия канала по любой причине, чтобы обеспечить движение танкеров с нефтью. Для компаний тем не менее предложение администрации о совместных действиях выглядело нежизнеспособным из‑за опасности антитрестовских обвинений. Такая угроза не была пустым звуком: министерство юстиции продолжало судебное разбирательство в отношении нефтяных монополий. Однако и сами компании были обеспокоены возможностью разрыва снабжения. В апреле 1956 года „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ провела собственное изучение возможностей доставки нефти на запад от Персидского залива в случае действительного закрытия канала.

Приблизительно в это же самое время британский министр иностранных дел Сельвин Ллойд посетил Насера в Египте. Ллойд разъяснил обеспокоенность Великобритании, потому что канал являлся „неотъемлемой частью ближневосточного нефтяного комплекса, жизненно важного для Британии“. На это Насер ответил, что нефтедобывающие страны получают 50 процентов прибыли от своей нефти, а Египет не получает 50 процентов прибыли от канала. Если Суэцкий канал является неотъемлемой частью нефтяного комплекса, заявил он, то Египет должен иметь такие же условия, как и нефтяные производители, – пятьдесят на пятьдесят. Тем не менее ничего не было сделано, чтобы пересмотреть существующее соглашение.

В конце 1955 года в попытке умиротворить Насера и усилить египетскую экономику американцы и англичане совместно с Всемирным банком начали рассматривать возможность предоставления займа Египту для строительства огромной плотины на Ниле в Асуане. Казалось, проект движется вперед. И Насер был еще более удовлетворен, когда 13 июня 1956 года последние британские войска были выведены из зоны канала в соответствии с соглашением, переговоры по которому вел Идеи двумя годами раньше. Но оружейные сделки Насера с советским блоком по поставкам оружия в Египет уже насторожили и отдалили Вашингтон. Предполагалось, что египтяне используют свои ограниченные средства, чтобы заплатить за советское оружие, вместо того, чтобы вложить их в строительство плотины. Более того, ожидаемые экономические трудности и лишения, вызываемые осуществлением грандиозного проекта, могли привести к антагонизму и обвинениям в отношении тех стран, которые оказывали финансовое содействие, поэтому, вероятно, было лучше позволить Советам влипнуть в долгосрочные расходы. В любом случае в Соединенных Штатах нарастало противодействие. Американские сенаторы с юга относились враждебно к проекту плотины, опасаясь, что его осуществление приведет к росту урожайности египетского хлопка, который будет конкурировать с американским экспортом на мировых рынках. Конгрессмены, дружественно относящиеся к Израилю, были совсем не расположены оказывать помощь правительству, беспощадно враждебному Израилю. Насер признал „Красный Китай“, как его тогда называли; этим он еще больше обеспокоил иадминистрацию, и многих конгрессменов. Но решающий удар был нанесен, когда сенаторы‑республиканцы сообщили Даллесу, что иностранная помощь может быть одобрена только для одного из двух „нейтральных“ лидеров: Тито в Югославии или Насера в Египте. Но не обоим. Даллес выбрал Тито. Эйзенхауэр подтвердил решение. Англичане были согласны. 19 июля 1956 года Даллес отменил предложенный заем по Асуанской плотине, застав этим врасплох Насера и Всемирный банк.

ПАРОЛЬ „ЛЕССЕПС“: ШАГИ НАСЕРА

Насер был разъярен, унижен и жаждал мести. Пошлины от канала, как он считал, смогут быть использованы для финансирования Асуанской плотины; ненавистный символ колониализма будет выкорчеван. 26 июля он выступил с речью на той же самой площади в Александрии, где он еще мальчиком впервые участвовал в демонстрации против англичан. Теперь как лидер Египта он обрушивался с клеветой на Лессепса, строителя канала. Имя „Лессепс“ стало паролем, с которым египетская армия пришла в движение; к моменту завершения речи армия установила контроль над зоной канала. Суэцкий канал был экспроприирован.

Это был славный и отважный акт. Сразу же резко и драматично возросла напряженность. В Англии Гарольд Макмиллан, министр финансов, сделал в своем дневнике запись, полную дурных предчувствий в духе его любимых викторианских романов: „Сегодня ночью и весь день была самая сильная буря, которую я могу припомнить“. В Каире Насер, решив развеяться, укрылся в кинотеатре „Метро“, чтобы посмотреть на Сида Чарисса в кинофильме „Встретимся в Лас‑Вегасе“.

За этим последовали три месяца дипломатического цирка и бесплодных попыток выработать компромисс. В середине сентября английские и французские лоцманы, которые до этого продолжали проводить суда через канал, были отозваны по указанию „Суэц ченнел компани“. Работа лоцмана считалась в торговом флоте очень квалифицированной, и высшие официальные лица в Лондоне и Париже предполагали, что египтяне не смогут сами управлять каналом. Действительно, от лоцмана требовалось значительное мастерство, чтобы провести судно через канал, потому что этот водный путь был очень мелким, что сочеталось с боковыми ветрами с Синая. Но египетское правительство на протяжении нескольких лет требовало, чтобы египтяне также проходили обучение на лоцмана, и ко времени национализации имелось значительное количество египетского персонала, готового взять бразды в свои руки с помощью срочно прикомандированных лоцманов из стран советского блока. Так что при Насере национализированный канал продолжал функционировать более или менее нормально5.

В самом начале и во время всего нарастания кризиса британское и французское правительства ясно заявляли об одном: они не хотят делать ничего такого, что остановит движение, и особенно транспортировку нефти, через канал. Ну а какова же была позиция правительства США? Американская позиция все эти месяцы приводила в замешательство не только англичан и французов, но даже некоторых американских чиновников. В довершение всего личные неприязнь и расхождения служили раздражающим фактором в отношениях между Иденом и Даллесом. После одной из неудавшихся встреч главный личный секретарь Идена писал своему другу: „Фостер говорит так медленно, что хозяин [Идеи] нехочет слышать то, что он намерен сообщить, тогда как наш говорит настолько витиевато и уклончиво, что тот, хотя и юрист, не может понять, о чем речь“. Сам Эйзенхауэр верно указал в своем дневнике то, что, по‑видимому, было частью проблемы. Даллес, писал он, „часто неубедителен, а временами, кажется, даже не понимает того, что его слова и манеры могут задеть другого человека“. Со своей стороны Даллес с другими американцами считал, что Идеи столь же заносчив, сколь и апатичен. Но их разногласие заходило дальше стиля общения, имелись также особые обиды. Идеи и Даллес уже имели столкновения по проблеме участия в войне Франции в Индокитае два года назад. Идеи отстаивал дипломатическое решение, а Даллес не был в нем заинтересован. Теперь, в Суэцком вопросе, они поменялись ролями.

Однако в августе 1956 года, через несколько дней после национализации, Даллес заверял британского и французского министров иностранных дел, что „необходимо найти способ заставить Насера вернуть“ канал. В течение следующих двух месяцев это выражение успокаивающе звучало в ушах Идена. Но американцы подготовили ряд дипломатических мер, которые казались нереальными англичанам или, если откровенно, казались направленными на оттягивание более прямых действий со стороны англичан и французов.

Фактически, американская политика определялась не Даллесом, а Эйзенхауэром, и президент с самого начала не сомневался в ней. С его точки зрения, применение силы не могло быть оправдано, и сутью политики было предотвратить военное вторжение англичан и французов. Президент считал, что две европейские страны не смогут привести к власти в Египте сговорчивое жизнеспособное правительство. Между тем такая попытка поднимет не только арабов, но и весь развивающийся мир против Запада и сыграет на руку Советам, позволив им, выражаясь словами Айка, потребовать „мантию мирового лидерства“. Более того, он сказал Идену: „Насер преуспевает в драмах“, поэтому лучше всего дождаться, когда ситуация станет менее драматичной. Своим советникам Эйзенхауэр жаловался, что британское мышление „устарело“, в то время как Насер воплотил чаяния народов региона, „сбив с ног белого человека“. Военное нападение на Египет, несомненно, превратит Насера в героя во всем развивающемся мире и повредит дружественным арабским лидерам, поставив под угрозу ближневосточную нефть. Эйзенхауэр неоднократно и твердо советовал Лондону не применять силу, ему и его советникам американская политика была кристально ясной. Развитие событий, однако, показало, что политика США ни в коей мере не была кристально ясной тем, к кому обращена, – англичанам и французам.

Эйзенхауэру было крайне важно, чтобы Соединенные Штаты не выглядели связанными, даже косвенно, с поддержкой того, что казалось возвратом к эре колониального господства. Напротив, ситуация в Египте могла дать возможность заручиться поддержкой развивающихся стран, даже если это влекло за собой ухудшение отношений с традиционными американскими союзниками – англичанами и французами. Ознакомившись с сообщением об одном из высказываний Эйзенхауэра, Насер в шутку заметил своему советнику: „На чьей же он стороне?“6

Был еще один фактор. Эйзенхауэр собирался вновь участвовать выборах в ноябре 1956 года, в начале своего президентства он закончил войну в Корее, он правил как миротворец, и сейчас ему меньше всего хотелось впутываться в военный кризис, который мог испугать электорат и поставить под угрозу его избирательную кампанию. Грубой ошибкой англичан и французов было то, что они в действительности никогда не принимали в расчет календарь американских президентских выборов. Пока продолжалось публичное дипломатическое шоу, они тайно работали в другом направлении. Они планировали военную интервенцию в зоне канала, хотя никто из них не был хорошо подготовлен к такой операции. Британцы обнаружили, что им надо реквизировать океанские лайнеры в разгар туристического сезона и даже привлечь частную транспортную компанию „Пикфорд ремувэлз“, чтобы обеспечить доставку танковых подразделений.

„МЫ НЕ ХОТИМ, ЧТОБЫ НАС ПРИДУШИЛИ“

И Лондон, и Париж склонялись к военной интервенции. Французы видели в Насере угрозу своим позициям в Северной Африке. Египетский лидер не только подстрекал повстанцев в Алжире, которые два года назад начали там войну за независимость; он также обучал их и поставлял оружие. Французы хотели усмирить Насера и потребовать обратно канал, который Лессепс построил на французские деньги. Они уже начали консультации с израильтянами, у которых были свои причины нанести удар по Насеру. Египетский президент наращивал вооружения, явно готовясь к войне против Израиля. Он организовывал партизанские рейды в Израиль и установил блокаду южного израильского порта Эйлат, что в конечном итоге было недружественным актом.

Но почему канал был так важен для англичан? Нефть была ключевой частью ответа. Канал был жизненно важной артерией. Лишь за несколько месяцев до экспроприации канала, в апреле 1956 года, команда путешественников „господина Б“ и „господина X“ – под этими именами на Западе знали двух постсталинских советских лидеров Николая Булганина и Никиту Хрущева – прибыла в Лондон. Перед встречей с ними Идеи тщательно согласовал с Эйзенхауэром, что он будет говорить Советам, и Эйзенхауэр был полностью согласен. „Мы ни в коей мере не должны молчаливо соглашаться, – советовал президент. – Это может привести только к тому, что медведь схватит когтями производство и транспортировку нефти, а эти моменты жизненно важны для защиты экономики Запада“. В ходе дискуссий с советскими лидерами Идеи предостерег их от вмешательства на Ближнем Востоке. „Я должен прямо сказать о нефти, – заявил он, – мы будем драться за нее“. Чтобы его слова были понятными, он добавил: „Мы не можем жить без нефти, и… мы не хотим, чтобы нас придушили“8.

Захват Насером канала делал такую перспективу слишком реальной. Международные финансы Великобритании были ненадежными, баланс платежей хрупким. Она превратилась из самого крупного в мире кредитора в самого крупного мирового должника. Ее золота и долларовых резервов хватило бы для оплаты лишь трехмесячного импорта. Нефтяные владения Великобритании на Ближнем Востоке являлись существенной частью всех ее зарубежных доходов. Их потеря нанесла бы непоправимый удар по экономике. Победа Насера в Египте могла вызвать такой же отклик, как и победа Мосаддыка в Иране. Британский престиж был бы подорван, а престиж для англичан имел большое значение, особенно в тот момент, когда почва уходила у них из под ног. Торжествующий Насер будет опрокидывать и свергать дружественные Великобритании режимы и подорвет британскую и американскую нефтяную позицию на всем Ближнем Востоке. Такой момент может наступить, предупреждал Идеи Эйзенхауэра, когда „Насер сможет отказать Западной Европе в нефти, и мы все будем в его власти“.

Идена беспокоила не только нефть и экономика, но и возможность полномасштабного проникновения советской мощи, способной заполнить ближневосточный вакуум. „Идена очень волновала советская экспансия на Ближнем Востоке, – вспоминал один из чиновников министерства иностранных дел, который готовил для Идена доклады по вопросам нефти. – Американцы не были готовы заменить англичан на Ближнем Востоке, поэтому англичанам самим приходилось сдерживать русских“.

Гарольд Макмиллан, министр финансов, мыслил об угрозе нефтяным поставкам и о возможных опасных последствиях абсолютно так же, как и Идеи. Он также был убежден, что Британия находилась в крайне опасном положении. Однако, в отличие от Идена, внешне он не выражал признаков беспокойства. Действительно, в первые две недели кризиса посреди своих обязанностей он смог прочитать тысячи страниц романов девятнадцатого века и еще тысячи страниц других авторов – „Аббатство Нортэнгер“ и „Убеждение“ Джейн Остин, „Наш общий друг“ Диккенса, „Сцены из клерикальной жизни“, „Миддлмарч“ и „Адам Бид“ Джорджа Элиота, а в последующие недели он прочитал „Ярмарку тщеславия“ Теккерея, „Историю англоязычных народов“ Черчилля, биографии Макиавелли и Савонаролы и новый роман Ч. П. Сноу. Если бы не чтение, говорил позже Макмиллан: „Я бы свихнулся!“ Но он так же твердо, как и другие, поддерживал мрачные прогнозы Идена и необходимость действовать. „Истина состоит в том, что мы застигнуты ужасной дилеммой, – писал он в своем дневнике. – Если мы предпримем крутые меры против Египта, и в результате канал закроется, трубопроводы на Восток будут обрезаны, Персидский залив восстанет, нефтяное производство остановится, тогда Соединенному Королевству и Западной Европе достанется“. Однако „если мы потерпим дипломатическое поражение, если Насер уйдет безнаказанным, последует цепная реакция – ближневосточные страны национализируют нефть… а нам опять‑таки достанется. Что же нам тогда делать? Мне кажется ясным, что нам следует использовать наш единственный шанс – принять крутые меры и надеяться, что наши друзья на Ближнем Востоке устоят, наши враги падут, нефть будет спасена, но это будет ужасное решение“.

ОПЯТЬ В „РЕЙНСКОЙ ОБЛАСТИ“. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Во время противостояния кризису Идена, Макмиллана и тех, кто был вокруг них, вместе с французским премьером Ги Молле преследовали призраки истории. Для всех них Насер был воскресшим Муссолини и даже нарождавшимся Гитлером. Ровно через десять лет после поражения стран Оси, считали они, появился еще один заговорщик, превратившийся в демагогического диктатора, чтобы важно расхаживать по мировой сцене и возбуждать массы, сея насилие и войну, добиваясь осуществления далеко идущих замыслов. Главным в опыте западных лидеров были две мировые войны. Для Идена крушение дипломатии вело отсчет с неспособности предотвратить трагедию 1914 года. „Все мы в некоторой мере помечены клеймом своего поколения, мое – убийством в Сараево и всем, что за этим последовало“, – писал он позже. Оглядываясь на дипломатию и политику Антанты в решающие недели 1914 года, он говорил, что „невозможно читать об этих событиях и не чувствовать, что мы несем ответственность за постоянное отставание… Всегда отставание, фатальное отставание“.

Еще сильнее бередила память неспособность правительств вовремя реагировать на события тридцатых годов. В 1956 году исполнилось двадцать лет ремилитаризации Гитлером Рейнской области в нарушение договорных обязательств. Англичане и французы не смогли остановить германского диктатора. Гитлер мог потерять свою движущую силу и престиж, он мог даже быть свергнут, и десятки миллионов людей не погибли бы. Но западные державы ничего не предпринимали. Опять же в 1938 году западные страны не смогли поддержать Чехословакию, а вместо этого умиротворяли Гитлера в Мюнхене. Там тоже можно было остановить Гитлера, тогда бы бойня Второй мировой войны была предотвращена.

Идеи мужественно ушел в отставку с поста министра иностранных дел в 1938 году, протестуя против политики умиротворения Муссолини и Гитлера. Теперь, летом и в начале осени 1956 года, ему казалось, что Насер приступил к выполнению слишком хорошо знакомой программы расширения. Для Идена философия революции Насера была созвучна „Майн Кампф“ Гитлера. Насер тоже хотел создать великую империю, и в своей книге он подчеркивал, что арабский мир должен использовать мощь, пришедшую вместе с контролем над нефтью, „жизненным нервом цивилизации“, в борьбе против „империализма“. Без нефти, заявлял Насер, все машины и станки индустриального мира являются „просто кусками железа – ржавого, неподвижного, безжизненного“. Идеи уже пытался достичь компромисса. В 1954 году он поставил на карту свой престиж, добиваясь урегулирования с Египтом вопроса вывода британских сил из зоны канала, и из‑за этого подвергся значительным нападкам со стороны части его партии тори. Теперь у него было чувство, что его предал Насер. Как и у Гитлера, у Насера обещания не стоили и бумаги, на которой они были написаны. Был ли захват канала в нарушение международных соглашений еще одной Рейнской областью? Не станут ли новым Мюнхеном дальнейшие заискивание и попытки умиротворения Насера? Идеи не хотел пройти через это еще один раз. Два его брата умерли во время Первой мировой войны, его старший сын погиб во время Второй мировой войны. Он нес перед ними и перед миллионами погибших личную ответственность, потому что западные страны слишком медлили в 1914 году и не остановили развитие кризиса, они были слишком нерешительными в 1930‑е годы и не остановили Гитлера. Если необходимо применить силу против Насера, то лучше всего это сделать сейчас.

Премьер Молле прошел через германский концентрационный лагерь Бухенвальд, и он считал так же, как Идеи. Того же мнения придерживался бельгийский министр иностранных дел, который писал британскому министру иностранных дел во время кризиса: „Я не хочу скрывать от вас, что меня постоянно тревожит память об ошибках, совершенных в начале правления Гитлера, ошибках, которые стоили нам так дорого“10.

Для Вашингтона такие аналогии значили гораздо меньше, чем для Западной Европы. Но не найдя согласия в том, как поступать по отношению к Насеру, западные страны, по крайней мере, разрабатывали планы на случай нефтяного кризиса, который может разразиться в результате противостояния в Суэце. Эйзенхауэр санкционировал создание Чрезвычайного комитета по Ближнему Востоку, который был уполномочен выяснить, как обеспечить поставки в Западную Европу, если канал будет закрыт. Министерство юстиции предоставило ограниченный антитрестовский иммунитет компаниям, участвующим в плане, но не достаточный для того, чтобы совместно работать по распределению поставок и обмениваться информацией о потребности в нефти, танкерах и всеми другими данными по материально‑техническому обеспечению, которые были бы достаточны для осуществления операций по совместным поставкам. Тем не менее комитет установил тесную связь с британским консультативным советом по нефтяным поставкам и Организацией европейского экономического сотрудничества, планируя управление во время кризиса.

В общем, нефтяные компании считали, что большая часть потребностей Западной Европы может быть удовлетворена увеличением нефтедобычи в Западном полушарии, что приведет к увеличению нагрузки на производство в Соединенных Штатах и Венесуэле. В последние дни июля исполнительный комитет „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ наконец получил доклад об альтернативах Суэцкому каналу, поручение по которому было дано еще в апреле. Вместо строительства больших танкеров исследование рекомендовало строительство трубопровода большого диаметра от месторождений Персидского залива через Ирак и Турцию до Средиземного моря. Расчетная стоимость трубопровода равнялась половине миллиарда долларов. Существовала однако задержка во времени; на строительство требовалось четыре года. Более того, опасность чрезмерного расчета на трубы была продемонстрирована уже через несколько дней, когда Сирия в виде предупреждения перекрыла движение нефти по трансаравийскому трубопроводу на 24 часа.

В сентябре в своем послании Идену Эйзенхауэр утверждал, что существует опасность, что „Насера превратят в более важного человека, чем он есть“. В ответ на это сэр Айвон Киркпатрик, бессменный заместитель министра иностранных дел, дал резкую отповедь: „Я бы хотел, чтобы президент был прав. Но я убежден, что он не прав… Если мы будем сидеть сложа руки, пока Насер укрепляет свое положение и постепенно устанавливает контроль над обладающими нефтью странами, он может, и по нашей информации, намерен погубить нас. Если ближневосточная нефть не будет поступать к нам в течение года или двух лет, наши золотые запасы исчезнут. Если наши золотые запасы исчезнут, зона влияния фунта стерлинга разрушится. Если зона влияния фунта стерлинга разрушится и у нас не будет запасов, мы не сможем поддерживать наше присутствие в Германии или в любом другом месте. Я сомневаюсь, сможем ли мы оплачивать минимум, необходимый для нашей защиты. А страна, которая не может обеспечить свою защиту, погибнет“.

В том же месяце, в связи с Суэцким кризисом, Роберт Андерсон, богатый техасский нефтепромышленник, которым очень восхищался Эйзенхауэр, совершил тайную поездку в Саудовскую Аравию в качестве личного эмиссара президента. Целью поездки было убедить саудовцев оказать давление на Насера, чтобы склонить его к компромиссу. В Эр‑Рияде Андерсон предупредил короля Сауда и министра иностранных дел принца Фейсала, что Соединенные Штаты разработали технологии, способные создать источники энергии, которая будет гораздо дешевле и эффективнее нефти, что в будущем приведет к потере значимости саудовской и всей ближневосточной нефти. Соединенные Штаты могут оказаться вынужденными обеспечить европейцам доступ к этой технологии, если канал станет средством шантажа.

Король Сауд спросил, что же может послужить такой заменой. „Ядерная энергия“, – ответил Андерсон.

Ни на короля Сауда, ни на принца Фейсала, который кое‑что читал о ядерной энергии, это сообщение, казалось, не произвело впечатления. Они не проявляли никакого беспокойства по поводу возможности конкуренции для саудовской нефти на мировых энергетических рынках. Они не приняли во внимание предупреждение Андерсона.

Тем временем главные политики Великобритании и Франции стали очень скептически относиться к перспективам дипломатического урегулирования кризиса, переговоры по которому сосредоточились в Организации Объединенных Наций. Они пришли к выводу, что только военная сила может повлиять на Насера и остановить его в его „Рейнской области“.

ПРИМЕНЕНИЕ СИЛЫ

24 октября 1956 года высшие дипломатические и военные представители Великобритании и Франции, включая министров иностранных дел, тайно встретились на вилле в Севре около Парижа с делегацией высшего руководства Израиля, включая Давида Бен‑Гуриона, Моше Даяна и Шимона Переса. Три государства пришли к взаимопониманию: Израиль в ответ на угрозы и военное давление Египта нанесет военный удар по практически ненаселенному Синайскому полуострову в направлении Суэцкого канала. Британия и Франция выдвинут ультиматум, требуя защиты канала, а затем, если борьба продолжится, что несомненно должно произойти, вторгнутся в зону канала для защиты международного водного пути. Конечной целью англичан и французов являлось создание базы в зоне канала и, если возможно, свержение Насера в ходе операции.

Между Израилем и Францией было гораздо более близкое взаимопонимание, чем между Израилем и Великобританией, в официальных кругах которой укоренилась неприязнь к Израилю и евреям. По иронии судьбы Идеи, который любил арабов и арабскую культуру и как‑то во время Второй мировой войны сказал своему личному секретарю: „Дай я шепну тебе на ухо, что я предпочитаю арабов евреям“, готовился теперь выступать против самозваного лидера арабского мира. В отличие от него министр финансов Гарольд Макмиллан считал, что у евреев „есть характер“. Но в Севре британский министр иностранных дел Сельвин Ллойд и его сотрудники относились к израильтянам почти с презрением. Действительно, еще в предыдущие несколько недель Британия думала об оказании помощи Иордании в случае начала войны между ней и Израилем, и предупреждала об этом израильтян. Одной из причин, по которой французы взяли на себя в Севре ответственность и привлекли к англо‑французскому соглашению израильтян, явилось стремление предотвратить столкновение между англичанами и израильтянами на Иордане в разгар конфронтации с Египтом12.

За день до тайного соглашения в Севре Египет и Сирия установили совместное командование над войсками египетским контролем. На следующий день ксовместному военному командованию присоединилась Иордания. Жребий был брошен. Однако в этот момент произошло переплетение политических и личных драм, которое в дальнейшем осложнило течение Суэцкого кризиса. 24 октября, в день встречи в Севре, части Красной Армии вступили в Будапешт для подавления революции, разразившейся в Венгрии против советского влияния.

Затем медицинское состояние Энтони Идена. В 1953 году во время операции на желчном пузыре неосторожный хирург повредил желчный проток, который удалось лишь частично восстановить во время последующих операций, превратив Идена, как он сам однажды выразился, „отчасти искусственным внутри“. Он стал часто болеть и при нагрузках испытывал боль. Некоторые потом говорили, что такое состояния может буквально отравить сознание. Ситуация осложнялась тем, что Идеи после этого был вынужден постоянно принимать нарко‑анальгетики, чтобы подавлять боль в животе, и стимуляторы (очевидно, амфетамины), чтобы противостоять эффекту болеутоляющих средств. Взаимодействие и побочные эффекты этих разнообразных лекарств тогда не были хорошо известны. Окружающие находили Идена очень возбужденным. Дозы обоих видов лекарств пришлось значительно увеличить после захвата Насером канала. В начале октября Идеи потерял сознание и его срочно доставили в больницу с температурой 41С. Хотя он вновь приступил к работе, но большую часть октября у него все чаще проявлялись признаки нездоровья, и ему приходилось принимать все увеличивающиеся дозы лекарств. Кое‑кто стал замечать изменения в его характере. Один из офицеров британской разведки поведал своему американскому коллеге: „Ребята на Даунинг‑стрит говорят мне, что наш старик не в себе и весь на нервах“. Иногда Идеи отходил от напряжения и своего нездоровья, сидя в гостиной своей жены на Даунинг‑стрит и глядя на бронзовую „Девушку в ванне“ Дега, которую ему подарил сэр Александр Корда13.

Болел не только Иден. Эйзенхауэр в 1955 году перенес сердечный приступ, а затем в июне 1956 года – воспаление подвздошной кишки (илеит), которое требовало хирургического вмешательства. Таким образом, во время надвигающейся конфронтации два главных действующих лица по обе стороны Атлантики были нездоровы. Вскоре к ним присоединится третий.

После месяцев нерешительности и проволочек события стали быстро развиваться. 29 октября Израиль предпринял атаку в Синае, приведя Севрские договоренности в действие. 30 октября Лондон и Париж выдвинули ультиматум и объявили о намерении оккупировать зону канала. В этот же день русские войска были выведены из Будапешта с заявлением о невмешательстве. На следующий день 31 октября англичане бомбили египетские аэродромы, а египетская армия стала в спешке отступать вглубь Синая.

Вся суэцкая операция застигла врасплох американцев. Эйзенхауэр впервые узнал об израильском вторжении во время предвыборной поездки по Югу. Он был разъярен. Идеи предал его; союзники специально обманули его. Они могут невольно вызвать гораздо более серьезный международный кризис, включая столкновение с Советским Союзом. И они поступают так, когда Америка занята президентскими выборами, до которых осталась всего неделя. Эйзенхауэр был так разгневан, что позвонил на Даунинг‑стрит и лично задал Идену „трепку“ по телефону. По крайней мере, он считал, что сделал это. На самом деле в гневе он принял за премьер‑министра одного из его помощников, снявшего трубку. Даже не дождавшись, пока тот представится, президент излил поток гнева и обвинений на несчастного помощника и повесил трубку раньше, чем Идена смогли пригласить к телефону.

3 ноября наступила очередь Даллеса лечь на больничную койку, был поставлен диагноз – рак желудка, и значительная часть желудка была удалена. Таким образом, три ведущих игрока были больны. Начиная с 3 ноября, в связи с отсутствием Даллеса, повседневный контроль над американской внешней политикой оставался в руках заместителя государственного секретаря Герберта Гувера‑младшего, который слепил иранский консорциум, и в Лондоне считался противником британцев.

По некоторым причинам – проблемы материально‑технического снабжения, плохое планирование, нерешительность Идена – произошла задержка на несколько дней, прежде чем британские и французские войска смогли исполнить ультиматум и осуществить вторжение в зону канала. А тем временем Насер быстро действовал там, где мог нанести наиболее ощутимый урон. Он затопил десятки судов, наполненных щебнем, цементом и старыми бутылками из‑под пива, действенно заблокировав водный путь, задушив поставки нефти, безопасность которых была непосредственной причиной для атаки. Сирийские инженеры по указанию Насера саботировали станции на нефтепроводе „Иранской нефтяной компании“, еще более сократив поставки.

На протяжении месяцев совместного планирования по вопросу, как избежать нехватки нефти в случае, если Насер закроет канал, англичане всегда подразумевали, что Соединенные Штаты закроют любую брешь американскими поставками. Это предположение оказалось громадной решающей ошибкой, не меньшей, чем их невнимание к дате президентских выборов. Эйзенхауэр отказался позволить привести в действие любое из соглашений по чрезвычайным поставкам. „Я склоняюсь к мнению, – говорил он помощникам, – что те, кто затеял эту операцию, должны быть предоставлены самим себе в деле решения своих нефтяных проблем, так сказать, покипеть в собственной нефти“. Нефть даст возможность Вашингтону наказать своих союзников в Западной Европе и оказать на них давление. Вместо обеспечения поставок американским союзникам Эйзенхауэр установит санкции.

К 5 ноября израильтяне установили контроль над Синаем и сектором Газа и надежно защитили Тиренский пролив. В этот же самый день британские и французские силы начали воздушные атаки на зону канала. „Я помню звонок Идена, – вспоминал британский дипломат в Организации Объединенных Наций, – как я услышал его отрывистые фразы с аристократическим выговором времен Первой мировой войны: парашютисты сброшены. Было так нереально, словно он звонил с Марса“. Днем раньше советские войска вновь вошли в Будапешт и стали жестоко подавлять восстание в Венгрии. Из‑за Суэца всякие эффективные совместные действия со стороны Запада в отношении венгерского восстания и советской интервенции стали невозможными. В самом деле, без малейшего стеснения Москва заклеймила англичан, французов и израильтян „агрессорами“. Советы также угрожали военной интервенцией, возможно, даже ядерными атаками на Париж и Лондон. Эйзенхауэр дал ясно понять, такие атаки привели бы к разрушительным контратакам на Советский Союз „так же неизбежно, как день сменяет ночь“.

ЧИСТИЛИЩЕ

Несмотря на ответ Айка, недовольство американского правительства Великобританией, Францией и Израилем не проходило. Сообщения из Вашингтона не менялись: он не одобрял военные действия, англичанам и французам следует остановиться. 6 ноября Эйзенхауэр одержал убедительную победу над Эдлаем Стивенсоном. В этот же день англичане и французы согласились на прекращение огня; к тому моменту они захватили только небольшой плацдарм у канала. Для них война продолжалась едва ли один день, а возможность достижения главной цели – полного контроля над каналом – была уже потеряна. Но Вашингтон дал ясно понять, что прекращения огня недостаточно. Им следует вывести войска. То же самое касается Израиля, иначе Вашингтоном будут приняты ответные экономические меры. Эйзенхауэр сказал своим советникам, что их насущной задачей является не „позволить арабам обидеться на всех нас“, потому что они могут установить эмбарго на поставки нефти с Ближнего Востока.

Без помощи американцев Западная Европа вскоре ощутит нехватку нефти. Приближалась зима, запасов было достаточно лишь на несколько недель. Обычный маршрут трех четвертей западноевропейской нефти был теперь разорван прекращением транспортировки как по каналу, так и по ближневосточным трубопроводам. В дополнение к этому Саудовская Аравия объявила эмбарго на поставки нефти в Великобританию и Францию. В Кувейте акты саботажа разрушили его систему поставок. Когда комитету по Египту британского кабинета министров сообщили, что Соединенные Штаты рассматривают вопрос о нефтяных санкциях, направленных против Великобритании и Франции, Гарольд Макмиллан всплеснул руками. „Нефтяные санкции! – воскликнул он. – Это конец“. 7 ноября британское правительство объявило, что потребление должно быть сокращено на 10 процентов. Когда Идеи входил в палату общин, его приветствовали звуки мяуканья, раздававшиеся из стана лейбористской оппозиции, которая очень быстро отказалась от безоговорочной поддержки сильной политики против Насера. Критики в парламенте заявляли, что если будет введено нормирование по карточкам, то на них следует напечатать портрет сэра Энтони Идена.

8 ноября Эйзенхауэр встретился с Советом национальным безопасности, чтобы начать рассмотрение вопроса о помощи европейцам. Он говорил о привлечении нефтяных компаний к сотрудничеству в программе главных поставок. „Несмотря на моего толстокожего министра юстиции, – сказал он с улыбкой, – я дам компаниям разрешение на действия в интересах национальной безопасности, этим защитив их от антитрестовского разбирательства. Но что же будет, если тем не менее руководители нефтяных компаний окажутся в тюрьме за участие в такой программе?“ „Ну, – сказал президент, – он их амнистирует“. Он также дал совершенно ясно понять, что это планируется только на случай непредвиденных обстоятельств. Никакая экстренная программа не будет приведена в действие до тех пор, пока англичане и французы действительно не начнут вывод войск из Египта. Европейцы горько жаловались, что Соединенные Штаты собираются наказать Великобританию и Францию, „поместив их в чистилище“. Международные нефтяные компании, увидев, что начинает ощущаться нехватка топлива, попросили администрацию Эйзенхауэра активизировать деятельность чрезвычайного комитета по Ближнему Востоку. Но, как выразился руководитель одной из нефтяных компаний: „Администрация просто отказала“.

Британская экономика была уязвимой и по другой причине. Ее международные финансы были неустойчивыми, и как только в Суэце развернулись военные действия, началась массовая утечка фунта. Англичане серьезно считали, что изъятие проводилось с молчаливого согласия, а может быть, даже и по подстрекательству администрации Эйзенхауэра. Международный валютный фонд с подачи американцев отказал в просьбе Лондона о срочной финансовой помощи. Советник по вопросам экономики сообщал из британского посольства в Вашингтоне, что он сталкивается с „кирпичной стеной на каждом повороте“ в Вашингтоне, при поисках чрезвычайно необходимой финансовой помощи. Американцы, добавил он, „кажется, намерены обращаться с нами как с капризными мальчишками, которых следует поучить, чтобы они не выходили играть без няни“.

К середине ноября „миротворческие“ силы ООН начали прибывать в Египет. Но администрация Эйзенхауэра давала понять, что чистилище еще не закончилось: Чрезвычайный комитет по Ближнему Востоку не начнет действовать, пока британские и французские войска не будут выведены из Египта. Надвигалась нехватка нефти. Эйзенхауэр писал своему товарищу по оружию, британскому генералу лорду Измею, теперь возглавлявшему НАТО, о „печальном положении, в котором оказался свободный мир“. Ему были „далеко не безразличны топливные и финансовые затруднения Западной Европы“, но он снова и снова выражал свое желание не „противодействовать арабскому миру“. Это последнее соображение, сказал он, является „исключительно деликатным вопросом“, о котором „нельзя открыто говорить“. Измей поблагодарил за послание, но конфиденциально предупредил Эйзенхауэра, что „следующей весной силы НАТО потеряют боеспособность из‑за нехватки нефти“. Наконец в конце ноября Лондон и Париж заверили в скором выводе своих войск из Суэца. Только тогда Эйзенхауэр официально разрешил начать действовать Чрезвычайному комитету по Ближнему Востоку. Американцы дождались своего дня. Этим они усилили груз унижения и поражения, нанесенного британцам и французам Насером. Во всем этом грязном деле Насер оказался единственным явным победителем.

Однако в середине ноября, когда британские и французские войска были еще в Египте, министр иностранных дел Сельвин Ллойд посетил Джона Фостера Даллеса в его больничной палате в больнице „Уолтер Рид“. Там произошел весьма удивительный разговор, во всяком случае, как вспоминал его Ллойд.

„Сельвин, почему вы остановились? – спросил Даллес. – Почему вы не прошли через все трудности и не свалили Насера?“ Ллойд был поражен. Ведь это же был тот же самый государственный секретарь, что, кажется, сделал все возможное, чтобы предотвратить англо‑французскую акцию, и правительство которого сумело прекратить ее, едва она началась. „Ну, Фостер, – ответил Ллойд, – если бы вы хоть подмигнули нам, мы бы пошли дальше“.

Даллес ответил, что он не мог этого сделать.

„ПЕРЕБРОСКА НЕФТИ“ И „САХАРНИЦА“

В начале декабря, через месяц после закрытия канала, когда планы Великобритании и Франции были расстроены, а вся Западная Европа была на грани энергетического кризиса, начала разворачиваться программа экстренных поставок. „Переброска нефти“, как ее называли, был совместным предприятием правительств и нефтяных компаний как в Европе, так и в Соединенных Штатах.

Добыча нефти на Ближнем Востоке в целом не была прекращена. Проблема была в доставке. Решение состояло в подключении других запасов. Благодаря меньшему расстоянию и времени транспортировки любой танкер мог доставить в Европу в два раза больше нефти из западного полушария, чем из Персидского залива вокруг мыса Доброй Надежды. Главная задача чрезвычайных комиссий состояла в перестройке оптовых танкерных поставок так, чтобы Западное полушарие опять стало основным источником снабжения Западной Европы, как это было до конца сороковых годов. Маршруты танкеров были изменены, их распределили между компаниями, произошел обмен поставками – все с целью транспортировки нефти самым быстрым, самым эффективным способом.

В Европе предпринимались значительные усилия для обеспечения справедливого распределения между различными странами чрезвычайных поставок, которые стали известны под названием „сахарница“. Организация европейского экономического сотрудничества (ЕЭС) создала Чрезвычайный комитет по нефти, который непосредственно занимался распределением по формуле, увязывающей потребление нефти до Суэцкого кризиса, уровни запаса и местное энергетическое потребление. „Переброска нефти“ была дополнена нормированием и другими необходимыми ограничительными мерами. Бельгия запретила вождение личных автомобилей по воскресеньям. Франция ограничила уровень продаж нефтяных компаний до 70 процентов от предкризисного значения. Великобритания установила новые налоги на нефть, что привело к повышению цен на бензин и мазут и увеличению платы за проезд в лондонском такси, известной как „суэцкий грош“. Электростанциям содействовали в переходе с нефти на уголь, к концу декабря Великобритания ввела нормирование бензина.

Хотя перераспределение танкеров было проведено в первую очередь, сами поставки нефти отставали. Считалось, что производство Западного полушария следует значительно увеличить, чтобы обеспечить потребности Европы – большая часть этих дополнительных поставок должна была прийтись на Соединенные Штаты, где было множество законсервированных скважин. Международные компании агрессивно рыскали по сырьевым рынкам Соединенных Штатов, чтобы обеспечить все дополнительные поставки для „переброски нефти“. Но ни компании, ни заинтересованные правительства не приняли во внимание Техасский железнодорожный комитет, который ко всеобщему ужасу практически запретил любое увеличение добычи нефти в критические зимние месяцы 1957 года и в основном держал законсервированную добычу нефти замороженной. Здесь пролегла новая линия фронта старой войны между независимыми производителями и монополиями. Как деликатно излагалось в докладной записке Совета директоров „Джерси“ для внутреннего пользования, железнодорожный комитет отражал позицию независимых производителей Техаса, „чьи интересы обычно в целом местнические“. Комитет боялся, что установка нового оборудования по добыче и переработке нефти в штате, при отсутствии дополнительных заказов из Европы, приведет к снижению цен. И, конечно, они хотели высоких, а не низких цен.

Отказ комитета разрешить значительное увеличение добычи нефти вызвал бурю осуждения. Эрик Дрейк из „Бритиш петролеум“ назвал отказ „просто бедствием для Европы“. Один из европейских представителей „Джерси“ сказал, что это „катастрофично“ и может привести к падению поставок компании в Европу на 50 процентов. И Идеи, и Макмиллан выразили протест политики Техасского железнодорожного комитета, а британская пресса осудила это неизвестное и таинственное агентство в глубинке Техаса. „Дейли Экспресс“ вынесла в заголовок: „'Нет – дополнительной нефти, говорят техасские мудрецы“. Почтенный член Техасского железнодорожного комитета полковник Е. О. Томпсон, не колеблясь, дал на жалобы из Великобритании достойный ответ: „Мы уже отправили туда много баррелей сырой нефти, но нас только критикуют за то, что мы не отдаем все по их велению. Англия, очевидно, смотрит на нас как на провинцию или доминион“.

Настроение техасских производителей значительно улучшилось, когда они получили от монополий все, что хотели, а также место на рынке. Скромно, боясь нехватки поставок, дочерняя компания „Джерси“ в Техасе объявила, что она повышает закупочную цену нефти на месторождениях до 35 центов за баррель. Другие компании привели в соответствие свои цены, дополнительная сырая нефть стала доступной у техасских производителей, и поставки для „Переброски нефти“ значительно увеличились. Но вскоре поднялась новая буря обвинений, теперь направленных против нефтяных компаний, которые обвинялись в тайном сговоре, направленном на рост цен. Перед лицом дефицита высокие цены решали две необходимые задачи: увеличение поставок и снижение спроса; оба этих действия не только приветствовались и были конструктивными в разгар нефтяного Суэцкого кризиса, но были необходимы, чтобы „переброска нефти“ заработала. Однако нефть нефтью, а политика политикой, и рост цен вызвал широкую полемику, что привело к дорогостоящим слушаниям в конгрессе, которые заняли более 2800 страниц, и к новому судебному антитрестовскому расследованию деятельности двадцати девяти нефтяных компаний в министерстве юстиции. Дело было окончательно закрыто в 1960 году, когда федеральный судья постановил, что имелось „экономическое оправдание“ повышению цен и что доводы правительства „всего лишь подозрения“.

„Переброска нефти“ потребовала огромного труда по координации действий и осуществлению материально‑технического снабжения. Понадобились опыт и участие специалистов, занятых в системе нефтяных поставок союзников через Атлантику в годы Второй мировой войны. Следовало также преодолеть значительные бюрократические и административные сложности. Большое количество правительств, компаний и комитетов по снабжению должны были выработать общий курс, рассортировать информацию, передать ее и убедиться, что программы исполняются должным образом. Было много оснований для путаницы, но „переброска нефти“ работала так хорошо, что казалось, она не требует применения больших усилий. Но это было не так. Впоследствии руководитель одной из нефтяных компаний пытался объяснить, что неправильно считать, что во время кризиса „нужно лишь нажать кнопку, и все будет в полном порядке“. Это предостережение надо иметь ввиду на случай будущих кризисов.

К весне 1957 года нефтяной кризис подходил к концу главным образом благодаря неожиданной эффективности „переброски нефти“. Почти 90 процентов потерянных поставок компенсировались. Своевременные меры по экономии в Европе, которым содействовала теплая погода, практически компенсировали оставшиеся потерянные поставки, поэтому действительный дефицит был небольшим. В целом, европейская экономика не была так зависима от перебоев в поставках нефти, какой она станет позже. В 1956 году нефть составляла только 20 процентов от общего количества энергоресурсов. Несмотря на преобразования, экономика Европы в целом основывалась на угле. В последующие годы эта ситуация изменится.

В марте 1957 года нефтепроводы „Иракской нефтяной компании“ частично были открыты, а к апрелю Суэцкий канал был успешно очищен, и танкеры возобновили движение. Насер победил; теперь канал безусловно принадлежал Египту и управлялся им. Хотя египетские лоцманы в Суэцком канале не одевались с иголочки, как их британские и французские предшественники, они вполне подходили для задач навигации. Производители Персидского залива энергично налаживали поставки, в Кувейте производство сократилось наполовину из‑за невозможности транспортировать нефть. В апреле американское правительство приостановило действие чрезвычайной программы „переброски нефти“. В середине мая британское правительство отменило нормирование бензина, а затем нехотя предприняло последний шаг, рекомендуя „британским судам пользоваться Суэцким каналом“. Вот теперь Суэцкий кризис действительно закончился.

УХОД СЭРА ИДЕНА

Один из американских участников позже вспоминал, что кризис был „любопытным временем… Это была высокая комедия, низкий заговор и глубокая трагедия – как для отдельных людей, так и для народов“. Кризис представлял громадную личную трагедию для премьер‑министра Энтони Идена, которого Насер называл „сэром Иденом“. К этому времени Идеи заслуженно пользовался славой человека, имеющего дар предвидения, обладающего мужеством и дипломатическим мастерством, но эта репутация была позорно потоплена вместе с судами, которые Насер отправил на дно канала. Идеи, который так долго готовился стать премьер‑министром на протяжении всего кризиса, находился под грузом постоянного эмоционального давления. В ноябре, когда кризис был в полном разгаре, нездоровье заставило его провести продолжительный отпуск на Ямайке в доме, предложенном ему Яном Флемингом – создателем Джеймса Бонда. После возвращения его врачи сообщили, что здоровье не позволяет ему исполнять обязанности премьер‑министра. Дни между Рождеством и Новым годом он тихо провел в Чекерсе, думая о своем будущем. В письме другу того времени он писал, что ощущает себя „таким нераскаянным… Мне кажется странным, что лишь немногие, а если вообще кто‑нибудь сравнивали эти события с 1936 годом, – они так похожи“. В январе 1957 года он подал в отставку. Гарольд Макмиллан был одним из первых, кому было сказано об этом; он находился по соседству в доме 11 на Даунинг‑стрит, когда Идеи пригласил его в маленькую гостиную в переднее крыло дома 10 на Даунинг‑стрит. „Я и сейчас вижу его в тот печальный зимний день, – писал Макмиллан в своем дневнике, – на вид такой молодой, такой веселый, жизнерадостный – представитель всей лучшей молодежи, служившей в войне 1914–1918 годов… Пережившие ту ужасную бойню часто осознавали свой особый долг, как давшие обет люди. С этим настроением и он, и я вошли в политику. Теперь, после этих долгих лет служения, на вершине власти он был поражен непостижимой, но неизбежной судьбой“. Ошеломленный Макмиллан печально вернулся через соединяющий здания переход в дом 11 на Даунинг‑стрит, резиденцию министра финансов. На следующее утро он сидел под портретом Гладстона в доме 11 и, чтобы успокоиться, тихо читал „Гордость и предубеждения“. Чтение прервал телефонный звонок, его приглашали во дворец, где его назначат премьер‑министром.

Суэц был водоразделом для Британии. Он вызвал глубокий разлом в британской культуре, а также в национальной политике и международном положении страны. Однако Суэц не стал предвестником угасания Британии, а показал очевидность уже свершившегося. Британия больше не принадлежала к высшему эшелону мировых держав. Кровопролитие двух мировых войн и раздоры в стране сильно истощили не только ее казну, но также и ее уверенность и политическую волю. Идеи не сомневался, что правильно поступил в Суэце. Годы спустя лондонская „Тайме“ писала об Энтони Идене: „Он был последним премьер‑министром, который верил, что Британия является великой державой, и он первым стал противодействовать кризису, который доказал, что она уже не была таковой“. Это было эпитафией как империи и имперским настроениям, так и человеку.

ПЕРСПЕКТИВЫ БЕЗОПАСНОСТИ: ТРУБОПРОВОДЫ ПРОТИВ ТАНКЕРОВ

Суэцкий кризис дал международной нефтяной промышленности большую пищу для размышлений. Несмотря на восстановление движения в канале, нефтяные компании больше не были уверены в том, что могут полагаться на него. Компании и правительства много обсуждали возможности строительства дополнительных трубопроводов. Но перекрытие Сирией нефтепровода „Иракской нефтяной компании“ показало, насколько уязвимыми перед чьим‑либо вмешательством были трубопроводы. Ясно, что они не были единственным ответом на первостепенный вопрос безопасности транспортировки. Риск был слишком очевиден.

В 1956 году во время бурных споров о Суэцком канале как о жизненно важной артерии больше всего внимания уделялось следующему вопросу: если канал и ближневосточные трубопроводы настолько уязвимы, то тогда для них существует более безопасная альтернатива – путь вокруг мыса Доброй Надежды. Для того, чтобы этот путь снабжения Западной Европы стал экономичным и практичным, необходимы намного более крупные танкеры, способные перевозить гораздо больше нефти. Тогда в промышленности господствовало мнение, что такие танкеры физически невозможно построить, но японские верфи, воспользовавшись преимуществами новых дизельных двигателей и современными сплавами стали, вскоре доказали обратное. „В 1956 году строители танкеров говорили, что более крупные суда будут слишком дорогими, цена горючего будет слишком высока, – вспоминал Джон Лаудон, главный исполнительный директор „Шелл“. – Меня поразило, как быстро японцы создавали эти танкеры“. Они оказались не только достаточно экономичными, но и обеспечивали необходимую безопасность. Таким образом, супертанкеры оказались одним из последствий Суэцкого кризиса, наряду с падением влияния и престижа Великобритании и возвышением Гамаля Абдель Насера. Как выразился один из британских чиновников: „Танкеры явно подвержены меньшему политическому риску“.

ПРЕКРАЩЕНИЕ СУЭЦКОГО РАСКОЛА

В результате Суэцкого кризиса у англичан и французов сохранялось чувство горечи по отношению к американцам. Как едко заметил британский посол в Вашингтоне в начале 1957 года, Эйзенхауэр „смотрел как американский бойскаут на колониализм, Организацию Объединенных Наций и эффективность фраз как политических действий… Необходимость беречь здоровье, совмещенная с природной склонностью, превратила его в одного из самых праздных, но и самых почтенных президентов в американской истории“.

Во время кризиса Соединенные Штаты сконцентрировались на попытках сохранить свои позиции среди арабских нефтяных производителей. Эйзенхауэр делал упор на „превращение короля Сауда в главную фигуру ближневосточного региона“ в качестве альтернативы Насеру, а также на разъяснение арабским производителям нефти, что Соединенные Штаты намерены работать в направлении „восстановления ближневосточных нефтяных рынков в Западной Европе“. Подоплекой этого соображения было также стремление поддержать стабильные прозападные правительства в качестве оплота против советского экспансионизма. И Великобритания, и Франция, конечно, разделяли эти стратегические цели. Различие было в средствах, а не в целях.

Однако на обоих берегах Атлантики признавалась необходимость преодоления Суэцкого раскола. Процессу сильно помог тот факт, что новым премьер‑министром был Гарольд Макмиллан, который стал известен своей „невозмутимостью“, хотя, как он позже заметил, внутренне часто „страдал от дурных предчувствий“. Он и Эйзенхауэр трудились вместе в годы Второй мировой войны, между ними установилась дружба, и они прониклись глубоким уважением друг к другу. Когда Макмиллана упомянули как возможного преемника Идена, Эйзенхауэр отозвался о нем как о „прямом, прекрасном человеке“. Как‑то не имело значения, что мать Макмиллана была родом из маленького городка в Индиане. Макмиллан тоже был реалистом. После тяжелого урока Суэца он сказал, что „наша судьба в большой степени зависит от правителей в Вашингтоне“. Это был просто факт. На добрые пожелания Эйзенхауэра Мак‑Миллан ответил: „У меня нет иллюзий по поводу головных болей, уготованных мне, но тридцать три года парламентской жизни сделали меня достаточно твердым и, как я надеюсь, без атрофии моего чувства юмора“.

Ближний Восток и нефть были, конечно, среди его самых сильных головныхболей наряду с расколом союза с американцами. Формальный процесс примирения между Эйзенхауэром и Макмилланом произошел на Бермудской конференции, которая проводилась в Средиокеанском гольф‑клубе в марте 1957 года. Во время подготовки к конференции Макмиллана главным образом занимала нефть. Он запросил карту, показывающую положение различных нефтяных компаний на Ближнем Востоке, а также „фамильное древо“ самих компаний. Взаимопереплетающиеся вопросы нефти и ближневосточной безопасности составили одну из самых главных тем самой встречи. Как позже сказал Эйзенхауэр, „речь просто шла“ о нефти, включая возможность содействия строительству супертанкеров. Суэц показал всем западным державам непостоянство Ближнего Востока; а теперь на Бермудах британцы подчеркнули важность обеспечения независимости Кувейта, а также других государств на берегу Персидского залива, правители которых выглядели очень уязвимыми перед лицом государственных переворотов, готовившихся сторонниками Насера. Обе стороны согласились в необходимости того, чтобы Британия сделала все возможное для обеспечения безопасности залива. Назвав ближневосточную нефть „самой крупной добычей в мире“, Макмиллан призвал к сотрудничеству между двумя правительствами для достижения прочного мира и процветания в регионе – к своего рода „общему подходу“, который существовал во время войны.

Бермудская конференция действительно помогла покончить с расколом между Британией и Америкой. Эйзенхауэр и Макмиллан обещали переписываться раз в неделю. В конце концов две страны действительно имели общие цели на Ближнем Востоке. Но, как это драматически показал Суэц, в последующие годы будет преобладать мощь Америки, а не Великобритании.

В 1970 году, через четырнадцать лет после Суэцкого кризиса, консерваторы победили на всеобщих выборах в Великобритании, и премьер‑министром стал Эдвард Хит. Он устроил на Даунинг‑стрит, 10 ужин для лорда Эйвона (теперешний титул Энтони Идена), у которого Хит был в 1956 году во время Суэцкого кризиса главным парламентским партийным организатором. Для Идена его возвращение в дом 10 в качестве почетного гостя было удивительно сентиментальным событием. Хит произнес очаровательную и остроумную речь, а Идеи встал и ответил экспромтом. Он предложил особенную молитву за британцев, чтобы они смогли найти „озеро нефти“ под Северным морем. Именно это и произошло в 1970 году, но Хит не успел воспользоваться плодами открытия, и его правительство пало в результате очередного энергетического кризиса. Насколько по‑другому могли бы развиваться события в 1956 году, если бы англичане знали или просто подозревали о существовании такого озера.

ГЛАВА 25. СЛОНЫ

Нa языке нефтяной промышленности гигантское нефтяное месторождение называется „слоном“. В начале 1950 годов список „слонов“, открытых на Ближнем Востоке, быстро рос. В 1953 году геолог Эверет Де Гольер писал своему другу, главному геологу „Иракской нефтяной компании“ Ф. Е. Уэллингсу, компания которого за последние три месяца открыла три „слона“. „Положение на Ближнем Востоке, – писал Де Гольер, – быстро становится похожим на почти перманентное состояние Соединенных Штатов, с самого начала нефтяной промышленности, где основной проблемой является рынок, а не производство“. Он прибавил, что его фирма „Де Гольер и Мак‑Нотон“, возглавляемая ведущими инженерами в нефтяном бизнесе в то время, только что завершила секретное изучение нефтяных ресурсов Саудовской Аравии для ее правительства. Начиная с 1943 года, когда Де Гольер по заданию Гарольда Икеса впервые посетил Саудовскую Аравию, стало больше известно о нефтяных ресурсах страны. Де Гольер знал, что разведанные во время новых изысканий запасы многократно превысят предварительные оценки, сделанные им десятью годами раньше. Хотя результаты не представляют „в целом слишком астрономическую цифру, – сообщал он Уэллингсу, – они так велики, что плюс‑минус 1 миллиард баррелей не составит разницы в наличных запасах нефти“1.

Нефтяная промышленность определенно вступила в новую эру, когда миллиард баррелей не составлял никакой разницы. С начала пятидесятых и до конца шестидесятых годов мировой нефтяной рынок определялся необычно быстрым ростом, гигантским приливом, который как мощный и страшноватый поток увлекал с собой всех в промышленности с непреодолимой силой. Потребление росло темпами, которые просто нельзя было представить в начале послевоенной эры. Однако, хотя рост потребления был высок, наличие поставок опережало его.

Увеличение производства сырой нефти в свободном мире было колоссальным: с 8,7 миллиона баррелей в день в 1948 году до 42 миллионов баррелей в день в 1972 году. В то время, как производство в США выросло в 5,5 до 9,5 миллиона баррелей в день, доля Америки во всем мировом производстве снизилась с 64 процентов до 22. Причиной снижения доли явились необычайные перемены на Ближнем Востоке, где производство выросло с 1,1 до 18,2 миллиона баррелей в день, увеличившись более чем на 1500 процентов!

Еще более впечатляющим было увеличение разведанных запасов нефти, т. е. нефти, которую уверенно можно было добывать. Разведанные ресурсы нефти в некоммунистическом мире выросли почти в 9 раз: с 62 миллиардов баррелей в 1948 году до 534 миллиардов баррелей в 1972 году. Американские резервы выросли с 21 миллиарда баррелей в 1948 году до 38 миллиардов к 1972 году. Но их доля в мировых запасах снизилась с тридцати четырех процентов до каких‑то семи. Значительный рост был зарегистрирован в Африке, но самым поразительным был прогресс в новом центре притяжения – на Ближнем Востоке, чьи ресурсы выросли с 28 до 367 миллиардов баррелей. Из каждых 10 баррелей, добавленных к мировым нефтяным запасам между 1948 и 1972 годами, более 7 приходились не Ближний Восток. Эти гигантские цифры означали, что несмотря на то, что мир все быстрее и быстрее потреблял нефть, прирост ее мировых резервов происходил еще быстрее. В 1950 году в промышленности считалось, что с имеющимся количеством разведанных ресурсов и современным уровнем производства нефти хватит на девятнадцать лет. К 1972 году, после всех этих лет быстрого роста, ошеломляющего увеличения потребления и бешеных темпов роста производства, расчетная продолжительность пользования нефтяными резервами была тридцать пять лет2.

Само изобилие ближневосточных „слонов“ неизбежно вело как к яростным попыткам новых игроков войти в игру, так и к жесткой конкуренции за рынки, к непрекращающейся борьбе, где снижение цен было самым мощным оружием. Для компаний такое снижение цен было непременным деловым решением. Но для нефтедобывающих стран оно было, как сухая солома, подбрасываемая в костер национализма, разгорающегося на Ближнем Востоке после победы Насера в Суэце.

Послевоенный нефтяной порядок держался на двух основах. Одной из них были великие нефтяные сделки сороковых годов, которые установили основы отношений между компаниями, действующими на Ближнем Востоке. Соглашения обеспечивали ресурсы, необходимые для быстрой разработки нефтяных запасов, приводили системы нефтедобычи, переработки и сбыта в соответствие с масштабом резервов, стимулировали увеличение уровня потребления и обеспечивали его опережающий рост. Вторая основа состояла из концессионных и контрактных отношений между компаниями и правительствами стран‑производителей, на базе с трудом достигнутых соглашений о разделе прибыли по принципу пятьдесят на пятьдесят. Была надежда, что с помощью этих двух основ будет достигнута относительная стабильность.

Боясь того, что может произойти в ином случае, ни нефтяные монополии, ни правительства стран, потребляющих нефть, не хотели отходить от принципа пятьдесят на пятьдесят. Ближневосточный нефтяной комитет британского кабинета министров заявил: „Сейчас достигнута разумная основа для партнерства между нефтяными компаниями и правительствами стран Ближнего Востока… Любые дальнейшие посягательства ближневосточных стран… серьезно нарушат нашу систему снабжения нефтью“. Но для правительств стран‑производителей дела обстояли иначе. Почему бы по возможности не увеличивать доходы, не доводя до разрыва с компаниями, Вашингтоном и Лондоном?

Так считал, конечно, и шах Ирана. К середине пятидесятых годов ушли в прошлое времена, когда его одолевали сомнения, мышь он или мужчина. Он уже конфиденциально заявлял: „Ирану самой судьбой уготовано стать великой державой“. Для удовлетворения своих амбиций и аппетитов он хотел увеличения доходов от нефти и собирался проводить более независимую политику, уменьшая и ограничивая таким образом власть консорциума компаний, который явился одним из результатов его унизительной борьбы с Мосаддыком. Но он не мог позволить себе потревожить основы международных отношений и поставить под угрозу безопасность Ирана. Ему был нужен пособник. Но такой человек не мог принадлежать ни к монополиям, ни к крупным американским независимым компаниям, потому что почти все они вошли в консорциум. Кто же остался?

Европеец, итальянец, у которого была своя нефтяная программа – Энрико Маттеи.

НОВЫЙ НАПОЛЕОН

В то время, когда монополии стали слишком бюрократичными, слишком большими, сложными и устоявшимися, чтобы не отражать образ одного человека, Энрико Маттеи намеревался создать новую монополию „Аджип“, находящуюся в собственности итальянского государства, и в большей степени соответствующую его образу. Это был отчаянный наемный вояка с наполеоновскими амбициями. Коренастый, с ястребиным профилем, Маттеи был похож на ревностного, но мирского иезуита шестнадцатого века. Его темные, мрачные глаза были глубоко посажены под изогнутыми дугой бровями, тонкие волосы были зачесаны назад. Он был волевым, изобретательным, ловким и подозрительным, обладал талантом импровизации, пристрастием к азартным играм и риску, соединенными с несгибаемой преданностью своей главной цели, – добиться для Италии, „Аджип“ и Энрико Маттеи места под солнцем.

Необузданный сын полицейского из северной Италии, Маттеи бросил школу в четырнадцать лет и стал работать на мебельной фабрике. В тридцать с небольшим он владел химическим заводом в Милане, где во время Второй мировой войны он стал партизанским командиром (христианским демократом). В конце войны его управленческие и политические способности позволили ему возглавить то, что оставалось от „Аджип“ в северной Италии. „Аджип“ (Итальянскому генеральному агентству по нефти) к этому времени было почти двадцать лет. Италия, следую примеру Франции, в двадцатые годы создала государственную нефтеперерабатывающую компанию для того, чтобы конкурировать с транснациональными компаниями. К середине тридцатых годов „Аджип“ завоевала на итальянском рынке долю, приблизительно соответствующую доле „Эссо“ и „Шелл“. Но за пределами Италии компания ничего не значила. Обладая громадным запасом энергии и будучи мастером политики в итальянском стиле, Маттеи затеял превратить „Аджип“ в значительно более крупное предприятие. Однако этого нельзя было сделать без наличия денег, а послевоенная Италия как раз очень сильно нуждалась в них. Необходимые средства были найдены в долине реки По в северной Италии, где были открыты и разработаны значительные запасы природного газа, принесшие высокую прибыль, способную обеспечить развитие „Аджип“ в Италии и удовлетворить ее притязания за рубежом. В 1953 году Маттеи предпринял главный шаг по реализации своих амбиций, когда различные государственные нефтегазовые компании были собраны в новое объединение – ЭНИ – растущий конгломерат, состоящий тридцати шести дочерних компаний, сферой деятельности которых были сырая нефть, танкеры и бензозаправки, а также недвижимость, гостиницы, платные автотрассы и моющие средства. Хотя предполагалось, что государство контролирует ЭНИ, действующие в нем компании („Аджип“, занимающаяся нефтью, СНАМ – трубопроводами и другие) управлялись автономно. Президентом ЭНИ, а также и „Аджип“ и всех остальных компаний объединения был один и тот же человек – Энрико Маттеи. „Впервые в экономической истории Италии, – сообщало с некоторым удивлением в 1954 году посольство США в Риме, – государственное объединение находится в уникальном положении, будучи платежеспособным, умело управляемым и ответственным только перед своим руководителем“. Будущее ЭНИ будет глубоко определяться „неограниченными амбициями, проявляющимися в личности Энрико Маттеи“, – делался вывод в докладе.

Маттеи сам стал популярным героем, самым заметным человеком в стране. Он воплощал великие чаяния послевоенной Италии: антифашизм, восстание и перестройку нации, появление „нового человека“, который все делал сам без поддержки стариков. Он также обещал итальянцам собственные и надежные поставки нефти. Италия была страной с бедными природными ресурсами, и она не только осознавала их дефицит, но и возлагала на него ответственность за многие несчастья, включая военные поражения. Теперь, вместе с Маттеи, эти проблемы, по крайней мере в энергетической области, должны быть решены. Он взывал к национальной гордости и знал, как овладеть воображением публики. Вдоль дорог и магистралей Италии „Аджип“ строила новые бензозаправки, которые были крупнее, привлекательнее и просторнее, чем у транснациональных конкурентов. Там были даже рестораны.

Маттеи вскоре стал, как говорили, самым влиятельным человеком в Италии. Объединение ЭНИ владело газетой „Иль Джорно“, субсидировало несколько других газет от правых до крайне левых и финансировало партию христианских демократов, а также политиков других партий. Маттеи не особенно любил политиков, но использовал их насколько было необходимо. „Иметь дело с правительством, – жаловался он, – все равно, что сосать иглы“. Маттеи говорил на отрывистом, грубом, простонародном итальянском языке, который не шел в никакое сравнение с красноречием и риторикой итальянских политиков. Но он притягивал к себе, глубоко очаровывал, был убедителен, обладая сочетанием напряженных эмоций и откровенности, и в основе всего этого была активная, вулканическая, неуемная энергия. Много лет спустя один из его помощников вспоминал: „Любой, кто работал с ним, готов был пойти за него в огонь, хотя и не мог объяснить почему“.

Вместе с ростом ЭНИ, как оказалось, росло и самомнение Маттеи, которое иногда работало не в его пользу. Однажды Маттеи приехал в Лондон пообедать с Джоном Лаудоном, главным исполнительным директором „Ройял Датч/ Шелл“. Встретилось старое и новое, представитель элиты и выскочка. Отец Ла‑удона Хьюго был одним из основателей „Ройял Датч/Шелл“, а к середине века его высокий, аристократический сын был не только выдающимся лидером транснациональной нефтяной корпорации, но и ведущим дипломатом. Он был про ницательным человеком и хорошо разбирался в людях. В этот раз Маттеи притязал на то, что „Шелл“ не особенно хотела отдавать. Именно это было причиной обеда. „Маттеи был человеком, с которым очень трудно поладить, – вспоминал Лаудон. – Он был также крайне тщеславен“. Во всяком случае, так казалось Лаудону и его коллегам в „Шелл“. Поэтому Лаудон в самом начале обеда с невинным видом попросил Маттеи рассказать, как он попал в нефтяной бизнес. Маттеи, несомненно польщенный тем, что его всерьез воспринимают в самом сердце монополии, проговорил практически без остановки весь обед. Он рассказал всю историю своей жизни, не требуя наводящих вопросы. „Наконец, когда мы перешли к десерту, он обратился со своей просьбой, – рассказывал Лаудон. – Мы не могли ее удовлетворить, и на этом разговор был закончен“. Но это была их не последняя встреча.

ВЕЛИЧАЙШАЯ БИТВА МАТТЕИ

Первостепенной целью Маттеи было обеспечить, чтобы ЭНИ и Италия получили свои собственные международные нефтяные источники поставок, независимые от „англосаксонских“ компаний. Он хотел своей доли ренты в ближневосточной сырой нефти. Он открыто и постоянно атаковал „картель“, как он называл нефтяные монополии, говорят, что он придумал термин „семь сестер“, насмешливо подразумевая их близкую взаимосвязь и участие во многих совместных предприятиях. „Семь сестер“ включали четырех партнеров в „Арамко“ • – „Джерси“ („Экссон“), „Сокони‑вакуум“ (Мобил), „Стандард оф Калифорния“ („Шеврон“) и „Тексако“, плюс „Галф“, „Ройял Датч/Шелл“ и „Бритиш петролеум“, которые были взаимосвязаны в Кувейте. (В 1954 году „Англо‑иранская компания“ сменила имя на имя дочерней компании, которую она приобрела еще во время Первой мировой войны, перекрестившись в „Бритиш петролеум“.) На самом деле была и восьмая сестра, национальная французская корпорация ФГК, которая состояла как в Иранском консорциуме вместе с „семью сестрами“, так и в „Иракской нефтяной компании“ вместе с „Джерси“, „Сокони“, „Бритиш петролеум“ и „Ройял Датч/Шелл“. Но так как ФГК не подпадала под определение „англосаксонская“, Маттеи для удобства опустил упоминание о ней. Подлинная суть жалоб, направленных против этого эксклюзивного клуба нефтяных монополий, состояла не в существовании его, а в том, что он сам не состоял в нем.

Маттеи, несомненно, пытался добиться членства. Он полагал, что благодаря его последовательному участию в эмбарго, установленного монополиями против иранской нефти после национализации ее Мосаддыком, он заслужил место в иранском консорциуме, который организовали компании вместе с американским и британским правительствами после падения Мосаддыка. Французы, будучи членами „Иракской производственной компании“, были приглашены в этот новый иранский консорциум. Из‑за сильных антитрестовских настроений в Америке туда также протолкнули девять независимых американских компаний, хотя по большей части они не имели иностранных интересов и им была не нужна нефтедобыча в Иране. Но Италия, которая не имела собственных ресурсов и сильно зависела от Ближнего Востока, не попала в число избранных. Маттеи был в бешенстве. Он будет искать свой шанс и возможность отомстить. Он нашел и то, и другое, когда в 1956 году Суэцкий кризис заставил почтенные компании защищаться, и ясно показал степень падения британской мощи и влияния на Ближнем Востоке. Это означало наличие вакуума, который Маттеи намеревался заполнить. Своей антиколониальной риторикой и атаками на „империализм“ он точно соответствовал националистическому рвению нефтедобывающих стран5.

Маттеи начал серьезно разговаривать с Ираном и шахом. Если монополии превратились в специалистов по корпоративным смешанным бракам через свои совместные предприятия, Маттеи задумал нечто лучшее. В стремлении получить доступ Италии к иранской нефти он брал в расчет интересы династии и предложил идею женитьбы шаха, который срочно нуждался в наследнике, на итальянской принцессе. Шах также срочно нуждался в большей доле доходов от нефти, чем он получал от консорциума. Одно из наследий Мосаддыка, национализация, позволяла шаху проявлять сравнительную гибкость. В странах, производящих нефть, концессионеры – иностранные компании продолжали владеть подземными ресурсами в земле. Напротив, в Иране вся нефть принадлежала правительству, а шах не менее, чем Мосаддык, стремился контролировать нефтяные ресурсы страны.

Маттеи воспользовался преимуществами такого положения, весной и летом 1957 года он занимался разработкой совершенно беспрецедентного соглашения с Ираном, где учитывалось как новое положение Ирана, так и амбиции шаха. Шах лично отстаивал перед своим правительством сделку, по условиям которой „Иранская национальная нефтяная компания“ становится как партнером ЭНИ, так и арендодателем. На практике это означало, что Иран будет получать 75 процентов прибылей, а ЭНИ – 25, этим были нарушены столь ценные соглашения по принципу пятьдесят на пятьдесят. Джей Пол Гетти и другие сделали вывод, что тот, кто вступает в игру позже, тот платит больше.

Когда просочились условия новой сделки между Маттеи и шахом, они вызвали громадное беспокойство в остальном нефтяном мире. Компании, уже обосновавшиеся в Иране и на Ближнем Востоке, пришли в ужас, впрочем, как и американское и британское правительства. Чего Маттеи хочет? Почему он это делает? Некоторые полагали, что новое соглашение было „просто формой шантажа, предназначенного для достижения Италией участия в консорциуме“. Несомненно, Маттеи без стеснения выказывал свое желание быть откупленным. За весьма малую цену, пустил он слух, скажем, 5 процентов в Иранском консорциуме и 10 процентов в „Арамко“. Компании были шокированы его нахальством. Энрико Маттеи дешево не продавался6.

Появились предложения о сотрудничестве с Маттеи. „Итальянцы так или иначе намерены пробиться к ближневосточной нефти, – говорил один из британских чиновников в марте 1957 года. – Боюсь, моя точка зрения не понравится нефтяным компаниям, но „Бритиш петролеум“, „Шелл“ и американцы поступят разумно, если решат, что, возможно, меньшим злом будет подпустить итальянцев, чем дать им повод устраивать истерику на Ближнем Востоке“. Однако такое мнение презиралось и разделялось лишь меньшинством. „Синьор Маттеи – ненадежный человек, – сообщал другой чиновник. – Сомневаюсь, что мы захотим усилить его манию величия намеками, что мы можем прийти к соглашению с ним“. Действительно, большинство считало, что Маттеи нельзя до пустить в консорциум, иначе вскоре постучится в дверь бельгийская компания „Петрофина“, за ней всякие немецкие нефтяные компании, а затем и неизвестно кто? Работать с Маттеи вообще невозможно. Необходимо принять любые мыслимые меры убеждения, чтобы попытаться остановить сделку 75 на 25.

Американцы и британцы выразили протест иранскому правительству и шаху, предупреждая, что нарушение принципа пятьдесят на пятьдесят „серьезно подорвет стабильность на Ближнем Востоке“ и послужит угрозой безопасности снабжения Европы нефтью. Генеральный секретарь итальянского министерства иностранных дел, недовольный влиятельностью и независимостью Маттеи, под большим секретом, не пользуясь обычными каналами, советовал британцам проводить очень жесткую линию в отношении Маттеи. Любой намек на возможность компромисса и даже простую вежливость, сообщал генеральный секретарь, Маттеи воспримет как „признак слабости“7.

Но ничто не подействовало. К августу 1957 года соглашение с Маттеи было в завершающей стадии, и подозревали, что он уже в Тегеране. „Итальянское посольство вначале хранило в тайне его пребывание, – сообщал британский посол из Ирана. – Но мы были так уверены, что он здесь, что субботним вечером я проехался на лошади от Гулхака до итальянской летней резиденции в Фарманихе“. Неудивительно, что посол встретил никого иного, как самого Энрико Маттеи, сидящего в тени и потягивающего виски с содовой, отмечая свою победу, – именно в этот день он подписал соглашение с Ираном. Он был приветлив и беседовал свободно. „В соглашении с „Аджип“ нет тайн, – добродушно сказал Маттеи. – В любом случае теперь это принадлежит обществу“. И он стал излагать „тезисы о том, что Ближний Восток должен теперь стать индустриальным Средним Западом Европы“. Позже посол отмечал с некоторой сдержанностью, что „Маттеи размашисто наносит краски большой кистью на широкое полотно“.

В своем кругу Маттеи выражал недоумение по поводу реакции нефтяных монополий. „Нам дали два местечка в Иране, а все поднимают большой шум“. На самом деле он знал почему. Однако сотрудничество между ЭНИ и Ираном было не слишком плодотворным не из‑за условий сделки, а по геологическим причинам. В задействованных районах не было обнаружено значительных запасов коммерческой нефти. Поэтому внедрение в Иран не осуществило мечту Маттеи об получении Италией собственных надежных источников поставок. Но часть его амбиций исполнилась. Принцип пятьдесят на пятьдесят был нарушен, а этим сильно ослаблялась основа, как он считал, мощи „семи сестер“. „С помощью словесной эквилибристики шах и его министры пытаются с невинным видом изобразить непорочность, – с негодованием сообщало британское посольство в Тегеране в августе 1957 года. – Но мы все знаем, что принцип пятьдесят на пятьдесят фактически мертв. И это неизбежно“.

ПРИШЕСТВИЕ ЯПОНИИ НА БЛИЖНИЙ ВОСТОК

Италия была не единственной индустриальной страной, занимающейся поисками собственного места за ближневосточным нефтяным столом. Япония была особенно чувствительной к нефти как по историческим причинам, так и из‑за состояния практически полной зависимости от импорта в то время, когда она приступила к своему феноменальному экономическому расцвету. Суэцкий кризис еще сильнее обеспокоил Японию. Она тоже хотела добиться надежных поставок нефти, а несколько ключевых политических комитетов как общественных, так и частных, пришли к заключению, что, какими бы благими ни были намерения защитить угольную промышленность страны, импортируемая нефть станет главным топливом в Японии. Но поставки нефти в Японию в основном контролировались американскими и британскими монополиями через их дочерние филиалы в стране, совместные предприятия или посредством долгосрочных контрактов с независимыми японскими нефтепереработчиками, которым несколько лет назад позволили возобновить деятельность.

Весной 1957 года, как раз тогда, когда Суэцкий кризис близился к концу, а Маттеи устанавливал новые отношения с Ираном, пришло известие, что консорциум японских компаний добивается в Саудовской Аравии и Кувейте концессии на исследование района шельфа у Нейтральной зоны. Это был смелый маневр, ведь мощная группа – „Шелл“, „Бритиш петролеум“, „Галф“ и „Джерси“ интересовалась этим же самым районом.

Сама идея возникла во время одной поездки на поезде в Италии, когда служащий Японского банка развития случайно встретился с другим японским бизнесменом, упомянувшим, что он знаком с людьми, занимающимися ближневосточной нефтью. Дома в Японии банкир рассказал о разговоре своему отцу Таро Ямасита, предпринимателю, сделавшему состояние накануне Второй мировой войны на строительстве доходных домов в Маньчжурии для служащих Южно‑маньчжурской железной дороги. После войны его интересы в японском бизнесе дополнились широкими политическими связями. Ямасутой завладела идея сына, он создал консорциум, который стал известен под именем „Арабская нефтяная компания“, организовал его финансирование и сумел получить благословение и поддержку японского правительства. В проекте было много места для импровизации, ни одна из принимающих участие компаний практически не имела опыта в нефтяной промышленности.

Но не их отсутствие опыта беспокоило обосновавшиеся на Ближнем Востоке компании и западные правительства. Наоборот, именно японцы в своем стремлении прорваться могут совершить главный грех, который британское министерство иностранных дел называло „настоящей брешью в принципе пятьдесят на пятьдесят“. Будьте уверены, сделка Маттеи сохраняла фиговый листок принципа пятьдесят на пятьдесят тем, что использовала такие высокие слова, как „партнерство“. Если принцип пятьдесят на пятьдесят нельзя оставить неприкосновенным хотя бы на бумаге, что останется тогда в основе стабильных отношений между компаниями и правительствами? А как же еще, если не поправ принцип, мог попасть на Ближний Восток такой новичок, как японцы, не имеющие финансовой силы опытных игроков9?

Вначале японцы начали переговоры с саудийцами, которые настаивали на различных больших первоначальных платежах. Но Япония была страной с дефицитом капитала, и у японской группы не было необходимых для этого средств. Тогда саудовцы предложили снизить предоплату, если японцы будут получать меньше 50 процентов от реализованной прибыли. После долгих колебаний японцы согласились получать только 44 процента, оставив саудий‑цам 56. Вдобавок саудовцы имели право приобретать часть акций компании, если будет найдена нефть. Когда слух об этих условиях дошел до американских и британских компаний, прозвучал сигнал тревоги. Под угрозой находилась вся структура ближневосточных отношений. Но что можно было сделать? Следует ли Лондону и Вашингтону выразить протест Японии? „В британском министерстве иностранных дел царило ощущение, что прямыми атаками на японцев многого не добиться, – говорил один из чиновников. – Они скорее всего поймут это как намек на то, что поступают разумно, и в результате заключат сделку не пятьдесят на пятьдесят, прикрывая ее кучей дипломатических пустословий“.

Можно ли было убедить японское правительство не поддерживать проект? Напротив, японский кабинет министров подтвердил свое содействие. Что касается саудовцев, они также были довольны соглашением. „Между нами и компанией соглашение уже в принципе достигнуто“, – сообщал в телеграмме эмиру Кувейта король Сауд в начале октября 1957 года. „Мы оба, несомненно, стремимся защитить интересы наших стран, – отвечал эмир, – и я надеюсь, что с Божьей помощью мы преуспеем в попытках установить отношения с хорошей фирмой“. Вскоре после этого Кувейт также подписал соглашение с „Арабской нефтяной компанией“. Проявив осторожность и позволив саудовцам быть первыми, Кувейт немедленно получил дивиденды, – в то время как саудовцы добились 56 процентов прибыли, кувейтцы смогли получить на одно очко больше и добились 57. В свое время саудовцы исправят несоответствие.

„Арабская нефтяная компания“ начала шельфовое бурение в июле 1959 года и сделала свое первое открытие в январе 1960 года, вследствие чего саудовское и кувейтское правительства стали владельцами 10 процентов обыкновенных акций компании. Так как „Арабская нефтяная компания“ не имела собственных рынков сбыта, японское министерство внешней торговли, назвав свои действия „национальным проектом“, обязало японские нефтеперерабатывающие заводы принимать нефть на пропорциональной основе. „Арабская нефтяная компания“ некоторое время была нетипичной для Японии, которая все еще оставалась страной с большим дефицитом как капитала, так и специалистов в области ведения большого нефтяного бизнеса. По большей части она продолжала зависеть от системы, основанной на поставках через монополии, которая сложилась в послевоенные годы. „Но Арабская нефтяная компания“ все же дала Японии независимый источник нефти к середине шестидесятых годов, обеспечивала почти 15 процентов ее поставок в Японию.

ДАЖЕ АМЕРИКАНЦЫ…

Независимо от национальности, все, кто ввязывался в ближневосточную свалку, теперь должны были платить больше и основываться на новых прецедентах, – даже американские компании. „Стандард ойл оф Индиана“ долгое время сожалела, что в конце Великой Депрессии в 1932 году продала свое венесуэльское производство „Джерси“. Теперь, в конце пятидесятых годов, „Индиана“ решила, что ей тоже необходимо стать частью великого экспансионистского движения американских компаний и еще раз отправиться за моря в поисках, как было сказано держателям акций, „возможностей выгодных предприятий, где бы они ни нашлись“. Оставаться дома стало рискованно. С Ираном в 1958 году было быстро достигнуто принципиальное соглашение по принципу совместного предприятия Маттеи 75 на 25, кроме этого, „Индиане“ пришлось также выплатить очень большой предварительный взнос. Шах недавно развелся с женой, так как она не смогла обеспечить его „продолжателем рода“, как он выразился в беседе с одним посетителем, то есть наследником. Шах выглядел тогда „человеком на эмоциональном распутье… Это чувствительный, болезненный, одинокий человек, у которого едва ли есть хоть один близкий друг и мало родных, он полностью погружен в работу“. Это было удачное время для „Стандард оф Индиана“, потому что ее сделка стала еще одной вехой в стремлении шаха обрести престиж и в его борьбе против консорциума и нефтяных монополий. В конце концов „Индиана“ не была итальянским новичком; это была солидная, уважаемая американская компания, стоявшая в ряду выдающихся, известных и технически развитых преемников „Стандард ойл“ Рокфеллера. Чтобы подчеркнуть значение сделки, шах лично настоял на том, чтобы сам Фрэнк Прайор, председатель „Индианы“, прибыл в Тегеран на подписание.

Шах начал первую встречу с удивительного заявления, которое захватило врасплох Прайора. „Вы знаете, мы не арабы, – сказал шах. – Мы арийцы, принадлежим к той же расе, что и вы, и у нас славная история. У нас великая гордость“. – “О, да, – ответил председатель „Индианы“, – мы знаем, Ваше Величество“.

Гордость шаха успокоилась, дальнейшее обсуждение прошло гладко, и соглашение было немедленно подписано, вызвав дальнейшее негодование других нефтяных компаний. В отличие от ЭНИ „Индиана“ нашла много нефти, начав с большого шельфового месторождения южнее острова Харк в Персидском заливе. Чтобы польстить шаху, месторождение назвали в честь Дария, древнего персидского царя. Вскоре после этого шах опять женился, и его новая жена родила наследника. Преемственность казалась обеспеченной.

ЛИДЕРСТВО НАСЕРА

Шах был не одинок в своей кампании национальных притязаний на установившееся положение нефтяных монополий. На всем Ближнем Востоке происходил бурный рост национализма, и Насер был его движущей силой. Суэц был его великой победой, доказавшей, что ближневосточная страна может победить не только „империалистические“ корпорации, но и могучие западные правительства. Он загладил позор неудачи Мосаддыка. И теперь замечательное техническое изобретение – дешевые транзисторные приемники – доносили его вдохновляющий голос до бедных масс по всему арабскому миру, везде превращая его в героя.

В 1958 году Египет наконец сумел обвести недоверчивый и скептический Советский Союз, вынудив его финансировать строительство Асуанской плотины, и это прибавило Насеру лавров. В этом же году, в ответ на великий призыв Насера, Сирия присоединилась к Египту, образовав Объединенную Арабскую Республику, это был первый шаг по осуществлению его мечты панарабизма. Это очевидное слияние угрожающе соединило две страны, которые, благодаря Суэцкому каналу в Египте, а также саудовским и иракским трубопроводам в Сирии, господствовали над путями транзита ближневосточной нефти. Насер был, по крайней мере теоретически, способен единолично нарушить эти поставки или даже задушить их. Для того, чтобы противостоять тому, что британский посол в Ираке назвал „мертвой хваткой“, были проведены переговоры о быстром строительстве иракских трубопроводов к Персидскому заливу, а также экспортного терминала Фао на его побережье. Но ситуация в регионе и самом Ираке изменилась от плохой к почти катастрофической.

В течение трех лет Насер вел злобную пропагандистскую войну против Ирака и хашимитов – королевской семьи, поддерживаемой англичанами, которая была возведена на воссозданный после Первой мировой войны трон в Багдаде. В июле 1958 года офицеры, подготовившие переворот, сообщили своим солдатам, что им приказано идти в Израиль и сложить оружие. Этого было достаточно, чтобы солдаты поддержали восстание. Последовавший переворот привел к взрыву жестокости и варварства. Толпы заполнили улицы, над ними были подняты огромные фотографии Насера и корчащиеся живые собаки, которые изображали иракскую королевскую семью. Сам король Фейсал II был обезглавлен ворвавшимися во дворец войсками. Наследный принц был застрелен, а его ладони и ступни были отрублены и пронесены на пиках через весь город. Его изувеченное тело, вместе с телами других царедворцев, протащили по улицам, а затем повесили на балконе министерства обороны. Прозападного премьер‑министра Нури ас‑Сайда узнали, когда он пытался выбраться из города переодетым в женщину, и толпа линчевала его на месте. Его тело также протащили на буксире по улицам, а затем на автомобиле ездили по нему взад‑вперед до тех пор, пока практически не расплющили.

Новое правительство в Багдаде немедленно потребовало коренного пересмотра обширной концессии „Иракской нефтяной компании“. Ужасный переворот в Багдаде потряс почти все правительства в регионе. Насеризм, казалось, побеждал на Ближнем Востоке.

Нефть была центром поднимающегося арабского национализма. С начала пятидесятых годов на Ближнем Востоке произошел ряд встреч и совещаний, как их неофициально называли, „арабских нефтяных экспертов“. Первоначально главной темой была экономическая война против Израиля: установление нефтяной блокады против нового государства и оказание для этого давления на международные компании путем угрозы включения их в черный список, придирок и экспроприации. Однако со временем повестка дня расширялась. Хотя Египет не был экспортером нефти, Насер использовал эти встречи для прямого вмешательства в нефтяную политику. Он хотел пробудить и сформировать общественное мнение, делая упор на вопросы суверенитета и борьбы против „колониализма“, и утвердить свое влияние над нефтью и странами Персидского залива. Это был как раз тот случай, когда „неимущий“ искал способ улучшить свое положение с помощью денег „имущих“. На тайном совещании арабских нефтяных экспертов в Египте весной 1957 года делегаты предложили построить свое нефтеперерабатывающее производство, заложить арабский танкерный флот и проложить арабский трубопровод к Средиземному морю. Они также обсуждали возможность создания арабской международной организации или межарабского консорциума, который будет управлять производством нефти на Ближнем Востоке, увеличивать государственные доходы и противостоять мощи нефтяных компаний. Группа подчеркнула необходимость приобретения арабами специальных знаний и технических навыков, чтобы бросить вызов мастерству. Мишени для крепкого духа национализма и конфронтации на этой встрече не ограничивались нефтяными монополиями, и включали западные страны. Нефть, заявил Абдулла Тарики из Саудовской Аравии, „является самым сильным оружием, которым владеют арабы“. И для того, чтобы как‑то отметить растущее осознание собственной силы, они нашли время посмотреть и отпраздновать проход первого танкера через Суэцкий канал после начала его работы под неоспоримым египетским контролем. Корабль вез нефть из Нейтральной зоны для Джея Пола Гетти.

Однако разговор среди делегатов о консорциуме или организации стран, экспортирующих нефть, только начинался, принимались во внимание только интересы арабского мира. Реальный подход к делу требовал участия в диалоге других важных производителей, особенно Венесуэлы и Ирана. А катализатором процесса станет Хуан Пабло Перес Альфонсо.

ХУАН ПАБЛО ПЕРЕС АЛЬФОНСО

В 1948 году, вскоре после того, как принцип пятьдесят на пятьдесят был приведен в систему, новое демократическое правительство Венесуэлы было свергнуто в результате военного переворота, и власть перешла к жестокой, продажной диктатуре полковника Маркоса Переса Хименеса. Во время его правления нефтяное производство росло очень быстрыми темпами, удвоившись к 1957 году. Однако Перес Хименес утратил поддержку, и его режим потерпел крах в январе 1958 года, уступив дорогу возвращению демократии в Венесуэлу. Многие лидеры нового правительства были видными фигурами в демократическом правительстве сороковых годов, а позже провели много лет в ссылке и тюрьмах Переса Хименеса. Новым президентом стал Ромуло Бетанкур, который возглавлял революционную хунту 1945 года. В годы ссылки он был не только красноречивым оппонентом Переса Хименеса, но и страстным критиком международных нефтяных компаний, чья „непосредственная поддержка диктатуры“, говорил он, превратила Венесуэлу в „нефтяной завод“, как в мрачные дни диктатуры Гомеса.

Однако Бетанкур и его коллеги сделали выводы из переворота 1948 года: следует создать коалицию, обеспечить единство всех демократических сил и не отвергать другие партии и интересы. В первые годы новому правительству приходилось бороться как против правых, так и левых, включая коммунистических партизан. В стране были сильны антиамериканские настроения, потому что администрация Эйзенхауэра дружески относилась к Пересу Хименесу. Во время визита в страну в 1958 году вице‑президент Ричард Никсон мог быть ранен или убит, когда разъяренная толпа напала на его автомобильный кортеж на пути из аэропорта в Каракас. В 1960 году сам Бетанкур получил сильные ожоги при покушении на его жизнь, когда в автомобиль бросили бомбу. Слишком хорошо помня переворот 1948 года, Бетанкур действовал осторожно. Как ни осуждай нефтяные компании, они были ему нужны. По его словам, он и его коллеги „не были непрактичными романтиками“. Когда возникла необходимость заняться нефтью, Бетанкур обратился к Хуану Пабло Пересу Альфонсо. Хотя Перес Альфонсо был реалистом и действительно осторожным и прагматичным аналитиком, он, кроме того, был строгим и самоуверенным моралистом с характером не только политика, но и интеллектуала. „Он был человеком железной воли, – го ворил один венесуэлец, работавший с ним, – однако говорил мягко, и был похож на монаха“.

Перес Альфонсо родился в состоятельной семье в Каракасе. Он изучал медицину в Университете Джонса Гопкинса в Балтиморе, а затем вернулся в Каракас, где изучал право. Но затем семья разорилась, и на плечи Переса Альфонсо легли большие заботы, потому что, как старший сын, он чувствовал ответственность за своих десятерых братьев. Этот опыт глубоко потряс его, и с той поры бережливость и расчетливость стали частью его характера. Когда в 1932 году он женился, он уже был человеком строгих моральных правил и отказался регистрировать брак у одного судьи в Каракасе, считая его некомпетентным и продажным. Вместо этого Перес Альфонсо и его жена поехали в деревню и обратились к местному судье, который зарегистрировал их брак. После того, как с режимом Гомеса было покончено, Перес Альфонсо, работавший вместе с Бетанкуром, стал в палате депутатов экспертом оппозиции по нефтяной промышленности. Начиная с 1945 года, вначале в революционной хунте, а затем в демократическом правительстве, он был министром развития. В этом качестве он начал исправлять не соответствующие требованиям положения закона 1943 года для обеспечения получения Венесуэлой действительных 50 процентов прибылей, а также большего контроля над промышленностью.

В ноябре 1948 года Пересу Альфонсо позвонил посол Соединенных Штатов в Каракасе. Переворот в разгаре, сказал посол; он хотел предложить Пересу Альфонсо воспользоваться гостеприимством в посольстве. Перес Альфонсо подумал, сказал „нет“, он будет действовать сам, и пошел домой обедать и ждать. Его арестовали и, считая важной фигурой демократического правительства, бросили в тюрьму. Потом он будет шутить в семье, что слишком много работал как министр, и тюрьма была для него отпуском, возможностью отдохнуть. Но на самом деле там не шутили, с ним обращались грубо, и некоторое время он провел в одиночном заключении.

Наконец ему разрешили отправиться в изгнание, и он покинул страну, чувствуя отвращение к занятиям политикой и обещая семье, что никогда не вернется к активной общественной жизни. Вначале он нашел убежище в районе Вашингтона Уэсли Хайте, где он и семья перебивались на деньги, которые они получали от сдачи в наем их дома в Каракасе. Он писал статьи для эмигрантских газет и стал заниматься работой по дереву, но больше всего он посвятил себя изучению нефтяной промышленности. Он постоянно посещал библиотеку конгресса США, внимательно читал статьи в тех многих американских журналах, которые он выписывал, начиная от „Форбз“ и „Форчун“ и кончая „Нейшн“ и „Ойл энд газ джор‑нал“. Он посвятил довольно много времени изучению организации, которая просто восхищала, – Техасского железнодорожного комитета, агентства, которое стало регулировать нефтяное производство сначала в Техасе и затем во всей стране еще в начале тридцатых годов, в те тяжелые времена, когда цена на нефть была 10 центов за баррель. После нескольких лет жизни в Вашингтоне, Перес Альфонсо оказался практически без денег, и поэтому переехал с семьей в Мехико. Другой причиной переезда была его тревога, что дети слишком американизируются, и им будет трудно возвращаться в Венесуэлу, если этот день вообще придет.

Этот день пришел в 1958 году, когда диктатура пала. Жена умоляла Переса Альфонсо не возвращаться в правительство. Но Бетанкур настаивал, чтобы онприбыл в Каракас и занял пост министра топливной промышленности. Именно это Перес Альфонсо и сделал. Его поразило богатство Каракаса 1958 года, поддерживаемое доходами от нефти, по сравнению с Каракасом, покинутым им десять лет назад. Он не очень одобрил эту перемену. Нефтяное богатство, считал он, было даром природы и политики, а не напряженного труда, и вскоре он увидел совершенный символ того, что он считал пагубным следствием такого богатства. Еще в ссылке в Мексике семье удалось собрать деньги и купить „Сингер“, британский автомобиль 1950 года выпуска, похожий на MG. Перес Альфонсо очень ценил автомобиль; он был одной из его немногих слабостей. Когда он вернулся в Венесуэлу, он договорился, что автомобиль будет отправлен к нему. Автомобиль был доставлен в порт, где ржавея, простоял два месяца, ибо никто не побеспокоился сообщить Пересу Альфонсо, что он находится там. Наконец, узнав о его прибытии, Перес Альфонсо послал в гавань механика, чтобы тот перегнал его в Каракас. По пути автомобиль сломался. Механик забыл проверить масло, и оказалось, что в двигателе его не было. На автомобиле совсем нельзя было ехать: сгорел двигатель. Пришлось прислать грузовик. Наконец его привезли на виллу в пригороде. Но ржавчина разъела весь автомобиль. Перес Альфонсо отнесся к этому как к небесному знамению; он поставил автомобиль в саду рядом с теннисным столом как ржавую заросшую святыню и символ тех опасностей, которые, как он понимал, нефтяное богатство несет народу: лени, беспечности, потребительства, расточительности.

Перес Альфонсо дал себе клятву никогда не соблазняться внешними атрибутами власти, и когда вернулся на службу, вел простую, строгую и экономную жизнь. Он приносил на работу домашние бутерброды с сардинами на обед. Он также принес в свой новый кабинет четкое понимание структуры нефтяной промышленности и свои ясно очерченные цели. Он хотел не только увеличить правительственную долю в ренте, но, также отняв у нефтяных монополий, передать правительству власть и управление производством и сбытом. Продавать нефть задешево, убеждал он, слишком плохо для потребителей, в результате произойдет преждевременное истощение невосполнимых ресурсов, и никто не захочет вкладывать деньги в дальнейшее развитие отрасли. Для стран‑производителей нефть является национальным богатством, блага которого принадлежат будущим поколениям так же, как и настоящему. Нельзя расточать ни ресурсы, ни богатство, которое они дают. Наоборот, прибыль следует более широко использовать для развития страны. Суверенные правительства, а не иностранные корпорации, должны принимать ключевые решения о производстве и распределении их нефти. Человеческой натуре нельзя позволить проматывать потенциал этих бесценных ресурсов.

Однако Перес Альфонсо руководствовался также трезвым коммерческим расчетом. Он знал, что пока Венесуэла имеет сходство с нефтепроизводящи‑ми странами Ближнего Востока, эти страны остаются опасными конкурентами. Венесуэла была сравнительно дорогим производителем, затрачивающим 80 центов для производства одного барреля, в отличие от 20 центов у производителей Персидского залива. Поэтому Венесуэла будет в невыгодном положении в гонке увеличения добычи. Она будет терять рыночную долю. У Венесуэлы, таким образом, были основательные причины попытаться убедить производителей на Ближнем Востоке поднять налоги, взимаемые с компаний, и таким образом цены на их нефть. Маневр, предпринятый Пересом Альфонсо, в действительности был основан на деятельности Техасского железнодорожного комитета, изучению которого он посвятил так много времени в ссылке. Он зашел так далеко, что связался с комитетом и пригласил одного из его консультантов, чтобы объяснить тайны и методы пропорционального распределения, и как его применить в Венесуэле. Он также осознал, что продвинуться дальше разговоров с ближневосточными производителями можно только путем основания мирового союза, моделью для которого будет Техасский железнодорожный комитет. Венесуэла сможет защитить свою рыночную долю не только помогая поднять цены на Ближнем Востоке, но также убедив дешевых производителей согласиться на систему международного пропорционального распределения и аллокации на основе принципов, доведенных в Техасе до степени искусства. Установление такого единого фронта защитит Венесуэлу от затопления ее нефтяной промышленности, ее главного источника государственных доходов, миллионами и миллионами баррелей дешевой ближневосточной нефти.

Администрация Эйзенхауэра была вынуждена в начале 1959 года принять решение об установлении квот на иностранную нефть, чтобы защитить производителей в собственной стране. Это решение нанесло удар по Венесуэле в большей степени, чем по любой другой стране, потому что 40 процентов ее экспорта приходилось на Соединенные Штаты. Затем Соединенные Штаты предприняли дополнительный шаг. Чтобы успокоить своих непосредственных соседей и принимая во внимание интересы национальной безопасности, они сделали исключение из квот для нефти, поставляемой по суше, т. е. из Канады и Мексики. Имея в виду „битву на Атлантике“ во время Второй мировой войны, администрация Эйзенхауэра говорила, что нефть, поставляемая по суше, более безопасна, потому что ее не могут взорвать вражеские подводные лодки. Венесуэльцы расценили это просто как удобный вымысел для уменьшения трений с Канадой и Мексикой и пришли в ярость. „Американцы бросают нам кости“, – ядовито сказал одному из своих помощников Перес Альфонсо. Венесуэла энергично протестовала. Ведь она была главным, надежным поставщиком во время Второй мировой войны и также останется стратегическим резервом в будущем. Мексика, а не Венесуэла, национализировала американские нефтяные компании. Почему же наказывают Венесуэлу?

Горько жалуясь, Перес Альфонсо полетел в Вашингтон. Теперь он уже не был политическим ссыльным, пытающимся устроить жизнь с помощью случайных доходов. Он был министром топливной промышленности одной из мировых нефтяных держав. Он приехал с предложением создать в Западном полушарии нефтяную систему, которой будут управлять правительства, а не нефтяные компании. В этой системе Венесуэле как стране будет предоставлена квота – гарантированная доля на рынке США. Теперь не компании будут решать, из какой страны‑производителя доставлять нефть. То, о чем просил Перес Альфонсо, совсем не было чем‑то необычным, в конце концов, можно было указать, что абсолютно таким же образом работала американская система сахарных квот – каждая страна имела свою долю. Однако нефть не была сахаром.

“КРАСНЫЙ ШЕЙХ“

Абдулла Тарики из Саудовской Аравии был сыном владельца верблюдов, водившего караваны между городами Саудовской Аравии и Кувейта. Его отец хотел, чтобы он следовал теми же путями. Но способности Тарики были рано замечены, и его отправили в школу в Кувейте. Потом он двенадцать лет учился в Каире, где впитал националистические убеждения из тех же источников, что вскормили насеризм. Он получил стипендию, и это дало ему возможность учиться в Техасском университете, где он изучал и химию, и геологию. Затем он работал геологом‑практикантом в „Тексако“. Его взгляды на Америку сформировались в Техасе, где, говорят, его не раз выставляли из баров и других заведений, потому что принимали за мексиканца. В 1948 году он вернулся в Саудовскую Аравию, фактически став первым саудовским технократом, получившим образование в Америке, первым саудовцем, получившим одновременно и геологическое, и химическое образование. У него была и жена‑американка. В 1955 году в возрасте тридцать пять лет Тарики был назначен руководителем вновь созданного Директората нефтяных и горных дел. И с самого начала он намеревался делать больше, чем просто получать статистические данные о нефти от „Арамко“ и передавать их королевской семье. Он создал команду экспертов, включающую как американских юристов, так и молодого саудовского технократа Хишама Назира, и приготовился бросить вызов не только основам концессии „Арамко“, но и самим западным нефтяным компаниям.

В Тарики сочетались необычные вещи – не только страстный приверженец Насера, но и ярый арабский националист, он критически относился к семье, создавшей современную Саудовскую Аравию, и одновременно служил этой самой семье, пожалуй, на самом важном экономическом посту в королевстве. Причиной того, что Тарики, известный некоторым как „красный шейх“, занимал этот пост, несмотря на его взгляды, была борьба за власть внутри королевской семьи между королем Саудом и его младшим братом Фейсалом. Так же, как и в последние годы правления старого короля Ибн Сауда, слабохарактерный король Сауд, его старший сын, вел страну к осложнениям во внешней политике, был слабым и нерешительным и, что было все более очевидно, был мотом. Фей‑сал, напротив, был сыном проницательным, расчетливым, и отец доверял ему самые важные дипломатические и политические дела, начиная с официального визита Фейсала в Англию в возрасте четырнадцать лет. Фейсал настаивал на прекращении расточительных трат. В отличие от Сауда, который предпочитал заигрывать с Насером, Фейсал стремился укреплять отношения с более традиционными режимами, а также с Соединенными Штатами и Западом. Борьба за власть требовала много внимания и энергии, и, пользуясь отсутствием единого руководителя, Тарики мог вполне независимо формировать политику в самой важной сфере, той, что обеспечивала все благосостояние королевства.

Вначале Тарики задумал установить контроль над переработкой нефти и торговыми активами в качестве средства увеличения государственных доходов Саудовской Аравии от нефти. Он хотел создать саудовскую нефтяную компанию, интегрированную „вплоть до станции технического обслуживания“ в странах‑потребителях. Чтобы припугнуть американские монополии, он даже высказывал идею о прямой национализации „Арамко“. Но к началу 1959 года вся его стратегия резко изменилась. Он внезапно решил, что контроль над ценами и производством важнее, чем национализация и интеграция. Причиной изменения позиции явилось падение цен на нефть.

ДАВЛЕНИЕ КОНКУРЕНЦИИ

В то время как в пятидесятые годы потребность в нефти росла, возможности нефтедобычи росли еще быстрее. Страны‑экспортеры, постоянно искавшие пути преумножения государственного дохода, обычно стремились добиться этого увеличением объема продаваемой нефти, а не повышением цен. Нефти, которая искала рынки, было больше, чем рынков нефти. В результате компании вынуждены были предлагать все более крупные скидки с цены, по которой они продавали ближневосточную нефть.

Скидки вели к значительному расхождению в мировой нефтяной промышленности между „объявленной“, или официальной ценой, которая оставалась постоянной, и реальной рыночной, которая падала. Выручка страны‑производителя – налоги и арендная плата за разработку недр – рассчитывалась, исходя из объявленной цены. Предполагалось, что объявленная цена примерно соответствует рыночной, и изначально так оно и было. Но с распространением скидок появился разрыв между двумя ценами, и он увеличивался. Объявленную цену было нелегко снизить в связи с ее важностью для государственного дохода стран‑производителей. Это означало, что они продолжали взимать 50 процентов прибыли, основываясь на объявленной цене. Но к концу пятидесятых годов эта цена стала фиктивной, существующей только как основа для расчета государственного дохода. В действительности страны‑производители получали более высокую долю, вероятно, 60 или 70 процентов прибыли от реальной цены. Иными словами, правительства Ближнего Востока получали свое, тогда как компании принимали на себя все удары падения цен. Проблема скидок обострилась, начиная с 1958 года. Установление импортных квот в Соединенных Штатах в значительной степени сузило для быстро растущего производства вне этой страны самый большой нефтяной рынок в мире. В результате дополнительно извлеченной нефти приходилось бороться за выход на сократившийся рынок.

Но была еще одна, даже более важная причина для активного распространения скидок: выход на мировой рынок (скорее даже возвращение) главного нового игрока – Советского Союза. Прошел всего лишь какой‑то десяток лет с той поры, когда Сталин горько размышлял о слабости и несостоятельности советской нефтяной промышленности. Но гигантские вложения и усилия принесли результат, который вывел промышленность России далеко за пределы прежнего уровня производства. Новый регион Урала и Поволжья оказался „золотым дном“. С 1955 по 1960 год производство нефти в Советском Союзе практически удвоилось, и к концу пятидесятых годов Советский Союз по производству нефти вышел на второе место в мире после Соединенных Штатов, обогнав Венесуэлу. Реально советская нефтедобыча равнялась трем четвертям всего производства на Ближнем Востоке.

Вначале большая часть советской нефти потреблялось внутри советского блока. Но к 1955 году Россия возобновила коммерческий нефтяной экспорт на Запад. Начиная с 1958 года, экспорт возрастал и стал главным фактором на мировомрынке – „силой, с которой следует считаться в международной нефтяной отрасли“, – сообщало Центральное разведывательное управление США. Советский Союз был готов снова взять на себя роль крупного поставщика нефти на Запад, которую Россия играла в девятнадцатом веке. Он искал любых покупателей и снижал цены, чтобы привлечь их. В Вашингтоне это называли „советским экономическим наступлением“. На совещании кабинета министров в 1958 году Аллен Даллес, директор ЦРУ, предупреждал: „Свободный мир находится перед лицом достаточно опасной способности Советов внести хаос в установившиеся рынки“.

Для нефтяных компаний единственным способом принять вызов и не подпускать русских, помимо ограничений, вводимых западными правительствами на импорт советской нефти, был конкурентный ответ – снижение цен. Но компании стояли перед дилеммой. Осмелятся ли они снизить и объявленные цены, чтобы нашу конкуренцию с русскими разделили также страны‑производители?

Это произошло в начале 1959 года. „Бритиш петролеум“ осуществила первое снижение – на 18 центов за баррель, что означало снижение цены почти на 10 процентов. Это действие мгновенно вызвало бурю негодования со стороны экспортеров нефти. Хуан Пабло Перес Альфонсо был вне себя от гнева. Абдулла Тарики был разъярен. Росчерком пера нефтяная монополия в одностороннем порядке нанесла удар по государственным доходам нефтяных производителей. Экспортеры были вынуждены действовать.

АРАБСКИЙ НЕФТЯНОЙ КОНГРЕСС

В апреле 1959 года было запланировано открыть Арабский нефтяной конгресс в Каире. Выбор места встречи символизировало господство Насера над арабским миром. Хуан Пабло Перес Альфонсо, недовольный снижением цен „Бритиш петролеум“ и ограничениями на венесуэльскую нефть по новым американским квотам и расстроенный тем, что его недавние предложения отвергли в Вашингтоне, прибыл в качестве наблюдателя. Его сопровождала венесуэльская делегация, которая привезла тексты налогового законодательства страны и другие законы, касающиеся нефти, переведенные на арабский язык. Несмотря на влияние идеологии Насера в арабском мире, новые правители Багдада не собирались отдать себя в распоряжение Насера, и вскоре после кровавого переворота Ирак почти полностью рассорился с Египтом. В результате Ирак официально бойкотировал Арабский нефтяной конгресс, потому что он проводился в Каире и это могло дать Насеру решающее слово в нефтяных вопросах.

Участники занялись изучением большого количества документов, которые были заранее тщательно подготовлены, большинство из них носило технический характер. Но снижение цен „Бритиш петролеум“ накануне конференции изменило настроение, заставив главных участников в негодовании заняться созданием единого фронта против такой практики. Опасаясь, что могут пойти разговоры о национализации, нефтяные монополии послали своих наблюдателей на встречу в Каире. Но то, что видели и слышали наблюдатели, успокоило их. „Конференцию можно пока считать успешной, так как политические вопросы не преобладают“, – заверял председателя „Бритиш петролеум“ представитель компании Майкл Хаббард. Неофициальные обсуждения между арабскими и западными делегатами проводились, сообщал он далее, „в совершенно дружеской атмосфере. Незна ние элементарных, с точки зрения западных специалистов, вещей о нефтяной промышленности, вот что характеризовало этот конгресс“. Другой представитель „Бритиш петролеум“ сказал, что встречу „можно охарактеризовать как 'положительную' для будущих отношений нефтяной промышленности с арабскими странами“.

„Бритиш петролеум“ сама пыталась осуществлять дипломатические маневры на встрече. Хаббард сообщал председателю, что с помощью „мисс Ванды Яблонски из „Петролеум уик“ – „активно действовавшей за кулисами“, он сумел организовать встречу с Абдуллой Тарики. Как заверила его Яблонски, она „по личному опыту знает“, что с саудовцем „можно обсуждать экономические вопросы“. „К сожалению, – сообщал Хаббард, – оказалось иначе, и нам пришлось выслушать резкую обличительную речь о несправедливости положения, когда в Кувейте с его несколькими сотнями тысяч населения добыча нефти растет быстрее, чем в Саудовской Аравии с ее миллионами неимущих“. Хаббард добавил: „Оказалось невозможным найти хоть какую‑то точку соприкосновения“. (Чиновники „Арамко“ позже жаловались, что когда западные нефтяники начинали говорить с Тарики с позиции „если бы вы занимались нефтяным бизнесом столько, сколько я, мой мальчик“, то „они этим уже приносили себе больше вреда, чем возможной пользы“.)

„ПРИВЕТ ВСЕМ, ВАНДА“

Но Ванда Яблонски была более занята в Каире, чем это знал Хаббард. Как корреспондент „Петролеум Уик“, а позже редактор „Петролеум интеллидженс уик‑ли“, она была самым влиятельным нефтяным журналистом своего времени. Элегантная и стильная блондинка, она обладала европейской хваткой, умея найти выход из любой ситуации. Хотя она и обладала решительностью и независимостью Айды Тарбелл, Ванда Яблонски была не критиком промышленности, а скорее обеспечивала канал для общения и передачи сведений в великие годы мировой экспансии. Остроумная и жесткая одинокая женщина, прокладывающая свой путь через мужской мир инженеров и националистов, она интуитивно чувствовала, насколько далеко можно зайти в подтрунивании и в подкалывании своих собеседников, она делала это обаятельно и в конечном итоге всегда получала нужную информацию. Она знала практически всех значительных людей в нефтяной промышленности. Время от времени она выводила из себя ту или иную компанию или страну своими сенсационными новостями, иногда компании в массовом порядке прекращали подписку, но она могла так пристыдить их, что они подписывались опять. В конечном итоге, никто из занимающих ответственный пост или высокое положение в нефтяной промышленности не мог обойтись без ее журнала.

Яблонски родилась в Чехословакии. Она была дочерью выдающегося ботаника, ставшего геологом и работавшего в польской компании, которая потом вошла в „Сокони‑вакуум“ (позже „Мобил“). Его работа заключалась в поездках по всему миру с геологическими исследованиями вероятности нахождения конкурирующей нефти в странах, на рынки которых „Сокони“ планировала внедриться. Оказалось, что Яблонски узнала больше от своего отца о растениях, чем о нефти, ей давали пенни за каждое узнанное ею растение, и однажды оназаработала больше ста долларов во время автомобильной поездки через Америку. Она ездила со своим отцом, который работал по всему миру, хотя и бывали долгие разлуки. К моменту поступления в Корнельский университет, она уже поучилась в школах в Новой Зеландии, в Египте, в Англии, в Марокко, в Германии, в Австрии и в Техасе и провела почти месяц, путешествуя на верблюде из Каира в Иерусалим (а после ей пришлось выводить блох). „У меня особое отношение к миру, – однажды сказала она. – Я не подхожу ни к одному месту в мире, кроме Нью‑Йорка“.

В 1956 году, сразу после Суэцкого кризиса, Яблонски совершила свое памятное журналистское путешествие через двенадцать стран Ближнего Востока и даже добилась приглашения взять интервью у короля Сауда в Эр‑Рияде. „Угадайте, где я провела вчерашний вечер? – писала она коллегам в Нью‑Йорке. – В гареме короля Саудовской Аравии! Прежде чем вы сделаете скоропалительные заключения, спешу добавить, что я была там… пила чай (с розовой водой), обедала и провела очень веселый „девичник“… Забудьте все, что видели в фильмах или читали в „Тысяча и одной ночи“. Ничего причудливого или киношного. Простая, обыкновенная, теплая домашняя и семейная атмосфера, совсем как у нас, хотя, надо заметить, в более широком масштабе! Привет всем, Ванда“. Она не упомянула евнухов, охраняющих королевский гарем, которые смотрели сквозь нее.

Яблонски встретилась не только в королем Саудом, но и с Абдуллой Тарики, которого она описала как „человека номер один, следящего за Ближним Востоком – за всем, что имеет отношение к нефтяным концессиям… это молодой человек со своей миссией“. Она привела длинное высказывание Тарики, полное угроз против американских нефтяных компаний, действующих в Саудовской Аравии. На второй встрече пару лет спустя, во время которой Тарики был не менее резок в своей критике, она сообщила ему нечто очень важное. „Есть еще один такой же крепкий орешек, как вы“, – сказала она Тарики. Она имела в виду Хуана Пабло Переса Альфонсо, и пообещала организовать их встречу.

В 1959 году на Арабском нефтяном конгрессе в Каире она сдержала свое слово и пригласила Переса Альфонсо в свой номер в каирском отеле „Хилтон“ на чай. Там она познакомила его с Абдуллой Тарики. „Вы тот, о ком я так много слышал“, – сказал Перес Альфонсо. Теперь Перес Альфонсо мог начать заниматься тем делом, ради которого приехал на конференцию. Они договорились о тайной встрече с представителями других главных стран‑экспортеров. Но где? В пригороде Каира, Маади, был яхт‑клуб. Сезон закончился, и клуб был фактически пустым. Они могут скрытно встречаться там.

Последующие обсуждения в Маади проводились с такой конспирацией и с такими мерами предосторожности, что позже иранский участник говорил: „Мы встречались в атмосфере Джеймса Бонда“. Во встречах, кроме Переса Альфонсо и Тарики, участвовали представитель Кувейта, представитель Ирана, который заявлял, что он присутствует как наблюдатель, не имея мандата, чтобы представлять свое правительство, и Ирака – страны, бойкотировавшей конференцию, который был здесь в качестве чиновника Арабской Лиги. Учитывая эти обстоятельства, они не могли заключить официальное соглашение. Но Перес Альфонсо знал, как обойти это препятствие; они заключат „джентльменское соглашение“, которое будет содержать просто рекомендации для своих правительств. Все, кроме иранца, подписали соглашение без колебаний. Тот так боялсядействовать без согласования с шахом, что сбежал, и другим участникам пришлось привлечь к его поискам каирскую полицию, чтобы он тоже мог поставить свою подпись под документом.

Рекомендации в „джентльменском соглашении“ отражали идеи, разработанные Пересом Альфонсо перед отъездом из Каракаса: правительства создадут Консультативный комитет по нефти, будут защищать ценовую структуру, создадут национальные нефтяные компании. Правительства призывались официально отвергнуть ценимый Западом принцип пятьдесят на пятьдесят – и перейти, по крайней мере, к распределению шестьдесят на сорок в своею пользу. С любой точки зрения „джентльменское соглашение“ было вехой в динамике развития нефтяной промышленности. Оно знаменовало собой первый реальный шаг к созданию единого фронта против нефтяных компаний. Как всегда, Ванда Яблонски была рядом с центром событий: она была „свахой“ альянса, который превратится в Организацию стран экспортеров нефти – ОПЕК.

ГЛАВА 26. ОПЕК И РАСПРЕДЕЛИТЕЛЬНЫЙ КЛАПАН

Однако излишек нефти продолжал нарастать. Последовавшие снижения объявленной цены в значительной степени были результатом агрессивной рыночной политики Советского Союза, который стремился увеличить продажу нефти на Западе, заметно снижая цены и заключая бартерные сделки. В годы „холодной войны“ на Западе подозревали, что усиливающаяся нефтяная кампания содержала не только коммерческие интересы, но и была своего рода политическим наступлением, целью которого было сделать Западную Европу зависимой, ослабить единство НАТО и подорвать нефтяные позиции Запада на Ближнем Востоке. „Экономические приемы ведения войны особенно хорошо соответствуют их целям захвата мира“, – говорил сенатор Кеннет Китинг о русских. А о хвастливом лидере Советского Союза он сказал: „Хрущев не раз грозился похоронить нас. Сейчас становится все более очевидным, что он утопил бы нас в море нефти, если позволить ему безнаказанно сделать это“.

Конечно, Советский Союз оказался сильным конкурентом. Советам нужны были доллары и другие твердые валюты Запада для закупок промышленного оборудования и сельскохозяйственных продуктов. Нефть тогда, как и сейчас, была одним из немногих товаров, которые они могли продавать на Западе. Чисто экономически советским ценам было нелегко противостоять. Был момент, когда русскую нефть можно было приобрести в портах Черного моря за половину объявленной цены ближневосточной нефти. Компании боялись значительных потерь продаж в пользу русских в Западной Европе, которая также была главным рынком для ближневосточной нефти. Волнение среди западных компаний еще более усилилось, когда они заметили, что самым видным покупателем русской нефти является не кто иной, как итальянец Энрико Маттеи.

Снова, как и в 1959 году, для компаний единственным способом справиться с превышением предложения над спросом и, в частности, противостоять советской угрозе (помимо правительственных ограничений на импорт советской нефти) был конкурентный ответ – снижение цены. Но какой цены? Если снижать только рыночную цену, все потери лягут лишь на нефтяные компании. Но можно ли рискнуть еще раз снизить объявленную цену? Первое снижение в феврале 1959 годавзволновало Арабский нефтяной конгресс и привело к „джентльменскому соглашению“. Что произойдет, если они еще раз попытаются это сделать?

РЕЙСШИНА ПРОТИВ ЛОГАРИФМИЧЕСКОЙ ЛИНЕЙКИ

В июле 1960 года, через пятнадцать месяцев после проведения Арабского нефтяного конгресса в Каире, Совет директоров „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ собрался в Нью‑Йорке для рассмотрения насущного вопроса об объявленной цене. Было много споров. У компании был новый председатель, деловой Монро Ратбоун, которого все называли „Джек“. Жизнь Ратбоуна практически была учебником истории американской нефтяной промышленности. Его отец и дядя были нефтепереработчиками „Джерси“ в Западной Вирджинии. Сам Ратбоун изучал химическое производство, а затем сразу после окончания Первой мировой войны стал работать на гигантском нефтеперерабатывающем комплексе „Джерси“ в Батон Руж. Как сказал однажды один из представителей „Джерси“, он был первым в той новой волне, кто превратил переработку нефти из „смеси искусства и гадания на кофейной гуще“ в науку.

В возрасте тридцати одного года Ратбоун уже был управляющим нефтеперерабатывающего комплекса в Батон‑Руж. Там он достиг значительного политического мастерства, отражая хищнические нападки Хью Лонга, демагогического политического босса Луизианы, который „постоянно воевал против „Стандард ойл“. (Однажды это выразилось в том, что Лонг предложил уже постаревшей к тому времени АйдеТарбелл сто долларов за экземпляр ее давно распроданной книги о „Стандард ойл“.) Ратбоун поднялся на высший пост в „Джерси“, стремительно пройдя все ступени. Как босс он был самоуверен, решителен, сдержан и совершенно не интересовался болтовней. Коллеги описывали его, как „инженера с рейсшиной“. Самым большим его недостатком было то, что он делал карьеру в Соединенных Штатах, поэтому он не мог интуитивно понять переменчивый менталитет зарубежных производителей нефти. Полемика с популистом Хью Лонгом не могла дать ему необходимых навыков для ведения дел с националистическими лидерами стран‑производителей нефти, хотя Ратбоун считал, видимо, иначе. Он просто не осознавал, как воспримут еще одно снижение объявленной цены. Он даже не считал необходимым проконсультироваться с производителями, по отношению к которым он был несколько нетерпим. Он однажды сказал: „Для некоторых из этих бедных стран и для некоторых из этих бедных людей деньги – вино, бьющее в голову“.

В то время „Джерси“, казалось, управлялась бесчисленным количеством комитетов, поэтому служащие самой компании называли ее „Стандард коммитти компани оф Нью‑Джерси“. Система была предназначена для предупреждения принятия непродуманных решений и обеспечения тщательного и всестороннего анализа проблемы. Но у Ратбоуна, как сказал один помощник, была „такая самоуверенность, что нужно было множество аргументов, чтобы сломить ее“. Ратбоун, занятый стратегической проблемой завоевания рынков в условиях перепроизводства, в этот момент намеревался сокрушить систему комитетов и заставить снизить объявленную цену2. Говард Пейдж, эксперт „Джерси“ по переговорам на Ближнем Востоке и человек, который сформировал Иранский консорциум, энергично возражал Рат‑боуну. Он и другие члены Совета директоров „Джерси“ считали, что Ратбоун не полностью осознает проблему и возможную реакцию. В течение некоторого времени он спорил с Ратбоуном из‑за этой проблемы. У Пейджа был обширный международный опыт; под руководством Гарольда Икеса во время войны он помогал организовать нефтяные поставки из Соединенных Штатов в Британию, затем он стал координатором „Джерси“ на Ближнем Востоке. „Он был очень неуступчивым человеком, – говорил один из тех, кто вел с ним переговоры. – У него на коленях всегда лежала логарифмическая линейка, поэтому он мог просчитать все с точностью до полуцента за баррель. Но у него был широкий кругозор, и он мог так же хорошо понять взгляды других людей“. Пейдж осознавал взрывную силу национализма на Ближнем Востоке, и он боялся, что его коллеги в „Джерси“ и, в частности, Ратбоун этого не понимают.

Пытаясь просветить своих коллег‑директоров, Пейдж пригласил отважную журналистку Ванду Яблонски, только что вернувшуюся с Ближнего Востока, встретиться с Советом директоров „Джерси“. Как сообщал британский дипломат, который разговаривал с Яблонски после встречи, она рассказала им, что „во всех слоях общества проявляется почти повсеместное низкопоклонничество перед Насером и усиливается враждебность к Западу. В вопросе о нефти враждебность приняла форму растущего протеста против зарубежных собственников. Она слышала много горьких обличительных слов, направленных против тех транснациональных нефтяных компаний, которые выкачивали богатство арабских стран, сидя в своих столицах! Невыносимо было видеть, как руководство нефтяных компаний контролировало экономику ближневосточных нефтедобывающих стран из далеких Лондона, Нью‑Йорка, Питсбурга и так далее“. Яблонски даже сказала Совету директоров „Джерси“, что существующая структура „Иракской нефтяной компании“ и „Арамко“ может оказаться „недолговечной“, а это они хотели услышать меньше всего.

На отдельной встрече с Яблонски Ратбоун энергично спорил с ее оценкой силы национализма, отвергая все ее доводы. Он только что вернулся с Ближнего Востока и считал, что она смотрит на мир слишком пессимистично.

„Вы видели только внешнюю сторону, – колко ответила Яблонски. – Джек, подумайте о себе. Вас принимали как почетного гостя. Вы были там всего несколько дней. Лучше не делайте таких выводов“.

Сейчас, когда Совет директоров обсуждал снижение объявленной цены, Пейдж выступил против. Действия „Джерси“ снизят государственный доход ближневосточных стран. Проконсультируйтесь с правительствами, сказал он, придите к компромиссу, но ничего не делайте в одностороннем порядке. Пейдж предложил осуществить снижение, но только после некоторых дискуссий и соглашений с правительствами. Другие директора поддержали предложение, а Джек Ратбоун нет, но председателем был он. Отмахнувшись от Пейджа как от „всезнайки“, он решил, что „Джерси“ должна идти вперед и снизить цену. Компания должна это сделать так, как он хочет, т. е. без предварительных консультаций с какими‑либо правительствами или еще с кем‑нибудь. Так и произошло.

9 августа 1960 года без предупреждения экспортеров „Джерси“ заявила о снижении объявленной цены ближневосточной сырой нефти на 14 центов за бар рель – около 7 процентов. Другие компании последовали за ней, хотя и не проявляя особенного энтузиазма и в некоторых случаях выражая серьезное беспокойство. Для Джона Лаудона из „Шелл“ это был „роковой шаг. Нельзя просто следовать за рыночными силами в такой важной для различных правительств отрасли. Это надо принимать во внимание. Надо быть предельно осторожным“. „Бритиш петролеум“, извлекшая урок из снижения объявленной цены в 1959 году, сообщила, что „с сожалением узнала о новости“.

Реакция со стороны стран‑производителей нефти была хуже, чем „сожаление“. „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ внезапно резко снизила их национальный доход. Более того, это решение, столь важное для их финансового положения и государственного статуса, было принято односторонне, без консультации. Они возмутились. „Разверзлась бездна“, – вспоминал Говард Пейдж. Другой исполнительный директор „Джерси“, тоже выступавший против снижения и находившийся в Багдаде, когда объявили о нем, позже сказал, что был „рад выбраться живым“.

„МЫ ЭТО СДЕЛАЛИ!“

Экспортеры были в ярости и не тратили времени попусту. Через несколько часов после объявления „Стандард ойл“ о снижении объявленной цены в августе I960 года Абдулла Тарики послал телеграмму Хуану Пабло Пересу Альфонсо, а затем спешно отправился с однодневным визитом в Бейрут. „Что должно произойти?“ – спросили его журналисты. „Просто подождите“, – ответил он. Тарики и Перес Альфонсо хотели как можно быстрее собрать вместе всех тех, кто подписал „джентльменское соглашение“ в Каире. В вихре гнева и возмущения иракцы осознали выпавший им политический шанс. Революционное правительство Абдула Карима Кассема не желало подчиняться насеровскому порядку на Ближнем Востоке. Оно активно возражало против влияния, которое Насер мог получить в нефтяной политике, благодаря его господству в Арабской лиге и на различных арабских нефтяных конференциях. Теперь иракцы увидели, что, используя снижение цены как катализатор для создания новой организации, состоящей исключительно из экспортеров нефти (включая две неарабские страны, Иран и Венесуэлу), они могут изолировать нефтяную политику от Насера. Иракцы также надеялись, что такое сотрудничество поддержит их в противостоянии „Иракской нефтяной компании“ – и обеспечит дополнительные государственные доходы, в которых они крайне нуждались. Таким образом, ухватившись за шанс собрать вместе других экспортеров под иракским покровительством, они быстро разослали приглашения на встречу в Багдаде.

Когда телеграмму от иракского правительства принесли в офис Переса Альфонсо в Каракасе, он ликовал. Это было началом международной „техасской ассоциации“, создание которой он так горячо отстаивал. „Мы это сделали! – возбужденно заявил он своим помощникам, держа телеграмму над головой. – Мы этого добились!“

Нефтяные компании быстро осознали, что одностороннее снижение цены было фатальной ошибкой. 8 сентября 1960 года „Шелл“ предложила оливковую ветвь; она подняла объявленные цены на 4 цента. Жест слишком запоздал. К 10 сентября представители главных стран экспортеров – Саудовской Аравии, Венесуэлы, Кувейта, Ирака и Ирана – прибыли в Багдад. Катар присутствовал в качестве наблюдателя. Предзнаменования к встрече были не весьма благоприятными. Пересу Альфонсо пришлось отложить отъезд из Каракаса из‑за попытки свержения нового демократического правительства. Багдад сам был заполнен танками и вооруженными солдатами, новый революционный режим был начеку в ожидании попытки переворота. Вооруженные охранники стояли за спиной каждого делегата во время переговоров.

Несмотря на все это, 14 сентября группа завершила свою работу. Была создана новая организация, которая могла противостоять международным нефтяным компаниям. Она была названа Организацией стран‑экспортеров нефти, и ее цели были совершенно ясными: защитить цену нефти, а точнее, восстановить их прежний уровень. С этого момента страны‑члены будут настаивать, чтобы компании консультировались с ними по ценовым вопросам, коренным образом затрагивающим их национальные доходы. Они также призвали к введению системы регулирования производства – мечте Тарики и Переса Альфонсо о мировом Техасском железнодорожном комитете. И они обязались приходить друг к другу на помощь в случае, если компании попытаются установить санкции против одной из них.

Создание ОПЕК дало компаниям хороший повод для переосмысления положения, творческого отступления и открытых извинений. „Если вы не одобряете наших действий, мы выражаем сожаление о них, – смиренно сказал на арабской нефтяной конференции несколько недель спустя представитель „Стандард ойл“. – Если когда‑нибудь в любом вопросе, большом или маленьком, вы не согласны с нашими действиями, мы выражаем сожаление. Независимо от того, правильны или неправильны наши действия, это наша вина, если вы считаете, что мы не правы или вы не понимаете наших побуждений“.

Извинения были разумны, так как пять стран‑основательниц ОПЕК являлись источником экспорта более чем 80 процентов сырой нефти. Более того, создание ОПЕК представляло собой „первый коллективный акт суверенитета со стороны экспортеров нефти“, как сказал Фадиль аль‑Халаби, ставший впоследствии заместителем генерального секретаря ОПЕК. Он также считал это „первым поворотным пунктом в движении международных экономических отношений к государственному контролю над природными ресурсами“.

Однако, несмотря на все предложения и риторику, ОПЕК не казалась слишком угрожающей или внушительной. Какие бы извинения ни приносили вначале компании, они, несомненно, не воспринимали организацию слишком серьезно. „Мы не придавали ей большого значения, – сказал Говард Пейдж из „Стандард ойл“, – потому что считали ее неработоспособной“. Фуад Роухани, иранский делегат на конференции в Багдаде, основавшей ОПЕК, и первый генеральный секретарь организации, заметил, что поначалу компании притворялись, что „ОПЕК не существует“. Западные правительства также не обращали на нее большого внимания. В секретном докладе „Ближневосточная нефть“, подготовленном ЦРУ в ноябре 1960 года, через два месяца после основания ОПЕК из сорока трех страниц новой орга‑низаци было посвящено всего лишь четыре строчки.

ОПЕК В ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ

Действительно, можно отметить только два достижения ОПЕК в первые годы ее существования. Она гарантировала, что нефтяные компании будут осторож ны и без консультаций не будут делать никаких крупных шагов в одностороннем порядке. Они также не посмеют снова снизить объявленную цену. Имелось много причин, почему ОПЕК смогла достичь лишь немногого в первые десять лет своего существования. Во всех странах‑членах, за исключением Ирана, нефтяные ресурсы в недрах принадлежали концессионерам – компаниям по контракту, и этим ограничивался государственный контроль. Более того, мировой нефтяной рынок был переполнен, и страны‑экспортеры являлись конкурентами, им приходилось беспокоиться о сохранении рынка, чтобы обеспечить государственные доходы. Поэтому они не могли отталкивать от себя компании, от которых зависел доступ к рынкам.

В шестидесятые годы проходили постоянные процессы деколониализации и усиливались проблемы и противоречия „третьего мира“. Вопросы суверенитета в нефтяном мире, которые были центральными во время образования ОПЕК в 1960 году, отошли на второй план, так как компании шли навстречу потребностям экспортеров в более высоких доходах с помощью увеличения добычи. Также расширились политические факторы. В Саудовской Аравии прочные позиции приобрел король Фейсал, который, в отличие от своего брата Сауда, ориентировался на Запад. Вскоре разгорелась политическая конкуренция между Саудовской Аравией и Египтом, кульминацией которой стала война их сторонников в Йемене. За пределами Ближнего Востока Венесуэла была заинтересована в сохранении стабильных отношений с Соединенными Штатами и стала ведущей страной в „Союзе ради прогресса“ при администрациях Кеннеди и Джонсона. В общем и целом обстоятельства международной политики, включая доминирование Соединенных Штатов и их роль в обеспечении безопасности некоторых стран‑производителей, препятствовали слишком прямому противостоянию с Соединенными Штатами и другими западными странами.

Если страны‑члены ОПЕК и имели общую экономическую цель – увеличение своего национального дохода, то политическое соперничество между ними всегда было значительным. В 1961 году, когда Кувейт получил полную независимость от Великобритании, Ирак не только выдвинул притязания на территорию маленькой страны, но и угрожал вторжением. Ирак отказался от своих намерений только после того, как Великобритания выделила небольшой воинский контингент для защиты Кувейта. В знак протеста Ирак приостановил членство в ОПЕК. Два главных производителя, Иран и Саудовская Аравия, смотрели друг на друга с опасением и завистью даже когда их династиям и политическому лидерству в регионе угрожало господство Насера, а также национализм в Египте и на всем Ближнем Востоке. Шах хотел увеличить свой национальный доход как можно быстрее, и он полагал, что этого можно достичь только продажей большего количества нефти, а не сдерживанием производства и повышением цен. И он хотел быть уверенным в том, что Иран сохраняет и удерживает позицию лидерства, которая удовлетворяла его амбициям. „Иран должен сохранять позицию производителя № 1, – говорил он. – Международное пропорциональное распределение хорошо в теории, но неприменимо на практике“5.

Абдулла Тарики, саудовский приверженец пропорционального распределения, придерживался линии короля Сауда. Это был неразумный выбор, потому что в борьбе за власть победил Фейсал. В 1962 году Тарики был уволен, и на посту министра нефтяной промышленности его заменил молодой юридический консультант кабинета министров Ахмед Заки Ямани, который не был предан идее создания международного Техасского железнодорожного комитета. Таким образом, Тарики был разлучен с ОПЕК. Последующие пятнадцать лет он провел в изгнании. Он работал консультантом, давая советы другим нефтедобывающим странам, журналистом и автором полемических статей, осуждая нефтяные компании и призывая арабов установить полный контроль над своими ресурсами.

Другой отец ОПЕК, Перес Альфонсо, разочаровался не только в политике, но и в ОПЕК. Физическое напряжение министерской работы с ее постоянными переездами тоже сыграло свою роль, и он наконец подал в отставку в 1963 году. Он сказал, что его задачей было собрать вместе производителей нефти; он это сделал, и ему было больше нечего делать. Через несколько недель после отставки он обрушился с упреками на ОПЕК за ее неэффективность и неспособность принести хоть какую‑нибудь пользу Венесуэле. Затем он удалился на свою виллу, чтобы читать и писать, изучать философию, заботясь о доме и саде, которые стали его убежищем для размышлений и критики в шумном, быстрорастущем городе, переполненном автомобилями. Но Перес Альфонсо уже больше не говорил о „распространении нефти“; наоборот, он стал называть нефть „испражнением дьявола“. Он сохранял старый ржавый автомобиль „Сингер“ в своем саду как памятник тому, что он считал побочным продуктом нефтяного богатства. Его интересы в последние годы жизни сосредоточивались на необходимости экономии, а не расточительства ресурсов, на загрязнении, создаваемом индустриальным обществом. „В первую очередь, я эколог, – сказал он незадолго до смерти в 1979 году. – Я всегда был в первую очередь экологом. Меня больше не интересует нефть. Я живу для моих цветов. ОПЕК, как экологическая группа, действительно исчезла“.

Нефтяные компании энергично пытались избежать прямых переговоров с ОПЕК на протяжении почти всех шестидесятых годов. „Наша позиция заключалась в том, что, владея концессиями, и мы будем иметь дело с теми странами, где располагались концессии“, – вспоминал исполнительный директор одной из монополий. На протяжении шестидесятых годов ОПЕК играла, по словам другого исполнительного директора, несущественную роль: „Реальностью нефтяного мира были импортные квоты США, российский нефтяной экспорт и конкуренция. Именно этим были заполнены колонки коммерческих газет, заняты умы нефтяных воротил, об этом говорилось в записках правительственных политиков“. Всех больше всего интересовал головокружительный рост спроса и еще более головокружительный рост доступных запасов. Казалось, для ОПЕК момент создания системы эффективного противодействия нефтяным монополиям уже прошел или не наступит никогда.

„НОВАЯ ГРАНИЦА“ – И БОЛЬШЕ „СЛОНОВ“

Почти сразу после основания ОПЕК ее члены лишились положения, при котором они являлись практически единственными мировыми экспортерами нефти. В шестидесятые годы были найдены совершенно новые нефтеносные регионы, которые подключились к поставкам, затапливающим мировой рынок. Хотя большинство стран‑производителей в конечном итоге становились членами ОПЕК, они прежде выходили на мировой рынок как конкуренты, захватывая долю рынка, принадлежавшую более ранним экспортерам.

В те годы „новой границей“ для мировой нефти считалась Африка. Франция захватила лидерство в разведке, основываясь на политике, которая была ясно провозглашена после Первой мировой войны, когда Клемансо сказал, что нефть – „кровь земли“, и решил, что он больше не может зависеть от „бакалейщика“, который получает жизненно важный товар от зарубежных компаний. Если Франция собирается остаться великой державой, ей необходимо иметь собственные нефтяные ресурсы. Через несколько месяцев после окончания Второй мировой войны Шарль де Голль приказал приложить максимальные усилия для развития нефтяных поставок внутри французской империи. Цель состояла в создании французского нефтяного производства по всему миру, которое, по крайней мере, будет эквивалентно по объему потреблению в самой Франции. Это поможет сбалансировать бюджет и обеспечит безопасность. Однако национального лидера Франции, ФГК, занимали проблемы „Иракской нефтяной компании“ и положение на Ближнем Востоке, поэтому правительство поручило произвести разведку нефти в различных местах империи новой группе государственных компаний под руководством Бюро нефтяной разведки (БРП). Через несколько лет нефть была найдена в Габоне в Западной Африке.

В Северной Африке исследованию потенциала Сахары способствовал верховный комиссар Франции в Марокко, хотя это воспринималось с большим скептицизмом. Ведущий профессор геологии в Сорбонне заявил, что он уверен в отсутствии нефти в Сахаре и охотно выпьет любые капли нефти, которые посчастливится там найти. Тем не менее территория была обширной, конкуренция за получение разрешения была совсем небольшой, и другая государственная компания, „Автономное управление нефтедобывающей промышленностью“ (АУНП), начала исследования. И в 1956 году АУНП открыла нефть в Алжире.

Открытие в алжирской Сахаре вызвало лихорадку во Франции. Франция впервые могла контролировать нефтяные ресурсы за пределами Ближнего Востока и вне досягаемости „англосаксов“, хотя „Шелл“ и была партнером в алжирском предприятии. Суэцкий кризис, который разгорелся в этом же году, только подчеркнул значимость Сахары для Франции, еще раз продемонстрировав опасность зависимости в поставках нефти от ненадежных „англосаксов“, в данном случае от американцев, и, конечно, в политическом плане. Французы считали, что обмануты своими американскими союзниками. Более того, кризис нанес серьезный удар по французской гордости и экономической стабильности. Экономический совет правительства призвал к ускорению международной разведывательной кампании, особенно в Африке. „Диверсификация источников снабжения, – заявил совет, – важнейшее условие безопасности для нашей страны“.

Все это подчеркивало настоятельную необходимость скорейшего освоения новых алжирских месторождений. „Сахара“ стала волшебным словом во Франции. Сахара освободит Францию от зависимости от иностранцев и остроты валютного кризиса, Сахара сможет оживить французскую промышленность, Сахара будет французским ответом на германский Рур, где осуществлялось германское экономическое чудо. Сам де Голль нанес неофициальный визит на нефтяные месторождения в Сахаре в 1957 году, за год до его возвращения к власти. „Здесь вы открыли великие возможности для нашей страны, – сказал он нефтяникам в лагере в пустыне. – Это может изменить все в нашей судьбе“.

Добывать нефть было очень трудно. Месторождения были глубоко в пустыне, даже такие простые вещи, как вода, должны были доставляться на машинах за сотни миль по бездорожью. Однако к 1958 году, через два года после открытия, первая нефть потекла из пустыни и стала экспортироваться во Францию. Тем не менее у сахарской нефти был один недостаток. Алжир был охвачен кровавой войной за независимость, которая началась в 1954 году, и алжирские повстанцы вопреки протестам Франции рассматривали Сахару как неотъемлемую часть Алжира. Будущее сахарского нефтяного производства нельзя было в полной мере рассматривать как безопасное. Некоторые круги во Франции даже считали, что „англосаксы“, а также синьор Маттеи из Италии, тайно сговорились с повстанцами, чтобы после обретения Алжиром самостоятельности иметь преимущества в доступе к алжирской нефти.

Однако настойчивая французская политика начала приносить плоды. Несмотря на риск, к 1961 году компании, в основном принадлежащие французскому правительству и контролируемые им, добывали по всему миру нефть, по объему эквивалентную 94 процентам потребностей Франции. На следующий год Алжир формально добился независимости. Но Эвианское соглашение, подписанное де Голлем с Алжиром, гарантировало сохранение положения Франции в сахарской нефтедобыче.

Тем не менее нельзя было предсказать, как долго будет действовать соглашение с Алжиром. Для усиления в общем и целом нефтяного положения Франции и более успешной конкуренции с давно известными монополиями АУНП слилась с группой государственных компаний БРП, которая, среди прочего, открыла значительное газовое месторождение во Франции и стала его разрабатывать. „Мы пошли по пути реалистической адаптации к международному положению“, – разъяснял министр энергетики Андре Жиро. Объединенная компания была названа „Предприятие по нефтяным исследованиям и разработкам“ или проще Эльф‑ПНИР. Позже компания стала известна просто под именем „Эльф“, и так называется одна из марок ее бензина. Развиваясь на основе своей алжирской базы, „Эльф“ начала кампанию поисков нефти по всему миру и стала не только новой монополией, одной из крупнейших мировых компаний, но также одной из самых крупных промышленных групп в мире.

Производство, подталкиваемое стремлением независимых компаний найти „золотую жилу“, начало развиваться и в других странах. Монополии тоже действовали энергично. Несмотря на обширные владения на Ближнем Востоке, они хотели диверсифицировать свои источники, чтобы не стать заложниками возможных обострений в странах вокруг Персидского залива. Как заявил в 1957 году управляющий директор „Шелл“, они хотели создать ситуацию „коммерческой защищенности, вместо того чтобы класть яйца в одну корзину“. Совместное предприятие „Шелл“ и „Бритиш петролеум“, начавшее разведку в Нигерии еще в 1937 году, в 1956 году наконец обнаружило первые признаки нефти в болотистой дельте реки Нигер. Но ничто в мире не сравнится с феноменом, который был открыт в безлюдном пустынном королевстве Ливии. Он преобразил мир нефтяной промышленности и в конечном итоге мировую политику.

ЛИВИЙСКИЙ „КУШ“

Тысячи танков с грохотом двигались взад‑вперед по засыпанным песком скалам Ливии во время Второй мировой войны, где в пустыне шла титаническая битва между немцами и англичанами. И именно там были наконец разбиты войска Роммеля, постоянно испытывавшие дефицит горючего. Когда стрелки топливных индикаторов падали к нулю, никто из противников и не предполагал, что порой они сражаются лишь примерно в сотне миль от одного из самых крупных в мире нефтяных резервуаров.

Через десять лет после Второй мировой войны Ливию рассматривали как страну, которая с военной точки зрения имеет весьма малое значение. Здесь располагалась авиабаза Вилус, одна из главных баз бомбардировщиков США в Восточном полушарии. Кроме этого, здесь не было ничего, имеющего какое‑либо значение в мировом масштабе. Для создания редконаселенного государства были довольно произвольно объединены три отдельных „провинции“. Неустойчивую политическую систему возглавлял престарелый король Идрис, который совсем не хотел быть королем. Однажды он действительно написал бумагу об отречении, но вожди племен, населяющих пустыню, услышали об этом и воспрепятствовали этому. Ливия была очень бедной страной, опустошаемой засухами и саранчой. Ее экономическую перспективу едва ли можно было назвать многообещающей; после Второй мировой войны двумя главными экспортными статьями были: эспарто, трава, которую использовали в производстве банкнот, и металлолом, в который превращались ржавеющие танки, грузовики и другое вооружение, оставленное армиями Оси и союзников.

Но к середине пятидесятых годов у геологов появились подозрения, что в стране может быть нефть. Чтобы стимулировать разведку и развитие, ливийский закон о нефти 1955 года предоставлял множество мелких концессий, в отличие от обширных районов концессий, характерных для стран Персидского залива. „Я не хотел, чтобы Ливия начинала как Ирак, или как Саудовская Аравия, или как Кувейт, – объяснял ливийский министр нефти, который следил за соблюдением закона. – Я не хотел, чтобы моя страна оказалась в руках одной нефтяной компании“. Ливия давала много концессий независимым нефтяным компаниям, не имевшим собственной нефтедобычи и концессий, которые приходилось отстаивать в других странах Восточного полушария; таким образом, ничто не удерживало их от расширения разведывательных работ и увеличения производства нефти в Ливии. В законе имелся еще один стимул. Доходы правительства привязывались к рыночной цене нефти, которая была ниже, чем превращающаяся в нереальную объявленная цена. Это значило, что ливийская нефть будет более выгодной, чем нефть из других стран, а это прекрасная причина для любой компании максимально увеличить добычу в Ливии. Главная цель закона была выражена ливийским министром нефти: „Мы хотим быстро открыть нефть“.

Стратегия рассредоточения сработала. На первом раунде переговоров в 1957 году семнадцать компаний удовлетворили заявки на восемьдесят четыре концессии. Ливийский маховик начал набирать обороты. Условия работы тем не менее едва ли были удобными. Страна была очень отсталой. Не было телефонной связи с внешним миром. Желающие позвонить в Соединенные Штаты летели для этого в Рим. Полевым работам геологов препятствовали причины, с которыми они никогда не сталкивались раньше: примерно три миллиона мин, оставшихся после Второй мировой войны. Геологи и работники на нефтяных месторождениях нередко получали ранения или гибли от необнаруженных мин. Компании создавали подразделения по поиску и обезвреживанию мин, а впоследствии стали вербовать немцев, которые устанавливали мины для Роммеля, чтобы те могли их теперь обезвредить.

Первые результаты разведки разочаровывали, и вскоре стало царить уныние. „Бритиш петролеум“ уже начала избавляться от складов с оборудованием, договоров об аренде и вилл, готовясь к отъезду. Затем, в апреле 1959 года, в местечке под названием Зельтен, приблизительно в ста милях к югу от средиземноморского побережья, „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ открыла большое месторождение. Государственный департамент охарактеризовал происшедшее в своем послании британскому министерству иностранных дел следующим образом: „Ливия сорвала куш“. По иронии судьбы „Джерси“ была близка к решению отказаться от участия в ливийском проекте. В конце концов она владела 30 процентами концессии“ Арам‑ко“, которая, казалось, могла бесконечно давать нефть; она также была членом как „Иракской нефтяной компании“, так и Иранского консорциума, и самым крупным производителем в Венесуэле. Однако, хотя риск казался очень большим, иметь нефть в Ливии было очень важным преимуществом. „Одной из наших целей было попытаться найти нефть, которая могла бы конкурировать с Ближним Востоком, – сказал М. А. Райт, который был координатором „Джерси“ по мировому производству. – Имея еще один источник сырой нефти, мы бы улучшили наше положение в Саудовской Аравии“. Более того, „Джерси“, как и другие компании, склонялась к мнению, что политический риск в Ливии был гораздо меньше, чем в странах Персидского залива и в Венесуэле.

После открытия в Зельтене все пришло в движение. К 1961 году было открыто десять хороших месторождений, и Ливия уже экспортировала нефть. Это была очень высококачественная низкосернистая нефть. По сравнению с более тяжелой нефтью Персидского залива, ливийская нефть могла быть переработана в гораздо большей пропорции в бензин и другие легкие очищенные продукты, подходящие для растущих автомобильных орд в Европе, и весьма соответствующие зарождающемуся веку защиты окружающей среды. Более того, вряд ли можно было найти более подходящее место для добычи нефти, чем в Ливии; это был не Ближний Восток, и не нужно было везти нефть через Суэцкий канал или вокруг мыса Доброй Надежды. Из Ливии она быстро и безопасно переправлялась через Средиземное море на нефтеперерабатывающие заводы Италии и на южное побережье Франции. К 1965 году Ливия вышла на шестое место в мире по экспорту нефти, обеспечивая 10 процентов всех поставок нефти. К концу 1960‑х годов она производила более 3 миллионов баррелей в день, а в 1969 году ее уровень добычи практически превысил уровень Саудовской Аравии. Это было невероятное достижение для страны, которая десять лет назад не имела разведанных нефтяных месторождений9.

С приходом такого быстрого и неожиданного процветания в Ливии быстро начала развиваться коррупция вокруг этого бизнеса. Казалось, все стояли с протянутой рукой. Один из руководителей жаловался, что его нефтяную компанию „растащили по пятакам“. Большинству из тех, кто брал мзду, пятаков было недо статочно. „Если пользоваться услугами любых местных подрядчиков, нельзя избавиться от вымогательства, – вспоминал Бад Рид, геолог „Оксидентал петролеум“, маленькой американской независимой компании, которая приобрела значительные концессии в Ливии. – Давили со всех сторон. Если свояк был таможенным чиновником, то вдруг какое‑то необходимое оборудование почему‑то не проходило через таможню достаточно быстро. Если вы хотели гарантировать ра‑стаможивание, то надо было иметь дело с определенной транспортной или подрядческой фирмой“. Семья, управляющая королевским дворцом, была широко известна благодаря склонности к исключительно крупным проявлениям благодарности. Гибель главного члена этой семьи в автомобильной катастрофе вызвала кризис в стране, ибо его кончина, как объяснил один американский нефтяной магнат, „привела к неопределенности, кому давать взятки“.

Громадные поставки ливийской нефти драматично повлияли на мировые цены на нефть, дав еще больший толчок их снижению, которое началось после Суэцкого кризиса. Поток ливийской нефти лился туда, откуда уходила советская нефть. В Ливии более половины производства находилось в руках независимых нефтяных компаний, многие из которых, в отличие от монополий, не имели собственных рынков сбыта. Кроме того, у них не было причин для воздержания, потому что они не имели других источников поставок, которые следовало защищать. К тому же с помощью квот, которые защищали и поощряли добычу дорогостоящей местной нефти, их вытолкнули с американского рынка. Так политика вкупе с экономикой и географией заставляли независимые компании, действующие в Ливии, толпиться на единственном рынке в Европе и настойчиво искать возможность продать свою нефть по любой цене. Не только в Европе, но и по всему миру предложение нефти превышало спрос. Результатом была конкуренция не на жизнь, а на смерть. С 1960 по 1969 год рыночная цена на нефть упала на 36 центов за баррель – снижение на 22 процента. А с поправкой на инфляцию оно было еще резче – 40 процентов. „Нефть была доступна всем в любое время в любом месте и всегда по цене не выше, чем вы просили, – вспоминал Говард Пейдж из „Джерси“. – Я никогда не видел рынка с такой острой конкуренцией. Рынок летел в тартарары“10.апреле 1962 года, „достаточно смягчить его больное самолюбие, чтобы свести к минимуму будущую полемику“.

27 октября 1962 года Маттеи взлетел на своем частном самолете с Сицилии. Еще одним пассажиром на борту был директор римского бюро журнала „Тайме“, который писал передовую статью об итальянском магнате в преддверии его визита в Америку. Конечной целью полета был Милан. Они туда не долетели. Самолет разбился во время сильной грозы в семи милях от взлетной полосы аэропорта Линате в Милане.

Потому что это была Италия, потому что это был Маттеи, и потому что он был таким противоречивым, появилось множество измышлений о причине катастрофы. Одни говорили, что западные разведывательные службы организовали авиакатастрофу из‑за его нефтяных сделок с Советским Союзом. Другие – авиакатастрофу организовали несгибаемые из французской ОАС, которые боролись против независимости Алжира, за то, что Маттеи критиковал колониализм и роль Франции в Алжире, отомстив за его заигрывания с алжирскими повстанцами и поддержку „Аджип“ алжирской независимости. Но наиболее вероятно, что смерть была результатом несчастного случая, в котором роковую роль сыграла погода и характер Маттеи. Он всегда спешил, был нетерпелив, и его целеустремленная личность не могла позволить грозе испугать его и отказаться от посадки, когда у него были важные дела на земле. Он часто вынуждал своего пилота лететь в плохую миланскую погоду и всегда без вреда для себя. В этот раз он перестарался.

В момент смерти Маттеи было пятьдесят шесть лет, его империя была в разгаре строительства. Он казался непобедимым и неуязвимым. Международный комментатор „Нью‑Йорк Тайме“ назвал его „самой важной личностью в Италии“, более важной, чем премьер в Риме или папа в Ватикане. Говорили, что он больше, чем кто‑либо другой был ответствен за длительный послевоенный бум, известный как „итальянское чудо“. Впоследствии местоположение штаб‑квартиры ЭНИ в Риме было названо площадь Энрико Маттеи, а ЭНИ и „Аджип“ продолжили свой рост и экспансию. Но без Маттеи пиратские дни ЭНИ как компании – раскольника № 1 закончились.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ МАТТЕИ

А как же Энрико Маттеи – человек, который первым бросил вызов монополиям и самой структуре промышленности? Превратив ЭНИ и ее нефтяной филиал „Аджип“ в мировую силу, Маттеи шел от одной битвы к другой, достав наконец не только солидные нефтяные компании, но также правительство Соединенный Штатов и Организацию Североатлантического договора (НАТО), которые были обеспокоены его намерением стать крупным покупателем дешевой советской нефти. Он собирался связать свою средиземноморскую систему трубопроводов с идущей на Запад советской системой и обменять итальянские трубы на русскую нефть. Но он также стремился к компромиссу в ожесточенной борьбе со „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и другими монополиями и готовился к поездке в Соединенные Штаты для встречи с новым президентом Джоном Кеннеди. Правительство Соединенных Штатов поддерживало стремление нефтяных компаний прийти к компромиссу с Маттеи и, как сказал посол США в Италии.

НОВЫЕ КОНКУРЕНТЫ

Хотя Маттеи и не стало, но именно он подхлестнул революцию, которая в конечном итоге ликвидирует мировое господство монополий. Структура промышленности постоянно менялась, противореча привычным представлениям. История международной нефти в двадцатом веке – это история, в которой новички постоянно изменяли установившийся порядок. До середины пятидесятых годов казалось, что их по большей части можно адаптировать, они до определенной степени становились частью установившегося порядка. Такая возможность закончилась в 1957 году, когда Маттеи заключил сделку с Ираном, а японцы вслед за этим подписали соглашение о шельфе Нейтральной зоны. Неистовая активность в Ливии в шестидесятые годы продолжила революцию, начатую Маттеи, и ярко показала глубину перемен. Теперь в международной нефтяной игре было множество участников, у которых были совершенно противоположные интересы, и их было слишком много, чтобы осуществлять клубное сотрудничество эры „семи сестер“. Было несколько причин резкого увеличения количества игроков. Совершенствование и распространение технологий снизило геологический риск и сделало разведку и производственную экспертизу вполне доступной. Правительства стран‑производителей и стран, которые собирались основать нефтяное производство, проводили концессионную политику, которая отдавала предпочтение участию независимых компаний и новых игроков. Развитие транспорта, связи и информатики превратило Латинскую Америку, Ближний Восток и Африку в менее отдаленные и более доступные части света. Высокий уровень прибылей от вложения в международную нефть, по крайней мере до середины пятидесятых годов, был очень привлекателен. Налоговое законодательство США делало иностранные инвестиции менее рискованными и более заманчивыми. Система пропорционального распределения в Соединенных Штатах также поощряла компании отправляться за границу и искать возможности работать в полную силу. Потребность в нефти в индустриальных странах поднималась на новые высоты, в то время как правительства и потребляющих, и производящих стран все больше и больше смотрели на нефть как на двигатель экономического роста и осязаемый символ безопасности, гордости и власти.

Был задействован еще один фактор: господство Соединенных Штатов в альянсе западных стран и в мировой экономике. Несмотря на кризис, вызванный национализмом и коммунизмом, американское влияние было всеобъемлющим, вытесняя влияние старых колониальных империй. Военную мощь Америки уважали повсюду, ее экономические успехи были объектом восхищения и зависти. Бал правил доллар, а Соединенные Штаты были центром экономического порядка, который, среди прочего, поощрял вывоз американского капитала, технологий, управленческой экспертизы в нефтяной и других отраслях промышленности. Положение Соединенных Штатов позволяло им формировать политический порядок, при котором можно было справляться с риском и опасностями. Свободное предпринимательство откликалось на это.

Увеличение количества игроков в нефтяной игре было особенно заметным на Ближнем Востоке. В 1946 году в регионе действовало 9 нефтяных компаний; к 1956 году – 19; а к 1970 году их число достигло 81. Однако это было лишь частью более широкой экспансии. С 1953 по 1972 год, согласно некоторым оценкам, более 350 компаний включились в зарубежную (т. е. не в США) мировую нефтяную индустрию или значительно расширили свое участие. Среди этих „новых транснациональных“ были 15 крупных американских нефтяных компаний, 20 средних американских нефтяных компаний, 10 крупных американских газовых, химических и сталелитейных компаний, 25 неамериканских фирм. Насколько сильно эта ситуация отличалась от послевоенной, когда только шесть американских фирм в дополнение к пяти признанным американским монополиям занимались активной нефтяной разведкой за рубежом. В 1953 году нигде в мире ни одна частная нефтяная компания, кроме 7 самых крупных, не имела 200 миллионов баррелей разведанных иностранных запасов. К 1972 году было, по крайней мере, 13 „новых транснациональных“ корпораций, каждая из которых имела более 2 миллиардов баррелей иностранных запасов. Все вместе новые участники владели более чем 112 миллиардами баррелей разведанных ресурсов – четвертью ресурсов всего свободного мира. К 1972 году „новые транснациональные“ вместе ежедневно добывали 5,2 миллиона баррелей нефти.

Одним из самых очевидных результатов такой переполненной арены было снижение доходности. В нефтяной индустрии коэффициент окупаемости от иностранных капиталовложений был очень высоким до середины пятидесятых годов – награда, как говорили одни, за риск работы в удаленных, малодоступных регионах в беспокойные послевоенные годы или, как говорили другие, результат олигополии – промышленности, в которой доминировала кучка монополий. Череда кризисов – Мосаддык и Иран, корейская война и Суэц – постоянно поддерживали норму прибыли на уровне выше 20 процентов. Но с открытием Суэцкого канала в 1957 году усиливающаяся конкуренция в продаже сырья начала снижать как цены, так и прибыль. С этого времени и на протяжении шестидесятых годов инвестиции в иностранную нефть приносили от 11 до 13 процентов прибыли, что приблизительно равнялось уровню прибыли в обрабатывающей промышленности. В то время, как страны‑экспортеры получали деньги, которые им раньше и не снились, сама нефтяная промышленность больше не получала такой отдачи, как прежде.

ПО НАТЯНУТОМУ КАНАТУ – ИРАН ПРОТИВ САУДОВСКОЙ АРАВИИ

Всемирная битва производителей обострила давнее соперничество двух главных нефтяных стран на Ближнем Востоке – Ирана и Саудовской Аравии. Резкое увеличение добычи по всему миру поставило монополии в трудное политическое положение. Им нужно было искать равновесие между предложением и спросом даже когда шло увеличение поставок со стороны новичков, что означало сдерживание добычи в регионе с самыми большими в мире запасами нефти – странах Персидского залива. Хотя производство в странах Персидского залива росло быстро, но все же не настолько, как могли бы ему позволить имеющиеся запасы и как хотели правительства региона. В Соединенных Штатах производство контролировалось и ограничивалось Техасским железнодорожным комитетом и подобными агентствами в других штатах. В гораздо более изобильных нефтяных провинциях вокруг Персидского залива уровнем добычи управляли монополии, которые сами рассчитывали, сколько надо нефти, чтобы ликвидировать несоответствие между ожидаемым спросом и имеющейся в распоряжении продукцией, поставляемой из других регионов мира. Таким образом, Персидский залив превратился в стабилизатор, в механизм контроля для сбалансирования спроса и предложения. Он был „неустойчивой областью“ или, как некоторые нефтяники любили называть его, „распределительным клапаном“. Но распределить рост, особенно между Ираном и Саудовской Аравией, вряд ли было легким делом. Без значительного мастерства и стараний, не всегда успешных, нельзя было удовлетворить Иран, где шаха и так уже распирало от великих амбиций, и Саудовскую Аравию, которая не хотела признавать лидерство Ирана в производстве нефти или в чем бы то ни было.

Многие обстоятельства способствовали конфликту между двумя странами: одна была арабской, другая нет; одна придерживалась суннитского направления ислама, другая шиитского. Каждая хотела быть лидером как в регионе, так и в области нефтедобычи, и у каждой были неудовлетворенные территориальные притязания. Их соперничество в нефтяном производстве подчеркивало глубину зависти и подозрительности, существовавших между двумя странами. Добытая нефть превращалась в богатство; а богатство в свою очередь означало власть, влияние и уважение.

Соперничество между Ираном и Саудовской Аравией создавало огромные проблемы для монополий. Преодоление проблем было похоже на хождение „по натянутому канату“, сказал Дж. Кеннет Джемисон, позднее председатель „Экс‑сон“. Ставки были очень высоки. Компании не хотели терять своих позиций ни в одной из двух стран. Перед четырьмя компаниями“ Арамко“ – „Джерси“, „Мобил“ (новое называние „Сокони‑вакуум“), „Стандард оф Калифорния“ и „Тек‑сако“ – стояла одна проблема. Нельзя было делать ничего такого, что могло бы нанести вред саудовской концессии. Задача, по словам Говарда Пейджа, ответственного за Ближний Восток директора „Джерси“, состояла в том, чтобы угодить саудовцами для сохранения положения „Арамко“, „потому что это была самая важная концессия во всем мире, и нельзя было иметь ни малейшего шанса потерять ее“. Концессии могло повредить, если бы саудовцы просто заподозрили, что компании склоняются к увеличению уровня производства в Иране.

Но Иран был потенциально доминирующей державой региона, и шаха следовало бы если не удовлетворить, то умиротворять. „Никто в то время не мог добывать такое количество нефти, чтобы его было достаточно для удовлетворения правительств стран Персидского залива“, – сказал Джордж Паркхерст, бывший тогда координатором „Стандард оф Калифорния“ по Ближнему Востоку. Производственный потенциал, при условии необходимых инвестиций был таким, что мог в любой момент превзойти спрос. Растущий спрос надо было распределить таким образом, чтобы ни одно правительство не заподозрило, что с другим заключается более выгодная сделка. Выигрыш для Саудовской Аравии означал бы потерю для Ирана и наоборот. „Это как воздушный шар, – говорил Пейдж из „Джерси“. – Накачивай его в одном месте, он раздуется в другом, и если бы мы соглашались со всеми требованиями, то тут же были бы наказаны“.

Дело осложнялось и тем, что монополии, действуя совместно в различных странах, часто имели несовпадающие, противоположные интересы. У одних был избыток сырой нефти, у других ощущался ее дефицит. „Необходимо неустанно и постоянно консультироваться с вашими партнерами и днем и ночью, – говорил Пейдж. – Они всегда в борьбе“. Борьба осложнялась наличием американских независимых компаний, которых втиснули в Иранский консорциум. У них не было других источников сырой нефти или больших концессий, которые следовало защищать, поэтому их больше беспокоила не ситуация в остальном мире, а возможность добыть как можно больше нефти в Иране и активно продать ее. Они постоянно стремились к увеличению добычи нефти в Иране, и монополии подозревали, что они подстрекают к этому шаха. Но если добыча возрастет, это будет значить, что у независимых компаний будет больше нефти для „торговли вразнос“, по словам Пейджа, чем у монополий, и одновременно монополиям придется сдерживать саудовскую добычу и объяснять это разгневанному Ахмеду Заки Ямани и, вероятно, самому королю Фейсалу.

Вопрос о том, как распределять добычу между Саудовской Аравией и Ираном был, строго говоря, не экономическим вопросом. Разница в стоимости производства в двух странах составляла обычно пенни или два – была „пустяковой“, по выражению Пейджа. Чаще это являлось стратегическим и политическим решением, и чаще ответственность за разъяснение и оправдание действий компаний обычно падала на Говарда Пейджа, который действовал от лица четырех партнеров по „Арамко“. Заки Ямани, саудовский министр нефтяной промышленности, был грозным противником. Он знал, что Пейджу нравятся иранцы, и он без колебаний и открыто выражал свое подозрение в том, что Пейдж отдает предпочтение Ирану за счет нефтяного производства Саудовской Аравии.

Иметь дело с иранцами было не менее трудно. В соглашении 1954 года о консорциуме говорилось, что добыча нефти в Иране будет соответствовать, по крайней мере, уровню среднего ежегодного роста во всем регионе, но шах был убежден, что нефтяные компании обманывают его. На обеде в Белом доме в 1964 году он высказал Линдону Джонсону свои опасения, что нефтяные компании отдают свои предпочтения арабским производителям нефти. ОПЕК, добавил шах, стала „инструментом арабского империализма“. Возбужденный своими собственными имперскими взглядами и намереваясь добиться для своей страны роли главного экспортера на Ближнем Востоке, шах применял различные маневры и подходы, чтобы привлечь компании, он даже пытался заставить американский государственный департамент и британское министерство иностранных дел оказать давление на компании.

Шах ясно изложил свою позицию при встрече со своим старым другом Кимом Рузвельтом, который помогал координировать контрпереворот, вернувший шаха к власти десять лет назад. Он устал от того, что Соединенные Штаты обращаются с ним как со школьником, сказал шах Рузвельту. Он перечислил все, что он сделал, чтобы помочь интересам Запада, включая „открытую борьбу Ирана против наступления Насера“. Но безразличие и дурное обращение – вот, что он получал взамен. „Америка лучше обращается со своими врагами, чем с друзьями“, – добавил он. Особые отношения между Ираном и Америкой, предупредил он, „подходят к концу“. Для подтверждения своих намерений он улучшил отношения с русскими, заключил с Москвой сделку по газу, угрожал переориентировать иранский импорт с Запада на Советский Союз.

Тактика шаха сработала. И американское, и британское правительства призвали нефтяные компании „поступать наилучшим образом“, чтобы удовлетворить иранские требования. Иранцы также постоянно оказывали давление непосредственно на компании, заставляя их увеличить добычу нефти. Были испытаны всевозможные средства, чтобы шах был доволен. Компании даже перешли с западного на иранский календарь, чтобы выпускать больше продукции в определенный год. На переговорах никто не смел поправить шаха, даже когда он делал ошибку в простой арифметике, а такое бывало. Давление, которое он усилил в середине шестидесятых годов, принесло желаемый эффект. Между 1957 и 1970 годами темпы роста иранского производства в основном были выше, чем в Саудовской Аравии. В целом, иранское производство за эти годы выросло на 387 процентов, а в Саудовской Аравии только на 258 процентов. Но так как Саудовская Аравия начала с более высокого уровня, то сравнительный показатель двух стран в абсолютных цифрах отличался не более чем на 5 процентов в 1970 году. Балансировка на высоко натянутом канате, несмотря на распри, была успешной. Тем не менее этими достижениями как компании, так и саудовцы с иранцами были в значительной степени обязаны еще одному участнику – радикальному Ираку, хотя услуга, оказанная этой страной, была невольной. В начале 1960‑х годов Ирак аннулировал 99,5 процента концессии, принадлежавшей „Иракской нефтяной компании“, созданной в свое время Калустом Гульбенкяном, оставив ей только регион, где непосредственно производилась добыча нефти. ИНК в свою очередь прекратила инвестиции в новую разведку и производство в этом регионе. В результате этого иракское производство, которое могло бы быстро расти вместе с иранским и саудовским, тем самым создавая неразрешимую проблему распределения на мировых рынках, на протяжении шестидесятых годов росло медленно и постепенно.

В эти годы был момент, когда в качестве очень интересного игрока в нефтяной игре выступил Оман, расположенный в юго‑восточной части Аравийского полуострова. „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ имела шанс принять в ней участие. Но когда вопрос был поднят на заседании исполнительного комитета компании, Говард Пейдж выступил против. Он потратил так много времени на переговоры с саудовцами и иранцами, что ему не требовалось усилий, чтобы понять, как они разгневаются. Он, в частности, мог хорошо представить, что скажет ему Ямани, если „Джерси“ и „Арамко“ попытаются снизить добычу в Саудовской Аравии ради новой концессии в соседней стране. Это, несомненно, вступит в противоречие с принципом № 1 „Джерси“ – не делать ничего такого, что „подвергнет опасности нашу концессию „Арамко“.

Но члены производственного отдела „Джерси“ не были согласны с Пейджем. Ведь они были геологами, и с их точки зрения открытие и развитие новых ресурсов составляло суть игры. Их честолюбие заставляло искать новых „слонов“, и Оман вызывал у них сильнейший ажиотаж. „Я уверен, там есть месторождение в 10 миллиардов баррелей“, – сказал исполнительному комитету геолог, который только что вернулся из Омана.

„Хорошо, – ответил Пейдж. – Я абсолютно уверен, что нам не следует им заниматься, и на этом поставим точку. Я мог бы вложить какие‑то деньги, будь уверенность, что там не окажется нефти, но я не буду вкладывать денег, если мы сможем добывать там нефть, потому что тогда мы, вероятней всего, потеряем концессию „Арамко“. Основываясь на этой логике, „Джерси“ не стала заниматься Оманом. Тем не менее геолог оказался прав. Оман стал крупным производителем нефти, и во главе ее добычи оказалась „Шелл“.

МЫ, НЕЗАВИСИМЫЕ НЕФТЕДОБЫТЧИКИ

Потребители во всем мире приветствовали дешевую нефть из Венесуэлы и с Ближнего Востока. То же самое после некоторых колебаний сделали правительства промышленных стран. Было одно исключение – Соединенные Штаты. Растущее изобилие дешевой зарубежной нефти больше не приветствовалось и не считалось необходимым для снижения давления на нефтяные ресурсы США. Напротив, независимые американские производители смотрели на нарастающий поток импортируемой нефти как на опасность, которая грозит падением внутренних цен и уменьшает роль самой американской нефтяной индустрии. Еще в 1949 году разгневанный геолог из Далласа по имени Текс Уиллис в письме своему сенатору Линдону Б. Джонсону спрашивал: „Не сможете ли вы что‑нибудь сделать для нас, независимых нефтедобытчиков с этой иностранной нефтью, разрушившей в этом году техасский рынок стоимостью 2 миллиарда долларов?“ Текс Уиллис хотел убедиться, что Джонсон понимает его чувства и чувства его друзей‑нефтяников. Он писал: „Нет смысла приводить к банкротству всех независимых нефтяников Техаса ради нескольких арабских принцев и потому, что… „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ заявляет, что им нужны деньги“.

Джонсон и другие члены конгресса хорошо поняли Текса Уиллиса и его соотечественников и оказали сильное давление, чтобы защитить нефтяную промышленность страны от венесуэльской и ближневосточной нефти. Однажды Джонсон послал своего помощника Джона Коннелли в государственный департамент с группой техасских конгрессменов, которые хотели довести до сведения черствых бюрократов, что их „переизбрание очень сильно зависит от того, смогут ли они дать удовлетворительный ответ своим избирателям“. Представители нефтяных штатов стремились поднять тарифы на импортируемую нефть с 10,5 центов до 1,05 доллара за баррель и ограничить импорт до 5 процентов от внутреннего потребления. Эти попытки не нашли понимания у президента Гарри Трумэна, который сказал конгрессменам: „У людей, которые хотят резко сократить зарубежную торговлю ради толпы нефтяников, похоже, что‑то не совсем в порядке с головой“.

После окончания корейской войны и возвращения иранской нефти на рынок, после падения Мосаддыка импортная нефть совершила более крутой наезд на местную нефть и уголь. В результате образовалась невероятная коалиция штатов, производящих нефть, и штатов, производящих уголь, с целью найти возможность ограничения такого импорта. Но новая администрация Эйзенхауэра меньше всего хотела устанавливать тарифы или квоты на импортную нефть. Она стремилась поощрять свободную торговлю, расширять экономические отношения с развивающимися странами и удерживать их в орбите влияния Запада. Однако конгресс настоял на предоставлении президенту полномочий по ограничению импорта нефти в соответствии с „Поправкой о национальной безопасности“ к закону о торговле 1955 года. Полномочия позволяли президенту регулировать уровень импорта нефти, если он приходил к выводу, что национальная безопасность или экономическое благосостояние страны находятся под угрозой.

Эйзенхауэр не желал воспользоваться этими новыми возможностями. Вместо принудительных ограничений на иностранную нефть его администрация призвала к „добровольным“ ограничениям со стороны импортеров. Это привело к массовой кампании по написанию писем и моральному давлению на фирмы‑импортеры, но кампания оказалась весьма неэффективной перед лицом нарастающей мощи ближневосточных поставок и выгодными ценами на импортируемую нефть.

Суэцкий кризис 1956 года выдвинул на передний план вопросы национальной безопасности. Падение цен, последовавшее за кризисом, еще более усилило требования независимых компаний о защите в виде тарифов и квот. Монополии, обладавшие зарубежным производством, не присоединились к требованиям. Эйзенхауэр, все еще продолжавший выступать против протекционизма, выдвинул альтернативу. Если в случае чрезвычайного положения необходим доступ к нефти, сказал он, то почему бы правительству не создать большие запасы нефти? На одном из заседаний кабинета он напомнил своим коллегам о, как он назвал, „старом предложении“ – правительство купит дешевую зарубежную нефть и будет хранить ее в истощенных скважинах. Вероятно, президент вспомнил о событиях 1944 года, когда у генерала Паттона кончилось горючее, и перед ним стояла неблагодарная задача в „непростительную минуту“ распределить запасы между взбешенным Паттоном и несгибаемым Монтгомери. Создание запасов не могло улучшить здоровье национальной нефтяной промышленности, но оно примирило бы вопросы национальной безопасности с экономической политикой свободной торговли, проводимой администрацией. Но Эйзенхауэру не удалось получить поддержки своей идеи. Специальный комитет, назначенный им для изучения нефтяного импорта во всем мире и вопроса безопасности, отверг эту альтернативу как непрактичную.

НАЦИОНАЛЬНАЯ БЕЗОПАСНОСТЬ И „ХОРОШИЙ БАЛАНС“

Независимые нефтяные магнаты хотели установления обязательного контроля, и как можно быстрее. Они усилили свою кампанию за введение тарифов, потому что импорт нефти продолжал расти с 15 процентов от национального производства в 1954 году до 19 в 1957 году. Встречаясь в июне этого года с тремя сенаторами, выступающими за ограничения, упрямый Эйзенхауэр указал на большое количество проблем, которые ему приходилось решать одновременно: „… здоровье национальной индустрии, национальная оборона, установление налогов на доходы различных штатов, всеобщее истощение ресурсов США, поощрение нефтяной разведки, чтобы одновременно это не привело к слишком высокому уровню продаж национальной нефти и неразумному уменьшению национальных резервов“. Короче, президент сказал, что „необходимо добиваться хорошего баланса“. В 1957 году, пытаясь достигнуть такого баланса, администрация приняла систему более четкого добровольного регулирования. Правительство теперь неофициально занималось распределением импортных прав.

Машину „добровольного“ распределения никто особенно не любил. Если бы все сотрудничали, она могла работать. Но несколько компаний были решительно настроены против сотрудничества. Одна из причин была очевидной: они находились абсолютно в невыгодном положении, потому что уже сделали огромные вложения в зарубежную нефть. Это касалось не только монополий. Джей Пол Гетти уже начал осуществлять программу развития стоимостью 600 миллионов долларов по строительству танкеров, бензозаправок, большого нефтеперерабатывающего комплекса, все это должно было основываться на разработке его нового месторождения в кувейтской Нейтральной зоне. Гетти воспользовался простой уловкой для игнорирования системы добровольных квот. В конечном итоге она была всего лишь добровольной. „Сан ойл“ очень беспокоилась о применении антитрестовских законов за участие в добровольной программе, результатом которой являлось сдерживание цен. Как раз в это время министерство юстиции в судебном порядке преследовало монополии в соответствии с Антитрестовским законом Шермана за действия, которые они предприняли во время Суэцкого кризиса в ответ на призыв со стороны других ветвей федерального правительства, обеспокоенного дефицитом. Роберт Данлоп, президент „Сан“, также вспомнил о „деле Мэдисона“ в тридцатые годы, когда министерство юстиции преследовало в судебном порядке нефтяную промышленность на основе антитрестовского законодательства за участие в схеме рыночной стабилизации, поддерживаемой Гарольдом Икесом и министерством внутренних дел. Какие гарантии могло дать правительство „Сан“ и другим компаниям, что впоследствии не выдвинут обвинений в нарушении антитрестовского законодательства за сотрудничество в так называемой добровольной системе? Ведь система выглядела как схема гарантированного правительством поддержания цен на высоком уровне!

Спад 1958 года прикончил добровольную программу. В то время, как потребность в нефти значительно снизилась, а импорт возрос еще сильнее, политическому давлению, в пользу обязательного контроля, трудно было противостоять. Кларенс Рэндалл, председатель совета по зарубежной экономической политике, с раздражением говорил государственному секретарю Даллесу, что те, кто призывает к „национальной безопасности“, все перепутали. Если они беспокоятся о национальной безопасности, то лучше всего поощрять импорт, чтобы сохранить национальные резервы. „Наша политика должна состоять в сохранении того, что мы имеем, – сказал он, – а не в принятии мер, которые приведут к более быстрому истощению наших ресурсов“.

Администрация Эйзенхауэра продолжала сопротивляться введению обязательных квот. „Вопрос национальной безопасности очень сильно напоминает украшение витрин“, – жаловался Даллес в телефонном разговоре с министром юстиции Гербертом Браунвеллом. „Вот, что они делают, – продолжал Даллес, имея в виду техасцев, призывающих к обязательному контролю, – они пытаются поднять цену на нефть, задействовать для добычи нефти как можно больше техасских скважин и увеличить количество разведывательных бурений, что может произойти только в том случае, если цена на нефть поднимется“. В Конгрессе среди старейших и опытных политиков было влиятельное представительство интересов нефтяных штатов и независимых нефтепроизводителей. Спикер конгресса Сэм Рейберн был из Техаса, и его биограф писал, что в нем „нефть и Техас были неразделимы“. Лидер большинства в сенате Линдон Джонсон был из Техаса, и он был не менее чуток к своим избирателям. Еще в 1940 году он стал связующим звеном между политиками Демократической партии и богатыми техасскими нефтепромышленниками в сборе средств для партии. Одним из самых влиятельных сенаторов был Роберт Керр, нефтяной миллионер их Оклахомы. Эйзенхауэр предвидел, что произойдет. Опасаясь, что президентское вето будет преодолено, он наконец сказал Даллесу: „Если исполнительная власть не станет действовать, то действовать будет конгресс“.

Президент, недовольный положением, в котором оказался, излил свой гнев на заседании кабинета министров, критикуя „тенденции в среде заинтересованных политиков в Соединенных Штатах оказывать практически не встречающее сопротивления давление для принятия подобных программ, которые противоречат основной задаче Соединенных Штатов по обеспечению расширенной мировой торговли“. Тем не менее четыре дня спустя, 10 марта 1959 года, Эйзенхауэр объявил об установлении обязательных квот на нефтяной импорт в Соединенные Штаты. Целое десятилетие спустя после начала борьбы Соединенные Штаты наконец установили формальный контроль. Это, вероятно, стало самой важной и влиятель ной американской политической акцией в энергетике в послевоенные годы. Независимые нефтедобытчики ликовали. Монополии были разочарованы.

„ОЧЕНЬ ЗДОРОВАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПРОМЫШЛЕННОСТЬ“

Квоты продержались четырнадцать лет. При Эйзенхауэре импортная нефть не могла превышать 9 процентов от общего количества потребляемой нефти. Администрация Кеннеди несколько ужесточила квоты в 1962 году. Позже, во второй половине шестидесятых годов, администрация Джонсона предпринимала некоторые попытки по ослаблению квот для того, чтобы снизить цены на нефть и таким образом помочь противостоять инфляции, которая стала расти во время вьетнамской войны. Но в своей основе система квот оставалась неизменной.

Нефтяные квоты на первый взгляд выглядят простыми и понятными. Но они не были такими. С течением времени работа по их регулированию становилась все более сложной и запутанной. Во время действия Обязательной программы нефтяного импорта, как называлась политика нефтяных квот, шла постоянная борьба за распределение квот и толкование программы, поиски лазеек и все более усиливающиеся поиски льгот и исключений. С течением времени программа становилась все более нелепой и искаженной. Развилась бойкая торговля не самой нефтью, а лицензиями на импорт нефти или разрешениями на поставку нефти. Некоторые отрасли нефтеперерабатывающей промышленности прекратили существование, поддержав этим остальных.

Но ничто не может сравниться с выкрутасами, которые стали известны под названием „мексиканская карусель“ или „браунсвильский разворот“. События Второй мировой войны и атаки немецких подводных лодок были еще свежи в памяти, и предполагалось, что квоты необходимы для усиления „национальной безопасности“, поэтому доставка нефти, поступающей по суше из Мексики или Канады, считалась более безопасной, чем нефти, привозимой танкерами. Для нее делались определенные исключения и давались льготы, а это также помогало развитию политических отношений с Мексикой и Канадой. Но здесь имелась ловушка. Не было трубопроводов из Мексики, и, конечно, грузовики не везли нефть за сотни миль из мексиканских месторождений. Мексиканская нефть доставлялась танкерами в пограничный город Браунсвиль в Техасе, перегружалась на грузовики, которые ехали через мост в Мексику, разворачивались там на кольце, а затем возвращались через мост в Браунсвиль, где нефть перегружали на танкеры и отправляли ее на северо‑восток. Доставленная таким образом „по суше“ нефть пользовалась льготами на законном основании.

Во время правления администрации Джонсона один из чиновников охарактеризовал всю программу квот как „административный кошмар“. У программы также были далеко идущие последствия. Она привела, как и предполагалось, к более высокому уровню инвестиций в разведку нефти в стране по сравнению с инвестициями в разведку за пределами США. Она направила зарубежные инвестиции американских компаний в Канаду, основанием для этого был преимущественный доступ этой страны на американский рынок. Она привела к созданию больших нефтеперерабатывающих комплексов на американских Виргинских островах и в Пуэрто‑Рико, которые обладали специальными льготами по квотам, предоставленными нефтеперерабатывающему производству на основании ускорения экономического развития этих стран. И, наконец, программа дала импульс развитию мировой торговли нефтью. Раз компании не могли поставлять иностранную нефть в свою систему в Соединенных Штатах (а это было целью их выхода за рубеж), то им пришлось искать и развивать рынки в других частях мира.

Еще одним результатом программы были более высокие цены в Соединенных Штатах, чем при отсутствии протекционистских мер. Более того, квоты вернули системы пропорционального распределения в Техасе и других штатах к такому положению, что они могли регулировать национальные цены. Действительно, на национальном уровне десятилетие после введения обязательных квот напоминало о той ценовой стабильности, что установилась после полного введения системы пропорционального распределения в тридцатые годы. Средняя цена нефти месторождений в Соединенных Штатах в 1959 году была 2,90 доллара за баррель; десять лет спустя она была 2,94 доллара, несомненно, это стабильная цена, но она была на 60–70 процентов выше, чем у ближневосточной сырой нефти на рынках восточного побережья США. В отличие от закрытого американского рынка обязательный контроль привел к более низким ценам за пределами Соединенных Штатов.

Несмотря на все исключения, осложнения и „административные кошмары“ импортные квоты достигли своей главной цели. Они обеспечили необходимую защиту национальных нефтяных производителей от дешевой иностранной нефти. К 1968 году уровень добычи сырой нефти в Соединенных Штатах на 29 процентов превышал уровень 1959 года, когда были введены обязательные квоты. Без такой защиты американское производство, несомненно, переживало бы застой или спад. Как крупные, так и мелкие компании приспособились к обязательным квотам. Монополии, несмотря на их первоначальную громкую критику квот, наконец увидели преимущества программы, которая защищала прибыльность их национальных операций, хотя и за счет зарубежных. Адаптации способствовал тот факт, что спрос в других частях мира рос со скоростью, достаточной для поглощения их зарубежной продукции.

Обязательная программа преподала транснациональным компаниям урок. Они могли иметь финансовые ресурсы, они могли обладать масштабами и технологиями, но у независимых компаний была политическая власть и влияние, и именно на их призывы отвечали сенаторы и конгрессмены из нефтяных районов. Иногда они разъясняли свою позицию. В середине шестидесятых годов сенатор Рассел Лонг из Луизианы посчитал нужным прочитать небольшую лекцию группе исполнительных директоров из крупных нефтяных компаний. Он объяснил, что конгрессмены из нефтяных штатов „особенно заинтересованы в национальных аспектах промышленности, потому что именно они дают людям занятость и означают доход для правительств наших штатов, а это существенно для нашей экономики“. Лонг хотел, чтобы исполнительные директора подумали о своем участии. „Мы бы хотели, чтобы вы – парни, которые добывают нефть за границей, осознали одно. Когда вы сталкиваетесь с проблемами, касающимися налоговых кредитов за рубежом, или даже уменьшением стоимости квот, или особого налогообложения ваших служащих за рубежом, то парни, на которых вы надеетесь в защите вашей экономической деятельности, – это те же самые люди, которых интересует национальное производство нефти“. Подводя итог своему посланию, Лонг добавил: „Во многом в ваших собственных интересах иметь очень здоровую национальную промышленность и сделать все, что вы можете для содействия этому“.

Транснациональные компании неохотно усвоили урок.

ГЛАВА 27. УГЛЕВОДОРОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Kaкими бы ни были повороты мировой политики, приливы и отливы имперской мощи и национальной гордости, развитие в послевоенные десятилетия лишь в одном направлении шло по нарастающей, и это направление – потребление нефти. Говоря абстрактно, если солнце питает энергией землю, то нефть снабжает энергией человечество, и в привычной форме топлива, и в виде распространения нефтехимических продуктов. Нефть триумфально шествовала по планете, одетая в ослепительную тогу из пластика, ее королевское достоинство никто не брал под сомнение. Она одаривала своих верных подданных, делясь своим богатством щедро до расточительности. Ее господство было временем уверенности, роста, расширения производства, удивительных экономических достижений. Ее щедрость преобразовала ее собственное королевство, породила новую цивилизацию. Наступила эра углеводорода.

ВЗРЫВ

Потребление энергии в мире за период с 1949 по 1972 год возросло в три раза. Однако эти цифры ничто по сравнению с ростом потребности в нефти в те же годы, которая увеличилась в 5,5 раза. Рост потребности в нефти наблюдался повсюду. С 1948 по 1972 год потребление нефти в Соединенных Штатах возросло в три раза – с 5,8 до 16,4 миллиона баррелей в день – беспрецедентно, если не сравнивать с ростом в остальном мире. За те же годы потребности в нефти Западной Европы возросли в 15 раз, с 970 тысяч до 14,1 миллиона баррелей в день. Изменения в Японии были просто поразительны: там потребление возросло в 137 раз, с 32 тысяч до 4,4 миллиона баррелей в день.

Что же было движущей силой этого взрыва в потреблении нефти? В первую очередь это был быстрый и интенсивный экономический рост, сопровождавшийся увеличением доходов населения. К концу шестидесятых годов население индустриальных стран наслаждалось таким уровнем жизни, какой всего 20 лет назад казался недостижимым. У людей появились деньги, которые тратились на покупку домов, электрических приборов для их оборудования, системы центрального отопления и кондиционеры. Семья сначала покупала одну машину, потом вторую. Количество машин в США возросло с 45 миллионов в 1949 году до 119 миллионов в 1972 году. За пределами США этот рост был еще более значительным – с 18,9 до 161 миллиона. Чтобы производить машины и приборы, упаковочную тару, чтобы удовлетворять прямо или косвенно потребности и желания потребителей, предприятия должны были наращивать производство, а для этого требовалось все больше нефти. Новая нефтехимическая промышленность перерабатывала нефть и природный газ в пластмассу и другие материалы, во всех сферах пластмасса стала вытеснять традиционные материалы. В памятном эпизоде из фильма 1967 года „Выпускник университета“ пожилой человек делится секретом успеха с молодым человеком, не решившим еще, куда приложить силы. „Пластмасса“, – говорит он. Но к этому времени секрет был уже всем известен.

В течение пятидесятых и шестидесятых годов цена на нефть упала, нефть стала очень дешевой, что тоже способствовало росту ее потребления. Многие правительства считали ее фактором экономического роста и модернизации промышленности, подчеркивали ее значение для достижения социальных и экологических целей. Наконец, была еще одна причина такого быстрого роста рынка нефти. Каждая нефтедобывающая страна хотела продать больше нефти, чтобы получить более высокие доходы. Используя кнут и пряник, многие страны оказывали постоянное давление на своих концессионеров, чтобы они производили больше, а это, в свою очередь, становилось мощным импульсом для компаний, активно проталкивавших нефть на все новые рынки, которые только удавалось найти.

Производство нефти, нефтяные ресурсы, потребление – все стало более масштабным. Все отрасли нефтяной промышленности разрослись до гигантских размеров. Рост производства и потребления невозможен без инфраструктуры. Строилось огромное количество все более крупных нефтеперерабатывающих комплексов, предназначенных служить нуждам расширяющихся рынков и новой широкомасштабной экономики. Новые технологии позволили некоторым нефтепереработчикам увеличить долю продуктов высокого качества – бензина, дизельного и реактивного топлива и мазута, – получаемых из одного барреля сырой нефти, с 50 процентов до 90. Результатом этого стал быстрый переход на реактивные самолеты, дизельные тепловозы и отопление жилищ нефтью. Увеличился танкерный флот, танкеры обычных размеров уступили место гигантским судам – супертанкерам. Бензозаправочные станции, все более и более оснащенные, возникали на перекрестках дорог и на автострадах по всему про‑мышленно развитому миру. Лозунг „Чем больше, тем лучше“ стал девизом нефтяной промышленности. Потребители нефти тоже не остались безучастны к этому лозунгу. Оснащенные мощными моторами и с экстравагантным корпусами, покрытые хромом американские автомобили стали шире и длиннее. Галлона бензина хватало на восемь миль1.звал ее „войной движения“. В этой войне отразились величайшие исторические изменения, происшедшие в современном индустриальном обществе. Она имела огромные экономические и политические последствия и оказала глубокое влияние на международные отношения, на организацию и стиль повседневной жизни. Это была битва между углем и нефтью за сердца и умы, а также кошельки потребителей.

Уголь обеспечил промышленную революцию в восемнадцатом и девятнадцатом веках. Дешевый и доступный, он был настоящим королем. Как писал экономист девятнадцатого века У. С. Джевонс, уголь „не стоит в ряду других продуктов, а возвышается над ними. Это энергия страны, универсальный помощник, главный фактор во всем, что мы делаем. С углем почти все возможно или легко; без него мы будем отброшены к тяжелому труду и бедности прежних времен“. Король Уголь удерживал свой трон всю первую половину двадцатого века. Но не мог устоять перед лицом огромной волны нефти, пришедшей из Венесуэлы и Ближнего Востока и разлившейся по планете после Второй мировой войны. Нефти было очень много. Она была менее опасна для окружающей среды, с ней было легче и удобнее обращаться. Нефть стала дешевле угля, что стало ее наиболее привлекательным и определяющим свойством. Ее использование давало энергоемким производствам преимущество в конкурентной борьбе. Таким преимуществом обладали и страны, перешедшие на использование нефти.

Первыми в эту волну попали Соединенные Штаты. Несмотря на автомобиль, даже США оставались страной с преимущественно угольной экономикой до середины двадцатого столетия. Однако к этому времени из‑за собственной структуры себестоимости угольная промышленность стала легкой добычей. Из‑за частого снижения цен нефть становилась дешевле угля, если исходить из количества энергии на один доллар. Была еще одна причина, заставлявшая переключиться на нефть: рабочее движение на американских угольных шахтах. Забастовки шахтеров под руководством Джона Л. Льюиса, воинственного президента профсоюза шахтеров, стали ежегодным ритуалом. Густые брови Льюиса стали любимой темой газетных карикатуристов, а его воинственные речи поколебали уверенность традиционных потребителей угля. „Прекратите производство угля, – хвастался он, – и вы остановите все отрасли экономики“. Каждого производителя, беспокоящегося о непрерывном производстве, каждого управляющего коммунальными сооружениями, боящегося, сможет ли он обеспечить потребности в электроэнергии в зимние месяцы, яростная риторика Льюиса и воинственность профсоюза шахтеров побуждали искать замену углю. Это означало, что им нужна нефть, которая не была так уязвима, особенно отопительная нефть, большая часть которой импортировалась из Венесуэлы. „Нам следует, – говорил один из венесуэльских нефтяников, – организовать сбор подписей по всей Венесуэле в поддержку возведения памятника Джону Л. Льюису на центральной площади Каракаса, чтобы почтить его как одного из величайших благодетелей и героев в истории нефтяной индустрии Венесуэлы“.

СТАРЫЙ КОРОЛЬ УГОЛЬ НИЗЛОЖЕН

Оживленные послевоенные десятилетия были отмечены новой войной, хотя войной не такого ранга, чтобы о ней говорили в коммюнике на первых страницах газет, а войной, затерянной где‑то на страницах повседневной торговой хроники.

ОБРАЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

Падение „Короля Угля“ проходило в Европе несколько иначе, этому в основном способствовала дешевая и все более доступная нефть с Ближнего Востока. Первый послевоенный энергетический кризис 1947 года в Европе был связан с падением угледобычи. Вследствие этого Британии угрожал дефицит угля. Боясь, что его поставки будут недостаточны, правительство стало поощрять использование на электростанциях нефти вместо угля в качестве временной меры. Но едва ли использование нефти можно было считать временной мерой. Она была безжалостным конкурентом. В 1956 году Суэцкий кризис заставил Великобританию и другие европейские страны задуматься о надежности ближневосточных поставок нефти. Сразу после этого Великобритания решила ускорить выполнение своей первой крупной ядерной энергетической программы, чтобы снизить зависимость от импортируемой нефти. Среди индустриальных держав обсуждались планы создания неприкосновенного запаса на случай перебоев в снабжении. Но озабоченность проблемой безопасности на удивление быстро улетучилась, и Европа с той же скоростью продолжала свое движение прочь от угля.

Одной из причин победы нефти была экологическая, имевшая особое значение для Великобритании. Лондон уже давно страдал от „тумана‑убийцы“ в результате загрязнения окружающей среды продуктами горения угля, особенно из каминных дымоходов в домах. Туман бывал таким густым, что сбившиеся с пути автомобилисты не могли найти дорогу домой, а вместо этого въезжали на чью‑нибудь лужайку в нескольких кварталах от собственного дома. Как только опускался туман, лондонские больницы заполнялись людьми, страдающими острыми заболеваниями дыхательных путей. В ответ на это стали создаваться „бездымные зоны“, где запрещалось использовать уголь для отопления домов. В 1957 году парламент принял постановление о чистом воздухе, в котором предпочтение отдавалось нефти. Все же главной силой, способствовавшей переходу на нефть, была цена; на нефть цены снижались, а на уголь – нет. С 1958 года нефть стала более дешевым топливом, чем уголь. Домовладельцы перешли на нефть, а также на электричество и позднее на природный газ. Ответом угольной промышленности была энергичная рекламная кампания, в которой использовалась тема „Живого огня“. Несмотря на риторику, когда дело касалось отопления жилищ, уголь превращался в тлеющие угольки.

Пытаясь сгладить противоречия между экономическими преимуществами дешевой нефти, с одной стороны, а также ценами, беспорядками и безработицей в готовой к борьбе угольной индустрии, с другой, британское правительство старалось защитить угольную промышленность от импортируемой дешевой нефти. Но к середине шестидесятых годов правительство пришло к выводу, что положение Британии в международной торговле требует быстрого роста использования нефти. В противном случае британские производители окажутся в невыгодном положении в конкурентной борьбе с иностранными фирмами, которые использовали дешевую нефть. Правительственный чиновник так оценил эту трансформацию: „Нефть стала кровью нашей экономики, как и во всех других промышленно развитых странах, она влияет на все ее сферы“.

Модель трансформации повторялась в других западноевропейских странах. К 1960 году французское правительство официально взялось за рационализацию и сокращение угольного производства и способствовало всеобщему переходу на нефть. Использование нефти, подчеркивало правительство, дает возможность модернизировать экономику. Однажды Джон Мейнард Кейнс сказал, что „германская империя была больше построена на угле и железе, чем на крови и железе“. Но и Германия прошла процесс обращения, когда нефть сталадешевле угля. Изменения были поистине драматичны. В 1955 году уголь обеспечивал 75 процентов потребляемой энергии в Западной Европе, а нефть – 23 процента. К 1972 году доля угля сократилась до 22 процентов, а доля нефти увеличилась до 60, так что уголь и нефть поменялись ролями.

ЯПОНИЯ: ТЕПЕРЬ НЕ БЕДНАЯ

Япония начала переходить на нефть позднее. Традиционным источником энергии в ней был уголь. До и во время Второй мировой войны нефть, главным образом, использовалась для военных нужд, и лишь небольшая ее часть – в гражданских перевозках, а для освещения все чаще использовался керосин. Нефтеперерабатывающие предприятия и другая инфраструктура были разрушены в конце Второй мировой войны. Только в 1949 году было разрешено возобновить работу нефтеперерабатывающих предприятий, да и то под патронажем таких западных компаний, как „Джерси“, „Сокони‑вакуум“, „Шелл“ и „Галф“. С окончанием американской оккупации, восстановлением политической независимости и с окончанием корейской войны ситуация изменилась: Япония вступила в период своего удивительно быстрого экономического роста.

Первая фаза этого роста, основанного на ускоренном развитии тяжелой индустрии и химической промышленности, была такой успешной, что уже в 1956 году правительство сделало эпохальное заявление: „Мы уже не живем в дни послевоенной реконструкции“. Япония больше уже никогда не будет бедной, а дальнейший рост, как ожидалось, обеспечит уголь. В начале пятидесятых годов уголь покрывал более половины энергетических потребностей Японии, а нефть – только 7 процентов – меньше, чем дрова. Но цены на нефть продолжали падать. К началу шестидесятых годов уже не было сомнений, что правительство и промышленность Японии сделают ставку на нефть. Как и повсюду, это избавит экономику от угрозы рабочего движения в угольных шахтах, и опять же нефть была намного дешевле угля.

Нефть становилась все важнее для японской экономики, и правительство в качестве одной из целей высокой политики принялась искать средства, чтобы уменьшить иностранное влияние в своей нефтяной отрасли. Министерство международной торговли и промышленности (МИТИ) перестроило японскую нефтяную промышленность таким образом, чтобы независимые японские переработчики нефти получили существенную долю рынка в конкурентной борьбе с компаниями, напрямую связанными с транснациональными монополиями. Считалось, что независимые компании надежнее, более преданы исключительно японским экономическим целям, теснее связаны с японской политической и экономической системой. Новый закон о нефти 1962 года дал МИТИ право давать разрешения на импорт нефти и регулировать заключение торговых сделок. Оно использовало свое право для поддержки независимых нефтепроизводите‑лей и обеспечения такой конкуренции, что позволила бы удерживать цены на нефть на самом низком уровне. Результатом такой политики стали ценовые войны, так как нефтепроизводители энергично боролись за рынки сбыта. И как бы наверстывая упущенное время, Япония завершила переход на нефтяную экономику феноменально быстро. Во второй половине шестидесятых годов годовой прирост производства в Японии составлял 11 процентов, что само по себе удивительно, а спрос на нефть рос с еще более поразительной скоростью – 18 процентов в год. К концу шестидесятых годов нефть обеспечивала 70 процентов потребляемой в Японии энергии, по сравнению с 7 процентами в начале пятидесятых годов.

Спрос на нефть отражал динамику развития японской промышленности. Была еще одна движущая сила этого процесса – автомобильная революция. В 1955 году японская промышленность производила только 69 тысяч автомобилей, 13 лет спустя, в 1968 году – 4,1 миллиона автомобилей, 85 процентов которых покупалось и использовалось в Японии, и только 15 процентов экспортировалось. Это означало огромный взлет спроса на бензин внутри страны. Великому автомобильному экспортному буму, который поможет Японии утвердиться в качестве мировой экономической державы, еще предстояло совершиться.

В послевоенном мире было два вундеркинда – Япония и Германия, которые не просто оправились от поражения, но установили достойные зависти и удивления стандарты экономического развития. Оглядываясь на их достижения, историк экономики Альфред Чандлер без лишних слов так определил рецепт их успеха: „Германское и японское чудо было основано на улучшенной организации производства и дешевой нефти“. Не все их союзники и конкуренты пользовались преимуществами „улучшенной организации производства“, но у всех было много нефти. В результате этого, в период ажиотажа пятидесятых и шестидесятых годов, экономический рост во всем промышленно развитом мире обеспечивался дешевой нефтью. Всего за 20 лет произошел переворот в основах индустриального общества. В 1949 году уголь обеспечивал две трети потребляемой энергии в мире. К 1971 году две трети энергетических потребностей удовлетворялось за счет нефти и природного газа. То, что экономист Джевонс сказал в XIX веке об угле, теперь, столетие спустя, можно было сказать о нефти. Она стоит выше других продуктов; она универсальный помощник, главный фактор во всем, что мы делаем.

БОРЬБА ЗА ЕВРОПУ

Из– за быстрого экономического роста и расширения производства вместе с переходом от угля к нефти и пришествием недорогого автомобиля Европа стала ареной самой острой конкурентной борьбы за ее рынки в пятидесятых и шестидесятых годах. Протекционистские квоты теперь ограничивали объем нефти, импортируемой в США, и всем американским компаниям, открывшим нефть за морями, пришлось искать другие рынки, в первую очередь в Европе. В то же самое время страны, производящие нефть, продолжали свое давление на компании, чтобы те увеличивали объем производства. „Каждый год наша команда совершала паломничество в Эль‑Кувейт, – вспоминал исполнительный директор „Галф“ Уильям Кинг. – Каждый раз было одно и то же. Встреча бывала трудной, со множеством угроз и льстивых речей с обеих сторон. Кувейтцы говорили нам, на сколько они хотят, чтобы мы увеличили производство, мы говорили, что это слишком много, нет рынков для такого количества. Кувейтцы указывали, что иранцы уже увеличили добычу. В конце концов, обе стороны соглашались на цифре – 5 или 6 процентов – прироста“.

Где можно было продать всю эту дополнительную нефть? В развивающемся мире имелись кое‑какие возможности. В Южной Корее „Галф“ построила завод минеральных удобрений, чтобы этим получить право на создание системы нефтепереработки и продажи нефтепродуктов в этой стране. Она давала займы таким японским компаниям, как „Идемицу“ и „Ниппон майнинг“ на строительство нефтеперерабатывающих комплексов, что обеспечивало долгосрочный контракт на поставку сырой нефти. Но Европа была гораздо более важным рынкам. Чтобы проникнуть туда, требовались не только экономическая состоятельность, но и политическая ловкость, потому что там правительства прямо или косвенно регулировали и контролировали рынки в большей степени, чем в Соединенных Штатах. Например, компании не могли просто прийти и купить участок земли, а затем построить там бензозаправочную станцию; власти жестко контролировали распределение земельных участков, в результате шла острая, часто нечестная, борьба за землю. „Конкуренция в Европе была устрашающей из‑за вовлеченных туда огромных денежных средств, – говорил Кинг. – Представители различных компаний могли вежливо беседовать, дружески общаться, а затем, отойдя, пытаться украсть друг у друга рынки“.

„Шелл“ была лидером на европейском рынке, следовательно, ей приходилось больше защищаться и учиться конкурентной борьбе. Например, в Западной Германии „Дойче Шелл“ с гордостью объявила, что ее 220 молодых дилеров прошли подготовку в „американском стиле агрессивной продажи“. „Джерси“ приходилось быть еще более агрессивной, потому что она пыталась завоевать себе положение. В Британии на одной бензозаправочной станции можно было увидеть насосы разных компаний, иногда их число достигало шести. „Джерси“ это казалось глупым. Она хотела иметь станции, чтобы продавать только свой собственный бензин „Эссо“, и ей это практически удалось. Чтобы завоевать любовь фермеров на континенте, которые в тот момент были заняты механизацией производства, она спонсировала „Всемирные состязания пахарей“ в Европе. Следуя американской традиции, ее станции в Европе стали предлагать дорожные карты и туристскую информацию бесплатно, чтобы завоевать клиентуру среди европейцев, а также возрастающего числа американских туристов, для которых бесплатные карты стали почти конституционным правом.

Среди Голиафов, сражающихся в Европе, возникло множество проворных Давидов, которые наладили производство и дрались за рынки, стимулируя тем дальнейшую жажду нефти. Среди них самой заметной была „Континентал“ ойл Компани“, позднее „Коноко“. „Континентал“ возникла в 1929 году в результате слияния торговой компании „Роки маунтин“, бывшей части империи „Стандард ойл“, и производственно‑перерабатывающей оклахомской фирмы. Новое предприятие стало четко очерченной американской региональной компанией. В 1947 году Совет директоров избрал нового президента – Леонарда Мак‑Коллума, который был международным координатором производства в „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. Мак‑Коллум хотел сосредоточиться на строительстве североамериканского производства компании. Но он вскоре обнаружил, что у „Континентал“ слабые конкурентные позиции. В конце сороковых годов дешевая иностранная нефть рекой текла в США, покрывая растущий спрос, а производство „Континентал“ сдерживалось системой пропорционального распределения в Техасе, Оклахоме и других штатах. Мак‑Коллум решил, что „Континентал“ должна попытать счастья за морями. „Десять лет компания тратила много денег на бурение скважин в Египте и других местах Африки, которые оказались „сухими“. Однако несмотря на хлопоты и разочарования, Мак‑Коллум был убежден, что там, где дело касалось сырой нефти, лучше быть компанией „имеющей“, чем компанией „неимущей“. „Если вы намерены стать имущими, – говорил он, – у вас должно хватить наглости приобрести как можно больше земли – откусить побольше. Хотя маленький кусочек может показаться надежнее, вам бы лучше откусить побольше, чтобы ничего не упустить“.

В середине пятидесятых годов „Континентал“ в партнерстве с компаниями „Марафон“ и „Амерада“, под именем „Оазис труп“ сорвала куш в Ливии. В конце пятидесятых годов „Оазис“ начала крупное производство в Ливии. Но в этот момент в Вашингтоне поменялись правила игры, полностью нарушив первоначальные выкладки Мак‑Коллума. Новые импортные квоты помешали „Континентал“ поставить свою дешевую ливийскую нефть на рынок США, как это было запланировано. Это значило, что нефть нужно отправить куда‑то еще, и этим „еще“, конечно, была Западная Европа, мировой рынок с самой ожесточенной конкурентной борьбой.

Сначала „Континентал“ продавала свою ливийскую нефть давно известным монополиям и независимым производителям в Европе. „Мы были совсем новенькие там, и нам приходилось действовать исподтишка“, – вспоминал один из исполнительных директоров „Континентал“. Но компания не отличалась гибкостью, ей пришлось к тому же делать значительно уступки в цене своим покупателям. Она стояла перед проблемой выбора – классической дилеммой зависимости от других. В начале столетия Уильям Меллон превратил „Галф“ в интегрированную компанию со своей собственной системой очистки и сбыта нефти, так что не нужно было больше говорить „Стандард ойл“ или кому‑нибудь еще „с вашего разрешения“. Теперь, 60 лет спустя, Мак‑Коллум сделает то же самое.

Начав в 1960 году, через 3 года компания создала собственную сеть дочерних предприятий, перерабатывающих и сбывающих нефть в Западной Европе и Великобритании, приобретая все, что удается, начиная на голом месте, если купить было нечего. Ливийская нефть была более высококачественной, особенно пригодной для производства бензина, и это подтолкнуло „Континентал“ на создание собственной сети бензозаправочных станций. К тому же „Континентал“ заключила долгосрочные контракты с занимающими стратегическое положение независимыми нефтеперерабатывающими предприятиями. Она построила эффективно работающий нефтеперерабатывающий завод в Великобритании, производя дешевый бензин под названием „Авиационный“. К 1964 году, 16 лет спустя после решения Мак‑Коллума искать нефть за рубежом, „Континентал“ производила за пределами США больше, чем в самой стране. Она стала важной интегрированной транснациональной нефтяной компанией, что превосходило первоначальные планы Мак‑Коллума.

Увеличение числа таких компаний, каждая из которых имела свою более или менее автономную организационную цепь, обостряло конкурентную борьбу на рынке и еще больше снижало цены на нефть. Их успех также подогревал националистические чувства стран, снабжающих компании нефтью. Короче говоря, наиболее уязвимыми местами в производственной цепи были ее начало и конец – скважина и насос.

УБЛАЖАЯ ПОТРЕБИТЕЛЯ

Пятидесятые и шестидесятые годы в Америке были эрой благоденствия для потребителя, в частности для потребителя бензина – автомобилиста. Лишения и нормирование военных лет лишь смутно помнились. Огромные капиталовложения в строительство и модернизацию нефтеперерабатывающих предприятий вместе с притоком нефти дали прекрасный рецепт, как успешно конкурировать в области поставок бензина, снижая цены.

Американским автомобилистам было очень неплохо от этого, особенно когда разгорались частые „войны цен“. Бензозаправочные станции появлялись на каждом углу, их операторы выставляли рекламные щиты, на которых огромными буквами было написано, что их цена на полцента ниже, чем за углом. Первый выстрел в этой войне цен часто производился независимыми станциями, не связанными ни с какими более крупными компаниями; они покупали излишки нефти по дешевой цене на небольших рынках. Монополии не были в восторге от этих войн – их могли обвинить в грабительских ценах и часто действовали как бы вынужденно. Но несмотря на протесты, сами же монополии иногда выступали зачинщиками войн цен, агрессивно пробиваясь на новые рынки.

Конкурентная борьба приняла новые формы. Никогда еще автомобилистов так не обслуживали. Проверялись шины и уровень масла, мыли окна, раздавали напитки и карточки тотализатора – и все бесплатно, чтобы только завоевать и удержать автомобилистов. В начале пятидесятых годов были введены кредитные карточки, чтобы связать потребителя с определенной компанией. Телевидение стало новым средством рекламы отечественных видов бензина и завоевания преданности потребителя. Уже не только радио „Метрополитен‑Опера“, но и телевидение вместе с театром „Тексако Стар“ и Милтоном Берлем призывали миллионы и миллионы зрителей доверить свою машину „человеку‑со‑звездой“. „Тексако“ с гордостью уверяла своих клиентов, что для их блага они даже „зарегистрировали“ все свои комнаты отдыха по всем сорока восьми штатам.

Началась шумиха вокруг добавок к бензину. Они применялись, чтобы сорта действительно отличались друг от друга, ведь разные марки бензина, были, по сути, одинаковы. Через полтора года, в середине пятидесятых годов, тринадцать из четырнадцати главных компаний начали продавать новые марки первосортного бензина, спеша опередить друг друга с удивительными утверждениями. В те годы прошли первые испытания водородной бомбы, и „Ричфилд“ объявила, что в ее бензине „используется водород в мирных целях“, – смелое и довольно справедливое утверждение, так как все углеводородные соединения, включая бензин, состоят из молекул, содержащих водород. „Шелл“ утверждала, что ее ТКФ (трикрезил фосфат) предназначен для предотвращения загрязнения свечей зажигания, что это „величайшее достижение в истории бензина за тридцать один год“. „Энергия X“ компании „Синклер“ содержала добавки, предотвращающие ржавение мотора. „Ситиз сервис“, чтобы не оказаться в хвосте, заключила, что если даже одна добавка дает огромный результат, то пять дадут просто фантастический, и выпустила „Премиум 5‑Д“. Список можно продолжить, и все компании утверждали, что та или иная новая марка бензина была результатом „многолетних исследований“.

Благодаря ТКФ, „Шелл“ увеличила объем продаж на 30 процентов за один год. Такой успех не мог остаться без ответа со стороны других компаний. „Соко‑ни‑вакуум“ выпустила „конфиденциальный“ меморандум для своих дистрибьюторов в „Мобилгаз“, предупреждая, что ТКФ – некачественный бензин, и он может испортить автомобильный мотор. Зато о своей новой марке „Сокони“ заявляла: „Другого такого бензина нет!“ „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ пошла даже даль ше, заявив, что ТКФ – рекламный трюк, средство от несуществующей болезни – загрязнения свечей зажигания не бывает. Вместо этого „Джерси“ повысила октановое число и выпустила новую марку „Тотал пауэр“. С распространением „настоящего“ бензина, производимого столь многими компаниями, потребитель теперь мог выбирать между так называемым обычным или „стандартным“ бензином и множеством первосортных марок с более высоким октановым числом. В свое время „Мобил“ предоставила еще один вариант – „высокоэнергетический бензин“, объясняя, что в процессе его производства „легкие низкоэнергетические атомы заменялись более тяжелыми, высокоэнергетическими“. Вполне естественно, что водитель представительского автомобиля покупал шикарный бензин – на несколько центов за галлон больше хотя бы ради удовольствия – реального или кажущегося – обогнать какого‑нибудь незадачливого автомобилиста, заставив его глотать пыль из‑под его колес.

Добавки к бензину – лишь один путь к сердцам потребителей, были и другие. В 1964 году в Великобритании „Джерси“ использовала значок с изображением тигра, стремясь придать рынку бензина „новый вид“. Новый лозунг гласил: „Поместите тигра в бензобак!“ Тигр „Эссо“ появился на всех рынках Европы, помогая быстро узнавать именно эту марку бензина. Однако его первое появление в США было не столь успешным. „Этот тигр не очень симпатичный“, – так охарактеризовал его один из исполнительных директоров „Джерси“. Через 15 лет тигра перерисовал молодой художник, который однажды работал у Уолта Диснея. Новый тигр – тоже результат „многолетних исследований – был дружелюбный, веселый, добродушный, желающий помочь – ловкий продавец. „Тигр в бензобаке“, казалось, больше способствовал продаже бензина, чем все новые марки. Раздраженная популярностью тигра „Эссо“ и его наступлением на все возрастающее число бензобаков автомобилистов, менеджеры „Шелл ойл“ начали расшифровывать аббревиатуру звездной добавки ТКФ менее официально – “та кошачья фракция“.

НОВЫЙ СТИЛЬ ЖИЗНИ: ШЕСТЬ ДОРОГ ДО ЛУНЫ

Неумолимый поток нефти изменял все на своем пути. Нигде эти изменения не были столь заметны, как в американском пейзаже. Изобилие нефти способствовало распространение автомобиля, а он породил новый стиль жизни. Действительно, наступила эра углеводородного человека. Ленты путей общественного транспорта, особенно железная дорога, которые связывали американцев с довольно плотно населенными центральными городами, были сметены нашествием автомобиля, великая волна пригородизации прокатилась по стране.

Переселение в пригороды началось в двадцатых годах, но его задержали на 15 лет сначала Депрессия, а затем Вторая мировая война. Оно возобновилось сразу же после войны. Точкой отсчета можно считать 1946 год, когда семья строителей Левитт приобрела четыре тысячи акров земли картофелеводческих ферм в городке Хемпстед на Лонг Айленде в двадцати пяти милях к востоку от Нью‑Йорка. Вскоре бульдозеры уже ровняли землю, строительные материалы сгружались с грузовиков через каждые 20 метров. На каждом участке появилисьсаженцы яблонь, вишен и вечнозеленых деревьев. В первом Левиттауне, где дома стоили от $7990 до $9500, в конечном итоге построили 17400 коттеджей, и он стал домом для 82000 американцев. Левиттаун станет прототипом послевоенного пригорода, олицетворением одного из вариантов американской мечты и утверждением американских ценностей в нестабильном мире. Уильям Левитт объяснял: „Ни один человек, имеющий свой дом и сад, не сможет стать коммунистом. У него будет слишком много дел“.

„Пригородизация“ набирала скорость. Число индивидуальных построек увеличилось с 114 тысяч в 1944 году до 1,7 миллионов в 1950 году. Как по мановению волшебной палочки, все площади – фермы, где выращивались капуста брокколи и спаржа, молочные фермы, яблоневые сады, апельсиновые, сливовые, фиговые рощи, рощи авокадо, старые поместья, ипподромы и свалки, поросшие кустарником холмы и просто пустыня – застраивались коттеджами. С 1945 по 1954 год 9 миллионов людей переехали в пригороды, и еще миллионы переедут. Всего с 1950 года по 1976 год число американцев, живущих в больших городах, выросло на 10 миллионов, а в пригородах – на 85. К 1976 году в пригородах жило больше американцев, чем в больших городах или сельской местности. Со временем стало модно критиковать пригороды буквально за все, начиная с архитектуры и кончая их ценностями; но миллионы и миллионы людей, создавшие там свой дом, нашли в пригородах лучшие условия для воспитания детей, уединение, самостоятельность, пространство, дворы для детских игр, лучшие школы и большую безопасность – и приют для оптимизма, и надежды после Депрессии и войны.

„Пригородизация“ сделала автомобиль насущной необходимостью, и сельский пейзаж изменился в соответствии с требованиями проникающей всюду машины. Горизонты этой новой Америки были низкими, возникли новые учреждения, отвечающие нуждам жителей пригородов. Торговые центры с большими бесплатными автостоянками стали центром притяжения потребителей и продавцов. В 1946 году в Америке было лишь 8 торговых центров. В 1949 году в Рали в Северной Каролине был построен первый специально спланированный крупный центр розничной торговли. К началу восьмидесятых годов было уже 20 тысяч крупных торговых центров, и они осуществляли две трети всех операций в розничной торговле. Первый полностью крытый с искусственным климатом супермаркет появился в 1956 году в Миннеаполисе.

Считается, что слово „мотель“ появилось уже в 1926 году в Сан‑Луис‑Обис‑по в Калифорнии и применялось к скоплениям щитовых домиков, появлявшихся у бензозаправочных станций и вдоль автострад. Но эти создания зари бензиновой эры не могли похвастаться хорошей репутацией. В 1940 году Дж. Эдгар Гувер, директор ФБР, взволновал всю нацию, заявив, что мотели – „пристанища преступников“ и „логова греха и разврата“. Их главная цель, по словам главного фебеэровца, служить местом для интимных свиданий или убежищем для преступников. Предупреждая нацию о надвигающемся распространении проституции, Гувер открыто заявил, что в некоторых мотелях домики сдаются до шестнадцати раз за ночь. Респектабельность возникла из необходимости, так как американская семья в послевоенные годы стала путешествовать. В 1952 году два предпринимателя открыли „Холидей инн“ в Мемфисе. С этого момента мотели стали всюду расти как грибы. Для родителей, доведенных до крайности уставшими, капризными, драчливыми детьми на заднем сиденье автомобиля, зеленая эмблема „Холидей инн“, увиденная на дороге в сумерках в конце долгого дня пути, была долгожданным, бесконечно приятным маяком, обещающим передышку, облегчение и даже спасение. По всей Америке целые семьи могли удобно устроиться в мотеле, респектабельно оборудованном телевизорами, удобными кроватями, кусочками мыла в красивых упаковках, а в коридорах даже стояли автоматы с газированной водой.

Людям надо еще и есть, совершают ли они небольшую поездку по своему собственному городку или долгое путешествие, так что закусочные тоже изменились. Первый ресторан, в котором можно было поесть, не выходя из автомобиля, – „Пиг стэнд“ Ройса Хейли – открыли в Далласе в 1921 году. Но только в 1948 году братья Макдональд уволили из своего ресторана в Сан‑Бернардино в Калифорнии официантов, обслуживающих клиентов в машинах, резко сократили меню и ввели конвейерную линию в приготовлении пищи. Однако по‑настоящему новая эра „быстрой еды“ началась в 1954 году, когда к двум братьям Макдональд присоединился продавец маслобойных машин Рей Крок. В следующем году в пригороде Чикаго они открыли первый ресторан из своей новой серии закусочных и назвали его „Макдональдс“, а остальное – уже история.

Америка стала обществом, где многое можно было делать, не выходя из автомобиля. В графстве Орандж в Калифорнии можно было прослушать церковную службу, сидя за рулем в „самой большой в мире церкви для автомобилистов“. В Техасе можно было записаться на курсы в народном университете у специального регистрационного окошечка. На огромных экранах в кинотеатрах для автомобилистов показывались фильмы, такие кинотеатры подростки прозвали „ямами страсти“. Ежегодная смена моделей автомобилей в демонстрационных залах автомагазинов в начале осени стала национальным праздником. Казалось, вся страна восхищенно охала и ахала, любуясь последними нововведениями Детройта – обтекаемыми бамперами, новым блеском, более длинными задними спойлерами, которые, как утверждалось, были необходимы, чтобы разместить сложную систему огней и стоп‑сигналов, теперь имеющуюся сзади машины. Иногда приводился дополнительный аргумент, что эти причудливые „плавники“ оказывают „стабилизирующий эффект при движении машины“. Как заметил один ученый, это „вполне было бы возможно, но только при взлете“. Но он ездил по земле, стирая об нее резину, мчался все быстрее, доставляя своих пассажиров на работу и с работы и даже служа передвижным офисом – великое благо для коммивояжеров. Девяносто процентов американских семей проводили свой отпуск, путешествуя на машине, а в 1964 году один счастливчик запихнул в бардачок пятимиллиардную дорожную карту, полученную бесплатно на какой‑то бензоколонке. Получение разрешения на обучение вождению и затем водительского удостоверения стало своего рода обрядом посвящения у тинейджеров, а собственные „колеса“ были самым важным символом зрелости и независимости. Без автомобиля нельзя было себе представить свидание, приобретение сексуальных знаний и ритуала ухаживания. По данным одного исследования шестидесятых годов почти 40 процентов предложений о браке были сделаны в автомобиле.

Артериями и венами этого нового стиля жизни были дороги и автострады. И здесь, как и всюду, общественное мнение поддерживало необходимое развитие. С введением налога на бензин в Калифорнии в 1947 году началось строительствоскоростных автострад в Лос‑Анджелесе, включая крайне необходимые развязки, связывающие отдельные автострады в единую грандиозную систему. В том же году губернатор Нью‑Джерси Альфред Э. Дрисколл в инаугурационной речи говорил о своем видении великого будущего своего штата – о магистрали, которая протянется от одного конца штата до другого, что положит конец заторам и постоянным транспортным пробкам, от которых страдал штат Нью‑Джерси в послевоенные годы, и сэкономит транзитным водителям 1 час и 10 минут пути через штат. Дрисколл считал, что нет ничего более важного для будущего Нью‑Джерси, чем автомагистраль.

Строительство началось в 1949 году, вызвав огромный энтузиазм в штате. Говорили о чудо‑магистрали, об „автостраде завтрашнего дня, строящейся сегодня“. В те дни не было еще исследований о воздействии на окружающую среду, не было судебных процессов, направленных против развития, было только чувство и сознание того, что в Америке ты можешь быстро творить большие дела, и вся работа от начала планирования до установления последней будки для сбора пошлины была завершена менее чем за 2 года. Открытие дороги ознаменовалось праздничным завтраком, каждая деталь которого была взята под личный контроль не кем‑нибудь, а самим Говардом Джонсоном, великим маэстро американских придорожных ресторанов.

Автомагистраль в Нью‑Джерси вскоре стала самой оживленной платной дорогой в США, а может быть, и в мире. Ее вехами были стоянки для отдыха – Уолт Уитмен у съезда 3, Томас Эдисон, Долли Мэдисон, Винчи Ломбарди и другие, а также оранжевые черепичные крыши ресторанов Говарда Джонсона. На открытии дороги губернатор Дрисколл заявил: „Автомагистраль позволила Нью‑Джерси подняться из‑за рекламных щитов, ларьков, продающих хот‑доги, и дворов, забитых утильсырьем. Автомобилисты теперь видят настоящую красоту Нью‑Джерси. Немногие водители согласились бы с таким описанием. Другие автомагистрали были намного красивее: Мерритт Паркуэй в Коннектикуте, Та‑коник Паркуэй в Нью‑Йорке. „Трудно совсем скрыть типичные черты пейзажа, – сказал один критик, – но автомагистрали (в Нью‑Джерси) это удалось“. Ее построили не для красоты, а для скорости и удобства, она стала действующим памятником углеводородному человеку с его острой нуждой быстро переноситься из одного места в другое. Она была лишь коротенькой тропинкой во все удлиняющемся лабиринте.

В 1919 году, когда майор Дуайт Д. Эйзенхауэр совершил свою военную автоэкспедицию через Соединенные Штаты, системы дорог еще не было. Он задумался о дорожной системе будущего. Тридцать семь лет спустя, в 1956 году, президент Дуайт Д. Эйзенхауэр подписал „Закон об автомагистралях между штатами“, в соответствии с которым следовало построить 41000 миль автомагистралей (потом длина увеличилась до 42500), которые пересекут страну вдоль и поперек. Федеральное правительство оплатит 90 процентов расходов, в основном из специального целевого трастового фонда, созданного за счет средств, получаемых от сбора налога на бензин. Программа активно поддерживалась широкой коалицией заинтересованных лиц, ставшей известной как „автомагистральное лобби“, – производителями автомобилей, правительствами штатов, фирмами, осуществляющими дальние перевозки, дилерами, продающими машины, нефтяными компаниями, предприятиями резинотехнической промышленности, профсоюзами, строителями коттеджей. Даже Американская ассоциация автостоянок приняла участие, ведь, как ни далека дорога, в конце концов водители заканчивают свое путешествие и должны припарковать машину.

Эйзенхауэр активно поддерживал программу строительства дорог по ряду причин: безопасность, заторы, миллиарды долларов, потраченные впустую из‑за неэффективности дорожного транспорта и потребности защиты гражданского населения в случае оправдания самых темных страхов „холодной войны“. „В случае ядерной атаки на наши города, – говорил он, – сеть дорог должна обеспечить быструю эвакуацию из опасных районов“. Программа была грандиозна, и Эйзенхауэр очень гордился масштабом строительства, употребляя удивительные, зачаровывающие сравнения. Он говорил: „Площадь всего дорожного покрытия такова, что на ней могут уместиться две трети всех автомобилей США. Из бетона, пошедшего на строительство дорог, можно было бы построить 80 плотин Гувера или проложить 6 пешеходных дорог до Луны. Бульдозеры и экскаваторы перевернули столько земли, что ею можно бы было засыпать весь Коннектикут глубиной на 2 фута. Больше, чем все другие действия правительства после войны, этот проект изменит лицо Америки“. Его слова не были преувеличением. Общественный транспорт и железные дороги окажутся в проигрыше, так как американцы и американские товары начали передвигаться все более широкими потоками по бесконечным лентам дорог. В те грандиозные времена больше значило лучше, так же, как длиннее и шире.

Нефть вошла в жизнь американцев, в их дома. Более шестидесяти миллионов американцев каждую неделю наслаждались комедией „Деревенщины в Беверли“, которая после трансляции в 1962 году мгновенно стала хитом и оставалась шоу № 1 в течение двух лет. Миллионы и миллионы людей не только в Америке, но и по всему миру наблюдали за забавными приключениями Клам‑петтов, семьи из горных районов Озарка, которая наткнулась на нефть в своем дворике, разбогатела, уехала из Хутервиля и поселилась в особняке в Беверли Хиллз. Юмор заключался в их наивности и незнании жизни большого города. Зрители обожали не только само шоу, не только милого нефтяного мультимиллионера, но и песню из фильма, которая звучала у них в ушах:

Послушайте историю бедняка крестьянина по имени Джед,

Не знавшего, что дать своей семье на обед.

Как– то думал он, где взять съестного,

Вдруг ударил фонтан выше дома большого,

Это нефть была – черное золото, техасский чай.

Сериал „Деревенщины в Беверли“ стал своего рода чествованием нефти. И действительно, нефть была „черным золотом“ не только для счастливчиков Клам‑петтов, но и для всех потребителей, обогащая промышленный мир благами, которые стали возможны благодаря ей. Однако постоянно вставал вопрос: насколько надежен поток нефти, от которого стал так зависим „углеводородный человек“? Чем мы рискуем?

СНОВА КРИЗИС: „ОПЯТЬ ЭТОТ СОН“

Хотя у Гамаля Абдель Насера не было нефти, с помощью которой можно было утверждать свою волю, у него была военная сила. Он намеревался укрепить свойпрестиж в арабском мире, который упал в шестидесятые годы. Ему хотелось отомстить Израилю за военные успехи 1956 года, и он без конца призывал уничтожить Израиль. Его полная победа в 1956 году вселила в него излишнюю уверенность в своей удаче. Он тянулся за Сирией, которая финансировала террористические акты в Израиле, и не мог себе позволить быть менее воинственным. В мае 1967 года Насер приказал выехать из Египта наблюдателям ООН, которые находились там с разрешения Суэцкого кризиса в 1956 году. Насер установил блокаду, не выпуская израильские корабли из залива Акаба, отрезав таким образом израильский южный порт Эйлат, угрожая импорту нефти, и вновь послал египетские войска в Синай. Король Иордании Хусейн передал свои вооруженные силы в случае конфликта под командование Египта. Египет начал перебрасывать живую силу и технику в Иорданию, и другие арабские страны уже отправляли или собирались послать свои войска в Египет. 4 июня к новому иордано‑египетскому военному соглашению присоединился Ирак. Израильтяне, наблюдая за мобилизацией арабской военной мощи вокруг них, чувствовали, что петля затягивается.

На следующее утро, 5 июня, около восьми часов они ответили наступлением, опередив арабов. Началась третья арабо‑израильская война – Шестидневная война. Все поставив на карту, Израилю удалось в первые часы застать на земле все воздушные силы Египта и других воюющих сторон и уничтожить их. Обеспечив таким образом господство в воздухе, Израиль отбросил арабские армии. Что касается Египта и Иордании, для них все было решено уже в течение первых трех дней. Египетская армия в Синае сдалась. 8 июня израильская армия пересекла Синайский полуостров, уничтожив, по словам самого Насера, 80 процентов египетской техники и достигла восточного берега Суэцкого канала. В течение следующих нескольких дней отдавались приказы о прекращении огня. Во владении Израиля остались Синайский полуостров, весь Иерусалим и Западный берег, а также Голанские высоты8.

Среди арабов уже более десяти лет велись разговоры о применении „нефтяного оружия“. Теперь пришел их шанс. 6 июня, на следующий день после начала военных действий, арабские министры нефтяной промышленности официально призвали к эмбарго против стран, дружественных Израилю. Саудовская Аравия, Кувейт, Ирак, Ливия и Алжир запретили отправку нефти в США, Великобританию и частично в ФРГ. „В соответствии с решением Совета министров, принятом на вчерашней вечерней сессии, – Ахмед Заки Ямани проинформировал 7 июня компании „Арамко“, – вас просят не отправлять нефть в Соединенные Штаты Америки и Соединенное Королевство. Вы должны проследить за строгим выполнением этого, и ваша компания будет нести серьезную ответственность, если хоть одна капля нашей нефти попадет на землю указанных государств“.

Почему страны‑экспортеры нефти сами закрыли главный источник своих доходов? На решение оказали влияние беспорядки в странах – забастовки на нефтяных месторождениях, волнения, саботаж – и страх, что Насер, даже и политически парализованный, сможет взбунтовать массы с помощью транзисторных приемников. Самые большие беспорядки наблюдались в Ливии, где на иностранных служащих нефтяных компаний и их офисы совершались нападения; была начата эвакуация западных рабочих и их семей, самолеты вылетали с авиабазы Вилус каждые полчаса. Забастовки и саботаж нарушали производство и в Саудовской Аравии, и в Кувейте. К 8 июня поток арабской нефти сократился на 60 процентов. Производство в Саудовской Аравии и Ливии было прекращено. Огромный нефтеперерабатывающий комплекс в Абадане в Иране был закрыт, потому что иракские лоцманы отказывались работать в реке Шатт‑эль‑Араб. Добыча нефти на Ближнем Востоке сократилось на 6 миллионов баррелей в день. Не только прекращение производства, но и закрытие, как и в 1956 году, Суэцкого канала и нефтепроводов из Ирака и Саудовской Аравии к Средиземному морю породили хаос. „Кризис более серьезен, чем во времена блокады Суэцкого канала в 1956–1957 годах, – сказал 27 июня помощник министра внутренних дел США. – В то время никто из главных производителей, кроме северного Ирака, не прекращал производство, проблема состояла исключительно в транспортировке. Сейчас… три четверти западноевропейской нефти поступает из арабского региона Ближнего Востока и Северной Африки, половина этих предприятий не работает. Поэтому Европа стоит перед жгучей проблемой нехватки нефти в критических размерах“.

Ситуация еще ухудшилась в конце июня и начале июля, когда вспыхнула гражданская война в Нигерии. Восточная область этой страны, где была сконцентрирована молодая нефтяная промышленность, желала получить большую долю доходов от нефти. Нигерийское правительство ответило отказом. Борьба за доходы от нефти только отражала глубокие этнические и религиозные конфликты. Восточная область провозгласила независимую республику Биафра, и нигерийское правительство установило блокаду, перекрыв экспорт нефти. В результате этого еще 500 тысяч баррелей в день было изъято с мирового рынка в критический момент.

Отношение американцев, поглощенных войной во Вьетнаме, к Шестидневной войне было настолько переменчивым, что о нем говорили как „об игре в кости“. Чтобы лучше скоординировать политику, президент Джонсон учредил специальную комиссию, возглавляемую Макджорджем Банди по модели, созданной Джоном Кеннеди во время Карибского кризиса, впоследствии именуемой „неустановленная комиссия“. Комиссия Банди уделяла много времени рассмотрению последствий закрытия Суэцкого канала. А тем временем нефтяные компании были вынуждены действовать быстро и решительно. Министерство внутренних дел в Вашингтоне, обратившись к политике времен корейской войны, возобновило работу Комитета по поставкам иностранной нефти, в который входили примерно два десятка американских нефтяных компаний. При необходимости можно было приостановить действие антитрестовского закона, чтобы компании могли совместно организовать новую „Переброску нефти“ для Европы. Этот же комитет действовал в 1951–1953 годах во время Иранского кризиса и в 1956–1957 годах во время Суэцкого кризиса. Юрист, работавший и в предыдущем как консультант комитета, сказал: „Похоже на повторяющийся кошмар“.

Предполагалось, что Комитет по нефти Организации экономического сотрудничества и развития, представляющий промышленно развитые страны в случае кризиса, объявит чрезвычайное положение и применит „Суэцкую систему“, как и в 1956 году, и будет координировать распределение нефти между западными странами. Однако, когда Соединенные Штаты предложили такие меры, многие страны ОЭСР, считая, что смогут сами наладить обеспечение, воспротивились. Американцы были в шоке. Без резолюции ОЭСР о чрезвычайном положении министерство юстиции не могло приостановить действиеантитрестовского закона, и тогда американские компании не могли сотрудничать друг с другом. Только когда Соединенные Штаты предупредили, что без резолюции ОЭСР американские компании не будут делиться информацией (подразумевалось – нефтью) с иностранными компаниями, ОЭСР единогласно при трех воздержавшихся (Франция, Германия, Турция) приняла резолюцию, в которой говорилось о возникновении „угрозы чрезвычайного положения“, таким образом разрешая применение американских и международных координирующих мер.

Главной проблемой опять стали танкеры и материально‑техническое обеспечение. Надо было значительно реорганизовать поставки нефти. Нефть из неарабских источников отправлялась в страны, подвергшиеся эмбарго (или в случае с США транспортировалась с западного побережья на восточное), а арабская нефть, предназначавшаяся для США, Великобритании и Германии, отправлялась в другие страны. Закрытие Суэцкого канала и средиземноморских нефтепроводов означало, как и в 1956 году, что нефть придется везти мимо мыса Доброй Надежды, и привело к жестокой схватке за танкеры. „Бритиш петролеум“ нашла работу по реорганизации транспортировки такой сложной, что перестала использовать компьютеры – не получалось так быстро готовить новые программы, – и перешла на карандаш и бумагу. Однако потребности в танкерах в связи с длительными морскими перевозками удовлетворялись более успешно, чем ожидалось, благодаря супертанкерам, которые появились в результате Суэцкого кризиса. К 1967 году, всего через 11 лет после предыдущего кризиса, стали доступны супертанкеры в 5 раз большие, чем в 1956 году. Были задействованы шесть построенных в Японии супертанкеров грузоподъемностью 300 тысяч тонн каждый, в 7 раз больше, чем обычный танкер перевозил в 1956 году. Они должны были транспортировать нефть из Персидского залива в Европу.

Несмотря на огромное нервное напряжение и неопределенность, проблемы оказались менее острыми, чем виделись вначале. Положение внутри арабских государств стабилизировалось. Арабские экспортеры возобновили производство, и максимальная недостача составляла 1,5 миллиона баррелей в день – количество нефти, обычно поставляемое в три страны, подвергнутые эмбарго, – США, Великобританию и Германию. Эти 1,5 миллиона баррелей можно было быстро компенсировать за счет резервного запаса, а позднее за счет увеличения производства в других местах. За семь лет до этого, в 1960 году, Совет национальной безопасности США характеризовал разработку американских законсервированных скважин как „главный фактор европейской безопасности в случае прекращения поставок ближневосточной нефти“. Это подтвердилось в 1967 году. Доводы в пользу пропорционального распределения в интересах национальной безопасности были приняты во внимание правительственными чиновниками и техасскими независимыми компаниями – в Америке имелись большие резервы нефти, которую можно было быстро пустить в ход (хотя резервы, возможно, были меньше, чем публично заявлялось). С согласия Техасского железнодорожного комитета и соответствующих агентств в штатах американское производство выросло на 1 миллион баррелей в день. В Венесуэле прирост составил 400 тысяч баррелей в день, в Иране – 200 тысяч. Индонезия тоже увеличила свое производство.

К июлю 1967 года, всего месяц спустя после Шестидневной войны, стало ясно, что „арабское нефтяное оружие“ и „выборочное эмбарго“ не сработали: постав ки перераспределились. Роль Комитета по поставкам иностранной нефти свелась к информационной и консультативной, чрезвычайные меры по совместному производству и отмена антитрестовских санкций так и не понадобились. Транснациональные корпорации, работая индивидуально, смогли взять ситуацию под контроль.

В наибольшем проигрыше оказались страны, установившие эмбарго. Они лишились значительных доходов, не достигнув желаемой цели. Более того, их призвали оплатить счет и предоставить крупные долгосрочные субсидии Египту и другим „фронтовым“ арабским странам. Заки Ямани стал публично выражать сомнения в ценности эмбарго в таких обстоятельствах. Не все с этим согласились. Ирак призвал к полному трехмесячному эмбарго на отгрузки нефти всем потребителям, чтобы проучить Запад. Но Ирак не нашел поддержки среди своих арабских братьев. На арабской встрече на высшем уровне в Хартуме в августе 1967 года Насер, арестовавший перед этим в Каире 150 высших офицеров для предотвращения переворота, признал, что его страна совершенно разорена и отчаянно нуждается в деньгах. Собравшиеся лидеры пришли к заключению, что добывать нефть и получать от этого доходы будет разумно. Такова была „позитивная“ арабская стратегия. К началу сентября эмбарго на экспорт в США, Великобританию и Германию было отменено.

Угрозы дефицита нефти больше не было. Даже в августе, еще соблюдая „выборочное эмбарго“, арабские производители нефти подняли производство, чтобы компенсировать потери и не лишиться доли рынка. В результате в августе нефти было произведено на 8 процентов больше, чем в мае, перед Шестидневной войной. Только прирост арабского производства в два раза превысил потери в результате гражданской войны в Нигерии.

Хотя с последним кризисом довольно легко справились, он мог бы быть более острым и сложным, если бы общий объем производств в нефтедобывающих странах продолжал сокращаться в результате ли решения правительств этих стран, политических волнений, или если бы он произошел при другом состоянии рынка. Министерство внутренних дел США в анализе кризиса указывало на два урока: важность диверсификации источников поступления нефти и поддержание „большого, подвижного танкерного флота“. После кризиса шах, всегда готовый увеличить производство, выступил с оригинальным предложением, которое, как он считал, должно понравиться политикам в Вашингтоне и обеспечить ему поддержку в постоянной борьбе с нефтяными компаниями. Он сказал, что Ирану следует выделить специальную американскую импортную квоту на нефть, которая будет зарезервирована как стратегический запас в старых соляных копях. Это обеспечит Соединенным Штатам большую безопасность и гибкость поставок, а ему даст новый выход на рынок. Но потребовался еще один нефтяной кризис, чтобы разумной идеей создания резерва воспользовались.

К осени 1967 года стало ясно, что в скором времени предложение вновь превысит спрос в результате роста производства нефти во всем мире, последовавшего за Шестидневной войной. В октябрьском номере „Уолл‑стрит джорнал“ передовая статья была озаглавлена „Боязнь дефицита, порожденная войной на Ближнем Востоке, уступает место страху нового изобилия“. „Ойл энд гэз джорнал“ уже предупреждал о новом кризисе – кризисе „излишнего предложения“. Руководители отрасли больше не волновались о доступности запасов, а вспоминали, как Суэцкий кризис 1956 года породил избыток предложения в конце пятидесятых годов, приведший к введению импортных квот в США, снижению объявленных цен и образованию ОПЕК. Снова маятник, казалось, качнулся по знакомому пути от дефицита к изобилию.

КАССАНДРА В УГОЛЬНОМ КОМИТЕТЕ

Последствия Шестидневной войны, казалось, подтвердили необходимость надежности поставок нефти. И углеводородный человек продолжал принимать нефть как должное. Она определяла его жизнь, она была настолько доступна, так широко распространена, что он не задумывался о ней. В конце концов нефть была всегда, ее было много, и она была дешева. Она текла, как вода. Прирост продолжался 20 лет, и казалось, что так будет всегда. Так считали большинство, занимающихся производством нефти. „Доходы от продажи излишков нефти очень велики, – говорилось в исследовании „Стандард ойл оф Калифорния“ („Шеврон“) в конце 1968 года. – Во многих регионах по‑прежнему будет оказываться давление, чтобы нефти производили больше необходимого“. Если бы потребители поразмышляли об этом, то они бы признали дешевую нефть скорее всего чем‑то вроде неотъемлемого права, а не продуктом определенных обстоятельств, которые могут измениться, и их мог заинтересовать лишь один вопрос, стоит ли проехать пару кварталов, чтобы сэкономить два цента за галлон в период ценовых войн.

Встречались и диссиденты, скептики, которые задавали вопросы и излагали непопулярные соображения, но их было мало. Одним из них был экономист Е. Ф. Шумахер. Он учился в Оксфорде по германской стипендии Родса, затем в Колумбийском университете, а потом в конце тридцатых годов эмигрировал в Англию. Одно время он писал для „Экономиста“, лондонской „Тайме“, а в 1950 году стал экономическим консультантом Национального угольного комитета, который осуществлял контроль над угольной промышленностью Британии, национализированной после войны. Оставаясь в тени, он сохранит этот пост в течение двадцати лет. Фриц Шумахер был талантливым человеком широких взглядов. Он увлекался буддизмом и занимался исследованием того, что он называл „промежуточными технологиями“ для развивающихся стран. Он рассматривал их как альтернативу дорогостоящим проектам, скопированным с Запада.

В качестве экономического консультанта Угольного комитета Шумахер защищал его особые интересы. Во время великой борьбы угля и нефти за рынки он осуществлял интеллектуальную поддержку угольной индустрии. Он был одним из сильнейших умов на той стороне, что, казалось, неизбежно проиграет эту битву. С горечью и сожалением он наблюдал, как уголь бесцеремонно свергли с поста „универсального помощника“. Его высоко будут ценить экологи, но тем не менее он защищал уголь, более грязное топливо, чем нефть. Он сосредоточил свое внимание на проблеме истощения ресурсов, а не на последствиях сжигания, что очень будет заботить его последователей лет через 20. „Энергию ничем нельзя заменить, – говорил Шумахер в 1964 году, вторя Джевонсу, экономисту девятнадцатого века, который воспел уголь. – Все здание современной жизни построено на ней. Хотя энергию можно покупать и продавать как любой другой товар, это не „просто еще один товар, а непременное условие существования всех других товаров, основной фактор, равный воздуху, воде и земле“. Шумахер энергично отстаивал использование угля для удовлетворения мировых энергетических потребностей. Он считал, что нефтяные ресурсы небеспредельны, их нельзя безответственно использовать. Он не думал, что нефть навсегда останется дешевой: запасы постепенно уменьшались, а экспортеры искали пути получить все большую долю прибыли от ренты. В частности, он предостерегал от зависимости от ближневосточной нефти. „Самые богатые и самые дешевые ресурсы находятся в самых нестабильных странах мира, – писал он. – Перед лицом такой неопределенности хочется перестать делать прогнозы и просто надеяться на лучшее“.

В эру оптимизма долгосрочный прогноз Шумахера был мрачен. Он выразил опасения в экономических терминах. Он предупреждал, что в условиях быстрого роста потребления и низких цен „поставки нефти в мире нельзя считать обеспеченными на ближайшие двадцать лет, и уж конечно не по текущим ценам“. Однажды он даже выразил свое предостережение метафорически. Цитируя одного оксфордского профессора экономики, он заявил, что „в недалеком будущем нас ожидают сумерки топливных богов“.

Но это был глас вопиющего в пустыне. Было огромное перепроизводство нефти, а Шумахер все продолжал свои сетования перед равнодушной, незаинтересованной публикой. В 1970 году он ушел из Угольного комитета с чувством разочарования, осознавая, что сделал все, что мог, в борьбе против нефти. Он малого добился своими аргументами, ведь годы его работы в Угольном комитете почти точно совпали с тем двадцатилетием, когда нефть безжалостно сбросила с трона уголь и установила собственную власть в индустриальном обществе. „Не рой яму другому, сам в нее попадешь“, – говаривал Шумахер. В то время он казался мрачным гостем на вечеринке, который портил настроение другим. Но вскоре он выпустит книгу, в которой бросит вызов принципам эры углеводорода и самому ее базовому принципу „Чем больше, тем лучше“. Пройдет совсем немного времени, и события заставят увидеть в нем уже не брюзгу, а пророка.

Назад         Далее