ЧАСТЬ II. БОРЬБА МИРОВОГО МАСШТАБА

ЧАСТЬ II. БОРЬБА МИРОВОГО МАСШТАБА

ГЛАВА 9. КРОВЬ ПОБЕДЫ: ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Казалось, что эта война продлится недолго – каких‑нибудь несколько недель, а может быть, несколько месяцев. Однако, вопреки ожиданиям, она все тянулась и тянулась. В военных действиях использовались все достижения техники конца девятнадцатого и начала двадцатого веков.

Когда война наконец закончилось, люди попытались понять, что же произошло на самом деле, и что вызвало конфликт. Существовало множество объяснений причин – от ошибки, высокомерия и глупости до накопившегося напряжения международной конкуренции индустриального общества. Говорили также про светскую религию национализма, „склероз“ Австро‑Венгерской, Российской и Османской империй, коллапс традиционного баланса сил, наконец, про амбиции и опасное поведение только что возвысившегося германского рейха.

Великая война стала катастрофой как для победителей, так и для побежденных. Считается, что погибло 13 миллионов и еще несколько миллионов человек было ранено и лишилось крова. Война сокрушила политическую систему большей части Европы и экономику всех втянутых в бойню стран. В разрушительных последствиях Первой мировой войны коренились новые потрясения. Через полвека один из великих историков международных отношений двадцатого века, оглядываясь назад на исходе жизни, назвал эту войну „источником всех наших бед“.

Это была война людей и машин. Какими окажутся ее масштабы, не мог себе представить никто из лидеров. Нефть и двигатель внутреннего сгорания изменили все характеристики военных действий, вплоть до понятия мобильности на земле, на море и в воздухе. В предшествующий период определяющим фактором вооруженных конфликтов были стабильные системы железных дорог, по которым войска и снаряжение доставлялись к конечным пунктам. Так это было, например, во время франко‑прусской войны 1870–1871 годов. После прибытия на конечную станцию передвижение отрядов зависело от физической выносливости людей и животных. Объемы, дальность и скорость перевозок – всему этому предстояло измениться с появлением двигателя внутреннего сгорания.

Последствия технического прогресса намного превзошли ожидания и предсказания стратегов. По статистике, в начале войны на каждых трех солдат приходилась одна лошадь, которой требовалось, условно говоря, больше пищи, чем десятку людей. Это чрезвычайно осложняло задачи снабжения армии. Во время первой битвы при Марне один немецкий генерал изрыгал проклятия, обнаружив, что у него не оставалось ни одной лошади, способной передвигаться. Появившийся к концу войны двигатель, с одной стороны, решил проблемы мобильности, с другой – принес новые разрушения и жертвы.

Тогда еще никто не предполагал, что нефть вскоре приобретет большое стратегическое значение. Добившись превосходства в железе, угле и обладая лучшей системой железных дорог, германский генеральный штаб не сомневался, что кампания на Западе будет скорой и решительной. В первый месяц войны германские армии наступали в соответствии с планом. В начале сентября 1914 года одна из линий фронта протянулась на 125 миль от северо‑восточной части Парижа до Вердена, где соединилась с другой, уходившей в сторону Альп. По всей этой линии фронта сражались два миллиона человек. В сей критический момент двигателю внутреннего сгорания выпало доказать свою стратегическую важность, причем совершенно неожиданным образом.

„АРМИЯ“ ТАКСОМОТОРОВ

Ночью 4 сентября состоялся эмоциональный телефонный разговор, – позднее Гальени назовет его „coups de telephone“ [Прим. пер. „coups de telephone“ – „телефонный удар“ (фр.).] .

Он смог убедить генерала Жоффра предпринять контратаку.

6 сентября 1914 года французы пошли в наступление и добились некоторого успеха. Но немцы подтянули дополнительные войска. Французы оказались в сложной ситуации: их собственные столь необходимые резервы находились в ближайших окрестностях Парижа, но казалось, что нет никакой возможности доставить их к линии фронта. Французская железнодорожная система была основательно разрушена. Если они пойдут маршем, то опоздают. Что же делать?

Генерал Гальени не унывал. Казалось, что этот человек в мешковатой, неопрятной форме находится сразу везде, организуя и подгоняя свои войска. Несмотря на смешной облик, Гальени был вовсе не „комедиантом“, но военным гением и мастером импровизаций. Гальени перед лицом жестокой опасности первым осознал, что транспорт с двигателем внутреннего сгорания можно использовать для военных нужд.

Еще несколькими днями ранее он приказал сформировать резервный транспортный отряд на случай возможной эвакуации города. В отряд входило некоторое количество парижских такси. Но теперь, 6 сентября, Гальени стало ясно, что этот резерв слишком мал и что все имеющиеся в городе такси должны быть немедленно включены в военную транспортную систему. В 8 часов утра, сидя в своем штабе в лицее на площади Инвалидов, Гальени решил, что для доставки на фронт тысяч солдат необходимо организовать „армию“ такси.

Гальени распорядился, чтобы каждое из трех тысяч парижских такси было найдено. Полицейские и солдаты получили приказ останавливать всех таксистов, высаживать пассажиров и направлять такси на площадь Инвалидов.

„Как будут платить? – спросил один из водителей лейтенанта, остановившего его сигналом флажка. – За пробег или фиксированно?“ – „За пробег“, – сказал лейтенант. „Хорошо, поехали“, – ответил таксист, не забыв включить счетчик прежде, чем тронуться.

К десяти вечера на площади Инвалидов собралось множество таксомоторов, и первая группа их отбыла в направлении Трембле‑ле‑Гоне, маленького городка северо‑западнее Парижа.

На следующее утро на площади Инвалидов собралась вторая армия такси. Они двинулись длинной вереницей по Елисейским полям, вдоль бульваров Ройяль и Лафайет, затем выехали из города и направились на восток, к Ганьи.

7 сентября, когда формировалась „армия такси“, сражение за Париж (да и война в целом) находилось в неустойчивом равновесии. „Сегодня судьба готовит великое решение, – писал своей жене германский главнокомандующий Хельмут фон Мольтке. – Какие реки крови льются!“

Когда стемнело, солдаты под личным надзором генерала Гальени снова погрузились в такси. Перегруженные экипажи с включенными счетчиками стали продвигаться группами по 25 – 50 машин к полю битвы. „Это предшественники будущих моторизованных колонн“, – позднее напишет один историк. Парижские таксисты подгоняли, обгоняли и пропускали друг друга, а лампочки на крышах их машин выглядели стремительными светлыми точками на темных улицах.

Тысячи и тысячи солдат Гальени были доставлены таксомоторами в критические точки фронта. И они обеспечили преимущество. Французский фронт был усилен, и войска с новыми силами сражались, начиная с рассвета 8 сентября. 9 сентября немцы начали отступать. „Дела идут плохо, сражения к востоку от Парижа не принесут нам успеха, – писал фон Мольтке своей жене, когда германские армии дрогнули. – Наша кампания – это жестокое крушение надежд… Война, начавшаяся столь многообещающим образом, в конце обернулась против нас“.

Таксисты, голодные и усталые после двух суток без сна, вернулись в Париж, были встречены как герои и вознаграждены за работу. Они помогли спасти Париж. Под творческим руководством генерала Гальени они ясно показали, какое [ачение приобретет моторизованный транспорт в будущем. Позднее благодарный город переименовал широкую магистраль, пересекающую площадь Инвалидов, в авеню Маршала Гальени.

ПРИНЦИП ВНУТРЕННЕГО СГОРАНИЯ НА ВОЙНЕ

Французская контратака 6‑8 сентября 1914 года вместе с одновременным наступлением англичан имела решающее значение. Она стала поворотным пунктом в первой битве при Марне и концом столь тщательно спланированного германского наступления. Она решающим образом изменила характер боевых действий и уничтожила надежды на скорое завершение войны.

Немцы прекратили отступать, противоборствующие армии окопались по обе стороны линии фронта. Это означало продолжительную, кровавую, бессмысленную борьбу до истощения – позиционную оборонительную войну. И действительно, в течение более чем двух лет линия западного фронта сдвинулась лишь на каких‑нибудь десять миль. Широкое применение автоматического оружия, траншеи и проволочные заграждения создали патовую ситуацию. „Я не знаю, что делать, – сокрушенно говорил лорд Китченер, военный министр Великобритании. – Это не война“.

Единственным выходом из тупика траншейной войны могло стать некое механическое новшество, которое позволило бы войскам передвигаться по полю боя под более надежной защитой, чем мундиры. По выражению военного историка Бэзила Лиделла Харта, требовалось „особое лекарство от особой болезни“. Первым из военных, кто „поставил диагноз и нашел лекарство“, был британский полковник Эрнест Свинтон. Автор популярной военной фантастики, он уже в ходе своей предыдущей работы над официальной британской историей русско‑японской войны предвидел последствия появления автоматического оружия. Позднее он уделял особое внимание экспериментам с сельскохозяйственным трактором, недавно разработанным в Соединенных Штатах. В начале войны полковника направили во Францию в качестве официального наблюдателя в ставке главнокомандующего. Как раз в это время он и выдвинул идею бронированного экипажа, который приводился бы в движение двигателем внутреннего сгорания, передвигался с помощью траков, был неуязвим для пулеметного огня и без труда справлялся с проволочным заграждением.

Однако необходимое – не всегда желаемое. „Окопавшиеся“ в высшем командовании британской армии оппоненты полковника не восприняли его изобретение всерьез и сделали все, что только могли, для провала идеи. Она так и погибла бы, если бы не Уинстон Черчилль. Первый лорд Адмиралтейства по достоинству оценил военную инновацию и был возмущен отказом армии и военного министерства начать производство подобных машин. „Нынешняя война перевернула все военные теории о поле боя“, – сказал он премьер‑министру в январе 1915 года. Чтобы продолжить работы по созданию машины вопреки сопротивлению, Черчилль выделил средства из фондов военно‑морского министерства. По причине этой спонсорской поддержки новая машина получила имя „сухопутного крейсера“ или „сухопутного корабля“. Черчилль назвал его „caterpillar“ [Прим. пер. „caterpillar“ – „гусеница“] . Из соображений секретности во время испытаний и перевозки новшеству дали и другие „имена“ – „цистерна“, „резервуар“ [Прим. пер. „tank“ „резервуар“, „цистерна“ (англ.).] .

Впервые танк был использован в 1916 году в битве при Сомме. Он сыграл важную роль уже в ноябре 1917 года в битве при Камбре. А триумф новой машины состоялся 8 августа 1918 года в битве при Амьене, когда лавина из 456 танков прорвала германский фронт. Генерал Эрих Людендорф, помощник Верховного главнокомандующего Пауля фон Гинденбурга, назвал впоследствии этот день „черным днем германской армии в истории войны“. Траншейной войне пришел конец. И когда германское высшее командование объявило в октябре 1918 года, что победа более уже невозможна, в качестве главной причины оно указало на появление танков.

Другой причиной было развитие механизированного транспорта. На преимущество немцев в железнодорожном транспорте союзники ответили автомобилями и грузовиками. Высадившийся во Франции в августе 1914 года британский экспедиционный корпус располагал 827 автомобилями (747 из них были реквизированными) и примерно 15 мотоциклами. К последнему месяцу войны автопарк британской армии состоял из 56000 грузовиков, 23000 автомобилей и 34000 мотоциклов и мопедов. Кроме того, Соединенные Штаты, вступившие в войну в апреле 1917 года, доставили во Францию еще 50000 машин с двигателями внутреннего сгорания. Весь этот транспорт при необходимости обеспечивал быстрое перемещение войск и снаряжения с места на место. Это сыграло решающую роль во многих сражениях. После войны кто‑то совершенно верно заметил, что победа союзников над Германией была в некотором смысле победой грузовика над локомотивом.

ВОЙНА В ВОЗДУХЕ И НА МОРЕ

Еще более драматичным было появление двигателя внутреннего сгорания на другом поле боя – в воздухе. В 1903 году братья Райт совершили свой первый полет на „Китти Хок“. Но до 1911–1912 годов, когда итальянцы использовали аэропланы в бою против турок за Триполи, отношение армии к аэроплану полностью соответствовало изречению французского генерала Фердинанда Фоша: „Хороший спорт, но армии аэроплан ни к чему“. В 1914 году, в начале войны, в „отрасли“, как называли британские военные авиационную индустрию, уже работали тысяча человек. За пять месяцев, к январю 1915‑го, английской промышленности удалось построить всего 250 самолетов, причем 60 из них были экспериментальными.

Но когда аэропланы приняли участие в военных действиях, их возможности стали очевидны. С начала войны аэроплан делал столь удивительные вещи, что даже люди со скудным воображением начали понимать: это мощная поддержка Для военных операций на море и на суше, а также, вероятно, аппарат, годный для повседневного использования после войны. Задача развития военно‑воздушных сил требовала быстрого создания промышленной инфраструктуры. Автомобильная промышленность могла обеспечить основную базу, особенно в части строительства двигателей. Во время войны авиация быстро развивалась, чему способствовали многочисленные новшества. Машины, поднимавшиеся в воздух в начале войны, устарели уже к июлю 1915 года (то есть всего за год).

Сначала авиацию на войне в основном использовали для рекогносцировки местности и наблюдения. В воздушных сражениях пилоты поначалу стреляли друг в друга из винтовок и пистолетов. Затем на разведывательных самолетах стали устанавливать пулеметы. Были разработаны механизмы, синхронизирующие огонь с вращением пропеллеров. Они были нужны для того, чтобы пилот случайно не поразил пропеллер собственного самолета. Появился истребитель. К 1916 году самолеты уже летали строем, возникла тактика воздушного боя. Было применено тактическое бомбометание для поддержки пехотных сражений. Англичане использовали его против турок и против немцев, прорвавших английский фронт в 1918 году. Германия лидировала в использовании стратегических бомбардировок, устраивая налеты цеппелинов, а затем бомбардировщиков прямо на Англию и нарушая уединение Британских островов. Англичане ответили воздушными атаками целей в Германии только в последние месяцы войны.

Война постоянно подстегивала темпы инноваций. Скорость самолетов в короткое время более чем удвоилась и превысила 120 миль в час, а „потолок полета“ достиг почти 21000 футов. Стремительно росли объемы производства. За время войны Великобритания выпустила 55000 самолетов, Франция – 68000, Италия ‑20000, а Германия – 48000. За полтора года участия в войне Соединенные Штаты произвели 15000 самолетов. Таким образом, была доказана практическая военная польза того, что недавно считалось только „хорошим спортом“. Слова, сказанные начальником штаба ВВС о Королевских военно‑воздушных силах, можно отнести ко всей военной авиации: „Нужды войны сотворили их за одну ночь“.

Предвоенное морское соперничество, столь обострившее отношения между Великобританией и Германией, напротив, зашло в тупик. В начале войны британский королевский флот имел преимущество перед германским океанским флотом. В сражении при Фолклендских островах в декабре 1914 года британский военно‑морской флот одержал победу над германской эскадрой и тем самым отрезал Германию от торговых центров мира. Несмотря на центральную роль, которую сыграло соперничество двух стран на море перед войной, их флоты только раз встретились в сражении – в битве при Ютландии 31 мая 1916 года. Исход этого легендарного сражения с тех пор был предметом неоднократных споров. Германский флот добился успеха в тактическом плане, ускользнув из ловушки. Однако стратегически Великобритания победила и до конца войны доминировала в Северном море, держа противника взаперти на его базах.

События, таким образом, доказали, что Черчилль и Фишер были, в общем, правы, переведя королевский флот на нефть. Это дало британскому флоту преимущество – большую дальность действия, большую скорость и быструю заправку. Германский флот первоначально использовал уголь, он не имел баз для дозаправки за пределами Германии и, следовательно, возможности его перемещения были более ограниченными. Фактически опора на уголь лишила смысла само понятие „океанский флот“. В отличие от Великобритании, Германия не могла рассчитывать на доступ к нефти во время войны.

„АНГЛО– ПЕРСИДСКАЯ КОМПАНИЯ“ ИЛИ „ШЕЛЛ“?

Великобритания приобрела долю в „Англо‑персидской компании“ именно для того, чтобы получить доступ к нефти. Однако война разразилась прежде, чем начались ее поставки. Решение вопросов, связанных с отношениями между правительством и компанией, повисло в воздухе. Предприятие в Персии в 1914 году еще не имело большого значения, так как производило менее одного процента мировой нефти. Но с ростом добычи его стратегическое значение невероятно возрастало, и британские вложения, сделанные как в нефтедобычу, так и в саму компанию, конечно, нуждались в защите. Правда, не было ясно, можно ли вообще такую защиту организовать. По иронии судьбы, менее чем через месяц после начала войны именно Черчилль, преуспевший в делах, связанных с нефтью и приобретением „Англо‑персидской компании“, усомнился в способности Великобритании обеспечить охрану персидских нефтяных месторождений и нефтеперерабатывающих мощностей. „Похоже, что для этих целей у нас нет войск, – сообщил он 1 сентября. – Нам придется покупать нефть где‑нибудь в другом месте“.

Главная угроза исходила от Оттоманской империи. Сразу после вступления Турции в войну на стороне Германии осенью 1914 года ее войска стали угрожать персидским нефтеперерабатывающим сооружениям, расположенным в Абадане. Турки были отброшены британскими частями, в задачу которых входил захват Басры, – порта, имевшего чрезвычайное значение, через него обеспечивался стратегический доступ к персидской нефти с Запада. Контроль над Басрой, кроме того, обеспечивал и безопасность местных правителей, дружественных Великобритании, в том числе эмира Кувейта. Великобритания хотела протянуть свою линию обороны на северо‑запад, по возможности до самого Багдада. Обеспечение безопасности нефтяных месторождений, а также противодействие германской подрывной деятельности в Персии были главными целями. В то же время значение нефтяного потенциала Месопотамии (часть которой вошла после Первой мировой войны в современный Ирак) в британском военном и политическом планировании начало расти. После унизительного поражения англичанам все‑таки удалось в 1917 году занять Багдад.

Нефтедобыча в Персии мало пострадала во время войны. Лишь в начале 1915 года люди из местных племен, подстрекаемые германскими агентами и турками, существенно повредили трубопровод между нефтяными месторождениями и Абаданом. Прошло пять месяцев, прежде чем нефть снова пошла по нему в достаточном количестве. Несмотря на проблемы с качеством абаданской нефтепереработки, а также на дефицит оборудования, связанный с войной, в Персии начался рост огромного промышленного предприятия, подталкиваемый военными нуждами. Нефтедобыча между 1912 и 1918 годами выросла более чем в 10 раз – с 1600 До 18000 баррелей в день. К концу 1916 года нефть „Англо‑персидской компании“ Удовлетворяла пятую часть потребностей британского военного флота. Компания, которая в первые полтора десятка лет своего существования часто была близка к разорению, начала приносить вполне существенную прибыль.

Профиль „Англо‑персидской компании“ менялся, поскольку ее исполнительный директор Чарльз Гринуэй преследовал четко определенную стратегическую цель – превратить предприятие из поставщика сырой нефти в комплексную нефтяную компанию. По его словам, он хотел „построить абсолютно самодостаточную организацию“, которая бы поставляла продукцию „всюду, где это может приносить прибыль, без вмешательства третьих сил“. В разгар мировой войны Гринуэй уже смог позиционировать компанию для послевоенной конкуренции. Он приобрел у британского правительства одну из крупнейших в Соединенном Королевстве сетей сбыта топлива – компанию „Бритиш петролеум“. Вопреки названию, она принадлежала „Дойче Банку“, который в Англии продавал через нее свою нефть из Румынии. Когда началась война, британское правительство взяло на себя управление этой германской собственностью. С приобретением „Бритиш петролеум“ „Англо‑персидская компания“ получила не только передовую систему сбыта, но и фирменную марку. Компания развивала и свой танкерный флот. Эти действия в итоге изменили саму основу компании. До 1916 – 1917 годов более 80 процентов ее основного капитала находилось в Персии. Уже в следующем финансовом году половину основного капитала составляли танкеры и система дистрибьюции. Компания действительно стала комплексной.

Но Гринуэй не менее страстно преследовал и другую цель – превратить „Англоперсидскую компанию“ в лидера нефтяного рынка Великобритании. Он часто повторял, что предприятие должно стать ядром „полностью британской компании… свободной от иностранного влияния в любом его виде“. Это был очевидный выпад в сторону „Ройял Датч/Шелл“. Гринуэй реанимировал призрак „угрозы „Шелл“, нападая на построения сэра Маркуса и его коллег, направленные на „защиту мировой монополии нефтяной торговли“. Снова и снова Гринуэй с соратниками обвинял „Ройял Датч/Шелл“ в нарушении интересов Великобритании, в „извлечении больших прибылей из продажи Германии нефтепродуктов „ив том, что эта компания становилась „серьезной угрозой нации“5.

Все эти обвинения были столь же неискренними, сколь и недостоверными. Торговец Детердинг, натурализовавшийся и проведший военные годы в Лондоне, в значительной мере идентифицировал свои интересы и интересы своей компании с интересами союзников. Что касается Маркуса Сэмюеля, он был просто ярым патриотом Великобритании и заплатил высокую цену за защиту ее интересов. Один из двух его сыновей, содержавший перед войной дом призрения для бедных мальчиков в лондонском Ист‑Энде, был убит во Франции, когда вел свой взвод в атаку. Сэмюель и его жена опубликовали в память о молодом человеке его стихи. Другой его сын умер после войны от последствий полученных ранений.

Толуол – важный ингредиент взрывчатого вещества тринитротолуола – обычно изготавливали из угля. В 1903 году химик из Кембриджского университета обнаружил, что его можно с большой производительностью получать из сырой нефти, добываемой „Шелл“ на Борнео. Сэмюель попытался действовать в интересах Адмиралтейства, но там его доклад встретили со значительной долей скептицизма и отказались от предложенных поставок. Через одиннадцать лет, в начале войны, было сделано повторное предложение – и снова оно было отвергнуто. Даже когда стало почти очевидно, что Германия делает тринитротолуол из сырой нефти с Борнео, британский флот остался равнодушен. Но картина быстро поменялась, когда к концу 1914 года производство толуола из угля уже не соответствовало требованиям времени, и Великобритания столкнулась с риском остаться без взрывчатки. Она нуждалась в толуоле из нефти, но производить его было негде. Фабрика по производству толуола была уже построена „Шелл“, но не в Британии, а в Роттердаме, в нейтральной Голландии. Мало того – было ясно, что германские компании использовали именно производство роттердамской фабрики для изготовления тринитротолуола.

Сэмюель и его коллеги воплотили в жизнь дерзкий план. В одну из ночей конца января 1915 года завод в Роттердаме разобрали, комплектующие пронумеровали и замаскировали, после чего отвезли в порт и погрузили на голландское грузовое судно, которое отплыло во тьму навстречу британским эсминцам. Следующей ночью, по совпадению или нет, дезинформированные о дне операции немцы торпедировали похожее голландское грузовое судно у входа в гавань Роттердама. Тем временем оборудование толуолового завода уже достигло Великобритании, где за несколько недель было вновь смонтировано в Сомерсете. Этот и второй, построенный „Шелл“ впоследствии, заводы удовлетворили 80 процентов потребностей британской армии в тринитротолуоле.

Несмотря на продолжающиеся нападки Гринуэя, „Ройял Датч /Шелл“ приобрела большое значение для союзников. Фактически „Шелл“ действовала как главный координатор нефтяных вопросов. Она организовывала поставки нефти для британских вооруженных сил и для всех военных операций, обеспечив прибытие необходимых грузов с Борнео, Суматры и из США к железным дорогам и аэродромам во Франции.

Таким образом, „Шелл“ в некотором смысле была центром британских военных операций. Правительственных чиновников стала беспокоить гипотетическая возможность ссоры с ней в тот момент, когда она более всего необходима. Они стали негативно реагировать на нападки Гринуэя и его соратников. Действительно, Гринуэй настолько „заигрался“, что настроил многих в правительстве против „Англо‑персидской компании“. На его стратегию построения комплексной компании, которая должна была выйти за пределы Персии, обратили пристальное внимание. В Уайтхолле прошли многочисленные дебаты, в ходе которых чиновники попытались сформулировать цели компании, 51 процент акций которой правительство только что приобрело. Состояли ли они только лишь в „обеспечении гарантий снабжения флота“, как сказал один скептик из казначейства? Или необходимо создать комплексную государственную нефтяную компанию, национального лидера, и затем помочь этой компании в расширении ее коммерческих интересов на весь мир? Некоторые решили, что было бы разумно согласовать эти интересы с послевоенными нуждами Великобритании. Они мечтали о том времени, когда „нация обеспечит себе такую же независимую позицию в отношении нефти, какая имеется сейчас в отношении угля“. Однако в августе 1916 года Артур Бальфур, преемник Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства, усомнился в компетентности правительства „отвечать за политику мощного синдиката, имеющего дело с современным товаром первой необходимости“. Обсуждалась возможность различных слияний, в том числе схемы, обеспечивающие приоритет британских интересов перед голландскими в группе „Ройял Датч /Шелл“. Эти дебаты ни к чему не привели во время войны. На повестке дня стояли более насущные вопросы.

„ДЕФИЦИТ ГОРЮЧЕГО“

Еще в 1915 году у Великобритании не возникло особенных проблем с поставками нефти для военных нужд. Но уже в начале 1916 года ситуация изменилась. Лондонская „Тайме“ в январе 1916 года писала о „дефиците горючего“, а в мае призвала ограничить „гражданское“ его потребление в пользу военных нужд.

Причин разразившегося нефтяного кризиса было несколько. Все больше ощущался недостаток тоннажа танкеров. Германские субмарины срывали поставки нефти, других материалов и продуктов питания на Британские острова. Двигатель внутреннего сгорания дал Германии дизельные субмарины – это единственное, в чем она имела преимущество на море. Германия отвечала на организованную Великобританией экономическую блокаду и общее превосходство на море подводной войной не на жизнь, а на смерть.

Другой причиной кризиса стал быстрый рост спроса на нефть, связанный с „военным“ потреблением как на фронтах, так и в тылу. Столкнувшись с дефицитом, правительство ввело систему рационирования, но она дала лишь временный эффект.

Трудности вновь дали о себе знать в начале 1917 года, когда Германия развязала масштабную подводную кампанию против кораблей союзников. Эта кампания в итоге оказалась грубой ошибкой, поскольку заставила Соединенные Штаты отказаться от нейтралитета и вступить в войну. Результаты подводных атак были значительными и ощущались очень остро. Потери тоннажа в первой половине 1917 года оказались вдвое больше, чем за тот же период 1916 года. С мая по сентябрь „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ потеряла шесть танкеров, в том числе новый „Джон Д. Арчболд“. Среди танкеров, потерянных за время войны „Шелл“, оказался „Мыорекс“ – судно, которое Маркус Сэмюель в 1892 году первым направил через Суэцкий канал для осуществления великой миссии. Политика Адмиралтейства предусматривала поддержание запасов, достаточных для шести месяцев потребления. Но к концу мая 1917 года запасы составляли лишь половину необходимого уровня, и недостаток горючего уже начал сказываться на передвижениях британского флота. Ситуация стала настолько серьезной, что предлагалось даже прекратить строительство кораблей с нефтяными двигателями и вернуться к углю!

Серьезный дефицит 1917 года дал мощный толчок выработке британским руководством логически обоснованной национальной политики в отношении нефти. Чтобы способствовать более благоприятному ходу войны, а также обеспечить позиции Великобритании на рынке в послевоенные годы, к координированию этой политики были привлечены различные комитеты и учреждения, в том числе Топливная администрация. Похожим образом реагируя на усиливающийся кризис, французское правительство учредило Государственный нефтяной комитет. Но в итоге в обеих странах пришли к выводу, что единственное реальное решение проблемы находится в США. Ключевым элементом снабжения были суда – танкеры. Из Лондона в Америку летели тревожные телеграммы. В них заявлялось, что королевский флот встанет на прикол и не сможет действовать, если Соединенные Штаты не предоставят Великобритании большего тоннажа. „Германия побеждает, – в отчаянии писал в июле 1917 года американский посол в Лондоне. – Они в последнее время потопили столько танкеров, что эта страна [Великобритания]может очень скоро оказаться в опасной ситуации – возможно, горючего не хватит даже королевскому флоту… Это очень серьезная опасность“. „Сейчас проблема нефти важнее любой другой, – предупреждал палату общин Уолтер Лонг, государственный секретарь по делам колоний. – Джентльмены, вы можете располагать людьми, амуницией и деньгами, но если у вас нет нефти, которая в настоящее время является величайшей движущей силой, все ваши преимущества мало чего стоят“. В этом же месяце в Великобритании запретили развлекательные автомобильные поездки7.

Ввиду тотальной германской подводной кампании ситуация с нефтью быстро ухудшалась и во Франции. В декабре 1917 года сенатор Беранже, руководитель Государственного нефтяного комитета, созданного по образцу британского нефтяного комитета предупредил премьер‑министра Жоржа Клемансо, что нефть в стране закончится к марту 1918 года – как раз к началу очередного весеннего наступления. Уровень поставок на тот момент был столь низок, что Франция не выдержала бы более трех дней в случае серьезного германского натиска, такого как под Верденом, когда пришлось бросать в бой большие танковые отряды, чтобы сдержать немецкое наступление. В декабре 1917 года Клемансо обратился к американскому президенту Вудро Вильсону с настоятельной просьбой о немедленном предоставлении дополнительных танкеров емкостью в сто тысяч тонн. Заявляя, что бензин, „как кровь, важен для надвигающихся сражений“, он сообщал Вильсону, что „срыв поставок бензина вызовет немедленный паралич наших армий“. И зловеще добавил, что дефицит способен даже „принудить нас к миру на невыгодных для союзников условиях“. Вильсон откликнулся, и необходимый тоннаж был предоставлен.

Но все эти меры были явно недостаточными. Нефтяной кризис вынуждал США и их европейских союзников к более тесной интеграции в вопросах снабжения. В феврале 1918 года была создана Конференция союзников по нефти, призванная объединять, координировать и контролировать все поставки нефти и танкерные перевозки. Ее членами стали США, Великобритания, Франция и Италия. Конференция немедленно показала свою эффективность в распределении поставок среди стран‑союзниц и их вооруженных сил. Однако именно „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и „Ройял Датч/Шелл“ реально обеспечили работу системы, поскольку доминировали в мировой торговле нефтью. Такая объединенная система – наряду с использованием конвоев для защиты танкеров от германских подводных лодок – решила проблемы снабжения союзников нефтью до конца войны.

КОРОЛЬ ЭНЕРГЕТИКИ

Немалую роль в создании Конференции союзников по нефти сыграли собственные энергетические проблемы Америки. Очевидно, что американская нефть оказалась ключевым элементом войны в Европе. В 1914 году США добыли 266 млн баррелей нефти – 65 процентов ее мирового производства, а к 1917‑му добыча выросла до 335 млн баррелей, и составила 67 процентов общемировой. Четверть добытой в США нефти шла на экспорт, в основном в Европу. Поскольку доступ к российской нефти закрыли война и революция, Новый Свет стал теперь для Старого „нефтяной житницей“ – Соединенные Штаты удовлетворяли 80 процентов нефтяных потребностей союзников. Однако после того, как Америка вступила в войну, ситуация с нефтью для нее весьма осложнилась. Теперь нужно было снабжать американские и союзные войска, американскую военную промышленность, а также удовлетворять гражданские нужды. Как обеспечить достаточные поставки и эффективное распределение? Все эти вопросы встали перед Управлением по проблемам топлива, созданным президентом Вильсоном в августе 1917 года в рамках общей экономической мобилизации. Перед всеми воюющими государствами стояла одна и та же задача – приспособить индустриальные экономические системы, развивавшиеся в последние полвека, к военным нуждам. В каждой из стран мобилизация усилила роль государства в экономике и создала новые связи между правительством и частным бизнесом. Не стали исключением и США.

Главой отдела по нефти Управления по проблемам топлива был инженер из Калифорнии Марк Река, ставший первым „энергетическим царем“ Америки. Задача в основном состояла в том, чтобы установить беспрецедентные рабочие отношения между правительством и нефтяниками. Отдел по нефти действовал в тесном сотрудничестве с Национальным комитетом по нефтяному обеспечению военных действий, в который входили руководители крупных компаний. Возглавлял комитет Альфред Бедфорд, президент „Стандард Ойл оф Нью‑Джерси“. Именно этот комитет организовывал поставки американской нефти для войны в Европе. Он размещал основные заказы правительств союзников на нефтеперерабатывающих предприятиях и играл основную роль в организации доставки готовой продукции. По существу, комитет был агентством, „собиравшим“ американскую нефть для поставок в Европу. Этот новейший пример тесного сотрудничества между деловыми кругами и правительством резко контрастировал с той битвой между правительством и „Стандард ойл“, которая происходила десятью годами ранее. Создавалось впечатление, что антитрестовская борьба ушла в небытие.

В 1917 году добыча американской нефти достигла предела своих возможностей. Недостаток „черного золота“ удалось покрыть лишь путем инвентаризации запасов и импорта нефти из Мексики. Наконец, очень холодная зима 1917–1918 годов и общее развитие промышленной активности привели к дефициту угля в США. И дефицит этот был столь суров, что местные власти вынуждены были приставлять охрану к поездам, проходившим через их территорию, полисмены охраняли кучи угля, чтобы предотвратить кражи. В детских домах и приютах кончилось топливо, и их обитатели умирали от холода. Даже здоровые люди жаловались на отсутствие запасов угля, стуча зубами от холода. В январе 1918 года Управление по проблемам топлива приказало закрыть почти все промышленные предприятия к востоку от Миссисиппи, чтобы высвободить топливо для сотен судов с предназначенными для войны в Европе товарами, ожидавших угля в гаванях Восточного побережья. Чтобы экономить уголь, фабрики обязали не работать по понедельникам. „Это был настоящий сумасшедший дом, – отметил полковник Эдуард Хауз, советник Вудро Вильсона. – Я никогда не видел такой бури протеста“.

Дефицит угля стимулировал резкий рост потребления нефти, и цены на нее стремительно росли. К началу 1918 года цены на сырую нефть в среднем были вдвое выше, чем в начале 1914‑го. Чтобы получить нефть, нефтепереработчики предлагали премии и прочие вознаграждения, но нефтедобытчики задерживали ее поставки в ожидании роста цен. Ситуация не могла не беспокоить правительство. В мае 1917 года „энергетический царь“ Река предупредил промышленников, что „какому‑либо дальнейшему росту цен на сырую нефть… нет оправданий“, и призвал к „добровольному“ контролю цен силами самой нефтяной промышленности. „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ была готова откликнуться на призыв. Но предложение не встретило сочувствия у независимых производителей. Тогда Река жестко заявил в Талсе группе производителей: если не будет „добровольного“ контроля, будет прямой правительственный контроль. Он напомнил, что именно правительство помогло производителям с поставками стали и прочих необходимых товаров (нефтяная промышленность потребляла двенадцатую часть национального производства железа и стали), и именно правительство освободило рабочих нефтедобычи от призыва в армию. Аргументы были убедительными. В августе 1918 года для каждого добывающего региона были установлены допустимые максимальные цены, и их уровень стабилизировался до конца войны.

Спрос по– прежнему опережал предложение – и не только из‑за войны. Феноменальный рост количества автомобилей в США, число которых с 1916 по 1918 год почти удвоилось, также сыграл свою роль. Дефицит бензина казался неминуемым. Появился „неформальный призыв“ к отказу от бензина по выходным. Призыв не имел отношения только к грузовикам, санитарным, полицейским, спасательным машинам и катафалкам. Воззвание, естественно, встретили подозрением и нападками многие, но большинство его одобрило – даже в Белом Доме. „Полагаю, – заявил президент Вильсон, – я должен ходить в церковь пешком“.

ЧЕЛОВЕК С КУВАЛДОЙ

Союзники, в отличие от Германии, хотя периодически испытывали дефицит нефти, избежали нефтяной катастрофы. Блокада полностью разрушила снабжение Германии по морскому пути, оставив ей единственный доступный источник нефти – Румынию. Хотя румынская нефтедобыча в мировом масштабе значила относительно мало, эта страна была крупнейшим производителем в Европе после России. Таким образом, Германия оказалась в сильной зависимости от Румынии. Усилиями“ Дойче Банка“ и других германских фирм перед войной значительная часть румынской нефтяной промышленности была „привязана“ к экономике Германии. В первые два года войны Румыния оставалась нейтральной, наблюдая, чья возьмет. Но в конце концов в августе 1916 года, под влиянием успехов русских войск на восточном фронте Румыния объявила войну Австро‑Венгрии, что автоматически поставило ее в состояние войны с Германией.

Для Германии победа на восточном фронте была крайне важна. „Как я теперь ясно вижу, мы не сможем существовать, не говоря уже о том, чтобы выиграть войну, без румынских хлеба и нефти“, – сказал генерал Эрих Людендорф, фактически являвшийся „мозговым центром“ военных операций Германии. Германские и австрийские войска в сентябре 1916 года вторглись в Румынию, но румыны сумели удержаться в горных перевалах, защищавших Валахскую равнину, где была сконцентрирована нефтедобыча.

В середине октября германские и австрийские войска захватили огромное количество нефтепродуктов, в том числе и принадлежавшие союзникам большие запасы бензина на складах в черноморском порту. Планировалось уничтожить всеоборудование и все запасы нефти, но в пылу боев эти планы не были приведены в исполнение. Теперь казалось, что и сам „большой приз“ – румынские нефтяные месторождения и сооружения нефтепереработки – вот‑вот окажутся в руках Германии. Можно ли было отдавать их противнику? 31 октября 1916 года в Лондоне Военный комитет британского правительства в срочном порядке обсуждал этот вопрос. „В случае необходимости надо любой ценой уничтожить как запасы зерна и нефти, так и нефтяные скважины“, – гласило заключение комитета. Однако правительство Румынии не торопилось уничтожать свое национальное достояние, пока еще сохранялась надежда на военный успех. Но она угасла 17 ноября, когда германские войска преодолели сопротивление румын в горных перевалах и ринулись на Валахскую равнину.

Правительству Британии пришлось взять дело в свои руки. Нортон‑Гриффите, которому поручили жизненно важную задачу разрушения румынской нефтяной промышленности, был одним из основных технических контрагентов Британской империи. Он руководил строительными проектами во многих уголках мира – прокладывал железные дороги в Анголе, Чили и Австралии, строил гавани в Канаде, акведуки в Баку, водоочистные системы в Бэттерси и Манчестере. В канун Первой мировой войны он был центральной фигурой в разработке плана нового метро в Чикаго. Интересный, располагающий к себе, обладающий силой и упорством чемпиона Нортон‑Гриффите был обаятельным краснобаем и ярким позером. Мужчины инвестировали его проекты, женщины увлекались им самим. Его считали „одним из наиболее стремительных людей эпохи правления Эдуарда“. Он обладал огненным темпераментом, мятежной натурой и неистовой яростью. Ему не были свойственны дисциплина и обстоятельность, а некоторые его проекты завершились громким финансовым крахом. Тем не менее он был весьма популярен на задних скамьях парламента, где его называли Джек‑Адский‑огонь, „человек‑обезьяна“ (как‑то в Африке он ел обезьяну) и – как ярого империалиста – любимым его прозвищем Джек‑Империя.

Первым „инженерным подвигом“ Нортона‑Гриффитса во время Первой мировой войны стала адаптация для военных нужд технологий, разработанных им ранее для манчестерских очистных сооружений.

Но, разъезжая по Фландрии на своем двухтонном „Роллс‑Ройсе“, загруженном ящиками шампанского, он восстановил против себя многих высших офицеров. С фронта его отозвали. Тем не менее для „румынской миссии“ лучшего человека найти было трудно. 18 ноября 1916 года, на следующий день после прорыва немцами румынского фронта, Джек‑Империя через Россию прибыл в Бухарест в сопровождении одного лишь слуги. Перед лицом дальнейшего наступления германских войск правительство Румынии было вынуждено согласиться наконец с планами разрушения своей нефтяной промышленности.

Диверсионные команды начали действовать. Джек‑Империя был на переднем крае. Огонь охватил месторождения 26 и 27 ноября. Силы Нортона‑Гриффитса, как правило, было достаточно для того, чтобы никто не вставал на его пути. Он мог полезть в драку или достать револьвер со словами: „Я не говорю на вашем проклятом языке“.

Оборудование на месторождениях было разгромлено, вышки взорваны, скважины завалены камнями, гвоздями, грязью, обрывками цепей, обломками буров – всем, что оказалось под руками. Емкости для нефти горели и взрывались. Некоторые из сооружений Джек‑Империя поджег собственноручно. Однажды его ударило взрывной волной и опалило волосы. Но это не охладило поджигателя. Снова и снова Нортон‑Гриффите руководил разрушением вышек и трубопроводов. Он оставил в Румынии бессмертную память о себе, как о „человеке с кувалдой“.

Нефтяные долины пылали, языки пламени поднимались к небу, закрытому плотным, черным, удушливым дымом, застилавшим солнце. А рядом с долинами все ближе и ближе слышалась канонада. Последним месторождением, которое предстояло сжечь, был Плоешти.

Дело было сделано вовремя. 5 декабря, всего через несколько часов после того, как оборудование пожрал огонь, германские части вступили в город Плоешти. Нортон‑Гриффите скрылся на машине прямо из‑под носа германской кавалерии. Его миссией было „опустошить землю“, как он сам говорил, но разрушение было ему, строителю, отвратительно, и, несмотря на полученные им военные награды, он до конца своих дней не любил вспоминать об этом подвиге.

Генерал Людендорф признался после войны, что действия Нортона‑Гриффитса „существенно ограничили снабжение нефтью нашей армии и страны“. „Возникшие нехватки мы должны частично отнести на его счет“, – недобро добавил немецкий генерал. Под руководством Нортона‑Гриффитса было уничтожено приблизительно 70 нефтеперерабатывающих установок и 800 тысяч тонн сырой нефти и нефтепродуктов. Только через пять месяцев немцам удалось восстановить добычу на месторождении. В течение 1917 год добыча составляла не более трети от уровня 1914 года. Германские специалисты методично делали работу, противоположную усилиям Нортона‑Гриффитса, и в 1918 году производство нефти достигло уже 80 процентов от уровня 1914 года. Немцы болезненно нуждались в румынской нефти – Германия не могла бы продолжать войну без нее. Как отметил позднее историк британского Комитета имперской обороны, временный захват Германией румынской нефтяной промышленности и зерна обеспечил ей „лишь разницу между дефицитом и коллапсом“. Да и то временно.

БАКУ

Несмотря на то, что Германия уже возвращала к жизни нефтяные месторождения Румынии, генерал Людендорф делал ставку на „большую добычу“ – ту, которая обеспечит огромные и все возрастающие потребности Германии в нефти. Тогда ход войны можно изменить. Речь идет о Баку, расположенном на берегу Каспийского моря. Крушение царской власти в начале 1917 года, приход к власти рост влияния большевиков и распад Российской империи – все это давало Германии некоторую надежду на то, что ей удастся заполучить руки поставки нефти из Баку. Немцы начали искать подход к бакинской нефти, и первым шагом стало заключение Брест‑Литовского договора в марте 1918 года, прекратившего военные действия между Германией и революционной Россией. Однако турки, в то время союзники Германии и Австрии, уже начали наступление на Баку. Предчувствуя, что успех союзника приведет к бесцеремонному уничтожению нефтяных месторождений, Германия обещала большевикам сдержать турок – в обмен на нефть. „Разумеется, мы согласны“, – сказал Ленин. Иосиф Сталин, к тому времени ставший одним из руководителей большевиков, послал телеграмму с соответствующим приказом Бакинской коммуне, контролировавшей город. Но местные большевики не пожелали согласиться. „Ни в победе, ни в поражении мы не дадим германским грабителям ни капли нефти, добытой нашим трудом“, – ответили они.

Турки, стремясь к бакинской „добыче“, игнорировали просьбы Берлина и продолжали наступление на нефтяной регион. К концу июля они осадили Баку и в начале августа захватили часть месторождений. Армянское и русское население Баку настойчиво просило Великобританию о помощи. Наконец в середине августа 1918 года Великобритания послала туда небольшие силы через Персию. В их задачу входило спасти Баку и отстоять нефть. В случае необходимости им надлежало (по данным военного министерства) повторить румынский сценарий „и уничтожить бакинский добывающий завод, трубопровод и нефтяные резервуары“.

В течение месяца англичане оставались в Баку, и этого оказалось достаточно, чтобы нефть не досталась Германии. „Это оказалось серьезным ударом для нас“, – вынужден был сказать Людендорф. Но англичане удалились, и турецкие войска взяли город. В образовавшемся беспорядке местные мусульмане, подстрекаемые турками, снова, как и в дни революции 1905 года, начали грабежи и погромы, убивая армян и не щадя даже тех, кто находился в госпитале. Тем временем контрреволюционеры захватили комиссаров‑большевиков Бакинской коммуны. Двадцать шесть из них вывезли в безлюдную пустыню за 140 миль от Каспийского моря и казнили. Одним из немногих, кому удалось бежать, был молодой армянин Анастас Микоян. Он добрался до Москвы, чтобы рассказать Ленину об этих событиях. Но к тому времени, когда турецкие войска взяли Баку, бакинская нефть уже не могла спасти Германию12.зовиков“. Это он громогласно заявил: „Дело союзников приплыло к победе на гребне нефтяной волны“.

Сенатор Беранже, директор французского Генерального комитета по топливу, был еще красноречивее: „кровь земли“ (нефть) была „кровью победы… Германия слишком полагалась на свое преимущество в железе и угле и недостаточно учла наше преимущество в нефти“.

Беранже тогда же изрек пророчество: „Нефть была кровью войны, теперь ей предстоит стать кровью мира. Сейчас, в первые мирные дни, наше гражданское население, наша промышленность, наша торговля, наши фермеры – все просят больше нефти, всегда больше нефти; больше бензина, всегда больше бензина“.

„ПРИПЛЫЛИ К ПОБЕДЕ“

Неудача в Баку оказалась серьезным ударом для Германии. В октябре 1918 года германская армия исчерпала свои резервы. Германское высшее командование ожидало долгого топливного кризиса с наступлением зимы. В октябре в Берлине подсчитали: войну на море удастся продолжать лишь в течение шести – восьми месяцев. Военная промышленность исчерпает все ресурсы за два месяца. Общие запасы смазочных материалов иссякнут через шесть месяцев. Ограниченные операции на суше возможны лишь со строжайшим рационированием снабжения, однако воздушные и механизированные силы замрут через два месяца.

Достоверность этих оценок проверить не удалось, поскольку истощенная Германия капитулировала уже через месяц. Перемирие было подписано в пять утра 11 ноября 1918 года в Компьенском лесу, в вагоне маршала Фоша. Через шесть часов оно вступило в действие. Война закончилась.

Дней через десять британское правительство дало обед в Доме Ланкастера в Лондоне для Конференции союзников по нефти. Председательствовал знаменитый лорд Керзон. Когда‑то он служил экспертом по Персии министерства иностранных дел и являлся вице‑королем Индии. Из стратегических соображений он своей властью поддерживал нефтяное предприятие Д'Арси в Персии. Лорд Керзон входил в военное правительство и некоторое время занимал даже пост министра иностранных дел. На обеде он говорил собравшимся гостям, что „одной из наиболее поразительных вещей“, которые ему случалось видеть во Франции и Фландрии во время войны, „были длинные колонны грузов“.

ГЛАВА 10. ДВЕРЬ НА БЛИЖНИЙ ВОСТОК ОТКРЫТА: „ТУРЕЦКАЯ НЕФТЯНАЯ КОМПАНИЯ“

Дней через десять после того, как Керзон и Беранже подняли тост за „кровь победы“, французский премьер Жорж Клемансо приехал в Лондон, чтобы нанести визит премьер‑министру Великобритании Дэвиду Ллойд Джорджу. Пушки молчали уже в течение трех недель, послевоенные вопросы требовали решения. Вопросы эти диктовались временем, и обойти их было нельзя: как реорганизовать послевоенный мир? Нефть неизбежно становилась частью мировой политики. И она более всего занимала умы Клемансо и Ллойд Джорджа, когда они проезжали среди ликующих толп по улицам Лондона. Великобритания хотела распространить свое влияние на Месопотамию – провинцию не существовавшей более Оттоманской империи, часть которой вошла после войны в государство Ирак. Этот район считался чрезвычайно перспективным с точки зрения нефтедобычи. Однако Франция тоже претендовала на одну из частей региона – Мосул, что к северо‑западу от Багдада.

„Чего хочет Великобритания?“ – такой вопрос задал Клемансо, когда два джентльмена наконец достигли французского посольства. „Откажется ли Франция от притязаний на Мосул в обмен на признание Великобританией французского контроля над соседней Сирией?“ – спросил в свою очередь Ллойд Джордж. „Да, – ответил Клемансо, – если получит часть добычи нефти в Мосуле“. На том и порешили.

Ни один из премьер‑министров не потрудился проинформировать о принятом решении своего министра иностранных дел. Это устное соглашение не было договором по сути – в некотором смысле оно было началом великой послевоенной борьбы за новые источники нефти как на Ближнем Востоке, так и по всему миру. Этой борьбе суждено было не только противопоставить друг другу Францию и Англию, но и втянуть в передел нефтяного мира Америку. Конкуренция за новые нефтеносные земли уже не являлась более битвой между рискующими предпринимателями и агрессивными бизнесменами. Война ясно показала, что горючее стало ключевым элементом любой национальной стратегии. Теперь политики и бюрократы ввязывались в драку, руководствуясь простым соображением, – послевоенный мир для экономического процветания и национальной мощи требует все больших объемов нефти1. Центром этой борьбы предстояло стать Месопотамии. Уже в предвоенное десятилетие Месопотамия была объектом дипломатического и коммерческого соперничества. Оно поощрялось умирающей Оттоманской империей, которая вечно была в долгах и судорожно искала новые источники получения доходов. В предвоенные годы одним из основных „игроков“ была германская группа, возглавляемая „Дойче Банком“. Она стремилась распространить германское влияние на Ближний Восток. Ее оппонентом выступала конкурирующая группа, которую поддерживал Уильям Нокс Д'Арси. Эта группа в конце концов вошла в „Англоперсидскую нефтяную компанию“. Британское правительство активно поддерживало ее, так как видела в ней серьезный противовес Германии.

В 1912 году британское правительство с тревогой обнаружило на сцене нового „игрока“. Это была „Турецкая нефтяная компания“. Оказалось, что „Дойче Банк“ уступил свои интересы в концессии этой структуре. „Дойче Банк“ и „Рой‑ял Датч/Шелл“ имели по 25‑процентному пакету акций новой компании. Наибольшей долей, 50 процентами, владел Турецкий национальный банк, который по иронии судьбы контролировался Великобританией и был в свое время создан в Турции для поддержки британских экономических и политических интересов. Существовал и еще один „игрок“ – человек, несомненно, достойный восхищения, – „Талейран нефтяной дипломатии“. В то время остальные участники игры относились к нему пренебрежительно. Это был армянский миллионер Калуст Гульбенкян. И именно ему удалось определить направление всей деятельности „Турецкой нефтяной компании“. Как оказалось, он владел 30 процентами акций Турецкого национального банка, что давало ему 15‑процентную долю в „Турецкой нефтяной компании“.

„МИСТЕР ПЯТЬ ПРОЦЕНТОВ“

Калуст Гульбенкян был сыном богатого армянского нефтепромышленника и банкира, сколотившего состояние на импорте керосина из России в Оттоманскую империю. В награду за эту деятельность султан назначил его управляющим порта на Черном море. Фактически семья жила в Константинополе, там Калуст и совершил свою первую финансовую сделку: в возрасте семи лет ему дали турецкую серебряную монету, мальчик отнес ее на базар – не для того, чтобы купить тянучку, как можно было бы ожидать, а чтобы обменять на старинную монетку. Позднее он собрал одну из крупнейших в мире коллекций золотых монет и с особенным удовольствием приобрел великолепное собрание греческих золотых монет Дж. П. Моргана.

В школе его не любили. Вообще, в его жизни не было особой любви между ним и остальной частью человечества. Юный Калуст часто приходил после школы на базар, наблюдал за торговлей, иногда сам совершал небольшие сделки, постигая восточное искусство ведения дел.

Его послали в школу второй ступени в Марсель. Там он должен был совершенствоваться во французском языке. Затем он изучал горное дело в Королевском колледже в Лондоне и там написал тезисы новой технологии нефтяной промышленности. Он закончил учебу в 1887 году в возрасте 19 лет со степенью инженера первого класса. Профессор Королевского колледжа предложил талантливому молодому армянскому студенту поехать во Францию и завершить там курс физики, но отец отверг идею, сочтя ее „академической чушью“. Вместо этого он послал Калуста в Баку. Там молодой человек „заболел“ нефтяной индустрией, с которой столкнулся впервые. Однажды его окатило нефтяным фонтаном, что он нашел даже приятным, – нефть была „отличная и густая“. Однако, покинув Баку, он никогда больше не посещал „страну нефти“.

В 1889 году Гульбенкян опубликовал в ведущем французском журнале ряд статей о российской нефти, получивших высокую оценку. В 1891 году он объединил их в претенциозную книгу. В возрасте 21 года Гульбенкян считался экспертом мирового класса в вопросах нефти.

Примерно в это время два чиновника турецкого султана попросили его исследовать нефтяные ресурсы Месопотамии. Он не поехал туда – по своему обыкновению, – но подготовил компетентный доклад, основанный на материалах, собранных и предоставленных другими людьми. По его мнению, регион обладал огромным нефтяным потенциалом. Его слова убедили официальных турецких лиц.

Так состоялась „помолвка“ Калуста Гульбенкяна с нефтью Месопотамии, и „брак“ этот оказался длиною в жизнь. Месопотамская нефть потребует от Гульбенкяна необычайного самопожертвования в течение более чем шестидесяти лет.

В Константинополе Гульбенкян открыл несколько коммерческих предприятий, в том числе стал заниматься продажей ковров. Ни одно из них не стало вполне успешным. Однако он в совершенстве постиг восточное искусство торговли – ведение дел, интриги, „бакшиш“, сбор информации. Он развил необычайную трудоспособность, проницательность и другие выдающиеся способности. Он всегда старался контролировать ситуацию, когда же это было невозможно, следовал любимой старой арабской пословице: „Не кусай руку противника – поцелуй ее“. В первые годы в Константинополе он взрастил в себе терпение и настойчивость, некоторые считали эти качества его ценнейшим богатством. Он был как скала. „Проще расплющить гранит, чем сдвинуть мистера Гульбенкяна“, – говаривали о нем впоследствии.

Гульбенкян обладал еще одним качеством. Он был недоверчив. „Никогда не встречал кого‑либо столь же подозрительного, – говорил сэр Кеннет Кларк, художественный критик и директор Национальной галереи в Лондоне, помогавший позднее Гульбенкяну в его делах, связанных с коллекционированием. – Никогда не встречал кого‑либо, доходившего до таких крайностей. Он всегда держал штат шпионов“. Гульбенкян заставлял двух или трех экспертов оценить произведение искусства, прежде чем купить его. Похоже, с годами Гульбенкян превзошел в недоверчивости своего деда, дожившего до 106 лет и до конца жизни содержавшего две группы врачей, чтобы иметь возможность проверять одну с помощью другой.

Возможно, такая подозрительность была необходимым механизмом выживания для армянина, которого в последние годы существования Оттоманской империи постоянно окружали как огромные возможности, так и преследования. В 1896 году во время очередного санкционированного властями армянского погрома Гульбенкян бежал на корабле в Египет. Там он сделался незаменимым человеком сразу для двух могущественных армян – нефтяного миллионера из Баку и Нубар‑паши, помогавшего управлять Египтом. Эти связи открыли для него двери как нефтяного, так и финансового бизнеса и позволили стать представителем по продажам бакинской нефти в Лондоне. В Лондоне Гульбенкян встретился с братьями Сэмюелями и Генри Детердин‑гом. Его сын Нубар позднее писал, что Гульбенкян „…и Детердинг были близки более двадцати лет. Никто не может точно сказать, Детердинг использовал моего отца, или отец использовал Детердинга. Как бы то ни было, их союз был весьма плодотворен для них обоих и для „Ройял Датч/Шелл“. Для „Шелл“ Гульбенкян организовывал сделки, совершал закупки, и занимался финансовыми вопросами.

Одной из первых сделок, предложенных им, были персидские концессии, доставшиеся в конце концов Д'Арси. Гульбенкян и Детердинг ознакомились с первоначальным проектом концессии, который представлял в Париже армянин Китабджи, но отказались от него. Как Гульбенкян сказал позднее, это было „нечто весьма стихийное и выглядевшее столь спекулятивно, что мы посчитали, что этот бизнес подходит лишь игрокам“. Впоследствии, грустно наблюдая за ростом „Англо‑персидской компании“, он сформулировал свой девиз – „никогда не отказывайся от нефтяной концессии“, который в дальнейшем стал основным принципом его жизни. Впервые Гульбенкяну предстояло применить этот принцип, как и свое несгибаемое упорство, преодолевая препоны в Месопотамии. В 1907 году он убедил Сэмюелей открыть в Константинополе офис и возглавил его. Антиармянские настроения к этому времени пошли на убыль. Имея множество коммерческих интересов, Гульбенкян одновременно был консультантом турецкого правительства, его посольств в Париже и Лондоне, а также акционером Турецкого национального банка. Имея такую опору, он сумел примирить конкурирующие интересы Великобритании и Германии, а также „Ройял Датч/Шелл“, создав структуру, названную „Турецкой нефтяной компанией“. Задача эта потребовала величайшей деликатности и ни в коем случае „не была из числа приятных“.

Начиная с 1912 года, когда „Турецкая нефтяная компания“ появилась на свет, британское правительство прилагало все усилия к тому, чтобы заставить ее объединиться с Англо‑персидским синдикатом Д'Арси. В конце концов правительства Великобритании и Германии договорились о стратегии объединения и форсировали ее реализацию. В соответствии с „Соглашением Министерства иностранных дел“ от 19 марта 1914 года интересы Великобритании в объединенной группе доминировали. „Англо‑персидская группа“ имела 50‑процентный пакет акций в новом консорциуме, тогда как „Дойче Банк“ и „Шелл“ имели по 25 процентов. Но оставался еще Гульбенкян. По условиям соглашения „Англо‑персидская группа“ и Шелл“ давали ему по 2,5 процента общей стоимости активов в качестве „интереса бенефициара“. Это означало, что он не имел голосующих акций, но мог пользоваться всеми финансовыми выгодами подобного разделения активов. Так РОДИЛОСЬ прозвище Мистер пять процентов.

Так завершилась десятилетняя борьба. Однако подписавшие соглашение стороны взяли на себя весьма значительные обязательства, одно из которых не давало спокойно жить многим людям в течение десятилетий. Этим обязательством был пункт о „самоограничении“: никто из акционеров не должен был участвовать в добыче нефти на территории Оттоманской империи иначе как через „Турецкую нефтяную компанию“. Пункт о самоограничении не распространялся на Египет, Кувейт и „переданные территории“ на турецко‑персидской границе. Этому пункту соглашения предстояло на многие годы стать основой развития нефтедобычи на Ближнем Востоке и причиной титанических сражений.

„ПЕРВООЧЕРЕДНАЯ ЦЕЛЬ ВОЙНЫ“

28 июня 1914 года Великий визирь Турции в дипломатической ноте официально обещал вручить концессию в Месопотамии преобразованной „Турецкой нефтяной компании“. К несчастью, именно в этот день в Сараево убили эрцгерцога Австрии Франца Фердинанда, и началась Первая мировая война. Остался без ответа главный вопрос: состоялась ли на самом деле передача концессии или все ограничилось ни к чему не обязывающим обещанием? По этому поводу можно было спорить сколько угодно, но в тот момент война разом прекратила англогерманское сотрудничество в Месопотамии, что, естественно, ударило и по „Турецкой нефтяной компании“.

Однако нефтяные запасы Месопотамии забыты не были. В конце 1915 – начале 1916 года представители Англии и Франции пришли к взаимопониманию в вопросе послевоенного будущего Месопотамии. В соглашении Сайкса‑Пико к будущей сфере влияния Франции походя был отнесен Мосул на северо‑востоке Месопотамии, считавшийся одним из наиболее перспективных нефтяных районов. Такая „сдача“ Мосула возмутила многих в британском правительстве. Начались упорные попытки подорвать соглашение. Ситуация обострилась в 1917 году, когда британские войска захватили Багдад. Четыре века Месопотамия была частью Оттоманской империи, когда‑то простиравшейся от Балкан до Персидского залива. Но она более не существовала – таковы превратности судьбы на войне. На Ближнем Востоке предстояло появиться множеству независимых и полунезависимых государств, многие из которых трудно даже найти на карте. Но в тот момент Великобритания управляла ситуацией в Месопотамии.

Нехватка топлива во время войны сделала нефть ключевым элементом национальных интересов Великобритании и поставила Месопотамию в центр событий. Перспективы добычи нефти внутри империи были удручающими. Этот факт придал поставкам с Ближнего Востока первостепенную важность. Секретарь военного кабинета сэр Морис Хэнки, чрезвычайно влиятельный человек, писал министру иностранных дел Артуру Бальфуру: „В следующей войне нефть займет более важное место, чем в этой войне занимает уголь, или хотя бы встанет наравне с ним. Единственные большие запасы, которые мы можем взять под британский контроль, находятся в Персии и Месопотамии“. Таким образом, по словам Хэнки, „контроль над этими нефтяными ресурсами становится первоочередной целью Великобритании в войне“.

В начале 1918 года в ответ на вызов, брошенный большевизмом, Вудро Вильсон выступил со своими идеалистическими „Четырнадцатью пунктами“ и громогласным призывом к самоопределению наций и народов после войны. Государственный секретарь Роберт Лэнсинг был в ужасе от такого пируэта президента. Лэнсинг был уверен, что призыв к самоопределению приведет к большим жертвам по всему миру. По его словам, „человек, владеющий умами народа, должен остерегаться несвоевременных или неприемлемых деклараций… Он отвечает за последствия“.

Британское правительство, хотя и было возмущено „туманом в идеях“ Вильсона, вынуждено было учитывать его популярный призыв при формулировке своих послевоенных целей. Министр иностранных дел Бальфур опасался, что открытое объявление Месопотамии целью войны выглядело бы слишком старомодно, „поимпериалистически“. В августе 1918 года он сказал, что Великобритания должна стать для Месопотамии „направляющей сущностью“, чтобы обеспечить себе поставки одного из естественных ресурсов, в которых она так нуждалась. „Мне все равно, каким образом мы сохраним нефть, – сказал Бальфур, – но я точно знаю, что это для нас весьма важно. У нас должна быть нефть“. Для пущей уверенности британские войска, уже находившиеся в Месопотамии, захватили Мосул после того, как было подписано перемирие с Турцией.

КЛЕМАНСО И ЕГО ЛАВОЧНИК

Весь боевой опыт, начиная с „армии такси“, спасшей Париж в первые недели войны, убедил Францию в том, что доступ к нефти несомненно стал вопросом стратегическим. Жорж Клемансо якобы сказал перед Первой мировой войной: „Когда мне нужно масло [Прим. пер. Oil – масло, нефть (англ.).] , я найду его у лавочников“.

За годы войны он был вынужден изменить мнение и к ее концу решил получать нефть для Франции не у лавочников, а с Ближнего Востока, как и Великобритания. Но 1 декабря 1918 года Клемансо, проезжая среди ликующих лондонских толп, отказался от французских притязаний на Мосул. Однако в обмен он получил и устную британскую поддержку мандата Франции над Сирией, и гарантии того, что Франции достанется часть нефти, найденной британцами в Мосуле.

Лондонский „обмен“ между двумя премьерами на деле не привел ни к чему, лишь инициировал продолжительную серию бурных переговоров. Весной 1919 года, во время Парижской мирной конференции, на встрече Большой тройки, посвященной Сирии и нефти, Клемансо и Ллойд Джордж разругались вдрызг, обсуждая вопрос, по которому, как казалось, „договорились“ в Лондоне. Они обвиняли друг друга во взаимном недоверии. Дискуссия обернулась в конце концов „первоклассной собачьей сварой“, которая, если бы не миротворческие усилия присутствовавшего Вудро Вильсона, могла бы перейти в настоящий кулачный бой.

Вопрос решен не был и оставался камнем преткновения до тех пор, пока наконец в апреле 1920 года в Сан‑Ремо не собрался для устранения многочисленных разногласий Высший совет союзников, уже без участия Соединенных Штатов. Ллойд Джордж и новый премьер‑министр Франции Александр Мильеран выработали компромиссное соглашение, по которому Великобритания получала мандат Лиги Наций на Палестину и Ирак (включая Мосул), Франция – на Сирию и Ливан. При этом Великобритания гарантировала Франции 25 процентов будущей добычи мосульской нефти, а Франция обещала обеспечить вывоз нефти к Средиземному морю. Основным инструментом нефтяных разработок оставалась Турецкая нефтяная компания“, Франция получала в ней долю, ранее принадлежавшую Германии и конфискованную Великобританией в результате войны. Взамен Франция отказывалась от своих притязаний на Мосул. В свою очередь Великобритания ясно показала, что любая частная компания, разрабатывающая нефтяные месторождения Ирака, совершенно определенно будет находиться под британским контролем. Оставался лишь один вопрос: а есть ли вообще в Ираке нефть? Этого никто не знал.

Франция не забывала и о другом пути укрепления своего положения на нефтяном рынке – создании государственной компании, национального лидера. Отвергнув предложение „Ройял Датч/Шелл“ о партнерстве, сделанное Генри Детердингом, Раймон Пуанкаре, вторично ставший премьер‑министром в 1922 году, настаивал на том, чтобы новая компания была „полностью французской“. По этому поводу он в 1923 году обратился к промышленному магнату полковнику Эрнесту Мерсье. Имевший политехническое образование герой войны, получивший ранение во время обороны нефтепромыслов Румынии, Мерсье был технократом, преданным идее обновления французской экономики. К тому времени он уже успешно работал над объединением электротехнической промышленности Франции. Теперь ему предстояло попытаться сделать то же самое и в нефтяной промышленности. Созданному предприятию дали имя „Французская нефтяная компания“, сокращенно – ФНК. Ей надлежало стать орудием „освобождения Франции“. Французское правительство назначало двух из ее директоров и утверждало остальных, сама же компания должна была находиться в частных руках.

Деятельность Мерсье осложнялось лишь тем обстоятельством, что французские компании и банки не торопились инвестировать средства в ФНК. Они не проявляли энтузиазма по отношению к нефтяным предприятиям, популярным у инвесторов Великобритании и Америки, даже несмотря на поддержку государства. „В Месопотамии было столько международных проблем, – говорил позднее Мерсье. – Никто из первоначальных инвесторов не молил о чести быть допущенным в ФНК“. Но, как бы то ни было, Мерсье удалось в конце концов найти достаточные инвестиции – 90 банков и компаний вложили‑таки деньги в этот проект. В 1924 году проект „Французской нефтяной компании“ стартовал. Новой фирме была передана французская доля в активах „Турецкой нефтяной компании“.

Однако правительство Франции оставалось неудовлетворенным степенью защиты национальных целей и интересов. В1928 году специальная комиссия парламента подготовила доклад об организации местного нефтяного рынка, крупнейшего в Европе после британского. Она выступила как против „свободного рынка“, так и против государственной монополии. Взамен комиссия предложила некий гибрид – систему квотирования, по которой правительство распределяло бы доли рынка среди различных частных нефтеперерабатывающих компаний, стремясь тем самым диверсифицировать поставки и гарантировать жизнеспособность французских компаний этого профиля. В дополнение предлагалось защитить их от иностранной конкуренции тарифами и прочими законодательными препонами. Законодательство марта 1928 года вычертило основные цели новой „конституции французской нефти“: следует ограничить деятельность „англосаксонских нефтяных трестов“, построить национальную индустрию нефтепереработки, установить порядок на рынке и уже на этой основе разрабатывать французскую долю нефти в Ираке. Чтобы быть уверенным в том, что ФНК будет активно проводить в жизнь интересы Франции в соответствии с новой системой, государство приобрело в прямую собственность 25 процентов ее акций и увеличило количество директоров от правительства. Доля иностранного капитала резко уменьшилась. По словам французского депутата, ФНК готова была стать „промышленной рукой правительства“. Теперь правительство Франции стало ведущим участником борьбы за нефтяные богатства Ближнего Востока.

СЛИЯНИЕ

Ход событий не был столь гладким для правительства Великобритании, которое продолжило начатые во время войны попытки нарушить голландско‑британское соотношение 60:40. Необходимо было поставить „Ройял Датч/Шелл“ под контроль, увеличив британскую долю в компании против голландской. Такой поворот вполне устраивал Маркуса Сэмюеля. Но Генри Детердинг интересовался только бизнесом. Британские протекция и спонсорство стоили куда больше голландских в послевоенном мире, сотрясаемом революциями, дипломатическим соперничеством и националистическими движениями. Существовал более заманчивый „приз“, привлекавший „Шелл“ и побуждавший отказаться от превалирования голландской доли: нефть Месопотамии и „Турецкая нефтяная компания“. Перейдя под британский контроль, „Шелл“ могла обеспечить свои права на месопотамскую нефть.

С точки зрения правительства Великобритании, переход „Шелл“ под его контроль чрезвычайно усиливал британские нефтяные позиции. Однако правительство хотело иметь возможность назначать в совет директоров „Шелл“ как минимум одного своего члена и получить право утверждать всех остальных, аналогично тому, как это было в „Англо‑персидской компании“. Детердинг просто не мог такого допустить. Кроме того, он видел в слишком близком сотрудничестве с британским правительством и недостатки, особенно там, где это касалось вопросов приобретения земель в Северной и Южной Америке. В Америке „Ройял Датч/Шелл“ постоянно подвергалась нападкам, поскольку ошибочно воспринималась как „рука правительства Великобритании“. Это обстоятельство было достаточно серьезным, чтобы у Детердинга отпало желание переходить под британский контроль.

Тем не менее, несмотря на все задержки и разочарования, Детердинг и „Шелл“ сохраняли заинтересованность в слиянии с „Англо‑персидской компанией“. Если бы им удалось получить контроль над ней прежде, чем она станет грозным прямым конкурентом, они посчитали бы это большим достижением. Слияние усилило бы позиции „Шелл“ в мировом соперничестве со „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и другими американскими компаниями. Кроме того, оно положило бы конец преимущественному положению „Англо‑персидской компании“ как поставщика королевского флота Великобритании. Детердинга всегда раздражали избыточные затраты и неоправданное дублирование в промышленности. „Мир, – писал он вскоре президенту „Стандард ойл“, – страдает от избыточной добычи нефти, избыточной переработки, избыточной доставки и избыточных продаж, последним по порядку, но не по своему значению“.

К тому времени „Англо‑персидская компания“ со своей стороны успела столнуться с трудностями, связанными с правительственным контролем. Во многих странах, как сообщало официальное лицо в МИД Великобритании, считали, что каждое действие компании… прямо инспирировалось правительством“. Такая ситуация мешала и компании, и правительству. Под давлением США страны Латинской Америки запретили передачу концессий нефтяным компаниям, контролируемым правительствами – прежде всего имелась в виду „Англо‑персидская компания“. Ее связь с британским правительством могла оказаться особенно опасной на ее „родине“ – в Персии. По мнению Шаха Реза Пехлеви, в прошлом вое чальника, а теперь правителя страны, компания стояла слишком близко к правительству Великобритании. Насколько надежными будут положение компании и позиции Великобритании при новом шахе? Положение компании было весьма уязвимым, по словам одного британского чиновника, „в настоящее время весь доход идет от области в Персии величиной в несколько квадратных миль. Любое прекращение добычи на этом пятачке в силу естественных причин либо в результате враждебных действий имело бы катастрофические последствия“.

Некоторые из членов правительства были убеждены, что слияние с „Шелл“ диверсифицировало бы интересы „Англо‑персидской компании“ и тем самым уменьшило бы риск. Попутно правительство приобрело бы вожделенный контроль над „Шелл“.

Что касается „Шелл“, ее намерения не претерпели изменений. „Сам вопрос контроля, – говорил в 1923 году Роберт Уэйли Коэн из „Шелл“, – являлся по большей части бессмысленным. Это вопрос чувств, однако если бы с передачей контроля готтентотам мы могли увеличить дивиденды и укрепить надежность, не думаю, что кто‑либо из нас долго колебался бы“.

Разумеется, противников слияния было предостаточно во всех сферах, в том числе и политических. Массовая враждебность к „нефтяным трестам“ была в Великобритании не менее заметна, чем в США. Однако наиболее сильное противодействие пришло из Адмиралтейства. „Здравый смысл по‑флотски“ был весьма оригинален: правительство, по словам „морского чиновника“, „вошло в „Англо‑персидскую компанию“ не для того, чтобы делать деньги, но чтобы создать независимую компанию для служения национальным интересам“. Кроме того, Адмиралтейство уже привыкло к своему праву получать топливо от „Англо‑персидской компании“ со значительной скидкой, что было особенно важно перед лицом постоянной угрозы сокращения бюджета Адмиралтейства. И, конечно, слиянию горячо противилась сама компания. Чарльз Гринуэй вряд ли стал бы вести столь тяжелую борьбу за превращение предприятия в комплексную нефтяную компанию для того, чтобы сделать ее впоследствии лишь довеском к ненавистной „Шелл“.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧЕРЧИЛЛЯ

Как поступить „Шелл“, чтобы при столь сильной оппозиции завладеть „Англоперсидской компанией“? Идея пришла Роберту Уэйли Коэну. Во время одного из обедов он обратился к Уинстону Черчиллю с весьма интересным предложением. Не рассмотрит ли бывший парламентарий и популярный член кабинета возможность самому взяться за проект со стороны „Шелл“? В чем состоит миссия? Лоббировать слияние „Шелл“ как с „Англо‑персидской компанией“, так и с „Берма ойл“. „Шелл“ в свою очередь прекратила бы приобретать доли правительства в „Англо‑персидской компании“. „Берма ойл“ не была против слияния. Черчилль на самом деле работал бы в интересах Великобритании, подчеркнул Коэн, поскольку в случае удачи проекта стране был бы гарантирован контроль над всемирной нефтяной системой.

Предложение не могло быть более своевременным, поскольку летом 1923 года „нефтяной воитель“ Черчилль был без работы. Он проиграл выборы в парламент в своем избирательном округе на востоке Данди, только что приобрелзагородное имение и занимался писательством, чтобы свести концы с концами. „Мы не умрем с голоду“, – обещал он жене. „Уинстон сразу понял всю картину“, – сказал Коэн после разговора с Черчиллем, несмотря на то, что последний попросил время на размышления. Ему не хотелось портить свою политическую карьеру, ведь он посвятил ей всю жизнь. Кроме того, ему приходилось зарабатывать на „хлеб насущный“, и четвертый том его работы о Великой войне – “Мировой Кризис“ – требовал завершения. Конечно же, существенным моментом была оплата услуг.

После короткого размышления Черчилль принял предложение. Он хотел получить 10 тысяч фунтов в случае неудачи и 50 тысяч, если дело выгорит.

Коэна ошеломили выдвинутые Черчиллем условия, однако было решено, что сумму выплат можно разделить между „Шелл“ и „Берма ойл“. Как заметил председатель последней, „мы не могли слишком торговаться“ с Черчиллем. Руководители „Берма ойл“ не знали, как платить, поскольку, если получатель такой крупной суммы не будет зарегистрирован в бухгалтерских книгах, это не понравится аудиторам. В итоге решили открыть секретный счет.

Итак, Черчилль приступил к работе для „Берма ойл“ и, куда в большей степени, для „Шелл“, той самой компании, которую подвергал столь суровому бичеванию, будучи первым лордом Адмиралтейства, десятилетием раньше в своей битве за прорыв военного флота в нефтяной век. Прожорливость „Шелл“ тогда была центральным доводом, побудившим правительство приобрести долю в „Англоперсидской компании“, чтобы гарантировать свою независимость. Теперь же он был готов сделать все наоборот – убедить правительство продать эту самую долю. „Шелл“ предстояло забрать ее и тем самым склонить баланс в группе „Ройял Датч/ Шелл“ от голландского превалирования к британскому.

Черчилль не терял времени. В августе 1923 года он обратился к премьер‑министру Стэнли Болдуину, который, как писал Черчилль жене, был „в совершенном восторге“ от решения нефтяного вопроса на предложенных условиях. „Он (Болдуин) говорил так, будто это был Уэйли Коэн. Я уверен, что все пройдет гладко. Единственное, о чем я беспокоюсь, это мое собственное дело… Вопрос в том, как все организовать, чтобы не оставить повода для критики“. Премьер‑министр Болдуин был абсолютно убежден, что британскому правительству пора закончить свой нефтяной бизнес. Он даже определил сумму, которую следовало запросить за правительственную долю. „Двадцать миллионов были бы хорошей ценой“, – сказал он Черчиллю. Это почти в десять раз превышало сумму, заплаченную правительством десятью годами ранее.

Но внешние обстоятельства изменились раньше, чем что‑то было сделано. В конце 1923 года Болдуин объявил внеочередные выборы, и Черчилль, отказавшись от комиссионных за еще не сделанную работу, вернул первоначальный взнос и снова бросился с головой в политику. Консервативное правительство меншинства вернулось к власти, но быстро пало. Его сменило первое в истории Великобритании правительство лейбористов, которое решительно отвергло и планы слияния, и продажу государственной собственности. Осенью 1924 года консерваторы вновь пришли к власти, но и они теперь выступали против продажи государственной собственности. „Правительство Его Величества“, – писал заместитель министра финансов Чарльзу Гринуэю, председателю „Англо‑персидской компании“ не намерено отступать от политики сохранения своей доли в компании“.Министром финансов стал не кто иной, как новообращенный консерватор Уинстон Черчилль.

НЕХВАТКА НЕФТИ И „ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ“

Ближний Восток не смешивал европейские нефтяные интересы со своими собственными. Американские компании разрабатывали месторождения нефти по всему миру и неминуемо должны были обратить внимание на этот регион. В течение двадцатых годов над американской нефтяной промышленностью довлело предчувствие неизбежного истощения собственных нефтяных ресурсов. Многие в американском правительстве это понимали. Предчувствие превратилось в настоящую манию. Опыт военного времени – „воскресенья без бензина“ и роль, сыгранная нефтью в войне, – придавали этому предчувствию черты реальности. Президент Вильсон в 1919 году с печалью согласился со словами уходившего с должности чиновника о том, что недостаток зарубежных нефтяных поставок создал в международной области наиболее серьезную из проблем, когда‑либо встававших перед Соединенными Штатами. „Похоже, что ни дома, ни за рубежом нет способа, с помощью которого мы могли бы обеспечить себя необходимыми ресурсами“, – сказал президент. Ожидание быстрого истощения нефтяных ресурсов сопровождалось в Америке ростом спроса на нефть: потребление ее выросло на 90 процентов с 1911 по 1918 год. После войны прогнозировали дальнейшее увеличение этого роста. Любовные отношения между Америкой и автомобилем становились все теснее. Рост числа зарегистрированных в США автомобилей между 1914 и 1920 годами был ошеломляющим – произошел скачок с 1,8 до 9,2 миллиона машин. Дефицит был таков, что один из сенаторов призывал перевести флот США с нефти снова на уголь.

Ведущие инженеры и ученые‑геологи разделяли всеобщее беспокойство. Директор Горнорудной администрации в 1919 году предсказывал, что „в течение ближайших двух – пяти лет нефтепромыслы страны достигнут максимальной производительности, после чего мы столкнемся с быстрым ее падением“. Джордж Отис Смит, директор Геологической службы США, предупреждал о возможности „бензинового голода“. Что же делать? Ответ состоял в том, чтобы идти за море: правительству следует „морально поддерживать любое усилие американского бизнеса, направленное на расширение деятельности по добыче нефти за пределами США“. Он полагал, что запасы нефти в Америке закончатся ровно через девять лет и три месяца.

В это же время велась активная дискуссия по поводу оценки запасов нефти, обнаруженных в сланцах в горах Колорадо, Юты и Невады. В 1919 году предсказывали, что „вероятно, менее чем через год нефть, перегоняемая из этих сланцев, будет конкурировать с добытой из скважин“. Журнал „Нэйшнл Джеогрэфик“ взволнованно объявил о том, что „каждый обладатель машины может радоваться“, поскольку нефть из сланцев даст „столько бензина, что удовлетворит любой спрос, так что даже дети детей могут на нее рассчитывать. Угроза смерти безлошадной повозки, очевидно, предотвращена“. К разочарованию сторонников перегонки нефти из сланцев, затраты, необходимые для ее получения, были самым прискорбным образом недооценены. В Великобритании перед лицом надвигающегося дефицита „Англо‑персидская компания“ занялась исследованиями возможности получения жидкого топлива из угля. Ожидание дефицита привело к серьезному росту цен. С 1918 по 1920 год цена сыройнефти в США подскочила на пятьдесят процентов – с двух до трех долларов за баррель. Зимой 1919–1920 годов действительно наблюдалась нехватка нефти. Пообщему мнению, США совсем скоро предстояло начать в значительных количествах импортировать нефть. Замаячил призрак международной конкуренции и угроза столкновения с Великобританией. Как нефтепромышленники США, так и правительство были твердо уверены, что Великобритания проводит агрессивную политику и хочет взять под свой контроль оставшиеся в мире нефтяные ресурсы прежде, чем американцы сдвинутся с места. Поэтому Вашингтон обещал незамедлительно помочь нефтяным компаниям в их походе за иностранными запасами. Был предложен принцип „открытых дверей“ – т. е. равных возможностей для капитала и деловых кругов Америки.

Великобритания отреагировала на эту кампанию со скептицизмом, обидой, возмущением и непримиримостью. Она заметила, что на долю США приходится две трети всей добычи сырой нефти в мире. „Не думаю, что вы или кто‑нибудь другой в Америке из тех, кто связан с нефтью, на самом деле верите, что ваши запасы подойдут к концу в ближайшие 20 или 30 лет“, – недоверчиво писал другу в Америку Джон Кедмен, директор Нефтяного комитета. Однако ожидание дефицита и угроза конкуренции заставили американские компании искать новые источники по всему миру – как для добычи нефти, так и для закупки уже добытой. Стратегическое преимущество могли дать технологические новшества, с помощью которых надеялись преодолеть трудности, связанные с большими расстояниями, являвшиеся перед войной непреодолимым препятствиям для глобальной нефтеразведки и добычи.

Взор Америки остановился на Ближнем Востоке, в особенности на Ираке, находившемся под британским мандатом. Однако здесь „дверь“ вовсе не была „открытой“. Когда два геолога из „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ вступили на эту территорию, представитель британских властей сдал их шефу полиции Багдада.

Соглашение 1920 года в Сан‑Ремо, укрепившее взаимопонимание между Великобританией и Францией в вопросе разделения нефти Ирака, ошеломило Вашингтон и американских нефтепромышленников. Американская пресса громогласно назвала его „старомодным империализмом“. Наибольшего осуждения заслуживало нарушение принципа равноправия победивших союзников. Джерси была очень обеспокоена. Ей чудился двойной альянс – между Великобританией и Францией, и между „Шелл“ и „Англо‑персидской компанией“, способный выбросить американскую компанию и из нефтедобычи, и со всех нефтяных рынков мира. Компания обратилась в Госдепартамент США. Госдепартамент решительно осудил договор как нарушение драгоценных принципов. Конгресс одобрил „Акт об аренде недр“ 1920 года, запрещающий добычy нефти на землях, находящихся в общественной собственности, организации стран, правительства которых закрывали подобный доступ для американцев. Акт был прежде всего направлен против Голландии и Великобритании. Циничные наблюдатели пришли в восхищение от того, что администрация Вильсона лишена прогрессивизма, теперь, в конце своего правления, оказывала нефтяным компаниям и в особенности „Джерси“, являвшейся наиболее ярким нее „Дракона“ пораженного Верховным судом всего лишь десятью годами размолвки. Персидский посол в Вашингтоне был изумлен сближением администрации Вильсон – „Стандард ойл“, которое „полностью перевернуло предвоенные отношения, когда для любого члена администрации не было ничего хуже, чем навлечь на себя подозрения в связи с нефтяными интересами“. Большую роль в укреплении альянса сыграл как призрак нефтяного дефицита, так и опыт сотрудничества деловых кругов и правительства в военное время. Одна „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ поставила четверть той нефти, которую получили союзники. Для подобного поворота в политике были и другие причины. Прогрессивизм и реформы „выдохлись“, и в американском бизнесмене снова видели героя, как в восьмидесятые и девяностые годы прошлого столетия. Правительству следовало его поддерживать, а не мешать ему.

Новая республиканская администрация Уоррена Хардинга, пришедшая к власти в 1921 году, была полностью на стороне частного предпринимательства и проявила себя как защитница международных американских нефтяных интересов. Ирак не был исключением. Между Соединенными Штатами и Великобританией возникла напряженность. Но затем произошло нечто странное. Великобритания проявила миролюбие и „открыла двери“ американскому участию в нефтяном бизнесе Ирака. Почему? Прежде всего обнаружилась двусмысленность юридического статуса „Турецкой нефтяной компании“. Получила ли она концессию в 1914 году или это было лишь обещание концессии? В обеих странах в повестку дня встало множество других экономических и стратегических вопросов. И Великобритания хотела сотрудничать с Америкой. Лондон беспокоили антибританские настроения в США, в конгрессе даже обсуждалась возможность эмбарго на поставки американской нефти в Британию. Отказ американцам в добыче нефти Ирака был бы в лучшем случае постоянным раздражителем для англо‑американских отношений. Прямое привлечение американцев, напротив, могло бы принести реальную пользу: британцы хотели скорейшей разработки месторождений региона. Они стремились обеспечить доходы новому правительству, пришедшему к власти в Ираке, дабы уменьшить нагрузку на казначейство в Лондоне. Американские капитал и технологии весьма ускорили бы все эти процессы. И наконец „Шелл“ поверила в то, что американское участие не будет лишним ввиду политических проблем, которые могут возникнуть в этой нестабильной части мира. Калуст Гульбенкян присоединил свой голос, советуя постоянному заместителю министра иностранных дел иметь американцев „внутри“, а не „снаружи“ – в качестве конкурентов. Замминистра согласился и дал весьма жесткие указания „Англо‑персидской компании“ и „Ройял Датч/Шелл“: национальным интересам Великобритании соответствует подключение американцев, и произойти таковое должно как можно скорее.

„БОСС“: УОЛТЕР ТИГЛ

Какие же из американских компаний следовало поддерживать правительству? Стоило ли затрачивать столько дипломатических усилий, если речь шла только о „Джерси“? Несколько влиятельных персон, в том числе министр торговли Герберт Гувер, предложили создать синдикат американских компаний для работы в Ираке. Гувер очень хорошо знал нефтяной бизнес и связанный с ним риск. Он продал перед войной некоторые принадлежавшие ему перуанские нефтяные мощности Уолтеру Тиглу из „Джерси“. Последний описывал будущего президента как „странно выглядевшего парня – легкий полосатый костюм и белые теннисные туфли“. В мае 1921 года на встрече в Вашингтоне министр торговли Гувер и государственный секретарь Чарльз Эванс Хьюз откровенно заявили группе представителей нефтяного бизнеса, что США не могут „держать дверь открытой“ лишьдля одной компании, но готовы это сделать только для представительной группы. „Джерси“ обнаружила, что в одиночку не сможет рассчитывать на устойчивую государственную поддержку. Тигл образовал консорциум из нескольких ведущих компаний. Еще недавно подобная группа подверглась бы нападкам со стороны правительства за ограничение свободы торговли, теперь же ей оказывалась поддержка как национальному лидеру, который прокладывает дорогу к зарубежной нефти.

Благодаря этой группе Госдепартамент избегал прямого участия в европейских нефтяных делах. Внимательно следя за разработками, он, тем не менее, оставался в стороне от переговоров. Право говорить предоставлялось Уолтеру Тиглу – бизнесмену, но не политику и не дипломату. В июле 1922 года он отбыл в Лондон, чтобы начать там переговоры об американском участии в разработке предполагаемых нефтяных ресурсов Ирака. Тогда он не предполагал, каким долгим и трудным окажется это дело.

Тигл представлял на переговорах не только „Стандард ойл“, но и весь американский консорциум. По другую сторону переговорного стола собрались Генри Детердинг, Чарльз Гринуэй, полковник Эрнест Мерсье из ФНК. Недалеко от стола дефилировал Калуст Гульбенкян. Оппоненты Тигла были партнерами в „Турецкой нефтяной компании“, контролировавшей концессию в Ираке или полагавшей, что они делают это.

Главным антагонистом Тигла в разыгравшейся драме стал Гульбенкян. Контраст между этими двумя людьми был очевиден. Маленький и необаятельный Гульбенкян был подозрителен и необщителен. Тигл, будучи шести футов ростом, в весе периодически достигал трехсот фунтов, вновь и вновь проигрывая битву ненасытной любви к шоколаду. Будучи воплощением американского дружелюбия, он выступал прямо и откровенно. Гульбенкян был одиночкой, Тигл же возглавлял крупнейшую в мире нефтяную компанию. Ему дали прозвище Босс: Тигл единолично управлял „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и был одной из наиболее выдающихся и известных фигур в нефтяном бизнесе. Гульбенкян же предпочитал анонимность.

Однако у этих двоих, как ни странно, были и общие черты. Оба они были потомственными нефтяниками. Отец Тигла, происходивший из Уилтшира в Англии, был одним из наиболее удачливых независимых нефтепереработчиков в Кливленде и в течение многих лет успешно сопротивлялся натиску треста „Стандард ойл“. Он ненавидел „Стандард ойл“ и был одним из тех героических борцов, о которых повествовали страницы истории треста, записанной Айдой Тарбелл.

И Гульбенкян, и Тигл были в свое время среди студентов, изучавших технологии нефтедобычи. В Корнелльском университете Тигл, казалось, был организатором всего, что ни делали студенты. Он написал тезисы о низкосернистой сырой нефти и набрал неслыханные сто баллов по промышленной химии. Как и Гульбенкяну, профессора советовали ему продолжать учебу, но отец его ответил столь же резко, как и отец Гульбенкяна. В полученной студентом Тиглом короткой телеграмме значилось: „Домой сейчас же“. Вернувшись в Кливленд, Тигл пошел работать за 19 центов в час на семейное нефтеперерабатывающее предприятие. Затем отец сделал его коммивояжером. Тигл показал себя в продажах серьезным, агрессивным и убедительным коммерсантом. Однако его вновь призвали домой – теперь для того, чтобы помочь продать семейный бизнес бывшему врагу – „Стандард ойл“. Отец Тигла не мог более выдерживать напряжение борьбы. Однако ко всему прочему в тресте заметили молодого талантливого Тигла и возжелали заполучить не только хозяйский бизнес, но и хозяйского сына.

Семейный бизнес был преобразован в „Рипаблик ойл“, а молодой Тигл сделался его боссом. Его способности скоро проявились: знание всех аспектов нефтяного бизнеса, невероятная память на технические, коммерческие и административные детали, неослабевающая энергия, способность разобраться в проблеме и найти решение, и под внешним обаянием – безжалостно требовательная и властная личность. Годы работы научили его тем же истинам, которые Гуль‑бенкян постигал на базаре – всегда стремиться к наилучшему из возможных результатов сделки. „Он торговался по любому поводу, – вспоминал его коллега времен „Рипаблик ойл“. – Он торговался, торговался и торговался. Когда речь шла о деньгах компании, он считал, что платит слишком много за пятицентовые сигары, и старался получить их за четыре“.

Тигл быстро рос и к 1908 году стал главой комитета по экспорту „Стандард ойл“. Он видел новую динамику международного рынка лучше, чем другие руководители треста. Он понимал Генри Детердинга и потому выступал за сотрудничество с „Ройял Датч/Шелл“. Однажды, чтобы урегулировать особенно острую конкурентную ситуацию на Дальнем Востоке, Тигл провел два дня на утиной охоте с Детер‑дингом в Шотландии – они оба были отличными стрелками. Два дня они играли в покер. И конфликт был урегулирован. Однако их взаимное уважение, быть может, даже дружба, не могло пересилить подозрительности, лежавшей в самой основе их отношений. Слишком высоки были ставки. Откровенно говоря, каждый из этих двух мужей не верил другому. Детердинг, как сказал Тигл однажды, „часто меняет свое мнение и обычно забывает вам об этом сказать“. Тигл никогда не переставал видеть в „Ройял Датч/Шелл“ наиболее опасного из своих конкурентов.

В 1909 году Тигл стал директором „Стандард ойл“, заняв место могущественного Х.Х. Роджерса. Тиглу был тогда всего 31 год. Одна из газет сочла, что его взяли, чтобы не пустовали „туфли Джона Д“. Она сообщала, что любимые авторы Тигла – Дан и Брэдстрит (по контрасту с Роджерсом – поклонником и покровителем Марка Твена).

Тигл полагал, что в „Стандард ойл“ наблюдается частичный паралич руководства, причина которого коренится в антитрестовском законодательстве. В этом, по его мнению, был источник неудач компании в адаптации к глобальной конкуренции и в развитии собственной добычи сырой нефти за рубежом.

В 1917 году Тигл стал президентом „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. Он не был крупным акционером, но был профессиональным менеджером, и его приход ярко отражал перемены в американском бизнесе, в самой сути корпораций. Тиглу предстояло полностью изменить работу „Стандард“. Но его приход тем не менее олицетворял преемственность в традициях компании. Помимо всего прочего, он был внуком первого партнера Рокфеллера. И он добивался, чтобы преемственность эта была ясна и остальным. Став президентом, он поставил в своем офисе старое шведское бюро Рокфеллера и принялся поднимать дух умирающей компании. Первым делом он, связав чрезмерную секретность с народной нелюбовью к „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, направил массу усилий на улучшение связей с общественностью. Он создал внутрифирменный журнал под названием „Лампа“ и сделался его фактическим редактором. Он организовал „открытую дверь“ для прессы. Он был доступен, дружелюбен и сердечен, очевидно прям и откровенен. Но каждое произносимое слово он контролировал и выверял. По окончании Первой мировой войны главной проблемой, вставшей перед компанией, оказалась поставка сырой нефти. Попытки Тигла подключить компанию к нефтедобыче постоянно блокировались традиционной оппозицией столь „рискованному“ занятию. Как сказал в своем комментарии один директор‑ветеран: „Нам не стоит бурить пустые скважины по всему миру. Мы торговая компания“. Тигл предчувствовал, что нехватка нефти в послевоенные годы станет хронической. Он был уверен в невыгодном положении „Стандард ойл“ с добычей нефти, составляющей 16 процентов объема переработки. Его старый соперник Детердинг проводил глобальную стратегию диверсификации нефтедобычи по всему миру. Тигл знал о попытках британского правительства объединить „Шелл“ и „Англо‑персидскую компанию“. Он предвидел возникновение еще более жесткой конкурентной среды и чувствовал, что „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ не готова к ней. Чтобы соответствовать требованиям времени, он направил компанию по пути слияний на внутреннем рынке и развернул борьбу за собственную нефтедобычу на внешнем. В 1920 году на праздновании 50‑й годовщины „Стандард ойл“ Тигл ясно обрисовал свою стратегию: „Нынешняя политика компании „Стандард ойл“ состоит в том, чтобы интересоваться любым районом добычи, независимо от того, в какой стране он находится“. И где бы в мире ни предполагалось наличие нефти, „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ собиралась там присутствовать.

Вот почему летом 1922 года Тигл оказался в Лондоне перед партнерами по „Турецкой нефтяной компании“. Дискуссии не принесли плодов, и через месяц он вернулся домой. Переговоры продолжились в переписке. В декабре 1922 года разочарование американцев достигло предела, и они всерьез подумывали о полном отказе от этого дела.

Однако дебаты о разделе иракской нефти продолжались. Участники обсуждали, стоит ли следовать условию самоограничения из прошлого договора и не участвовать в добыче на большей части бывшей Оттоманской империи иначе, как через „Турецкую нефтяную компанию“. Наиболее острым оказался вопрос о разделе доходов. Тигл и Гринуэй хотели, чтобы нефть продавалась акционерам по себестоимости. Это помогло бы избежать разбирательств с Ираком по поводу величины прибыли, а американские компании избегли бы дополнительных британских налогов. Однако это предложение не нравилось Ираку, желавшему прямого дележа доходов. Не был доволен и Калуст Гульбенкян, заинтересованный в получении дивидендов прежде всего деньгами, а не нефтью.

Еще более усугубляла всю ситуацию новая, сильно уменьшенная в размерах Турция, которая оспаривала границу с Ираком и пыталась выбить законную основу из‑под „Турецкой нефтяной компании“. Риск всегда сопутствовал работе нефтяных компаний в этой части света. Чтобы снизить его, правительство Великобритании, опираясь на мандат, выданный Лигой Наций, оказало давление на Ирак с целью получить новую концессию, но скорого результата не добилось. Дело в том, что британское правительство имело весьма непростые отношения с режимом, который само же установило в Ираке незадолго до этого. Стороны не могли договориться даже о значении слова „мандат“.

ФЕЙСАЛ – КОРОЛЬ ИРАКА

Во время войны Лондон настраивал Хусейна – шерифа Мекки возглавить восстание арабов против Турции, что он и совершил в 1916 году. Ему помогали несколько англичан, самый известный из них Т. Э. Лоуренс – Лоуренс Аравийский. Хусейн и его сыновья должны были стать правителями различных частей Оттоманской империи, населенных в основном арабами. Наиболее способным считался Фейсал, третий сын Хусейна. Лоуренс, очарованный Фейсалом при их встрече во время войны, описывал его как „само совершенство“ и считал его фигурой идеальной для руководства восстанием в регионе. После войны Фейсал имел успех на Версальской конференции, произведя впечатление даже на сухого госсекретаря США Роберта Лэнсинга. Тот писал, что голос Фейсала „казалось, веял запахом лаванды и напоминал о богато разрисованных диванах, зеленых тюрбанах, блеске золота и драгоценных камней“.

Англичане посадили Фейсала на трон только что образовавшейся Сирии, – одного из независимых государств, выделившихся из распавшейся Османской империи. Но через несколько месяцев, когда контроль над Сирией в соответствии с послевоенными договоренностями перешел к Франции, Фейсала безо всякого почтения сместили и выслали из Дамаска. Он объявился на какой‑то железнодорожной станции в Палестине, где англичане устроили церемонию в его честь, и стал ждать своей участи, сидя на багаже.

Его королевская карьера на этом не закончилась. Великобритания нуждалась в монархе для другого нового государства – Ирака, созданного на месте трех провинций почившей в бозе Оттоманской империи. Политическая стабильность региона нужна была не только ввиду перспектив нефтедобычи, но также для защиты Персидского залива, и для поддержки нового воздушного имперского пути из Великобритании в Индию, Сингапур и Австралию. Великобритания не хотела управлять регионом напрямую – это стоило бы слишком дорого. Черчилль, тогдашний глава министерства по делам колоний, хотел видеть арабское правительство при конституционном монархе, которого Великобритания „поддерживала“ бы под мандатом Лиги Наций. Так было бы дешевле. И Черчилль увидел в безработном Фейсале достойного кандидата. Вызванный из ссылки, Фейсал был в августе 1921 года коронован. Брат Фейсала Абдулла, которому ранее предназначался иракский трон, был поставлен королем „незанятых земель“, которым англичане дали название эмирата Трансиордании.

Перед Фейсалом стояла грандиозная по сложности задача. Население его страны не было сложившейся нацией. В Ираке жили разобщенные группы – арабы‑шииты, арабы‑сунниты, евреи, курды и йезиды. Это было государство с небольшим числом городов, в основном провинциальных и контролируемых местными шейхами, с бедной политической и культурной историей. Зато арабский национализм рос там с каждым днем. Сунниты обладали политической властью, шииты же были многочисленнее, при этом не имели никакой власти. Среди жителей Багдада больше всего было евреев, турок и арабов. В эту религиозную и политическую мозаику Великобритания собиралась импортировать конституционализм и дееспособный парламент.

Фейсал зависел от поддержки Великобританией его нового королевства. Однако, если бы он открыто во всем полагался на Лондон, положение могло бы сильно осложниться. Британскому правительству приходилось иметь дело в Ираке не только с арабским национализмом, но и с бизнесменами‑нефтяниками, весьма болезненно относившимися к статусу иракской концессии. Великобритания всецело поддерживала разработку нефти, поскольку надеялась, что доходы от добычи помогут финансировать новое правительство Ирака и в дальнейшем уменьшат ее затраты.

Нефтеразработка в Ираке не могла начаться без новой, надежной концессии, предоставленной правительством. Прежде всего Вашингтон твердо заявил о незаконности концессии „Турецкой нефтяной компании“ 1914 года. Аллен Даллес, глава отдела ближневосточных отношений Госдепартамента, контролировал все переговоры со стороны администрации США. В 1924 году он сообщил Тиглу: правительство Соединенных Штатов уверено в том, что права, заявляемые „Турецкой нефтяной компанией“ на концессию, „недействительны“. Как сказал Даллес по другому поводу, „имеющаяся у нас информация позволяет разбить в пух и прах дело „Турецкой нефтяной“. Но Ирак, подверженный националистическим настроениям, не слишком торопился брать на себя ответственность и подписывать новую концессию для иностранцев. Поэтому переговоры между „Турецкой нефтяной компанией“ и правительством Ирака были медленными, трудными и неизменно острыми. Наконец 14 марта 1925 года новая концессия была подписана. Она устраивала американское правительство, создавая иллюзию существования „открытой двери“. Но, как заметил позднее Гульбенкян, эта последняя оказалась „очковтирательством“.

АРХИТЕКТОР

Казалось, все наконец установилось – даже граница с Турцией. Остался лишь один „камень преткновения“ – Калуст Гульбенкян и его 5 процентов. На переговорах Гульбенкян оставался странной, одинокой фигурой. Он всячески избегал встреч, придирался к каждому слову в документе и отвечал потоками телеграмм. „Нефтяная дружба – понятие весьма скользкое“, – сказал он однажды. Эту мысль, несомненно, подтверждали его личные отношения с Детердингом, прерванные в середине двадцатых годов. „Мы очень гармонично работали более двадцати лет, – говорил позднее Гульбенкян, – но, как это часто бывает в нефтяном бизнесе, личные страсти и расхождение мнений разделили нас“. Говорили, что разрыв стал следствием их борьбы за сердце русской женщины – Лидии Павловой, бывшей жены царского генерала. Некоторое время два джентльмена находили взаимопонимание в отношении этой женщины, как находили они его в отношении нефти. Однажды, когда Детердинг обнаружил, что не может расплатиться с Картье за бриллианты стоимостью в триста тысяч долларов, импульсивно подаренные даме сердца, Гульбенкян устроил ему ссуду до следующей выплаты от „Ройял Датч/ Шелл“. Однако в дальнейшем, как и следовало ожидать, Лидия Павлова стала миссис Детердинг, и между мужчинами возникла враждебность. Кроме того, Детердинг и Гульбенкян столкнулись в остром споре по поводу прибылей Венесуэльской нефтяной компании, которую Гульбенкян привел в группу „Ройял Датч/ Шелл“. В дело вмешались личные мотивы.

Уникальные возможности для наблюдения за развитием событий имел Нубар Гульбенкян. Он был личным помощником своего отца и Детердинга и оставил последнего только после произошедшего решительного разрыва. Как объяснял Нубар, Детердинг стал обижаться на придирчивость Гульбенкяна, тот же не мог выносить „подавляющего величия Детердинга“.

С Детердингом или без него, Гульбенкян продолжал заниматься самым разнооб разным бизнесом. Так, например, он пытался получить эксклюзивную концессию на торговлю советской икрой. Жену свою он оставил среди произведений искусства – его „детей“, как он их называл – в особняке на авеню Д'Йена в Париже. Сам же стал жить в шикарных номерах отеля „Ритц“ в Париже, в „Ритце“ или „Карлтоне“ в Лондоне, где его посещали беспрестанно сменяющиеся любовницы. По меньшей мере, одна из них всегда была моложе восемнадцати лет (из „медицинских соображений“, чтобы освежать сексуальную силу). Раз или два в день можно было видеть, как Гульбенкян совершает моцион в Булонском лесу или Гайд‑парке, а его лимузин едет сзади. Он всегда старался оставаться в тени, занимался делами в самых разных частях света с помощью телефонных звонков и телеграмм.

Компании, входящие в американский консорциум, и в особенности „Стандард“, по‑прежнему ориентировались на разработки новых нефтяных месторождений по всему миру. Важная роль в их планах отводилась Ираку. Но на пути, как скала, стоял Гульбенкян. Для него важнее всего были те самые 5 процентов „Турецкой нефтяной компании“, причем в виде наличных, чему американцы противились. Его разрыв с Детердингом только усилил его упрямство, способное разрушить даже величайшее терпение Детердинга и Тигла. Тигл как‑то даже сказал, что Гульбенкян был „в трудной ситуации самой большой трудностью“. Гульбенкян, со своей стороны, был убежден в том, что „нефтяные группировки, руководимые американцем, имели единственную цель – хитростью или жульничеством уничтожить“ его права. Он был абсолютно уверен в своей позиции. Армянский бизнесмен хотел денег, а не сырой нефти. „Как бы это вам понравилось, – спрашивал он газетного репортера, – если бы вы имели в нефтяной компании небольшую долю, и вам предложили бы выплатить ваши дивиденды несколькими галлонами нефти?“

В конце концов Тигл решил, что необходимо лично увидеться с Гульбенкяном. Он организовал совместный ланч в лондонском отеле „Карлтон“. После многих попыток Тигл достиг своего. Он выбрал свою тактику обсуждения и вопросы о прибыли, которую потребовал Гульбенкян. „Уверен, г‑н Гульбенкян, вы слишком хороший торговец нефтью, чтобы не знать, что собственность не будет стоить так много“.

Лицо Гульбенкяна побагровело, и он в бешенстве ударил по столу. „Юнец! Юнец! – выкрикнул он. – Никогда не называйте меня торговцем нефтью! Я не торговец нефтью, и я заставлю вас ясно понять это!“

Тигл был смущен. „Хорошо, мистер Гульбенкян, – начал он снова, – приношу извинения, если обидел вас. Я не знаю, как вас называть или как классифицировать, если вы не торговец нефтью“. – „Я скажу вам, как я себя классифицирую, – горячо сказал армянин. – Я классифицирую себя как архитектора бизнеса. Я создаю одну компанию, другую компанию. Я создаю компании. Это благодаря мне Детердинг сидит в своем кабинете. Это благодаря мне вы сидите в своем кабинете“. Его ярость не утихала. „А теперь вы пытаетесь меня выкинуть“.

ВПЕРЕД, К „КРАСНОЙ ЛИНИИ“

Однако есть ли в Ираке нефть в коммерческих объемах, еще предстояло определить. Только в 1925 году в Ирак прибыла совместная экспедиция, представлявшая интересы „Англо‑персидской компании“, „Ройял Датч/Шелл“ и американских компаний. Даже когда из‑за позиции Гульбенкяна ситуация представлялась тупиковой, геологи продолжали свои изыскания со все растущим воодушевлением. Один из американских геологов докладывал в Нью‑Йорк, что не встречал в мире региона, столь многообещающего с точки зрения бурения.

Гульбенкян по‑прежнему не отступал ни на шаг. В самом деле, почти тридцать пять лет назад именно он подготовил для султана свой первый доклад о Месопотамии и ее нефти. Он платил из собственного кармана, чтобы вся эта ненадежная система работала во время Первой мировой. Он так долго и терпеливо ждал. Что могла теперь значить небольшая задержка? Он был уже невероятно богат. И он знал, что геологический успех в Ираке только усилит его позиции и подтолкнет Тигла и других американцев к соглашению.

Отклик на сообщения геологов доказал правоту Гульбенкяна. Тигл понял, что вопрос необходимо решить. В апреле 1927 года началось бурение, и дальнейшая задержка была крайне вредна для дела. Переговоры начали продвигаться вперед. Тигл нехотя уступал Гульбенкяну. Но наконец соглашение было достигнуто.

Одним из участков бурения был Баба‑Гур‑Гур, который находился в шести милях северо‑западнее Киркука, в районе, заселенном курдами. Здесь на протяжении тысячелетий из двух дюжин отверстий в земле постоянно сочился природный газ, образуя иногда небольшие огненные фонтаны. Люди называли это место „пылающими огненными печами“. Вавилонский царь Навуходоносор сбрасывал туда евреев. Именно здесь, как писал Плутарх, местные жители подожгли политую нефтью улицу, чтобы устрашить Александра Македонского. И именно здесь, в 3 часа утра 15 октября 1927 года, на буровой, хорошо известной под названием „Баба‑Гур‑Гур № 1“, бур беспрепятственно прошел пятнадцать сотен футов. Послышался рев, разносящийся эхом по пустыне. Потом ударил, поднимая из скважины куски скал, мощный фонтан. Его высота достигла пятидесяти футов над вышкой. Нефть залила местность, ямы заполнил ядовитый газ. Под угрозой оказались поселения в округе, даже город Киркук был в опасности. Срочно наняли около семисот местных жителей для возведения дамб и стен, чтобы остановить потоки нефти. Наконец через восемь с половиной дней скважину взяли под контроль. За это время из нее вытекало 95 тысяч баррелей нефти ежедневно.

Ответ на основной вопрос был получен. В Ираке были запасы нефти – столь огромные, что с лихвой оправдывали все трудности. Теперь окончательное соглашение стало насущной необходимостью. Переговоры пора было заканчивать. 31 июля 1928 года, через девять месяцев после первого фонтана нефти, почти через шесть лет с того момента, как Тигл впервые прибыл в Лондон для скорейшего заключения соглашения, был подписан окончательный договор. „Ройял Датч/ Шелл“, „Англо‑персидская компания“ и Франция получали по 23,75 процента нефти каждый, как и „Компания ближневосточного развития“, созданная для того, чтобы учесть интересы американской стороны. Гульбенкян получал свои 5 процентов в виде нефти, но имел право немедленно продавать ее Франции по рыночным ценам, автоматически превращая в обожаемые им наличные.

Оставался открытым вопрос, связанный с „пунктом о самоограничении“, по которому все участники соглашались работать в регионе совместно, и только совместно. Как рассказывал позднее Гульбенкян, на одной из последних встреч он ослал за большой картой Ближнего Востока, взял толстый красный карандаш и начертил линию вдоль границ не существовавшей уже Оттоманской империи. Это была старая Оттоманская Империя, какой я ее знал в 1914 году“, – сказал он. Однако он прилагал свои художественные таланты там, где уже и так все было

Много лет спустя, когда прозвучали слова о том, что Гульбенкян одержал верх в деле „Турецкой нефтяной компании“, Уолтер Тигл, вспоминая тяжелые и продолжительные переговоры, сказал: „Чертовски плохо сыграно! Мы должны были войти на три года раньше“.

Несомненно, то была великая победа Гульбенкяна – кульминация тридцати семи лет концентрации, награда за его терпение и цепкость, событие, которого он ждал всю свою жизнь. Ему достались десятки миллионов долларов. Чтобы отметить великое свершение, он арендовал судно и отбыл со своей дочерью Ритой в круиз по Средиземному морю. У берегов Марокко он заметил корабль, каких ранее не встречал. Труба его возвышалась прямо на корме. „Что это?“ – спросил он. „Нефтяной танкер“, – ответила Рита.

Гульбенкяну было пятьдесят девять лет, он только что совершил одну из величайших нефтяных сделок века, он был „нефтяным Талейраном“ – и никогда раньше не видел нефтяного танкера. решено. Несколькими месяцами ранее Великобритания, используя карты министерства иностранных дел, и Франция при помощи карт из Кэ д'Орсэ*, уже указали те же самые границы. Кто бы ни был автором, это важное согласование назвали впоследствии „соглашением Красной линии“.

Внутри этой красной границы оказались все основные месторождения нефти на Ближнем Востоке, за исключением тех, что были в Персии и Кувейте. Партнеры обязались не участвовать в операциях с нефтью на этой огромной территории иначе, как в сотрудничестве с остальными учредителями „Турецкой нефтяной компании“. Таким образом пункт о самоограничении из соглашения, заключенного министерством иностранных дел Великобритании в 1914 году, был через четырнадцать лет воспроизведен в виде „соглашения Красной линии“. Оно создало основы будущей разработки нефтяных месторождений на Ближнем Востоке и потом на десятилетия оказалось центром ожесточенного конфликта.

ГЛАВА 11. ОТ ДЕФИЦИТА К ПЕРЕПРОИЗВОДСТВУ: БЕНЗИНОВЫЙ ВЕК

В 1919 году капитан армии США Дуайт Д. Эйзенхауэр, удрученный скукой и однообразием, которые были постоянными спутниками военного в мирное время, раздумывал о возможности покинуть армию и поступить на работу к армейскому другу, жившему в Индианаполисе. Но тут он услышал, что армии нужен офицер для участия в автопробеге через всю страну. Целью пробега была демонстрация возможностей передвижения на автомобиле, а также он должен был привлечь внимание к новой проблеме, появившейся в связи с возросшим количеством автомобилей – к проблеме строительства дорог более высокого качества. Эйзенхауэр вызвался участвовать только лишь для того, чтобы развеять скуку, а заодно организовать для семьи дешевый отдых на Западе. „Конвой от побережья до побережья, – скажет он позднее, – был в тех условиях настоящим приключением“. Он назвал пробег походом „на грузовике с цистерной по темной Америке“.

Путешествие началось 7 июля 1919 года с открытия памятного знака на месте старта – прямо в южной части газона Белого Дома. Караван отбыл. В его составе было сорок два грузовика, пять пассажирских машин – для штаба, наблюдения и разведки, и кроме того, мотоциклы, машины „скорой помощи“, грузовики с цистернами, полевые кухни, передвижные мастерские и грузовики с прожекторами. Машины вели водители, речь которых, как и искусство вождения, говорили (во всяком случае, Эйзенхауэру) о том, что они были больше знакомы с табунами лошадей, чем с двигателем внутреннего сгорания. В течение первых трех дней колонна осиливала менее шести миль в час – „медленнее даже самого медленного воинского эшелона“, говорил Эйзенхауэр. Журнал похода сплошь содержал записи о сломанных осях, порванных ремнях вентиляторов, вышедших из строя свечах зажигания и тормозах. Что касается дорог, они менялись, по словам Эйзенхауэра, „от средних до никаких“. „В некоторых местах тяжелые грузовики проваливались на полотне дороги, и мы вытаскивали их гусеничным трактором. Дней, в которые мы проехали 60,70 или 100 миль, было всего три или четыре“.

Выехав из Вашингтона 7 июля, караван добрался до Сан‑Франциско только 6 сентября. Там водителей встречали парадом, а затем губернатор Калифорнии произнес речь и сравнил их с „бессмертными старателями 1849 года“. Эйзенхауэрглядел в будущее. „Старый конвой, – вспоминал он, – заставил меня думать о хороших шоссе в две полосы“. В конце концов, через тридцать пять лет, будучи уже президентом Соединенных Штатов, он добьется создания обширной сети шоссейных дорог. Но в 1919 году медлительная миссия „По темной Америке“, в которой он участвовал, только символизировала рассвет новой эры – эры моторизации американского народа.

„ВЕК ПУТЕШЕСТВИЙ“

„Это век путешествий, – писал Генри Детердинг в 1916 году одному из высших руководителей „Шелл“ в США, – неугомонность, порожденная войной, еще больше усилит желание путешествовать“. Его предсказание начало сбываться уже вскоре после окончания Первой мировой войны. Изменилась не только нефтяная индустрия, но сам образ жизни Америки, а затем и всего мира.

Превращение происходило с удивительной быстротой. В 1916 году, когда было изречено пророчество Детердинга, в Соединенных Штатах было приблизительно 3,4 миллиона зарегистрированных автомобилей. В двадцатые годы вместе с миром пришло процветание, и автомобили выезжали со сборочных линий во все больших количествах. К концу десятилетия число зарегистрированных машин в Америке подскочило до 23,1 миллиона. Накручиваемый ими „километраж“ все увеличивался и увеличивался: если в 1919 году он составлял в среднем 4500 миль за год на каждую машину, то в 1929 году уже до 7500. И каждая из них заправлялась бензином.

Грандиозное нашествие автомобилей изменило лицо Америки. В газете „Только вчера“ Фредерик Льюис Аллен описывал новый облик двадцатых годов. „Поселки, когда‑то процветавшие, поскольку стояли на железной дороге, теперь были поражены экономической анемией; поселки же на автостраде № 61 заполнились гаражами, заправочными станциями, закусочными, ресторанами‑бистро, чайными, туристическими гостиницами, кемпингами. Исчезли междугородние экипажи. Железные дороги одна за другой закрывали свои ветки… В тысячах городков в начале десятилетия контролем уличного движения занимался только один человек на пересечении Главной и Центральной улиц. В конце десятилетия – какое отличие! – светофоры, мигалки, улицы с односторонним движением, остановки перед бульварами, все более строгие правила парковки – и блестящий поток машин вдоль Главной улицы, задерживаемый пробками каждое субботнее и воскресное утро… Век пара уступал место веку бензиновому“.

„Автомобильная революция“ проявила себя в Соединенных Штатах куда больше, чем где бы то ни было еще. К 1929 году 78 процентов автомобилей мира ездили в Америке. В этом году один автомобиль в США приходился на пять человек, в Англии – на 30, во Франции – на 33, в Германии – на 102, в Японии – на 702, а в Советском Союзе на одну машину приходилось 6130 человек. Америка, несомненно, была ведущей „бензиновой“ страной. Изменения в базовой ориентации нефтяной промышленности были не менее существенными. В 1919 году общее потребление нефти в США составляло 1,03 миллиона баррелей в день, к 1929 году оно увеличилось до 2,58 миллиона баррелей – в 2,5 раза. Доля нефти в общем потреблении энергии за тот же период выросла с 10 до 25 процентов. Самый большой рост испытало потребление бензина – более чем в четыре раза. Потребление бензина и топ ливной нефти составляли в 1929 году 85 процентов от общего потребления нефти. Что касается керосина, его производство и потребление было сравнительно небольшим. „Новый источник света“ уступил дорогу „новому топливу“.

„БЕНЗИНОВАЯ МАГИЯ“

Переход Америки к „автомобильной культуре“ сопровождался появлением „храма“, посвященного новому топливу и новому образу жизни – придорожной бензозаправки. До двадцатых годов бензин продавался в основном в магазинах, где он хранился в бидонах или других емкостях под прилавком или за магазином. Продукт был безымянным, и владелец двигателя не был уверен, получает он бензин или смесь с добавлением более дешевых нафты или керосина. Такая система сбыта была, помимо всего прочего, громоздкой и медленной. На заре автомобильного века некоторые розничные торговцы экспериментировали с фургонами бензина, доставлявшими горючее от дома к дому. Идея эта не имела успеха – во многом из‑за того, что фургоны нередко взрывались. Нужно было найти лучший способ. И он был найден – появились придорожные бензоколонки. Честь первого строителя придорожной заправки принадлежит нескольким первооткрывателям. Если верить „Национальным топливным новостям“, первенство принадлежит „Автомобильной бензиновой компании“ (Сент‑Луис, 1907 год). В маленькой статье, опубликованной на развороте издания под заголовком „Станция для автомобилистов“ сообщалось, что „в Сент‑Луисе „Автомобильная бензиновая компания“ пробует новый способ прямой продажи автомобильного бензина“. Нефтяной специалист, донесший до редактора это новшество, слегка усмехнулся и сказал: „Теперь хорошенько посмейтесь над этой свалкой“. Хотя сам редактор не видел первую станцию, он посетил вторую заправку этой фирмы в Сент‑Луисе. На его взгляд, это действительно напоминало свалку. В маленькой лачуге было несколько баррелей моторного масла. Снаружи на высоких подпорках были установлены две старых цистерны. От каждой из них шли шланги, по которым бензин под действием силы тяжести тек в автомобильные баки. Так выглядели практически все первые заправки – маленькие, тесные, грязные, ненадежные конструкции, оборудованные одной или двумя цистернами, „свободный“ доступ к дороге – узкий и без дорожного покрытия.

Реального роста и развития бензозаправок до двадцатых годов не происходило. В 1920 году бензин продавался не более чем в 100 тысячах точек. Не менее половины из них представляли собой магазинчики, универсальные магазины и магазины готовых изделий. Некоторые из них все еще продолжали продавать бензин и десятилетие спустя. В 1929 году число точек розничной продажи бензина выросло до 300 тысяч. Почти все они были АЗС или гаражами. Число самих придорожных АЗС выросло приблизительно с 12 тысяч в 1921 году до 143 тысяч в 1929 году. Заправки стояли везде – на перекрестках улиц в больших городах, на главных улицах маленьких городков, на сельских перекрестках. К востоку от Скалистых гор подобные „точки“ называли „заправочными станциями“, к западу – “станциями обслуживания“. О приходе светлого будущего для них возвестило открытие в 1921 году известной суперстанции в Форт‑Уорте, штат Техас, где было восемь насосов и три подъезда с дороги. Но настоящим инкубатором современных станций стала тогда Калифорния, особенно Лос‑Анджелес, где стандартныезаправки стали оснащаться массивными вывесками, комнатами отдыха, навесами, ухоженными участками и подъездными путями с хорошим покрытием. Стандартные бензозаправки типа „пачка печенья“, впервые введенные „Шелл“, распространялись по стране с удивительной быстротой. К концу 20‑х годов деньги делались не только на бензине, но и на продаже того, что стали называть „Ти‑Би‑Эй“ – покрышки, аккумуляторы и аксессуары. Стандартная заправка штата Индиана выглядела как величественный торговый центр, продававший, кроме бензина, весь спектр нефтепродуктов – от машинного масла до жидкости для полировки мебели и смазки для швейных машин и пылесосов. По всей стране быстро вошел в моду новый тип насоса, в котором бензин нагнетался наверх, в стеклянный резервуар, так что покупатель мог убедиться в его чистоте, откуда он тек через шланг уже в бензобак автомобиля. По мере распространения заправок и усиления конкуренции на них появлялись вывески и символы нового века: „звезда „Тексако“, „скорлупа раковины „Шелл“, „сверкающий бриллиант „Сан“, „76 Юнион“, „66 Филлипс“ (что навеяла не только дорога, но и“ 57 различий“ Хайнца), „летучий конь „Сокони“, „оранжевый диск „Галф“, „красная корона „Стандард оф Индиана“, „бронтозавры „Синклер“ и, наконец, патриотические красный, белый и синий цвета „Джерси Стандард“. Конкуренция заставила нефтяные компании создавать торговые марки. Они стали „иконами“ светской религии и давали водителям чувство чего‑то знакомого, вызывающего доверие, и безопасного, когда они ехали по все разраставшимся сетям дорог, пересекавших Америку во всех направлениях. Бензозаправочные станции, по словам экспертов, внесли свой „исключительно американский вклад в развитие картографии“. Об этом позволила говорить впервые выпущенная нефтяной компанией карта дорог. Вероятно, это была первая карта, специально ориентированная на автомобилистов. Она появилась в 1895 году в „Чикаго Тайме Джералд“. Карта предназначалась для гонки на 54 мили, которую спонсировала газета. Но только в 1914 году, когда „Галф“ открывала свою первую бензозаправку в Питтсбурге, местный рекламист предложил бесплатно раздавать на ней карты региона. С началом автомобильного бума двадцатых годов идею быстро подхватили, и карты стали массовым товаром.

Потребителей завлекали и множеством других ухищрений. К 1920 году „Шелл оф Калифорния“ обеспечивала служащих бесплатной униформой и оплачивала им до трех стирок в неделю. Она запретила служащим читать журналы и газеты во время работы, не разрешалось брать чаевые: „Обслуживание воздухом и водой является безвозмездной услугой, которую вы обязаны оказывать населению независимо от того, является ли человек клиентом „Шелл“ или нет“. К 1927 году „продавцы на станции обслуживания“, как их называли, должны были спрашивать клиента: „Могу ли я проверить ваши покрышки?“ Им запретили привносить в обслуживание „личные мнения и предубеждения“: „Продавцам следует в своей работе быть предупредительными по отношению к клиентам восточного и латинского происхождения и не пользоваться в общении с ними искаженным английским“. Реклама и паблисити помогли родиться основным региональным и национальным торговым маркам. Именно рекламисту по имени Брюс Бэртон удалось поднять торговлю бензином на небывалую доселе высоту. Бэртон был авторитетной фигурой. К тому времени он уже приобрел известность как автор „шедевра“ „Человек, которого никто не знает“, ставшего главным национальным бестселлером в 1925 и 1926 годах. В книге утверждалось, что Иисус был всего лишь „самым популярным гостем за обеденным столом в Иерусалиме“. Однако Бэртона знали и как „основателя современного бизнеса… и величайшего рекламиста современности“. Теперь, в 1928 году, Бэртон обратился к нефтяному бизнесу, чтобы восславить „магию бензина“. Он убеждал: „Постойте часок возле одной из своих заправок. Поговорите с людьми, приехавшими купить бензин. Откройте для себя то волшебство, которое бензин ценою в доллар за неделю совершает в их жизни“.

„Друзья мои, вы продаете сок из фонтана вечной молодости. Это здоровье. Это комфорт. Это успех. А продали вы всего лишь дурно пахнущую жидкость, стоящую так много центов за галлон. Вы никогда не поднимали цену выше проклятого расчета… Вы должны поставить себя на место мужчины и женщины, в жизни которых ваш бензин сотворил мираж“.

Мираж состоял в мобильности – люди могли ехать всюду, куда им было угодно. Это вдохновляло участников нефтяного бизнеса, волновавшихся по поводу запасов, объемов, инвентаря, дележа рынка и замасленной униформы.

Торговля бензином в розницу к концу десятилетия стала если и не совсем религией, то уж во всяком случае большим и весьма конкурентным бизнесом.

БУРЯ В „ЧАЙНИКЕ“

В связи с возросшим влиянием цены бензина на жизнь и судьбу большинства американцев, в двадцатых годах стало ясно, что рост цены на бензин становится источником зла, темой обсуждения в прессе, камнем преткновения для губернаторов, сенаторов, даже президентов, темой расследований. В 1923 году сенатор‑популист из Висконсина Роберт Ла Фоллетт („Борющийся Боб“) провел весьма бурные слушания по вопросу о росте цен на бензин. Он и его подкомитет вынес вердикт, что „если нескольким крупным нефтяным компаниям“ будет позволено продолжать „манипулировать ценами на нефть и дальше, как они делали это, начиная с января 1920 года, жители этой страны должны быть готовы в ближайшем будущем платить за бензин как минимум 1 доллар за галлон“. Но его предупреждение было значительно скорректировано возникшим ростом предложения. Цены пошли вниз. В апреле 1927 года цены упали до 13 центов за галлон в Сан‑Франциско, до 10,5 – в Лос‑Анджелесе, то есть очень далеко от запальчивого прогноза, данного Ла Фоллеттом.

Однако, если Ла Фоллетт и не угадал динамику цен на бензин, он попал в точку в отношении другой драмы, лишь косвенно затронутой его расследованием. Он инициировал в сенате кампанию, приведшую к одному из наиболее известных и необычных скандалов в истории американской нации – Типот‑Дом („Купол‑чайник“). Это месторождение в Вайоминге, названное так за внешний вид геологической структуры, было одним из трех месторождений нефти (два других были расположены в Калифорнии), выделенных администрациями президентов Тафта и Вильсона в качестве „нефтяных резервов военно‑морского флота“ перед Первой мировой войной. Это решение было принято в результате дебатов по поводу перевода флота с угля на нефть.

Аргументы были похожи на те, что столкнули в Великобритании Уинстона Черчилля, адмирала Фишера и Маркуса Сэмюеля. Признавая преимущества нефти над углем, американцы, как и англичане, были сильно обеспокоены той возможностью, которую один чиновник военно‑морского ведомства назвал „перебоемснабжения, угрожающим подвижности флота и национальной безопасности“. Что произойдет, если топливо кончится в критический момент? Тем не менее, преимущества перехода на нефть перевешивали, и было принято соответствующее решение. Ключевым годом стал, как и в Великобритании, 1911 год. На следующий год, чтобы ослабить „нефтяное“ беспокойство, Вашингтон начал создавать „военно‑морские“ резервы нефти в регионах потенциальной добычи. Этот „неприкосновенный запас“ можно было задействовать в случае кризиса во время войны. Тогда в Вашингтоне состоялась длительная дискуссия по поводу создания этих резервов и возможности использования частных компаний. Дебаты эти были в свою очередь частью не прекращающихся в Америке разбирательств по поводу разработки частными компаниями ресурсов, расположенных на общественных землях, а также выступлений в пользу консервации и защиты этих ресурсов под контролем федерального правительства.

В 1920 году президентскую „гонку“ выиграл Уоррен Дж. Гардинг (его выдвинули кандидатом от республиканцев еще и по той причине, что он „выглядел как Президент“). Будучи хорошим политиком, он старался в споре о ресурсах контактировать с обеими сторонами и радовался „этой гармонии соотношений между консервацией и разработкой“. Однако, назначив министром внутренних дел сенатора Альберта Б. Фолла из Нью‑Мексико, Гардинг вряд ли мог далее маскировать свой собственный выбор между добычей и консервацией. Фолл был удачливый владелец ранчо и сильный политик, юрист и специалист горного дела. Один из журналов описывал его так: „Человек из пограничного района, грубый, всегда настороженный „кулачный боец“, который выглядит как старый добрый техасский шериф. Говорят, в молодости он обращался с ружьем так же быстро и точно, как герой Зейна Грея“. Вера Фолла „в неограниченную раздачу общественных земель была столь же типична для человека Запада, как и его черная стетсоновская широкополая шляпа и любовь к хорошим коням“. С противоположной стороны он виделся по‑иному. Один из ведущих консерваторов охарактеризовал его как участника „банды эксплуатации“, добавив: „Вероятно, можно было найти худшего человека на роль министра внутренних дел“, „но это было бы уже непростой задачей“. Фоллу удалось отобрать контроль над нефтяными резервами флота у министерства военно‑морского флота и передать его министерству внутренних дел. Следующим шагом стала передача их в аренду частным компаниям. Его деятельность не осталась незамеченной. Весной 1922 года, как раз перед подписанием договоров аренды, Уолтер Тигл из „Стандард ойл“ неожиданно появился в офисе специалиста по рекламе Альберта Ласкера, который организовывал паблисити во время кампании Гар‑динга, а к тому времени уже возглавлял Комитет США по судоходству. „Я так понимаю, – сказал Тигл Ласкеру, – что министерство внутренних дел собирается заключить договор лизинга на Типот‑Дом. Меня не интересует Типот‑Дом. Он вообще не представляет интереса для „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, но я чувствую, что вам следует сообщить президенту: это дурно пахнет“.

После некоторых колебаний Ласкер отправился к президенту и передал мнение Тигла. „Этот слух доходит до меня не впервые, – сказал Гардинг, – но если Альберт Фолл человек нечестный, я не гожусь быть президентом Соединенных Штатов“. И то, и другое вскоре подверглось надлежащей проверке4.

Фолл сдал Типот‑Дом в аренду Гарри Синклеру на чрезвычайно выгодных условиях, обеспечивших „Синклер ойл“ в качестве заказчика правительство США. Еще более щедрые запасы в Калифорнии – Элк‑Хилл – он сдал в аренду Эдварду Доэни. Оба были в нефтяном бизнесе Америки известнейшими людьми, предпринимателями, „новыми американцами“, которые поднялись, благодаря своим собственным способностям, и создали крупные предприятия вне „наследства“ старого „Стандардойл“.

Доэни был в некотором смысле легендой. Он начал свою карьеру в качестве геологоразведчика. Сломав обе ноги при падении в шахту, он с толком употребил время болезни на учебу, и стал юристом. Говорили также, что, вооруженный одним ножом, он победил горного льва. К двадцатым годам Доэни добился крупных успехов. Его компания „Пан‑Америкэн“ добывала сырой нефти больше, чем любая из компаний‑преемниц „Стандард ойл“. Сам Доэни старался установить покровительственные и дружеские отношения с политиками из обеих партий. Похожим образом вел себя и Гарри Синклер, сын аптекаря из маленького городка в Канзасе, сам учившийся когда‑то на аптекаря. Однако, когда ему было двадцать лет, в результате неудачной спекуляции семейная аптека была потеряна. Разорившись, он пытался организовать торговлю лесом для оснастки буровых. Потом занялся куплей‑продажей небольших нефтяных участков на юго‑востоке Канзаса и на индейской территории Осейдж в штате Оклахома. Привлекая инвесторов, он начал создавать множество мелких нефтяных компаний – по одной на каждую ссуду. Он был искусным торговцем и сильным, уверенным в себе бизнесменом. У него не было почтения ни к кому, и менее всего – к своим инвесторам. По словам одного из его коллег, „место во главе стола было там, где он сидел“. Синклер всегда настаивал на своем. Он поставил все, что у него было, на месторождение Гленн‑Пул в Оклахоме – и ему повезло. Синклер пришел на только что открытые месторождения нефти в Оклахоме. Их заливало нефтью, поскольку трубопроводы еще не были подключены. Синклер скупил всю нефть, какую смог, по десять центов за баррель. Затем он поставил стальные цистерны для хранения, подождал завершения строительства трубопроводов и продал нефть по доллару и двадцать центов за баррель. К началу Первой мировой войны Синклер был крупнейшим независимым нефтедобытчиком в центральной части континента. Но всю жизнь ему отравляла необходимость продавать нефть крупным, интегрированным компаниям и заглядывать им в глаза. Он заработал 50 миллионов долларов, и в 1916 году быстро сколотил свою собственную нефтяную компанию, которая скоро вошла в десятку крупнейших в стране. Абсолютный монарх в своей компании, Синклер был готов бороться за рынок в любом месте страны. И не терпел, когда кто‑то вставал на его пути. Типот‑Дом был для него лакомым куском.

Министерство внутренних дел подписало контракты с Доэни и Синклером в апреле 1922 года. По словам одного консерватора, этому сопутствовал водоворот слухов „насчет близости мистера Фолла большим интересам маслянистого свойства“. Сенатор Ла Фоллетт начал расследование. Он обнаружил, что тех чиновников военно‑морского ведомства, которые сопротивлялись передаче резервов военно‑морского флота министерству внутренних дел и их последующей сдаче в аренду, перевели в отдаленные и труднодоступные места. Его подозрения укрепились через год, в марте 1923 года, когда Фолл ушел в отставку с поста министра внутренних дел. Он по‑прежнему оставался в обществе очень солидной и уважаемой, хотя и все более спорной, фигурой. К этому времени администрация Гар‑динга погрязла в скандалах. Сам Гардинг боролся со слухами о наличии у него постоянной любовницы. „У меня нет проблем с моими врагами, – сказал печально президент, когда его персональный вагон катил по канзасской равнине. – Я могу о них позаботиться. Мои… друзья – вот кто доставляет мне неприятности“. Он скоропостижно скончался в Сан‑Франциско – по словам врача, „от эмболии“. Однако одна из газет поставила свой диагноз: „болезнь была частично страхом, частично стыдом, а частично – полным замешательством!“ Гардинга сменил на его посту вице‑президент Кэлвин Кулидж.

Тем временем комитет сената по общественным землям приступил к рассмотрению вопроса о Типот‑Доме. Серьезных фактов по‑прежнему не было, и кое‑кто говорил, что все это дело – не более чем „буря в стакане воды“. Но вскоре стали всплывать весьма интересные вещи. Как раз после того, как Типот‑Дом был сдан в аренду, Фолл на своем ранчо в Нью‑Мексика затеял обширную и дорогостоящую реконструкцию. Кроме того, он приобрел соседнее ранчо, частично расплатившись стодолларовыми облигациями, которые доставал из небольшой жестяной коробки. Припертый к стенке неожиданной проверкой его финансов, Фолл сказал, что получил ссуду в сто тысяч долларов от Неда Мак‑Лина, издателя „Вашингтон Пост“. Отвечая на вопросы в Палм‑Бич – проблемы с сердцем якобы не позволяли ему передвигаться – Мак‑Лин признал факт ссуды, но затем сказал, что через несколько дней Фолл вернул ему чеки необналиченными. Выяснились и еще более странные обстоятельства. Секретарь Синклера сообщил, что его шеф как‑то велел ему выдать Фоллу двадцать пять или тридцать тысяч долларов, если тот когда‑нибудь об этом попросит. И Фолл попросил. Сам Синклер, внезапно и без особого шума отбывший в Европу, поспешно выехал из Парижа в Версаль, чтобы скрыться от репортеров.

Тут разорвалась настоящая бомба. 24 января 1924 года Эдвард Доэни сообщил сенатскому комитету, что передал Фоллу сто тысяч долларов наличными, которые его сын собственноручно отнес „в маленькой черной сумке“ в офис Фолла. Нет, это была не взятка, разумеется, нет, настаивал Доэни, только лишь ссуда для старого друга. Он даже показал испорченную записку якобы с подписью Фолла, хотя сама подпись была оторвана. Подпись хранится у жены, пояснил Доэни, чтобы Фолла не беспокоили требованиями возврата денег, если сам Доэни вдруг умрет. В общем, трогательная, заботливая дружба.

Сам Фолл отказался давать показания, сославшись на болезнь. Кое‑кто вспомнил о случае, происшедшем всего за несколько лет до этих событий – в 1920 году, л, бывший тогда ярым оппозиционером, и еще один сенатор отправились в эелый дом. Они желали выяснить, действительно ли Вудро Вильсон страдает от исульта или же окончательно потерял разум, как твердили слухи. „Господин президент, мы все молились за вас“, – сказал в этот день Фолл со всей серьезностью. „Как именно, сенатор?“ – спросил больной Вильсон. Теперь все говорили, что надо бы провести расследование по поводу болезни самого Фолла. По мере того, к пикантная история разворачивалась, репутации рушились одна за другой, частники расследования выяснили, что телеграммы с использованием старого кода министерства юстиции шли между издателем „Вашингтон Пост“ Мак‑Ли‑[ом, находившимся в Палм‑Бич, и различными лицами в Вашингтоне, округ Колумбия. Для дачи показаний перед сенатским комитетом предстал известный в эошлом грабитель поездов из Оклахомы. Гарри Синклер, которого привлекли к СУДУ за неуважение к сенату, выразившееся в отказе дать показания, нанял детек тивов из агентства Бернса для слежки за присяжными. Это, мягко говоря, не соответствовало традициям англосаксонской юриспруденции. К 1924 году, как писала „Нью Рипаблик“, весь Вашингтон был „по горло в нефти… Газеты не писали ни о чем другом. В отелях, на улицах, за обедом единственной темой для обсуждения была нефть. Конгресс забросил все прочие дела“.

„На носу“ были президентские выборы 1924 года, и Кэлвин Кулидж собирался занять Белый дом. По этой причине главный его „нефтяной“ интерес состоял в том, чтобы держаться от нефти как можно дальше и избегать какой‑либо связи со скандалом вокруг Типот‑Дома. Показательно одно из предвыборных заявлений конгрессмена‑республиканца: „Кулидж связан со скандалом единственно тем, что был приведен к присяге при свете лампы, питаемой нефтью“. Но даже этого было достаточно, чтобы испытывать неудобство. Демократы собирались использовать тему скандала на выборах, однако недооценили политические способности Кэлвина Кулиджа. Они не заметили и своей собственной уязвимости: Доэни был, кроме прочего, членом их партии, и предоставил доходные рабочие места как минимум четырем бывшим членам кабинета Вудро Вильсона. Он выплатил также 150 тысяч долларов законного гонорара Уильяму Мак‑Аду, приемному сыну Вудро Вильсона и основному кандидату демократов в 1924 году. Когда факт выплат стал достоянием общественности, демократическим кандидатом вместо него стал Джон У. Дэвис. Дело обернулось даже таким образом, что Доэни обсуждал в Монтане „предложение“ по нефти с сенатором‑демократом, который возглавлял сенатское расследование по Типот‑Дому.

Шум в обществе по поводу Типот‑Дома усиливался, и в этот момент Кулидж контратаковал: уволил людей Гардинга, осудил незаконные действия и назначил двух специальных обвинителей‑“близнецов“ – демократа и республиканца. Таким образом, он виртуозно дистанцировался от скандала, и во время президентской кампании 1924 года делал все, чтобы соответствовать прозвищу „Молчаливый Кэл“. Его тактика состояла в том, чтобы нейтрализовывать проблемы, обходя их молчанием. Он проводил „кампанию молчания“. Ни по одному вопросу он не был столь молчалив, как по нефтяному. И тактика сработала. Удивительно, но этого оказалось достаточно: великий скандал Ти‑пот‑Дом за все время его предвыборной кампании не всплыл ни разу, и Кулидж стал президентом. Сам же скандал продолжался до конца десятилетия. В 1928 году обнаружилось, что Синклер выплатил Фоллу еще несколько сотен тысяч долларов через подставную компанию „Континентал трейдинг“; а это значит, что Фолл получил за услуги, оказанные двум старым друзьям, как минимум 409 тысяч долларов. Наконец в 1931 году алчный коррупционер Фолл отправился в тюрьму. Он стал первым членом правительства, которого посадили за преступление, совершенное в период пребывания на посту. Синклера приговорили к шести с половиной месяцам тюрьмы за оскорбление суда и сената. Перед тем как сесть в тюрьму, он присутствовал на заседании совета директоров „Синклер консолидейтед ойл корпорэйшн“, где другие директора формально выразили ему „публичное доверие“. Доэни суд признал невиновным, и в тюрьму он не попал, в связи с чем один из сенаторов пожаловался: „В Соединенных Штатах невозможно осудить миллионы долларов“.

ПОЛКОВНИК И „ОБЛИГАЦИИ СВОБОДЫ“

В ходе дальнейшего расследования обнаружилось, что подставная компания „Континентал трейдинг“ на самом деле была механизмом, с помощью которого группа видных деятелей нефтяного бизнеса получала в форме правительственных „облигаций Свободы“ „откат“ с закупок нефти, производимых их собственными компаниями. Из этих выплат Гарри Синклер дал Фоллу взятку облигациями. Часть облигаций он передал также национальному комитету Республиканской партии. Нация была в шоке, узнав, что среди получавших выплаты „облигациями Свободы“ оказался один из наиболее знаменитых, удачливых и влиятельных нефтяных бизнесменов Америки – полковник Роберт Стюарт, председатель „Ставдард оф Индиана“.

Широколицый, грузный мужчина, Стюарт был в числе „берейтеров“ Тедди Рузвельта. В отличие от руководителей других крупных нефтяных компаний, у него вообще не было опыта работы в нефтедобыче. Впервые он пришел работать в „Стандард оф Индиана“ в качестве поверенного и „проскакал“ на своих юридических навыках на самый верх компании. Ничего удивительного – в конце концов юридические вопросы всегда доминировали в нефтяной индустрии, и начиная с 1907 года, Стюарт находился в центре каждой проблемы, затрагивавшей „Стандард оф Индиана“. Автократичный, властный и боевой, он принес с собой агрессивность, превратившую компанию в основного игрока на бензиновом рынке двадцатых годов. Полковник Боб, как его называли, был среди вызывавших наибольшее уважение и восхищение лидеров – не только нефтяного, но и любого американского бизнеса. Кто бы мог поверить, что человек такого высокого полета может упасть до того, чтобы запачкаться в грязи Типот‑Дома? После нескольких лет молчаливого игнорирования вопросов, связанных с историей „Континентал трейдинг“ и „облигаций Свободы“, Стюарт в конце концов признался, что получил в виде облигаций приблизительно 760 тысяч долларов. Поскольку Стюарт все глубже увязал в разбирательстве вокруг Типот‑Дома, крупнейший акционер „Стандард оф Индиана“, не слишком вмешивавшийся до того в управление компанией, стал настойчиво убеждать Стюарта „устранить всякую почву для нападок“. Стюарт этого не сделал. Наконец в 1928 году акционер решил, что он дал Стюарту достаточно времени, и заявил, что тому придется уйти. Акционера звали „Младший“ – он был единственным сыном Джона Д. Рокфеллера.

Джон Д. Рокфеллер‑младший был маленьким, застенчивым, серьезным и нелюдимым человеком. Он боготворил своего отца и впитал его уроки экономии. Будучи студентом университета Брауна, младший Рокфеллер удивлял однокурсников тем, что подрубал свои столовые салфетки. Мать воспитала в нем „обязательность“ и „ответственность“. „Младший“ нашел свое собственное призвание в жизни, состоявшее в систематической раздаче большой части семейного богатства (хотя основа его, конечно, сохранялась). Он постоянно ввязывался в разнообразные гражданские и общественные дела и дошел однажды до того, что возглавил официальное расследование по проблеме проституции в Нью‑Йорке.

Младший Рокфеллер завязал диалог с Айдой Тарбелл, которая была „женщиной‑другом“ для его отца и одновременно „разгребателем грязи“. Он познако милея с ней в 1919 году на одной конференции и старался проявлять по отношению к ней чрезвычайную вежливость, даже рыцарственность. Через несколько лет он попросил Тарбелл просмотреть ряд интервью с его отцом, которые он планировал сделать основой книги. Чтобы облегчить работу, он сам доставил материалы в квартиру Тарбелл в Грэмерси‑Парке в Манхеттене. После изучения материалов Тарбелл сообщила ему, что комментарии Рокфеллера‑старшего были однобокими и игнорировали все обвинения, высказывавшиеся против него. „Младший“ согласился. „Мисс Тарбелл только что прочла биографическую рукопись, и ее предложения очень важны, – писал Рокфеллер коллеге. – Похоже, ясно, что мы должны отказаться от всякой мысли публиковать материал в нынешнем – незавершенном и решительно несбалансированном виде“. Все это происходило в 1924 году. Теперь, четырьмя годами позже, младший Рокфеллер был не менее взволнован масштабом злоупотреблений в „Стандард оф Индиана“, чем Аида Тарбелл – нарушениями в старом Тресте. По призванию он был филантропом, а не бизнесменом‑нефтяником, и не привык вмешиваться в бизнес компаний‑преемниц. Для большей части населения страны его отец оставался великим негодяем. Теперь сын вышел на общественную сцену в совершенно другом облике – как реформатор. И он собирался нести свет реформ в самое сердце „Стандард ойл оф Индиана“. Он заявил сенатскому комитету, что в деле полковника Стюарта на карту поставлено не больше не меньше, чем „основа честности“ компании и всей индустрии. Однако он напрямую контролировал только 15 процентов акций компании. Когда Стюарт отказался подать в отставку добровольно, Рокфеллер через доверенных лиц начал борьбу, целью которой было заставить его уйти. Полковник решительно контратаковал. „Если Рокфеллеры хотят сражаться, – заявил он, – я покажу им, как это надо делать“. Он имел длительный послужной список, и в последние десять лет его руководства суммарные активы компании выросли вчетверо. Теперь же он объявил о дополнительном дивиденде и расщеплении акций. Некоторые расценивали ожесточенную борьбу как битву между Востоком и Западом за контроль над промышленностью, другие говорили, что Рокфеллеры хотят снова заявить права на контроль всей индустрии. Но сторонники Рокфеллера не интересовались дивидендами – они желали победы, и энергично организовали и провели кампанию. В марте 1929 года они победили, получив 60 процентов голосующих акций. Стюарт пал. Таким образом, Джон Д. Рокфеллер‑младший напрямую вмешался, причем весьма заметным образом, в дела одной из компаний‑наследниц отцовского треста „Стандард ойл“. И сделал это не для увеличения прибыли, но во имя приличия и высоких стандартов, для защиты нефтяной индустрии от новых атак со стороны правительства и публики, для защиты имени Рокфеллеров. Его осуждали за эти действия. „Если вы посмотрите на деяния вашего отца в дни существования старой компании „Стандард ойл, – писал Рокфеллеру один рассерженный сторонник Стюарта, – вы обнаружите среди них немало черных пятен – в десять раз худших, чем то, что вы вменяете в вину полковнику Стюарду… В мире не хватит мыла, чтобы отмыть руки старшего Рокфеллера от грязи пятидесятилетней давности. Только людям с чистыми руками дозволено очернять других – лучших, чем они“.

Но существовало и другое мнение. Так, профессор одного колледжа писал: „Мне кажется, что никакое пожертвование колледжу, никакая поддержка исследований не могли бы сделать больше для того, чтобы привить навыки честногобизнеса“. Все говорило о том, что американский капитализм и нефтяная индустрия не могли уже быть такими алчными, как когда‑то. На карту было поставлено будущее отрасли и всего бизнеса, а не только состояния отдельных людей. Нефтяной промышленности необходимо было учитывать отношение общественности к ней. Но поскольку руки младшего Рокфеллера были чисты, весь скандал вокруг Типот‑Дома – от Фолла, Доэни и Синклера до Стюарта – завершил то, что трест „Стандард ойл“ внедрил в общественное мнение как гнусный образ силы и коррупции „нефтяных денег“.

ГЕОФИЗИКА И УДАЧА

Многие американцы в начале автомобильного века беспокоились, что запасы „нового топлива“ подходят к концу. В отношении новых открытий годы с 1917 по 1920‑й принесли лишь разочарование. Ведущие геологи уныло пророчили, что скоро ресурсы в США будут исчерпаны. Послевоенные годы породили предчувствие дефицита и в среде нефтепереработчиков. На некоторых перерабатывающих предприятиях из‑за нехватки сырой нефти была задействована только половина мощностей, а у местных розничных торговцев по всей стране заканчивались керосин и бензин. Дефицит стал до такой степени обычным явлением в отрасли, что Уолтер Тигл из „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ как‑то заметил: „Пессимизм по поводу запасов сырой нефти стал хронической болезнью нефтяного бизнеса“.

Но колесо уже начало вращаться. Поиск новых запасов нефти подстегивался отчаянием, вызванным ожиданием дефицита и стремительным взлетом цен. Цена сырой нефти Оклахомы выросла с 1,20 доллара в 1916 году до 3,36 в 1920 году, поскольку нефтепереработчики, оставшись без нефти, подняли закупочные цены. Было пробурено рекордное количество новых скважин.

Технология поиска нефти стояла на пороге усовершенствований. До 1920 года геология в нефтяной индустрии была „геологией земной поверхности“ и состояла в картографировании и выявлении предвестников нефтяных залежей путем визуального обследования местности. Но к 1920 году поверхностная геология исчерпала себя. К тому времени было найдено множество предвестников, но исследователям необходимо было найти способ „видеть“ под землей, чтобы определить, являются ли нефтеносными структуры под поверхностью. Такой способ „видения“ предоставила новая наука – геофизика. Многие новые технологии пришли в нефтяную промышленность после Первой мировой войны. Одной из них были крутильные весы – инструмент, который измерял изменения силы тяжести в разных точках поверхности и таким образом давал некоторую информацию о структуре подповерхностных слоев. Эта методика, разработанная перед войной венгерским физиком, использовалась во время войны немцами, когда они пытались возобновить добычу на румынских месторождениях. Другим новшеством стал магнитометр, который измерял колебания вертикальных составляющих магнитного поля Земли и давал Дополнительную информацию о том, что лежало под поверхностью.

Пополнил технологический арсенал нефтяных изысканий и сейсмограф, оказавшийся наиболее мощным инструментом. Его изобрели в середине девятнадцатого века и использовали для регистрации и анализа землетрясений. В Германии во время войны им пользовались для определения местоположения вражеской артиллерии. То, что назвали сейсморазведкой методом преломления волн, было внедрено в нефтяную промышленность США немецкой компанией приблизительно в 1923–1924 годах. Подрывались динамитные заряды, и возникающие энергетические волны, преломляемые подземными структурами, улавливались на поверхности „ушами“‑геофонами. Так находили подземные соляные купола, где могла быть нефть. Сейсмограф, работающий по методике преломленных волн, появившийся примерно в это же время, и которому вскоре предстояло вытеснить методику преломленных волн, записывал волны, которые отражались от стыков подземных структур, что позволяет записывать изображение о чертаний и размеров всех типов подземных слоев. Таким образом получали изображение очертаний и размеров всех видов подземных структур. Для исследователей открылся целый новый мир. Хотя многие крупные месторождения в двадцатые годы по‑прежнему открывали с помощью поверхностной геологии, геофизика приобретала все большее значение даже на месторождениях, первоначально обнаруженных традиционными методами. Нефтяники действительно нашли способ „видеть“ под землей.

Были внедрены и новые технологии исследований поверхности земли. Во время Первой мировой войны воюющие стороны применяли в Европе аэрофотосъемку для определения расположения войск. Методику быстро внедрили в нефтяную индустрию и получили средство для широкого обзора геологии поверхности. Уже в 1919 году „Юнион ойл“ для фотографирования участков территории Калифорнии наняла двух отставных лейтенантов, выполнявших ранее работы в воздухе для американских экспедиционных сил во Франции. Другим важным новшеством стал анализ микроскопических ископаемых, доставленных с различных глубин бурения – микропалеонтология. Методика позволила определять тип и относительный возраст осадочных пород, залегающих на глубине в тысячи футов. Одновременно в самой технологии бурения произошли важные изменения, обеспечившие более быстрое, более глубокое бурение. Самые глубокие скважины в 1918 году не превышали шести тысяч футов, к 1930 году они достигли десяти тысяч футов в глубину. Важную роль сыграл тот факт, который трудно учитывать, но, который, похоже, всегда присутствует в нефтяной индустрии, – удача. Конечно, удача в двадцатые годы „трудилась“ вовсю. Как еще объяснить факт, что в течение этого десятилетия в Америке обнаружили столько нефти?

Одно из наиболее значительных открытий было сделано на Элк‑Хилле, возвышающемся приблизительно на 365 футов над Лонг‑Бич, в южной части Лос‑Анджелеса. С его вершины местные индейцы когда‑то подавали сигналы своим собратьям на острове Каталина. Позднее холм стал популярен среди застройщиков. В июне 1921 года его планировали под жилую застройку, когда из изыскательской скважины „Шелл“ под названием „Аламитос №1“ ударил фонтан. Открытие привело к панике. Множество лотов, уже проданных потенциальным домовладельцам, не застраивались, и деньги текли рекой, поскольку по холму карабкались нефтяные компании, предприниматели и любители, чтобы получить право аренды. Участки были столь малы, а худосочные деревянные вышки стояли так плотно, что стойки многих из них перекрещивались. Столь много было желающих начать бурение, что некоторые из собственников ухитрялись получать роялти в 50 процентов. Ближайшие родственники похороненных на кладбище Саннисайд на Уиллоу‑стрит в конце концов получили облигации на получение дохода за нефть, извлеченную из‑под плит семейных могил. Люди на самом делеверили в то, что можно стать богатым, купив одну пятисоттысячную от одной шестой части нефтяной скважины, которую еще даже не пробурили. Почти невероятно, но некоторые из этих покупателей действительно сделали деньги на своих вложениях.

На территории Лос‑Анджелеса и в его окрестностях было сделано много крупных открытий, но открытие месторождения Элк‑Хилл осталось самым крупным. В 1923 году Калифорния превратилась в ведущий добывающий штат, который выдал за этот год четверть мировой добычи нефти. Но даже в этой ситуации в воздухе по‑прежнему витал призрак дефицита. „Запасы сырой нефти в стране быстро подходят к концу“, – предупреждала в 1923 году федеральная комиссия по торговле в отчете об исследовании нефтяной отрасли. Но в этом же году добыча сырой нефти в Америке впервые за десятилетие превысила внутренние потребности.

МАГНАТ

Гарри Догерти был аномалией нефтяного бизнеса. Со своими большими очками и вандейковской бородой он был похож скорее на профессора, чем на истинного бизнесмена. Между тем он был одним из великих предпринимателей двадцатых годов и контролировал множество компаний, в том числе „Ситиз сервис“. Догерти начал свою трудовую жизнь в девять лет, продавая газеты на улицах Коламбуса, штат Огайо. В двенадцать лет его исключили из школы. „Я был в школе едва ли дней десять до того, как возненавидел ее больше, чем сатану“, – однажды пояснил он. Но благодаря тяжкому труду, смелости, а также тому, что он окончил все‑таки впоследствии вечернюю школу и обучался инженерному делу, ему удалось вырасти до директора по меньшей мере 150 компаний. Его империю составляли газовые и электротехнические предприятия, обслуживавшие столичные регионы. Отсюда и возникло название „Ситиз сервис“. Когда одна из его компаний, буривших газ в Канзасе, нашла нефть, Догерти стал еще и нефтяником. Догерти был эксцентричным человеком, сочинившим множество афоризмов – рецепты успеха: „Никогда не приказывай, а инструктируй… Превращай работу в игру… Величайший дивиденд в жизни человека – это счастье“. Его любимой формой отдыха была езда на автомобиле по улицам Нью‑Йорка. Свежий воздух вызывал у него великий энтузиазм, он был ярым сторонником здорового образа жизни.

Упорный, предприимчивый бизнесмен, Догерти не оставлял шансов своим противникам. Он был независимым мыслителем, которому нравилась роль интеллектуального кровопийцы в отрасли. Его отличали цепкость и агрессивность в отстаивании своих идей, как и в продвижении деловых проектов. Догерти был убежден, что путь, по которому идет нефтяная отрасль, ведет к пропасти и должен быть изменен кардинально. Он настойчиво, даже навязчиво твердил: „Правило захвата“ надо отменить.

„Правило захвата“ царило в отрасли, начиная с ее появления в Пенсильвании. Eго многократно подтверждали суды, которые опирались на нормы общего английского права, относящиеся к мигрирующим диким зверям и охоте. Некоторым собственникам, подавшим жалобу в суд на захват их нефти соседями, юристы Давали следующее жалкое утешение: „Идите и поступайте так же“. Благодаря этому правилу каждый бурильщик в любом месте Соединенных Штатов мог бурить скважины и добывать нефть, откачивая не только „свое“, но и принадлежащее соседу, если сосед еще не сделал этого сам. Такой подход провоцировал судорожную добычу и неоправданные колебания цен после открытия очередного месторождения. Догерти был уверен, что „размножение“ скважин и быстрая добыча, провоцируемые „правилом захвата“, снижали подземное давление слишком быстро. Большая часть нефти, которую можно было бы добыть, оставалась недоступной под землей: давление газа и воды, как поняли позже, становилось недостаточным, чтобы создать „подъемную силу“ и вытолкнуть нефть на поверхность. Увидев, какую важную роль нефть сыграла в Первую мировую войну, Догерти осознал, что значила бы она в случае новой войны. Грубая или, по его выражению, „крайне сырая и нелепая“ практика нефтедобычи вела к тому, что большие запасы нефти оказывались недоступными.

Догерти знал, как решить проблему. Месторождения необходимо было передать под федеральный контроль. Их следовало разрабатывать как одно целое, а добытую нефть делить между собственниками. Таким способом нефть можно было извлекать с контролируемой интенсивностью, определяемой с помощью современных технических знаний, и таким образом поддерживать необходимое давление под землей. Когда Догерти, а вслед за ним и многие другие, говорили о „консервации“, они имели в виду именно такую практику размеренной добычи, призванную обеспечить наибольший объем извлечения ресурсов при таком же или более высоком потреблении. Но как можно было воплотить в жизнь идею „консервации“ Догерти? Вот здесь Догерти и шокировал большинство коллег по отрасли. Он доказывал, что федеральному правительству придется возглавить или хотя бы санкционировать отраслевое сотрудничество. Понадобится также повернуть общественное мнение в пользу внедрения более эффективных технологий в нефтедобыче.

Большую часть двадцатых годов взгляды Догерти разделяло лишь незначительное меньшинство нефтяников, его многократно подвергали нападкам и осыпали руганью. Некоторые критики говорили, что он позаимствовал свои рассуждения из „Всемирного альманаха“. Многие обсуждали его оценку технологии нефтедобычи и характеризовали его призыв к вмешательству федерального правительства как предательство по отношению отрасли. Крупные компании проявляли желание поговорить о добровольном сотрудничестве и саморегуляции в управлении добычей, но не более того. Многие не хотели и слышать о вмешательстве федерального правительства в разработку месторождений и контроле над добычей – не важно, на добровольной ли основе или на любой другой. Они хотели использовать свой шанс разбогатеть.

Догерти не сдавался. Он сражался на заседаниях и конференциях. Он писал бесконечные письма. Он не давал покоя коллегам по нефтяной индустрии. Он не упускал ни одной возможности выразить свои взгляды. Трижды пытался он заставить совет отраслевого Американского нефтяного института рассмотреть его предложения, и трижды они были отвергнуты. Когда на одном из заседаний института ему запретили выступать с его идеями, Догерти сам арендовал зал, чтобы обратиться к каждому, кто хотел его слушать. Коллеги стали называть его „этот сумасшедший“. Он в свою очередь заявил, что „нефтяник – это варвар в костюме“. Однако в конце концов у него нашелся друг, которого заинтересовали егоидеи – президент Кэлвин Кулидж. В августе 1924 года Догерти написал президенту длинное письмо, в котором были такие строки: „Если однажды в ближайшем будущем народ проснется и обнаружит, что мы стали нацией‑банкротом в том, что касается нефти, и что уже поздно защищать наши запасы консервацией, я уверен, он проклянет как людей из нефтяной индустрии, так и тех людей, в чьих руках были органы власти в то время, когда надо было принимать меры по консервации. Дефицит нефти для нас – не только серьезная помеха в войне, но и приглашение другим объявить войну нам“.

Когда Кулидж выиграл выборы 1924 года и благополучно оставил позади скандал вокруг Типот‑Дома, он наконец смог обратиться к делам нефтяным. Приняв во внимание аргументы Гарри Догерти, он создал Федеральный совет по консервации для изучения ситуации, сложившейся в нефтяной промышленности, нефти. Поддерживая своего друга Догерти, бережливый президент объяснял, что неэкономные методы добычи представляли собой серьезную угрозу положению Соединенных Штатов в промышленной и военной областях и наносили удар общей безопасности. „Лидерство той или иной наций может определяться обладанием доступной нефтью и ее продуктами“, – заявил Кулидж.

Федеральный совет по консервации нефти инициировал дальнейшие исследования физических свойств нефтедобычи. Эти исследования в свою очередь вызывали рост поддержки взглядов Догерти. Американский нефтяной институт заявлял, что потери в отрасли „незначительны“. В то же время новый Федеральный совет свидетельствовал: природный газ – это „больше, чем продукт малого коммерческого значения, сопутствующий нефти“. Он на самом деле обеспечивает подземное давление, выталкивающее нефть на поверхность. Рассеивать газ в процессе беспорядочной нефтедобычи – значит лишаться этого полезного давления и оставлять большое количество нефти под землей.

По мере обнародования результатов исследований многие стали склоняться в сторону идей Догерти. Уильям Фэриш, президент „Хамбл“ (филиала „Джерси“ и крупнейшей добывающей компании в Техасе) в 1925 году пренебрегал идеями Догерти. В 1928 году он уже благодарил Догерти за то, что тот заставил отрасль увидеть преимущества „лучших методов добычи“. Фэриш стал убежденным сторонником работы с месторождением как с единым целым. Он решил, что в меняющихся условиях второй половины десятилетия акцент следует сделать на дешевой добыче. Предлагаемый Догерти вариант разработки был одним из наилучших способов добиться снижения себестоимости за счет уменьшения количества скважин и поддержания необходимого откачки подземного давления.

Гарри Догерти далеко опережал своих собратьев в понимании того, каким образом нефть идет на поверхность и насколько „поточная“ нефтедобыча портит запасы. Но он сильно недооценивал вероятность обнаружения новых источников нефти. В 1924 году в письме Кулиджу он утверждал, что на подходе грандиозный Дефицит. Многие сомневались в обоснованности мрачных оценок Догерти. В 1925 году горячий противник правительственного вмешательства в промышленность Дж. Ховард Пью из „Сан ойл“ иронизировал, что прежде, чем истощатся нефтяные запасы, в земле пропадут нитраты, исчезнут леса, а реки потекут вспять. „Мой отец был одним из пионеров нефтяной промышленности, – заявлял Пью. – Даже когда я был еще маленьким, периодически предсказывалась нехватка нефти, и всегда в последующие годы ее добывали больше, чем когда‑либо ранее“.

ПРИЛИВ

Именно Пью, а не Догерти, оказался прав в этом споре. Весна 1926 года принесла первые крупные открытия на месторождении в штате Оклахома, получившем известность под названием „Большой Семинол“. Последовала одна из наиболее быстрых и неистовых разработок нефтяного месторождения, какие когда‑либо видел мир. Это были безумные соревнования по бурению, отличавшиеся грубостью и расточительностью, снова царило „правило захвата“. Господствовали традиционные для приисковых городков хаос и беспорядок – улицы, забитые оборудованием, рабочими, игроками, торговцами и пьяными; построенные в спешке деревянные сооружения; удушающий запах сочащегося газа; едкий запах горящей нефти, идущий от скважин и ям. В связи с открытием новых месторождений цены упали. Но целых шестнадцать месяцев со дня первого открытия нефть текла только с этого месторождения. 30 июля 1927 года добыча достигла 527 тысяч баррелей в день. Затем в Оклахоме были найдены другие крупные месторождения. Не отставал и Техас. Серия крупных открытий в конце двадцатых годов, в том числе огромное месторождение Йейтс – залежи пермского периода. Это был большой, выжженный солнцем, пыльный и заброшенный район Западного Техаса и Нью‑Мексико, в котором были обнаружены огромнейшие запасы нефти.

Существовал и другой „приливной“ фактор. Технология не только способствовала росту добычи – она меняла и требования спроса. Распространение тех‑ники крекинга, с помощью которого путем молекулярных изменений увеличивалось количество бензина, получаемого из каждого барреля нефти, снизило потребности в сырой нефти. Из одного барреля нефти с использованием крекинга получали столько же бензина, сколько из двух баррелей нефти без крекинга. Затем обнаружилось, что крекированный бензин предпочтительней для „лихой“ езды, поскольку обладает лучшими антидетонационными свойствами. Поэтому, хотя потребности в бензине росли, спрос на сырую нефть поднимался не так быстро, и наконец возник ее избыток. К концу десятилетия мрачные предсказания начала двадцатых смыло потоком нефти, который тек из земли, казалось, бесконечной рекой. Американские потребители просто не в состоянии были использовать всю добываемую нефть, и все больше и больше ее выкачивалось из‑под земли только для того, чтобы заполнить собой растущую в стране сеть емкостей хранения. Но нефтяники по‑прежнему старались добывать по максимуму, не задумываясь об опустошительных последствиях такой добычи. „Поточная“ добыча („слишком много соломы в чане“) повреждала месторождения, уменьшая извлекаемые объемы нефти. Значительное перепроизводство сырой нефти совершенно разрушило и рынок, и разумное планирование, приведя к внезапному обрушиванию цен.

По мере того, как открытие следовало за открытием, увеличивая беспрецедентное перенасыщение, по иронии судьбы, общественное мнение стало склоняться в сторону лекарства от дефицита, предложенного Гарри Догерти – к консервации и контролю над добычей. На сей раз мотивом вовсе не являлось желание предупредить неизбежный дефицит – слишком очевидно было обратное. Теперь надо было остановить разрушительные потоки добываемой „поточным“ способом нефти, которые столь сильно сотрясали цены. Но кто станет контролировать добычу? Будетли это происходить добровольно, под эгидой федерального правительства или правительств штатов? Даже внутри отдельных компаний происходили острые дебаты. Так, крупный раскол произошел в „Джерси Стандард“: Тигл выступал за добровольный контроль, а Фэриш, глава филиала „Хамбл“, считал, что надо привлечь правительство. „Индустрия не способна помочь себе сама, – писал Фэриш Тиглу в 1927 году. – Нам должно оказать помощь правительство – разрешить некоторые вещи, которые мы не имеем права делать сегодня, и, возможно, запретить то (например, растрату газа), что мы сейчас делаем“. Когда Тигл предложил, чтобы программу добровольной саморегуляции разрабатывали „практические люди“ из промышленности, Фэриш резко ответил: „В отрасли сегодня нет никого достаточно сознательного или достаточно образованного, чтобы разработать такой план“. И добавил: „Я пришел к убеждению, что в нефтяной индустрии больше дураков, чем в любом другом бизнесе“.

Мелкие независимые нефтедобытчики противились любой форме правительственного регулирования. „Никакая государственная корпоративная комиссия не будет говорить мне, как вести мой бизнес“, – под аплодисменты громогласно объявил группе добытчиков в Оклахоме независимый нефтяной предприниматель Том Слик. Разочаровавшись в Американском нефтяном институте, малые добывающие фирмы создали свою собственную организацию – Независимую нефтяную ассоциацию Америки, и начали кампанию в поддержку совершенно другой формы правительственного вмешательства – тарифа на импортную нефть. Главной целью было ограничение ввоза венесуэльской нефти, которую импортировали крупные компании. В 1930 году независимые компании попытались включить нефтяной тариф в закон Смута‑Хоули. Однако в итоге сей малоизвестный образчик законотворчества поднял ставки тарифов почти на все, но только не на нефть. Против тарифа выступил такой влиятельный представитель восточного побережья, как Американская автомобильная ассоциация, не желая повышения цен на топливную нефть и бензин. При этом „независимые“ восстановили против себя потенциальных сторонников неумелым и совершенно неловким лоббированием. По словам одного из „заднескамеечников“ в сенате, они „несколько бестолково составляли телеграммы и письма“. Тем временем вопрос контроля над добычей оставался нерешенным и бурно дебатировался, а нефтяной прилив продолжал подниматься“.

РАСТУЩЕЕ СОПЕРНИЧЕСТВО

С самого своего рождения нефтяная промышленность хронически испытывала дисбаланс спроса и предложения, начиная с первых дней существования. Отрасль реагировала на дисбаланс консолидацией и интеграцией, что позволило закрепить и регулировать поставки, получить доступ к рынкам, стабилизировать цены, сохранить и увеличить прибыли. Консолидация означала поглощение конкурентов и компаний, дополняющих производственную цепочку. Интеграция подразумевала объединение всех сегментов отрасли вверх и вниз по технологической цепочке – от разведки и добычи до переработки и розничной продажи. „Стандард ойл“ являлась лидером этих процессов. Только Верховно‑МУ суду удалось атаковать „титана“ и разделить его на части. Однако неопреде ленность ситуации со спросом и предложением в двадцатых годах вновь вызвала к жизни те же старые отношения – на этот раз между компаниями‑преемницами „Стандард ойл“, равно как и между другими компаниями, которые превратились в решительных конкурентов. Соревнование приобрело новое измерение – нефтяные компании стали наперегонки заниматься сбытом, продавая автомобильное горючее в розницу на фирменных АЗС, выраставших как грибы вдоль американских дорог. Нефтяные сражения велись не только за мировые запасы и рынки, но и за рынки на магистралях Америки. И вот, стараясь привлечь покупателей и одновременно стремясь к консолидации и интеграции, нефтяная промышленность Америки начала приобретать современные, знакомые нам черты.

После раздела 1911 года „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ осталась крупной нефтеперерабатывающей компанией фактически без собственной нефти, что делало ее крайне зависимой от других компаний, от капризов поставщиков и рынка, и потому – легко уязвимой. В рамках главной стратегической цели, каковой являлось расширение надежных поставок сырой нефти для „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, главу компании Уолтера Тигла интересовали и местные, и зарубежные месторождения. Ранее, в 1919 году, „Джерси“ приобрела контрольный пакет акций „Хамбл ойл“ – ведущей нефтедобывающей компании Техаса, остро нуждавшейся в инвестициях. „Хамбл“ быстро нашла правильное применение деньгам „Джерси“ и к 1921 году стала крупнейшей добывающей компанией штата. При этом она вносила значительный вклад в достижение цели, поставленной Тиглом, – обеспечивала надежный доступ к сырой нефти. „Стандард оф Индиана“, тоже начинавшая как нефтеперерабатывающая компания, вела агрессивную политику в вопросах обеспечения нефтяных поставок с Юго‑Запада и из Вайоминга, защищая от риска вложения, сделанные в нефтепереработку. Она приобрела „Пан‑Америкэн петролеум“ – одну из ведущих американских компаний в Мексике. Тем временем основные нефтедобывающие компании шли вниз по технологической цепочке, чтобы закрепиться на рынках. „Огайо петролеум“ (позднее „Марафон“) до разделения 1911 года была крупнейшей добывающей компанией в „Стандард ойл“. Теперь она стала двигаться в сторону переработки и продажи путем приобретений – как оказалось, вовремя. С 1926 по 1930 годы добыча нефти компанией почти удвоилась. В конечном счете она контролировала среди прочего половину необъятного месторождения Йейтс в Техасе и нуждалась в прямом доступе к рынкам. „Филлипс петролеум“ создал бывший парикмахер и торговец ценными бумагами Франк Филлипс, проявивший незаурядные способности в объединении нефтяных предприятий. Вероятно, опыт банкира помог ему преодолеть скептицизм среди инвесторов и научил делать деньги в Нью‑Йорке, Чикаго и других крупных городах. Его обескуражили взлеты и падения на нефтяном рынке, и он подумывал выйти из бизнеса, чтобы организовать банковскую сеть на Среднем Западе. Но вступление США в Первую мировую войну подняло цены на нефть и вернуло его к этому занятию. В середине двадцатых годов Филлипс и его брат превратили фирму в одну из основных независимых компаний уровня „Галф“ и „Тексас компани“.

В ноябре 1927 года в условиях все растущего перепроизводства нефти Филлипс открыл свое первое нефтеперерабатывающее предприятие на Техасском выступе исвою первую станцию обслуживания в Уичита, штат Канзас. В Уичита руководители компании решили в целях привлечения клиентов предлагать каждому талон на десять бесплатных галлонов бензина, но на это требовалось разрешение Франка Фил‑липса. „Ладно, давайте, – ответил Филлипс. – Все равно вода дороже. Давайте им все, что хотите“. К 1930 году, через три года после открытия первой АЗС, Филлипс уже построил и приобрел в двенадцати штатах 6750 точек розничной продажи бензина12.

Конкуренция заставила и другие компании последовать примерам комплексной организации и прорываться из среды оптовых продаж в розничную торговлю путем приобретения собственных бензозаправок. Они создали предприятия для переработки сырой нефти, теперь они хотели иметь уверенность, что у них будут рынки и прямой доступ к покупателям. С 1926 по 1928 годы „Галф“ быстро развивала сеть розничной торговли в центральных штатах севера США. Две наиболее агрессивные фирмы, „Тексас компани“ и „Шелл“ к концу двадцатых торговали во всех сорока восьми штатах. Фирмы, чьим хлебом всегда была розничная торговля, были вынуждены расширять сферу деятельности, чтобы сохранить прибыльность в условиях, когда новые конкуренты вторглись на их территории. Эти вторжения завершили работу, начатую Верховным судом. На протяжении десятилетия после разделения 1911 года, тресту „Стандард ойл“ удавалось оставаться в тени. Различные компании‑наследницы треста были по‑прежнему связаны друг с другом контрактами, традициями, личными отношениями, старой преданностью и общими интересами, а также общими основными акционерами. Это неудивительно, если учитывать исторические связи этих компаний и совместную работу плечом к плечу в годы Первой мировой. Каждая из наследовавших тресту нефтеперерабатывающих компаний – таких, как „Алтан‑тик рефайнинг“, „Стандарт ойл оф Нью‑Джерси“, а также одноименные компании в Нью‑Йорке и Индиане, базировалась в определенной географической области, и в течение лет десяти они в большей или меньшей степени уважали границы друг друга.

Однако в двадцатые годы эти компании стали вторгаться на „чужие территории“ и конкурировать между собой. „Атлантик рефайнинг“ вступила на признанные рынки „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и „Стандарт ойл оф Нью‑Йорк“ – как говорилось в годовом отчете, „скорее для самозащиты, чем по желанию“. „Джерси“ и прочие компании‑наследницы на восточном побережье ввязались в острую и шумную ценовую войну с несколькими „сестрами“ со Среднего Запада, среди которых была „Стандард ойл оф Индиана“. После этой „войны“ критичная Аида Минерва Тарбелл писала с удивлением: „Весьма похоже, что компания „Стандард ойл“ может раскрошиться, вернее, раскрошить саму себя. С ней произошло что‑то такое, чего не смогла сделать эпопея раздела. Материнская компания устанавливает цены на нефть, а сильная молодая „родственница“ с Запада отказывается им следовать – такого не случалось сорок лет“. Для тех, говорила она, „кто наблюдал этот выдающийся концерн с самого возникновения“, такой поворот событий „выглядит почти невероятным“. Хотя многие из политиков продолжали нападать на „группу Стандард ойл“, концепция всеобщего контроля к середине двадцатых все более устаревала. Было похоже, что компании‑наследницы превращались в большие комплексные компании и вместе с несколькими так называемыми независимыми, вроде „Тексас компани“ и „Галф“ добивались господства в отрасли. Вместо одного гиганта возникло множество очень больших компаний. В ходе исследования, проведенного федеральной торговой комиссией в 1927 году, обнаружилось, что „Отдельные компании „Стандард“ контролировали 45 процентов всей продукции нефтепереработки – по сравнению с 80 процентами „Стандард ойл ком‑пани“ за двадцать лет до этого. Родственные связи между „потомками“ „Стандард ойл“ прервались. Исследование федеральной комиссии по торговле обнаружило, что „единого контроля над этими компаниями через единство собственности более не существует“. Что касается неизменно острого вопроса о контроле цен, комиссия сильно сомневалась, что компании‑преемницы „Стандард ойл“ смогли бы манипулировать ценами: „колебания цен в течение длительных отрезков времени фактически контролируются условиями предложения и спроса… Не обнаружено каких‑либо свидетельств наличия взаимопонимания, договоренностей о манипуляции ценами между крупными нефтяными компаниями“13.“нефть – сила“ уже нашла свое подтверждение на полях сражений Первой мировой войны. После войны началась новая эра в отношениях нефтяных компаний и государств. Конечно, эти отношения определялись динамикой рынка: кто владел нефтью, кто нуждался в ней и сколько она стоила. Но рыночная экономика была не единственным фактором. Если нефть, с одной стороны, означала силу, то с другой она была и символом суверенитета, а это неизбежно приводило к противоречиям между целями нефтяных компаний и национальным интересами государств, к конфликту, которому предстояло стать неизменной чертой международной политики.

„ЭТИ СУКИНЫ ДЕТИ ТОРГАШИ?“

Раздробление треста „Стандард ойл“ на множество агрессивных компаний сильно увеличило конкуренцию. Жару добавило появление большого числа новых фирм, вызванное открытием новых месторождений нефти, экспансией в ее переработке и торговле нефтепродуктами. Все это подтолкнуло, наряду с движением в сторону интеграции, мощную волну слияний. Порожденный когда‑то Рокфеллером объединительный импульс по‑прежнему существовал, но нацеливался теперь не на достижение абсолютного контроля – это было уже невозможно, – а на сохранение и усиление позиций на рынке. Например, компания „Стандард оф Нью‑Йорк“ приобрела основную добывающую и перерабатывающую компанию Калифорнии, а позднее осуществила слияние с „Ваккуум ойл компа‑ни“, создав „Сокони‑вакуум“ и торговую марку „Мобил“.

В эти годы „Шелл“ быстро росла, в том числе и путем агрессивной кампании приобретений. Но компания продолжала придерживаться политики привлечения и американских инвесторов, что нашло отражение в изречении Детердинга в 1916 году. „Естественно, всегда горько видеть в любой стране (если только речь не идето политических сражениях) хорошо работающее предприятие, в котором не принимают участия ее сограждане“, – писал он. „Противоестественно природе человеческой, даже если и цели благие, и интересы любей учтены, не ожидать, что обязательно возникнет некое чувство ревнеос‑ти по отношению к такой компании“. Но даже циничный Детердинг, коммерсант до мозга костей, обнаружил, что не владеет полностью технологией фирм в Соединенных Штатах. Особенно потрясли его инвестиционные действия американских банкиров. „Изо всех хватких субъектов, которых я когда‑либо встречал“, – писал он президенту одной из дочерних компаний „Шелл“ в Америке, – американские банкиры… абсолютно вне конкуренции“. В не меньшей степени заслуживают упоминания те сделки по слиянию фирм, которые почти состоялись. В 1924 году „Шелл“ собиралась купить нефтедобывающую компанию „Белридж“, занимавшую выгодное положение на богатом месторождении под тем же названием неподалеку от Бейкерсфилда, штат Калифорния. Предполагаемая цена составляла 8 миллионов долларов, но „Шелл“ сочла ее слишком высокой и отложила сделку. Пятьдесят пять лет спустя, в 1979 году, „Шелл“ наконец все же решилась приобрести „Белридж“ – за 3,6 миллиарда. В начале 1920‑х „Шелл“ обнаружила, что попала именно в ту ситуацию, от которой предостерегал Детердинг. Она уже приобрела 25 процентов акций „Юнион ойл оф Калифорния“, а полный контроль над компанией означал бы для „Шелл“ очень сильные позиции в США. Однако калифорнийские акционеры „Юнион ойл“ изобразили праведное возмущение и, играя на патриотических чувствах, повели кампанию против иноземных и совершенно не известных Калифорнии сил. Им удалось втянуть в это дело сенат Соединенных Штатов, Федеральную комиссию по торговле и ряд членов кабинета. Они убеждали всех, что сделка „сугубо вредоносна для интересов“ США. В конце концов „Шелл“ заставили продать ее долю в „Юнион“, хотя разочарование „Шелл“ слегка смягчилось 50‑процентной прибылью от такого двухлетнего вложения.

К слиянию готовились „Тексас компани“ и „Филлипс“, „Галф“ и „Стандард ойл оф Индиана“. Руководители „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и „Стандард оф Калифорния“ с 1929 по 1933 годы потратили немало времени на обсуждение условий слияния. Чтобы обеспечить секретность переговоров, Уолтер Тигл даже приехал на одну из встреч на озеро Тахо в персональном вагоне под вымышленным именем. Но переговоры потерпели крах. Частично в этом было виновато упрямство президента „Стандард оф Калифорния“ Кеннета Кинге – бери и его партнеров – „Короля Рекса“ и „этих сукиных детей торгашей“, как их звали сотрудники „Джерси“. Если отвлечься от личностей, наиболее важной причиной срыва сделки была система учета „Джерси“. К великому огорчению и досаде Уолтера Тигла, она не позволяла удовлетворительно определить ни бухгалтерские показатели, ни реальную прибыльность компании.

В действительности всю отрасль объединяло одно: хотя научное осознание проблем нефтедобычи к концу двадцатых годов и продвинулось вперед, по‑прежнему наблюдалось мощнейшее противодействие прямому правительственному регулированию отрасли. Нефтяной магнат Гарри Догерти, возмущенный тем, что большинство коллег отвергали его беспрестанные призывы к регулированию, предсказывал: „Нефтяная индустрия на пути к долгому периоду бедствий… Я не знаю, когда это случится, но поставлю последнюю крупицу своей репутации на то, что наступит день, когда каждый человек в нефтяном бизнесе пожалеет, что мы не добивались принятия федеральных законов о нефти“. Споры утомили Догерти – от напряженной борьбы пострадало его собственное здоровье. Он решил, что испытал достаточно обид, чтобы оставить это занятие другим. „Если какому‑нибудь человеку досталось от нефтяной промышленности больше грязи, чем мне, я бы хотел встретиться с таким человеком, – писал он в 1929 году. – Я часто молил Бога, чтобы мне никогда не довелось участвовать в нефтяном бизнесе, еще чаще я молил о том, чтобы никогда мне не довелось пытаться провести в этом бизнесе реформы“.

Никто не обратил особого внимания на его пророчество, сулившее трудности в будущем. К концу десятилетия новые компании‑гиганты были озабочены завоеванием новых позиций на рынке, а перспективы стабилизации и баланса между предложением и спросом казались радужными и без правительственного вмешательства. Но затем все рухнуло. Перегретый фондовый рынок испытал беспрецедентный кризис в октябре 1929 года, предвещая Великую Депрессию, которая означала для нации безработицу, бедность, лишения и падение спроса на нефть. Затем, в августе 1930 года, в момент, когда нация приходила к печальному выводу, что крушение фондового рынка было не просто „коррекцией“, но скорее, предвестником великой экономической катастрофы, случайность привела к открытию крупнейшего месторождения нефти в США, которое получило название „Черный гигант“. Оно в одиночку могло удовлетворять весьма существенную часть нефтяных потребностей Америки. И оказалось, что Гарри Догерти был в конечном счете прав.

ГЛАВА 12. БОРЬБА ЗА НОВУЮ НЕФТЕДОБЫЧУ

ЗОЛОТАЯ ДОРОГА МЕКСИКИ

В начале двадцатого века разведка нефти в западном полушарии за пределами Соединенных Штатов велась прежде всего в Мексике. Ведущими компаниями были „Пан‑Америкэн петролеум“ Эдварда Л. Доэни, который позднее окажется в центре скандала с Типот‑Дом и „Мексикэн игл“, руководимая англичанином сэром Уитмэном Пирсоном, впоследствии получившим титул лорда Каудрая. Доэни, уже добившийся успеха в нефтяном бизнесе в Калифорнии, впервые приехал в Мексику в 1900 году. Его пригласил для разведки нефтяных месторождений глава Мексиканских государственных железных дорог, который в связи с постоянной нехваткой дров был весьма заинтересован в том, чтобы где‑нибудь возле его дорог добывали нефть.

Что касается Пирсона, его интересы были куда обширнее. Пирсон был талантливым и весьма изобретательным человеком, смелым предпринимателем. Его считали одним из крупнейших подрядчиков инженерных работ девятнадцатого века. Кроме того, он был прирожденным руководителем. Он отказался от мест в Кембридже и Оксфорде, выбрав семейный строительный бизнес в Йоркшире.

„Манеры Пирсона“ – его умение добиваться успеха по‑крупному – вызывало восхищение у окружающих. Но у него самого иллюзий не было. Он писал дочери: „Госпожа Фортуна неуловима, единственный путь – понять, в чем именно ты мо жешь добиться удачи, а затем идти напролом“. Его наставления сыну звучали следующим образом: „Не сомневайся ни секунды, если придется выступить против своих коллег или действовать вопреки их решению. Бизнес не может все время приносить успех, если во главе его не стоит диктатор. Разумеется, лучше, если он в шелковых перчатках“. Он снова и снова подтверждал эти изречения собственным примером. Пирсон руководил созданием нескольких инженерных чудес конца девятнадцатого века, в том числе туннеля Блэкуолл под Темзой, четырех туннелей под Ист‑Ривер в Нью‑Йорке, построенных для железной дороги штата Пенсильвания, и наконец сооружений в гавани Дувра. В конце концов, в созданную им империю вошло многое – от „Файнэншнл Тайме“, „Экономист“ и „Пенгуин букс“ до инвестиционного банка „Лазардс“ в Лондоне. Входила туда и нефтяная компания. И именно Мексика принесла большую часть его богатства.

„Манеры Пирсона“ были столь впечатляющими, что президент Порфирио Диас, диктатор Мексики, пригласил его для реализации первого из нескольких крупных проектов – Гранд‑канала. Потом были гавань Веракрус и железная дорога Техуантепек, соединявшая побережья Атлантического и Тихого океанов. С момента прибытия в Мексику Пирсон прилагал все усилия к тому, чтобы снискать расположение мексиканцев, а особенно Диаса и его окружения. Он использовал все средства – от подарков до пожертвований. Казалось, он всегда был готов на уступки чувствам местных жителей там, где американцы обычно не уступали. Его связи в Англии производили на мексиканцев впечатление. В британском парламенте, где он несколько лет заседал, его называли „мексиканский депутат“. Однако своему положению в Мексике Пирсон был обязан в основном холодному политическому расчету Диаса. Диктатору приписывают следующее замечание: „Бедная Мексика: так далеко от Бога, и так близко к Соединенным Штатам“. Диас и его политическое окружение не могли позволить американцам полностью доминировать в мексиканской экономике. У Диаса был хороший довод в пользу приглашения всемирно известного инженера из отдаленной страны для реализации основных технических проектов. Он предоставил Пирсону все возможности для расширения деятельности в Мексике.

Во время поездки в Мексику в 1901 году Пирсон опоздал на поезд в городке Ларедо на границе с Техасом. Оставшись там на ночь, он узнал, что городок уже в течение трех месяцев охвачен нефтяным безумием в связи с открытием месторождения Спиндл‑топ. Вспомнив один из отчетов своего подчиненного о выходе нефти на поверхность в Мексике, Пирсон проанализировал все нефтяные проспекты, которые смог найти тут же, в Ларедо, после чего отправил своему менеджеру телеграмму с указанием „срочно ехать“ и покупать перспективные земли. „И убедитесь, что мы имеем дело с главными лицами“, – распорядился он. Он полагал, что нефть станет хорошим топливом для железной дороги Техуантепек. Все было сделано за время девятичасовой остановки в пути. Нефтяная эпопея Пирсона в Мексике началась. Он расширил область своих изыскательских работ, включив в нее Табаско, и нанял для работы в Мексике не кого‑нибудь, а капитана Энтони Лукаса, нашедшего нефтеносный пласт на Спиндлтопе.

Последовали большие расходы и серьезные вложения. Однако даже через десятилетие компания „Мексикэн игл“ Пирсона мало что могла предъявить. „Я налегке ввязался в это предприятие, – писал своему сыну отрезвленный и расстроенный Пирсон в 1908 году, – не представляя себе многих проблем, только чувствуя, что нефть означает удачу и что эта тяжелая работа, требующая напряжения всех сил, должна принести результаты“. Своей жене он жаловался еще откровеннее: „Не могу не думать, какой же я алчный авантюрист по сравнению с людьми прошлого, – писал он ей. – Я ленив и страшно боюсь двух вещей: во‑первых, что мой авторитет будет развеян по ветру, и, во‑вторых, что мне придется начать жизнь заново. Это иногда заставляет ощущать себя трусом. Я знаю, что, если мое нефтяное предприятие потерпит фиаско, у меня останется достаточно средств для спокойной жизни… Пока успех не очевиден, я продолжаю нервничать и иногда чувствую себя подавленным“.

Наконец в 1909 году, удостоверившись в том, что его собственное знание нефтяного бизнеса поверхностно, он отказался от услуг английских консультантов‑геологов – знаменитого сэра Томаса Бовертона Редвуда и его фирмы, с которыми работал до тех пор. Взамен он нанял американцев, формально связанных с Геологическим обществом США. Они доказали свое рвение, ив 1910 году Пирсон (теперь уже лорд Каудрай) получил наконец результаты. Первым результатом стало уникальное месторождение „Потреро дель Ллано 4“, которое давало 110 тысяч баррелей в день и считалось крупнейшим месторождением нефти в мире. Это открытие вызвало в Мексике небывалый ажиотаж. Кроме того, оно буквально за одну ночь сделало „Мексикэн игл“ одной из ведущих нефтяных компаний мира. Добыча сосредоточилась вдоль Голден‑лейн – „Золотой дороги“, недалеко от Тампико.

Мексика быстро стала заметной силой на мировом нефтяном рынке. Качество ее сырой нефти было таким, что ее в основном перерабатывали на топливо, которое конкурировало с углем в промышленности, на железных дорогах и на флоте. К 1913 году мексиканскую нефть использовали даже на российских железных дорогах. Во время Первой мировой войны Мексика стала ценным поставщиком для Соединенных Штатов и к 1920 году обеспечивала 20 процентов потребностей Америки в нефти. Уже к 1921 году Мексика достигла удивительных результатов: она стала второй в мире страной по объему добычи нефти ‑193 миллиона баррелей в год.

Но к этому времени политическая обстановка в стране изменилась – началась революция, и в 1911 году президент Диас был свергнут. В результате последовала ожесточенная борьба, которая существенно ослабила желание иностранцев делать инвестиции в мексиканскую экономику. И. Дж. Сэдлера, представителя „Джерси“ в Мексике, бандиты захватили в дороге, когда он вез платежные документы компании. Его жестоко избили и бросили умирать. Каким‑то образом он выжил и добрался до лагеря. Однако после этого случая он никогда не брал с собой больше двадцати пяти долларов наличными, всегда носил дешевые часы, которые не жалко было бы потерять, и приобрел стойкое отвращение к планам расширения деятельности в Мексике. Принадлежавшие „Мексикэн игл“ лагеря нефтяников были опустошены и некоторое время удерживались восставшими, а некоторые из сотрудников были убиты. В октябре 1918 года (в последний месяц Первой мировой войны) от имени Генри Детердинга с Каудраем связался Калуст Гульбенкян. Он сообщил, что „Ройял Датч/Шелл“ хотела бы приобрести значительную долю „Мексикэн игл“, взять ее под свое руководство и таким образом оставить лорда Каудрая в совершенном спокойствии.

Нефтяные разработки в Мексике за два десятка лет принесли Каудраю не только усталость, но и страх перед риском. Англичанин получил достаточно. Как он объяснил представителю британского правительства, у него пропало желание „в одиночку нести в условиях неопределенности бремя этого огромного бизнеса“. Ка‑удрай легко принял предложение Гульбенкяна и отошел в сторону – если и не „в совершенном спокойствии“, то во всяком случае с чувством некоторого удовлетворения и со значительным пополнением личного капитала. Оказалось, что „Мекси‑кэн игл“ вряд ли относилась к числу лучших приобретений „Шелл“. В большие нефтеносные пласты, купленные „Шелл“, стала поступать соленая вода. Это была весьма плохая новость – она означала падение добычи. Тот же процесс наблюдался и у других нефтяных компаний. С проблемой можно было справиться, сделав дополнительные капиталовложения, улучшив технологии и организовав новые разведочные работы. Но в гуще революционного беспорядка иностранным компаниям не хотелось увеличивать инвестиции. Действительно, их дни в Мексике были сочтены. Развернулась ожесточенная борьба между мексиканскими националистами и революционерами, с одной стороны, и иностранными инвесторами с другой.

Конфликт создал устойчивую линию фронта между правительствами и нефтяными компаниями. Вскоре это стало нормой во всем мире. В Мексике проблема свелась к двум темам: соблюдению соглашений и вопросу суверенитета и собственности. Кому доставалась прибыль от нефти – вот в чем состояла суть вопроса. Мексиканцы хотели восстановить принцип бездействия. До 1884 года подземные ресурсы страны („недра“) принадлежали прежде всего короне, затем – нации. Режим Порфирио Диаса отменил эту законодательную традицию, передав владение богатствами недр фермерам и прочим землевладельцам. Те в свою очередь приветствовали иностранный капитал, который, в конце концов, стал контролировать 90 процентов нефтяных ресурсов. Одной из основных целей революции было восстановление национальной собственности на эти ресурсы. Статья 27 Конституции Мексики, принятой в 1917 году, провозгласила и закрепила это завоевание революции, вокруг которого и завязалась борьба. Мексика снова „забрала себе нефть“, но не могла добывать и продавать ее без участия иностранного капитала. Инвесторы же не имели большого желания рисковать и нести расходы по разработке без надежных контрактов и предсказуемых доходов.

Помимо национализации недр, конфликты с нефтяными компаниями провоцировались и другими действиями сменяющих друг друга мексиканских режимов – регулированием и налоговыми выкрутасами. Под предводительством Эдварда Доэни некоторые компании начали настраивать общественность в Вашингтоне в пользу военной интервенции, чтобы защитить „жизненно важные“ запасы в Мексике, находящиеся в собственности американцев. Ситуацию еще более запутали попытки Мексики увеличить доходы государства и расплатиться с иностранными займами. Ведущим американским банкирам необходим был возврат мексиканских долгов, а Мексике для этого требовались доходы от нефти. Поэтому банкиры приняли сторону Мексики в пику американским нефтяникам и выступили против призывов последних к интервенции и штрафным санкциям.

„Нефтяная“ конфронтация отрицательно влияла на отношения между Мексикой и США. Вашингтон регулярно отказывал сменяющимся мексиканским режимам в дипломатическом признании, и не раз казалось, что две страны близки к войне. С точки зрения американцев, угрозе подвергались их серьезные интересы и права, в том числе право частной собственности, нарушались контракты и договоры. Когда Вашингтон смотрел на Мексику, он видел нестабильность, отсутствиебезопасности, бандитизм, анархию, угрозу поставкам стратегического ресурса и необязательность в исполнении контрактов. Когда же Мексика смотрела на Вашингтон и американские нефтяные компании, то видела иностранную эксплуатацию, унижения, нарушение суверенитета. Она чувствовала огромный вес, давление и силу „империализма янки“. Нефтяные компании ощущали себя все более уязвимыми. Постоянная угроза привела к сворачиванию инвестиций, прекращению деятельности и вывозу персонала. Все это скоро сказалось на объемах добычи, и Мексика вскоре перестала быть мировой величиной на нефтяном рынке.

ВЕНЕСУЭЛЬСКАЯ „ГАСИЕНДА“ ГЕНЕРАЛА ГОМЕСА

Прогнозы, предчувствие дефицита, новая роль нефти как основы могущества наций и, разумеется, ожидаемые прибыли – вот основные факторы того, что „Ройял Датч/Шелл“ назвала в своем годовом отчете“ борьбой за новую добычу“. „Мы не можем проиграть борьбу за новые территории… наши геологи везде, где есть малейший шанс на успех“. Венесуэла открывала список перспективных территорий, и не только для „Ройял Датч/Шелл“. Изменение политической ситуации в Мексике стимулировало массовый поход бизнесменов‑нефтяников в Венесуэлу. Здесь много веков назад первые испанские путешественники видели, как индейцы использовали выступавшую на поверхность нефть, чтобы смолить и чинить свои каноэ. Теперь Венесуэла, в отличие от Мексики, предлагала дружественный политический климат. Это было исключительной заслугой генерала Хуана Висенте Гомеса – жестокого, коварного и алчного диктатора, правившего Венесуэлой двадцать семь лет и все эти годы думавшего лишь об обогащении.

Венесуэла была малонаселенной бедной сельскохозяйственной страной. С 1829 года, с момента освобождения страны из‑под власти Испании, ее областями управляли местные каудильо. В середине девяностых годов прошлого века из 184 членов законодательного органа как минимум 112 были генералами. Став президентом в 1908 году, Гомес занялся централизацией власти и превращением страны в личное феодальное владение, персональную „гасиенду“. Он правил страной с помощью своих друзей и родственников. Он назначил вице‑президентом своего брата, который занимал пост до тех пор, пока не был убит сыном Гомеса. Перед Первой мировой войной Гомес восхищался охотничьим костюмом Тедди Рузвельта. Во время войны он был настроен прогермански и в одежде подражал кайзеру. Вудро Вильсон называл его „негодяем“. И это было еще мягкой характеристикой для человека, державшего страну в жестокости и терроре. Британский посол в Каракасе описывал Гомеса как „абсолютного монарха в самом средневековом смысле слова“. Гомес знал, чего хотел, а хотел он, кроме абсолютной политической власти, еще и огромного богатства. Его бедная страна нуждалась в доходах и для экономического развития, и для личного обогащения ее хозяина. Две цели слились в одну. Иностранный капитал означал доходы. Шансом Гомеса была нефть, он быстро понял, что для привлечения иностранных инвесторов ему придется гарантировать стабильные политические и фискальные условия.

К 1913 году „Ройял Датч/Шелл“ уже работала в Венесуэле в окрестностях озера Маракайбо, а первая коммерческая добыча началась в 1914 году. В 1919 году „Джерси Стандард“ послала своих разведчиков осмотреть страну. Руководитель группы решил вообще не изучать бассейн Маракайбо. „Всякий, кто находится здесь хотя бы несколько недель, – объяснял он, – почти точно заразится малярией либо заболеваниями печени и кишечника, которые, вероятнее всего, станут хроническими“. Он не рекомендовал делать инвестиции в Венесуэлу. Но менеджер „Джерси“, участвовавший в походе, не согласился с ним. Для него куда больше, чем малярия, значили успешные вложения „Ройял Датч/Шелл“. „Тот факт, что они потратили здесь миллионы, приводит нас к предположению, что в этой стране есть значительные запасы нефти“, – указал он в своем отчете. Неудача в развитии нефтедобычи в Латинской Америке могла поставить под угрозу способность „Стандард ойл“ оставаться главным поставщиком нефти.

Получение концессии от генерала Гомеса оказалось нелегкой задачей. Представителю „Стандард ойл“ удалось встретиться с генералом лично, избежав обычного пути через толпы посредников. Генерал, казалось, выглядел ободряюще, и представитель компании, соблюдая некоторую конфиденциальность, сделал предложение. Но в тот же день аналогичное предложение сделал некий Хулио Мендес, оказавшийся приемным сыном Гомеса. Он и получил концессию – и сразу продал ее другой компании. В конце концов „Джерси“ получила‑таки кусок земли приличных размеров – частично от других американских компаний, частично от Хулио Мендеса. Туда входили и 4200 акров дна озера Маракайбо, что в компании сочли большой шуткой. Представитель „Джерси“ предложил купить лодку, чтобы работники компании могли заняться рыбной ловлей, если 4200 подводных акров окажутся бесполезными для добычи.

Даже на суше искать нефть в Венесуэле было трудно и опасно. По дорогам этой страны можно было передвигаться разве что на воловьих повозках. Геологи путешествовали на каноэ или мулах. Не существовало точных карт. Обнаружилось, что указанные на картах реки отсутствуют совсем или же являются притоками совсем других рек. „Нигде я не видел таких жутких и крупных москитов“, – вспоминал один из американских геологов. Неприятности доставляли и другие насекомые, откладывавшие яйца под кожу человека. Медицинская помощь была недоступна, примитивна или попросту не существовала. Ко всему прочему, геологи и пришедшие вслед за ними буровики столкнулись с враждебно настроенными индейскими племенами. Один буровик был убит стрелой на террасе столовой, после чего было приказано вырубить все джунгли на расстоянии полета стрелы. В 1929 году „Шелл“ защитила кабины своих тракторов несколькими слоями специальной ткани, достаточно плотной, чтобы остановить индейские стрелы.

Стремление Гомеса привлечь иностранный капитал заставило его правительство при содействии американского посла в Каракасе и американских нефтяных компаний принять так называемый Нефтяной закон. Закон определил условия концессий, налоги, арендную плату. Таким образом, Венесуэла под управлением Гомеса обеспечила политическую предсказуемость, административную и налоговую стабильность, что резко контрастировало с ситуацией в Мексике. Но даже в 1922 году, когда уже был принят Нефтяной закон, все еще стоял вопрос, будут ли вообще в Венесуэле вестись какие‑либо серьезные нефтяные разработки. Результаты разведочных работ были интересными, но не более того. В 1922 году несколько американских геологов, потративших четыре года на картографирование страны по заказу „Шелл“, дали удручающую оценку перспективам нефтедобычи в Венесуэле и на всем южноамериканском континенте. Они оценили увиденное здесь как „мираж“. По их словам, десять центов, затраченные на развитие добычи в США, „более продуктивны, чем доллар, затраченный в тропиках“. Они дошли до того, что стали доказывать, будто добывать нефть из сланцев в США дешевле, чем бурить скважины в Венесуэле и вообще в любом месте Латинской Америки.

Их выводы оказались преждевременными. В декабре того же года из скважины „Барросо“ компании „Шелл“ на месторождении „Ла‑Роса“ в бассейне Маракайбо забил неконтролируемый фонтан, дававший около 100 тысяч баррелей нефти в день. Месторождение Ла‑Роса сначала казалось не слишком перспективным. Выбрал его и организовал там работы местный менеджер „Шелл“ Джордж Рейнолдс. Это был тот самый „крепкий британский дуб“ Рейнолдс, который за полтора десятилетия назад успешно провел англо‑персидский проект через серьезнейшие препятствия, а после первых открытий был отправлен в отставку и не получил ничего, кроме незначительной премии. Тогда его упорство открыло Ближний Восток для нефтедобычи. Теперь на очереди была Венесуэла.

Фонтан на „Ла‑Роса“ подтвердил, что Венесуэла могла стать производителем нефти мирового значения. Открытие привело к великому нефтяному безумию. Вскоре в стране работало более ста групп, в основном американских, а частью из Великобритании. Среди них можно было встретить как представителей крупнейших нефтяных компаний, так и независимых нефтяников – таких, как Уильям Ф. Бакли, который получил концессию на строительство нефтяного порта. Нефтяной прорыв предоставил генералу Гомесу возможность обогатиться. Его семья и Друзья, – „гомеситы“, – не теряя времени даром, получали от правительства кон цессии, затем перепродавали их с большой прибылью различным иностранным компаниям, не забывая при этом и генерала. Позже для оформления подобных сделок генерал и его друзья создали „бумажную“ фирму под названием „Compania‑Venezolana de Petroleo“, более известную как „компания генерала Гомеса“. Гомес и его „гомеситы“ довели игры с иностранными партнерами до уровня высокого искусства. У компаний не было другого пути, если они хотели участвовать в великом венесуэльском нефтяном буме двадцатых годов.

Разработки велись с головокружительной быстротой. В 1921 году Венесуэла добывала только 1,4 миллиона баррелей нефти. К 1929 году добыча выросладо 137 миллионов баррелей и вывела страну на второе место в мире после США. В этом году нефть обеспечила 76 процентов экспортных доходов Венесуэлы и половину всех доходов правительства. Страна стала крупнейшим источником нефти для „Ройял Датч/Шелл“. К1932 году Венесуэла сделалась самым крупным поставщиком нефти для Британии, и только после нее шли Персия и Соединенные Штаты. Менее чем за десятилетие Венесуэла стала нефтяной державой. Для изыскательских работ и разработок найденных месторождений требовались крупномасштабные инвестиции, поэтому, несмотря на большое число игроков, на сцене реально доминировали всего несколько компаний. В двадцатые годы большая часть добычи имела прямое или косвенное отношение всего к трем из них – „Ройял Датч/Шелл“, „Галф“ и „Пан‑Америкэн“. Последняя по‑прежнему оставалась одной из основных добывающих компаний в Мексике. В1925 году „Пан‑Америкэн“ была куплена компанией „Стандард оф Индиана“.

Такой масштаб иностранных инвестиций, вероятно, не был бы достигнут, если бы Гомес не обеспечил относительно гостеприимную политическую обстановку. Но как долго суждено было продлиться стабильности? Представитель „Лаго“, дочерней компании „Стандард оф Индиана“, в 1928 году сообщал чиновнику Госдепартамента США: „Президент Гомес не вечен, и всегда существует опасность, что новое правительство, вероятно, более радикальное, будет стремиться к конфискации нефтяной собственности и попытается следовать некоторым направлениям политики, избранной в Мексике“. Поэтому в целях защиты собственности „Лаго“ построила крупный экспортный нефтеперерабатывающий завод для венесуэльской нефти не в самой Венесуэле, а на Арубе – принадлежавшем Голландии острове. „Шелл“ сделала то же самое на другом голландском острове – Кюрасао.

В противоположность „Шелл“ и другим компаниям, „Джерси“ не добилась в разведочных работах успеха. Управляющего, руководящего делами в Венесуэле, называли в Нью‑Йорке „недобывающим директором добычи“. Наконец в 1928 году, применив в работах по концессии, забракованной другой компанией, новую технологию, „Джерси“ совершила свое первое крупное открытие. Развитие технологии подводного бурения позволило открыть богатые запасы нефти под озером Маракайбо и поднимать значительные объемы ее со дна. Шутки про рыбную ловлю остались в прошлом.

В 1932 году, в наиболее тяжелый момент Великой Депрессии, компания „Стандард оф Индиана“ была крайне обеспокоена в связи с предложением поднять американский тариф на импортную нефть – 1,05 доллара за баррель бензина, 21 цент за сырую и топливную нефть. Это фактически закрывало доступ венесуэльской нефти на рынок Соединенных Штатов. „Индиана“ не располагала торговой системой за рубежом, куда можно было бы направить нефть. Она опасалась делать дополнительные капиталовложения в разгар депрессии. Компанию беспокоила и возможность национализации ее мексиканских активов. Вместе эти риски выглядели устрашающе. Поэтому „Стандарт ойл оф Индиана“ продала „Джерси“ свои зарубежные операции, в том числе и в Венесуэле. „Джерси“ заплатила частично своими акциями, и таким образом „Индиана“ на время стала крупнейшим акционером „Стандард оф Нью‑Джерси“.

ДУЭЛЬ С БОЛЬШЕВИКАМИ

Однако не в западном, а в восточном полушарии политические коллизии, связанные с нефтью, были наиболее драматичными. До войны русская нефть была одним из важнейших элементов на мировом рынке. Но теперь эта нефть находилась в руках нового коммунистического правительства Советской России. Какова будет его игра и по каким правилам она будет вестись?

„Ройял Датч/Шелл“ поставила на карту больше, чем другие, поскольку приобрела перед Первой мировой войной крупные нефтяные активы Ротшильдов в России. После большевистской революции многие пытались приобрести нефтяные месторождения в России по дешевке. Говорили, что Гульбенкян покупает собственность у русских эмигрантов по „нижней цене сделки“. Никогда ничего не упускавший, он скупал также произведения искусства, которые привезли в своем багаже нуждавшиеся в деньгах эмигранты.

В отличие от Ротшильдов, семейство Нобелей было тесно привязано к нефтяным интересам в России. Но во время революции Нобели бежали из страны. В конце концов они добрались до Парижа, где собрались в отеле „Мюрис“ и стали думать, что из их нефтяной империи и каким образом можно спасти.

Решили провести „распродажу погорелого добра“. Нобели предложили Детердингу все свои активы в России. Страна была по‑прежнему охвачена хаосом и гражданской войной, и исход не был окончательно ясен. Детердинг хорошо понял, что ему предлагали: возможность стать хозяином русской нефти. Но выигрывал он в одном‑единственном случае – если проигрывали большевики. Детердинг сформировал синдикат с участием „Англо‑персидской компании“ и лорда Каудрая для переговоров с Нобелями. Он был убежден, что большевистский режим долго не продержится. „В течение шести месяцев большевиков вычистят, и не только с Кавказа, – писал он Гульбенкяну в 1920 году, – но и изо всей России“. Однако для страховки запросил гарантии политической поддержки в британском министерстве иностранных дел. Когда там отказали, он принялся настаивать на сохранении за Нобелями некоторой доли, или, лучше всего, на покупке группой опциона – „до установления какой‑либо надежной формы правительства“. Однако Нобели хотели продать все и немедленно, и ввиду их непреклонности переговоры закончились провалом.

Но была и другая заинтересованная сторона, которая, откровенно говоря, привлекала Нобелей куда больше, причем не только своими ресурсами, но и своей национальной принадлежностью, обещавшей политическую поддержку американского правительства. Это была „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. Именно тогда, после стольких грозных перемен, появилась возможность воплотить наконец в жизнь мечту о союзе американской и русской нефти, которую Нобели впервые пытались реализовать еще в девяностые годы девятнадцатого века. В свою очередь „Джерси“ была не менее заинтересована в сделке. Уолтер Тигл и его коллеги слишком хорошо помнили воздействие, которое русская нефть оказала на старый трест „Стандард ойл“, сорвав его попытки установить „всеобщий нефтяной порядок“. Они знали, что рынки Средиземноморья дешевле снабжать нефтью из России, чем из Соединенных Штатов. Российский экспорт во время Первой мировой войны прекратился, но в случае восстановления добычи и применения новых технологий он мог возобновиться и однажды выбросить американскую нефть с рынков Европы. Для „Стандард ойл“ было предпочтительнее самим сказать решающее слово по поводу русской нефти, чем видеть эту нефть в руках конкурента. „Мне кажется, что для нас нет другого пути, кроме как рискнуть и сделать вложения сейчас, – пояснял Тигл. – Если мы не сделаем этого сейчас, думаю, что мы будем отстранены от оказания какого‑либо существенного влияния на добычу в России“.

„Джерси“ начала интенсивные переговоры, невзирая на значительную вероятность того, что Нобели пытались продать собственность, которой больше не владели. Этот риск стал реальнее в апреле 1920 года, когда большевики вновь овладели Баку и немедленно национализировали нефтяные месторождения. Британских инженеров, работавших в Баку, посадили в тюрьму, а некоторых „нобелитов“ судили как шпионов. Однако сделка становилась столь привлекательной в случае падения большевиков, а убежденность в таком падении была столь сильна, что „Джерси“ и Нобели продолжали переговоры. В июле 1920 года, менее чем через три месяца после национализации, сделка была заключена. „Стандард ойл“ приобрела права на половину нефтяной собственности Нобелей в России по действительно „минимальной цене сделки“ – за 6,5 миллиона долларов с последующей доплатой до 7,5 миллиона долларов. Взамен „Стандард“ получала контроль как минимум над третьей частью добычи нефти в России, над 40 процентами нефтепереработки и 60 процентами внутреннего российского нефтяного рынка. Риск был действительно очень велик – и слишком очевиден. Что если новый большевистский режим все‑таки устоит? Национализировав месторождения, их можно разрабатывать или выставить на международный аукцион.

В последовавшей дуэли между капиталистами и коммунистами, последних представлял квалифицированный и находчивый комиссар внешней торговли Леонид Красин. Стройный, с острой бородкой, изысканный, убедительный и с виду благоразумный, он совсем не был похож на кровожадного фанатика, которого ожидали увидеть западные собеседники. Он нравился женщинам. „Красин выглядел как очень породистый и очень тренированный человек, истинный аристократ интеллекта и стойкости“, – говорила одна англичанка. Красин понимал капиталистов как никто из его товарищей, поскольку сам когда‑то был одним из них. До войны он служил на вполне приличной должности менеджера Бакинской электрической компании, а затем был российским представителем крупного германского концерна „Сименс“. В то же самое время Красин являлся главным технократом подполья и, по словам Ленина, „министром финансов“ большевистской революции. „Я человек без тени“, – любил говорить Красин. Во время войны он играл роль одного из главных архитекторов военной экономики царской России, что создавало напряженность в его отношениях с коллегами‑революционерами. Однако большевики нуждались в нем – единственном крупном бизнесмене в большевистской иерархии, нуждалисьв его руководящих способностях. В силу этого он получил два поста, комиссара не только внешней торговли, но и транспорта.

„Стандард“ завершала свои переговоры с Нобелями, а Красин тем временем прибыл в Лондон для обсуждения торговых отношений от имени правительства большевиков. 31 мая 1920 года он отправился на Даунинг‑стрит 10, по приглашению премьер‑министра Дэвида Ллойд Джорджа. Это был исторический момент, – впервые советского эмиссара принимал глава правительства великой страны Запада. Появление Красина возбудило среди британцев противоречивые чувства, главным из которых было любопытство. Лорд Керзон, министр иностранных дел, глядел на огонь в камине, крепко сжав руки за спиной. Он не хотел пожать руку Красину, пока Ллойд Джордж не окликнул его строго: „Керзон! Будьте джентльменом!“

Через несколько месяцев, по мере того как англо‑советские переговоры, хотя и с большими трудностями, продвигались вперед, сам Ленин направил Красину в Лондон секретное послание: „У этой свиньи Ллойд Джорджа нет ни стыда, ни колебаний, когда он врет. Не верь ни единому слову и трижды води его за нос“. В ходе переговоров Красин проявил себя как сторонник поощрения аппетитов желавших торговать британских бизнесменов. Но от него мало что зависело. Его страна шла к экономической катастрофе – падение промышленного производства, инфляция, острая нехватка капитала и повсеместный дефицит продуктов питания, переходивший в голод. Россия отчаянно нуждалась в иностранном капитале для разработки, добычи и продажи своих природных богатств. И в ноябре 1920 года Москва выдвинула новую политику предоставления концессий иностранным инвесторам.

Затем, в марте 1921 года, Ленин пошел еще дальше. Он объявил о так называемой новой экономической политике, предусматривавшей значительное расширение советской рыночной системы, восстановление частных предприятий, а также расширение советской внешней торговли и продажу концессий. Это не значило, что изменились убеждения Ленина – он реагировал на срочную и крайнюю необходимость. „Мы не можем своими силами восстановить нашу разрушенную экономику без зарубежного оборудования и технической помощи“, – заявлял он. Для получения этой помощи он был готов предоставить концессии „наиболее мощным империалистическим синдикатам“. Характерно, что первые два примера нового курса были связаны с нефтью – „четверть Баку, четверть Грозного“. Нефть могла снова, как в царские времена, стать наиболее доходным экспортным товаром. Одна из большевистских газет назвала ее „жидким золотом“.

Ленинские заигрывания с Западом встретили мощное сопротивление его товарищей, в том числе вечно подозрительного Сталина. „Среди бизнесменов, приезжающих в Советский Союз, – предостерегал Сталин, – будут лучшие шпионы мировой буржуазии, и расширение контактов приведет к вскрытию слабых мест России“. Тем не менее через неделю после объявления Лениным новой экономической политики Красин подписал в Лондоне англо‑советское торговое соглашение. Затем он принялся раздавать предложения новых нефтяных концессий. С большой ловкостью Красин находил подход к различным компаниям, в то же время используя в игре с ними слухи и намеки, настраивая одну против другой.

Детердинг решил, что он не расстроен из‑за потерянного дела Нобелей. Не совсем расстроен. Он, как и Нобели, был убежден, что проникновение „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ в Россию станет мощной страховкой для всех иностранных инвесторов, в том числе и для „Ройял Датч/Шелл“, владеющей бывшей собственностью Ротшильдов. „Нам уже принадлежат несколько хороших мест за российским обеденным столом и весьма значительная часть еды на нем, – поучал он Гульбенкяна. – Обедать лучше в компании с людьми, заинтересованными в этом обеде“. Однако Детердинг не примирился с намерениями большевиков распродать то, что он считал своей собственностью, и таким образом выгнать его из‑за стола. Не собирался быть пассивным и Уолтер Тигл.

В ПОИСКАХ ЕДИНОГО ФРОНТА

В 1922 году „Джерси“, „Ройял Датч/Шелл“ и Нобели приступили к формированию так называемого „Фронта Юни“. Целью было создание общего блока против советской угрозы их нефтяной собственности в России. Впоследствии к ним присоединилась еще дюжина компаний. Все члены блока обязались бороться с Советским Союзом совместно. Они договорились добиваться компенсации за национализированную собственность и воздерживаться от индивидуальных дел с русскими. „Братство торговцев нефтью“ с трудом верило друг другу и не верило Советам. Поэтому, несмотря на взаимные заверения и обещания, „Фронт Юни“ с самого рождения стоял на весьма неустойчивых ногах. А ловкий Леонид Красин, хорошо понимавший капиталистов и инстинкт соперничества, продолжал мастерски играть с компаниями, настраивая их друг против друга.

Тем временем на многих рынках мира компании ощущали все растущее давление конкуренции со стороны дешевой русской нефти. Советская нефтяная промышленность, практически мертвая с 1920 по 1923 годы, была затем быстро восстановлена с помощью крупномасштабного импорта западных технологий, и СССР вскоре вышел на мировой рынок в качестве экспортера. Что касается „Джерси“, ее высшие руководители оказались перед дилеммой: покупать ли им дешевую российскую нефть, невзирая на имущественные требования, или твердо стоять на почве морали? Теперь Тигл пожалел об инвестициях в предприятие Нобеля. „Я убежден, – говорил он, – вместо того, чтобы сидеть с этим больным дитятей и нянчить его уже несколько лет, мы могли бы инвестировать те же деньги в нефтяной бизнес где угодно таким образом, чтобы инвестиции немедленно становились продуктивными“.

Хайнрих Ридеманн, глава „Стандард“ в Германии, имел несколько иной взгляд на вещи: частным компаниям нелегко защитить свои права при конфискации и национализации. „Такое участие правительства в промышленности и предпринимательстве, как в России, есть нечто новое и неслыханное в истории бизнеса, – сказал он. – Никому из нас не нравится мысль помогать советским идеям. Однако, если другие собираются войти в Советский Союз, какая польза будет, если мы останемся в стороне?“ Действительно, другие западные компании уже стучались в дверь – некоторые тихо, а некоторые с большим шумом. Они добивались концессий по всему Советскому Союзу – в Баку, на острове Сахалин. Собственность в Баку была именно той, на которую претендовали „Джерси“, „Шелл“ и другие. Еще хуже было то, что Советы продавали нефть с этих предприятий как со своих собственных. Существовал только один способ обыграть Советы: „Джерси“ и „Шелл“ могли создать совместную организацию, чтобы покупать российскую нефть. Тиглу эта идея совсем не нравилась. „Знаю, что мыслю старомодно, – сказал он, – но попытка установить дружеские отношения с человеком, который грабит ваш дом или крадет вашу собственность, никогда не казалась мне наилучшей линией поведения“. Тем не менее, как только другие американские компании начали покупать российскую нефть и с ее помощью напрямую конкурировать с „Джерси“, противодействие ведению бизнеса с Россией внутри компании ослабло. В ноябре 1924 года совместная организация по закупкам „Джерси – Шелл“ была наконец создана, и две компании начали обсуждать варианты ведения бизнеса с Советами. Тигл был весьма недоволен тем, как это делалось. Классическая проблема бизнеса – не хватает времени, день всегда слишком короток, чтобы подумать „всерьез и надолго“. „Оглядываясь на то, что мы делали последние шесть или восемь месяцев, я нахожу, что столь важный вопрос, как ситуация с закупками из России, решался нами без того внимания, которого заслуживало его значение, – писал он Ридеманну. – Достойно сожаления, что нам приходится делать так много вещей, и день наш так плотно расписан, что, кажется, мы совершаем ошибки, которых могло бы не быть, если бы мы продумывали вопрос до его логического итога“.

Сотрудничество с „Ройял Датч/Шелл“ – это одно, но сотрудничество с Советами – совсем другое. Оно оставалось для Тигла неприемлемым. В письме к Риде‑манну он писал: „Признать Советы рынком нефти значит не только стать скупщиком краденого, но и поощрять вора превращением воровства в гарантированно доходное дело“. Ридеманн попытался успокоить взволнованного шефа. „Человек – странное создание, – отвечал он перед Рождеством 1925 года, – и, невзирая на разочарования, он по‑прежнему начинает каждый год с новыми надеждами. Поэтому давайте поступать так же“.

Соглашение „Джерси – Шелл“ для организации совместных закупок у Советского Союза вскоре оказалось неминуемым. Было даже согласовано, что 5 процентов закупочной цены пойдет на компенсации бывшим владельцам. И Тигл, и Детердинг продолжали скептически смотреть на всю эту затею. И когда соглашение в начале 1927 года провалилось, Детердинг почти ликовал. „Я так рад, что из этих советских дел ничего не вышло, – писал он Тиглу. – Я чувствую, что каждый когда‑нибудь пожалеет, что мы вообще имели дело с этими разбойниками, единственная цель которых – разрушить всю цивилизацию и снова установить господство грубой силы“.

Такие эмоции явно противоречили деловым расчетам Детердинга. Было похоже, что после женитьбы на русской эмигрантке Лидии Павловой он стал более убежденным и откровенным антикоммунистом. Детердинг даже телеграфировал Джону Д. Рокфеллеру‑младшему, убеждая его не позволить компаниям‑наследницам „Стандард“ покупать российскую нефть. Голландец сообщал, что он „молил“ Рокфеллера „ради человечества“. По его мнению, „всем порядочным людям“ следовало воздерживаться от того, чтобы „помогать Советам получать большие деньги“. Он говорил Рокфеллеру, что это „антихристов“ режим. Детердинг заявлял о своей уверенности в том, что Рокфеллер не захочет, чтобы его компании получали „запачканные кровью прибыли… Кровавая советская система скоро прекратит существование, если Ваши компании не будут ее поддерживать“.

ЦЕНОВАЯ ВОЙНА

Невзирая на мольбы Детердинга, две компании‑наследницы „Стандард ойл“ – “Стандард ойл оф Нью‑Йорк“ и „Вакуум“ – пошли своим путем в делах с Советским Союзом. „Стандард оф Нью‑Йорк“ построила для русских керосиновый завод в Батуме, который сама же и арендовала. Обе компании заключили контракты на закупку значительных объемов российского керосина – в основном для Индии и рынков Азии. „Сокони“ нуждалась в нефти из России. „Шелл“ располагала другими источниками нефти для поставок в Индию, „Сокони“ – нет.

Детердинг пришел в ярость. Он осудил президента „Сокони“ С. Ф. Мейера, назвав его человеком „без чести и ума“. В 1927 году, в качестве возмездия „за предательство“, он начал суровую ценовую войну в Индии, захлестнувшую вскоре и другие мировые рынки. „Сокони“ контратаковала, „подрезая“ цены на других рынках. Детердинг организовал целую кампанию против „Стандард оф Нью‑Йорк“, критикуя ее в прессе за покупку „коммунистической“ нефти. Поскольку различия между компаниями‑наследницами треста „Стандард ойл“ были не слишком ясны, – не только публике, но и Детердингу, который так или иначе был слишком подозрителен, чтобы в них поверить, – „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ тоже оказалась втянутой в драку. К большому неудовольствию Уолтера Тигла и „Джерси“ обвинили в покупке „коммунистической“ нефти. „Мы имеем сейчас дело со столь значительными событиями, что компании „Джерси“ придется улаживать все это“, – писал с угрозой Детердинг администратору „Джерси“. Несомненно, он ожидал, что „Джерси“ уверенно укажет „Сокони“ ее место. „Джерси в конце концов крупнейшая американская нефтяная компания и в любом случае самая перспективная, – говорил он, – а „младшую“ компанию „Нью‑Йорк“ надо заставить понять, что она служанка, а не босс“. Как и планировал Детердинг, „Джерси“ заставили публично критиковать две другие компании за их закупки в России. Тигл смог найти во всем этом и кое‑что полезное. По его словам, „мыслящие люди в Европе впервые поняли, что существует разница между одной компанией „Стандард ойл“ и другой“.

Руководители „Джерси“ подозревали, что Детердинг вышел из соглашения о закупках нефти у Советского Союза под давлением британского правительства. Но в самый разгар ценовой войны высший британский чиновник заверил американцев, что дело было вовсе не так. „Сэр Генри Детердинг вечно попадает впросак из‑за своей нетактичности, – писал чиновник. – Когда русские подняли вопрос о компенсациях в предложенном совместном закупочном проекте „Шелл“ и „Джерси“, „сэр Генри совсем потерял голову и сказал, что не позволит никому покупать советскую нефть… Это было абсолютно глупо и в то же время так характерно для него… Очевидно, что прочих покупателей отвадить не удалось бы, а поступок его вызван частично досадой от собственного бессилия, которая и заставила сэра Генри напасть на „Стандард ойл оф Нью‑Йорк“.

Однако на обеде в Гааге, в доме одного из голландских директоров, Детердинг предложил свою версию событий. „После нескольких лет относительного мира, – заявил он, – мы обнаружили, что нас внезапно атаковали в Бирме, куда компания „Стандард ойл оф Нью‑Йорк“ начала импортировать советский керосин. Считая в данном случае лучшей защитой нападение, я немедленно принял вызов, и с техпор мы отражали и наносили удары, чтобы найти слабые места соперника. Я уверен в том, что позиция „Ройял Датч/Шелл“ в отношении советской нефти еще раз ясно очерчена“.

Две заблудшие американские компании, „Вакуум“ и „Стандард оф Нью‑Йорк“, не пожелали соглашаться с такой позицией. Цель Детердинга, по убеждению президента „Вакуум“, на самом деле состояла в том, чтобы отрезать последнюю от недорогой нефти. Экспортная система „Вакуум“, как оказалось, прямо конкурировала с „Ройял Датч/Шелл“. Когда же „Джерси“ обвинила эти две компании в измене американским принципам, президент „Вакуум“ заметил, что бизнесмены и фермеры Америки постоянно продавали в Россию хлопок и другие товары. „Что более неправомерно, – спрашивал он, – покупать в России или продавать ей?“ Этот вопрос еще долго будет звучать.

К концу двадцатых годов крупнейшим компаниям порядком надоел вопрос русской нефти. Попытки вернуть собственность или добиться компенсации стали делом безнадежным. Кроме того, на месторождении Баба‑Гур‑Гур в Ираке забил новый фонтан, который заставил обратить взоры на новые источники нефти на Ближнем Востоке. Совет директоров „Джерси“ решил занять нейтральную позицию – не добиваться контрактов с Советским Союзом и не участвовать в бойкоте. Осенью 1927 года Ридеманн подвел итоги. „Лично я, – сказал он, – похоронил Россию“.

Если и так, то труп этот был живой, поскольку все возрастающие объемы советской нефти вливались на насыщенный мировой рынок. Ожесточенная ценовая война, спровоцированная Детердингом в Индии и в остальных уголках, была направлена против этой российской нефти, однако она имела куда большие последствия для всех, кто занимался нефтью в мировом масштабе.

ГЛАВА 13. ПОТОП

Его звали Коламбус Джойнер, хотя впоследствии он стал известен как Папаша Джойнер. В 1930 ему было семьдесят, и он ходил, наклонившись вперед, как будто высматривал что‑то на тротуаре – такая походка была результатом ревматической лихорадки. Он казался настоящей карикатурой на классического неудачника – безуспешный, но всегда оптимистичный, красноречивый и убедительный зачинатель фантастических прожектов. У него был ровный нежный цвет лица (который он объяснял пристрастием к моркови), весьма необычный для человека его возраста. Общая продолжительность его учебы составила всего семь недель. Однако он все же получил образование – дома, на семейной ферме в Алабаме, – научившись читать по Библии, а писать, переписывая Книгу Бытия. Он впитал язык эпохи короля Иакова, и знал, как плести паутину искушения из обещаний богатства. Когда припирало, он писал сочные и нежные письма вдовам, о которых впервые узнавал из газетных некрологов их состоятельных мужей. Разумеется, его интересовали отнюдь не их одинокие сердца.

Джойнер был лишь одним из многих искателей удачи в большой нефтяной игре двадцатых годов. Нефтяные акции и сделки представляли собой безумное искушение в лихорадочно‑спекулятивном климате десятилетия и непреодолимо влекли любого, кто имел вкус к игре. „Как бы это вам понравилось – начать с вложения 100 долларов в нефтяную компанию, а затем получить более 50000 долларов? – спрашивал один из дельцов студента выпускного курса Йельского университета в 1923 году. – Сейчас ваш шанс: идти с нами и быть с нами, когда у нас все идет к удаче“. Некоторые зачинатели осуществляли сделки „лицом к лицу“, приглашая перспективных инвесторов на месторождения, где их ждал „холодный ланч и горячий воздух“. Другие, находившие более уместными обращения по почте, рассылали письма, полные несбыточных предложений и обещаний. Взамен они получали посылки с наличными, платежками, чеками – и никаких вопросов. Один из них, доктор Фредерик Кук, помимо прочего, заявлял, что именно он опередил адмирала Пири в гонке за лаврами первооткрывателя Северного Полюса. Он рассылал до трехсот тысяч писем в месяц, и они принесли ему за год приблизительно два миллиона долларов. Потом его арестовали федеральные власти. В откровенной наглости мало кто мог сравниться с „Компаниейразработки генерала Ли“. Два дельца нашли некоего Роберта Э. Ли, потомка генерала Роберта Э. Ли, и уговорили его обратиться к инвесторам по всей стране: „Я приведу вас и тысячи других к финансовой независимости скорее, чем удалось взять Фредриксбург или Ченселлорсвиль“.

В сравнении с ними Папаша Джойнер был мелким прохиндеем. Однако ему было свойственно спасительное изящество, и он действительно хотел рисковать и заниматься нефтью, а не просто отнимать у доверчивых людей их доллары. Он набирался опыта в Далласе, разгуливая вместе с другими предпринимателями в окрестностях отеля“ Адольфус“ – сооружения в стиле барокко, построенного семьей пивных баронов Буш из Сент‑Луиса. В конце концов Джойнер стал приглядываться к Восточному Техасу – засушливому, грязному, бедному и холмистому краю с сосновыми лесами и песчаной почвой, сельское хозяйство которого в конце Первой мировой войны находилось в постоянной депрессии. Ни один из двух главных городов – ни Овертон, ни Хендерсон – не мог похвастаться хотя бы одной мощеной улицей. Для измученных заботами обитателей этой земли Папаша Джойнер заготовил великое и многообещающее видение. Якобы под их истерзанной и иссушенной почвой лежит океан нефти – “бесхозное сокровище, которому могли бы позавидовать все короли Земли“.

Большинство геологов, знавших о его планах в Восточном Техасе, усмехались, а то и откровенно смеялись. В Восточном Техасе нефти не было. Но Джойнер был убежден, что была; или позволил себя убедить. „Док Ллойд“, загадочный геолог‑самоучка, который весил больше трехсот фунтов и был любителем сомбреро и сапог для верховой езды, был для него авторитетом. Кое‑кто говорил, что Док Ллойд был еще и ветеринаром; другие узнавали в нем фармацевта, который возил по всей стране „Великое медицинское шоу доктора Алонсо Дархэма“ и продавал патентованные лекарства, изготовленные из нефти. Имя „Ллойд“ не было его настоящим именем. Почему он переименовал себя, стало ясно позднее, когда его фотография появилась в газетах. По слухам, множество женщин со всей страны, некоторые с детьми, погрузились в поезд до Восточного Техаса, надеясь на встречу со своим пропавшим супругом.

Док Ллойд снабдил Папашу Джойнера геологической картой Восточного Техаса. Мало сказать, что описание это вводило в заблуждение – оно было совершенно неверным и надуманным. Ллойд являлся так называемым трендологом, он нарисовал карту основных нефтяных полей США, так, что их линии (тренды) пересекались в Восточном Техасе. Но Док Ллойд сделал одну памятную вещь – он точно указал Джойнеру, где бурить. Тогда почти все считали эту затею совершенно смехотворной.

Джойнер разослал по сохранившемуся у него списку проспект, включающий сфабрикованную Доком Ллойдом геологическую карту Восточного Техаса. И каким‑то образом ему удалось собрать деньги, чтобы начать бурение на ферме некоего Дейзи Брэдфорда в округе Раек. Чтобы продолжать дело, ему пришлось призвать на помощь каждую каплю своего недюжинного дара убеждения, особенно действенного с женщинами. „У каждой женщины обязательно есть на шее такое место, которого я касаяь, и она автоматически начинает выписывать чек, – сказал однажды старый искатель нефти. – Возможно, один я на всей земле знаю, как найти это место“. Затем он ухмыльнулся: „Разумеется, чеки не всегда хороши“. Он, конечно, хвастался: денег, которые удавалось достать, хватало ненадолго.

Для большой нефтяной индустрии Папаша Джойнер был, разумеется, совершенно незаметен. Всего лишь один из тысяч тертых дельцов с идеей, обещаниями богатства, талантом или красноречием. Три года, начиная с 1927 года, пока лидеры отрасли вели свои яростные споры о нехватке, избытке и регулировании, Джойнер – беднейший из бедных – и его пестрая компания бурили посреди густых сосновых лесов Восточного Техаса с помощью проржавевшего оборудования, купленного из третьих рук. Их постоянно терзали отказы и аварии, они страдали от нехватки даже самых малых денег. Джойнер частично платил своим рабочим „правами на прибыли“ от различных участков земли. Когда он сидел вообще без денег, рабочие возвращались на свои фермы или перебивались случайными заработками, но в конце концов появлялись снова. Папаша Джойнер выписал под будущие открытия так много „сертификатов“, проданных с большим дисконтом, что они стали в районе местной валютой. Проезжавший геолог из „Тексако“ отпустил известную в то время шутку: „Я выпью каждый баррель нефти, которую вы извлечете из этой дыры“. Но, несмотря на постоянные неудачи, Джойнеру и его маленькой компании сторонников и рабочих удавалось сохранять веру.

Сила веры скоро себя показала. Удача стала поворачиваться к Папаше Джойнеру лицом в начале сентября 1930 года, когда проверка скважины „Дейзи Брэдфорд № 3“ дала положительный результат. „Это еще не нефтяная скважина“, – возражал Джойнер некоторым из наблюдавших, но особо спорить не стал. Слух распространился. На дороге к скважине за ночь выросли трущобы, где собирались и ждали страждущие. В честь будущего пророка трущобы окрестили Джой‑нервилем. Тысячи людей прибывали, чтобы стать частью кануна праздника. Воздух полнился ожиданием как будто бы религиозного события, обещанного чуда. Что‑то произойдет – верили люди и хотели быть там, чтобы это увидеть. В те дни начинающейся Депрессии гамбургеры обычно стоили 16–17 центов, но в Джойнервиле – двадцать пять. Это было только лишь болезненное предвестие предстоящих событий.

Через месяц, в восемь вечера 3 октября 1930 года, со стороны скважины внезапно послышалось бульканье. Бурильщик повернулся к собравшейся толпе и крикнул: „Погасите огни! Погасите сигареты! Быстро!“ Земля задрожала. Высоко над вышкой взметнулся столб нефти и воды. Толпа обезумела. С криками ликования люди смотрели в небо, стоя под брызгами нефти. Это было чудо. Папаша Джойнер был пророком. Один рабочий так возбудился, что достал из кармана пистолет и принялся стрелять по нефтяным брызгам в небе. Трое быстро подскочили к нему и отобрали оружие. Одна искра могла воспламенить выходящий летучий газ, и все присутствовавшие погибли бы от взрыва.

„ЧЕРНЫЙ ГИГАНТ“

„У Джойнера забил фонтан“, – гласил на следующее утро заголовок „Хендерсон Дейли Ньюс“. Однако в откликах лидеров индустрии на „золотое дно“ Папаши Джойнера вначале сквозили и скептицизм, и полное недоверие. Но их сменили восхищение и бешенство, когда за три следующих месяца произошли выбросы нефти на двух других скважинах, которые также бурились как поисковые. В конце концов оказалось, что бассейн Восточного Техаса имеет в длину сорок пять миль, в ширину от пяти до десяти и общую площадь 140 тысяч акров. Месторождение назвали „Черный гигант“. Ничего подобного ранее в Америке не находили. Последовал такой бум, что все предыдущие – в Пенсильвании на Спиндл‑тоне, на других месторождениях в Техасе, на Кашинг, „Большом Семиноле“ и вОклахома‑Сити, на Элк‑Хилл в Калифорнии – выглядели по сравнению с ним генеральной репетицией. В начале 1931 года, когда вся страна была охвачена унынием Великой Депрессии, Восточный Техас сочился изобилием и сходил с ума. Люди прибывали отовсюду, они строили палаточные городки и трущобы, и этот край традиционно суровых нравов и трезвости внезапно заполонили увеселительные заведения, угождавшие всем видам пороков. К концу апреля 1931 года, через шесть месяцев после ввода в строй скважины Папаши Джойнера „Дейзи Бредфорд № 3“, район выдавал 340 тысяч баррелей нефти в день, и ежечасно бурилась новая скважина.

Вслед за внезапным появлением столь объемных запасов случилось неизбежное – цены упали, затем упали еще. В 1926 году в Техасе они достигали 1,85 доллара. В 1930 году они составляли в среднем около доллара за баррель. К концу мая 1931 года цена упала до пятнадцати центов за баррель, а часть нефти продавалась по шесть центов. Бывало даже, что в случае нужды нефть шла по два цента. Но оргия бурения все продолжалась. К первой неделе июня 1931 года была пробурена тысяча скважин, а добыча в Восточном Техасе составляла 500 тысяч баррелей нефти в день.

Сметливые люди бросились наскоро строить дюжины и дюжины нефтеперерабатывающих установок емкостью в пинту – „чайников“, выдававших летучий „истекс‑бензин“ [Прим. пер. EasTex – East Texas (англ.) – Восточный Техас.] .

Небольшие заправочные станции в свою очередь стали продавать „истекс“ по сниженным ценам. В условиях столь большого предложения каждому приходилось сражаться за потребителей. Станции, продававшие „истекс“, стали предлагать каждому клиенту в качестве премии упаковку томатов или бесплатный обед из цыпленка.

Увы, Папаша Джойнер не мог полностью предаться ликованию. Конечно, открытие на „Дейзи Бредфорд № 3“ и последующая разработка „Черного гиганта“ были великолепным оправданием, но он вел кампанию слишком бесцеремонно, чтобы она принесла успех. Джойнер продал больше долей, чем их было. Права на аренду некоторых участков продавались несколько раз, – один из них был продан целых одиннадцать раз. Перед законом Джойнер был весьма уязвим, и знал это.

Местные газеты поднялись на защиту человека, начавшего возрождение Восточного Техаса. Издатель так писал о пророке Восточного Техаса: „Уж не второй ли он Моисей, которому суждено вести в землю обетованную, видеть ее „молоко и мед“, а затем быть лишенным привилегии на вход толпой ловких юристов, восседавших в своих роскошных офисах, прохлаждая свои пятки и ожидая, в то время как старый Папаша работал в иле, слякоти и грязных ямах, поте и крови, стекающих по его допотопным инструментам?“ Было похоже, что Джойнер может потерять все. Из пяти тысяч сданных им в аренду акров он имел чистые права только на два.

Спасение однако пришло в лице человека в канотье и со шнурком на шее. Его звали Харольдсон Лафайетт Хант. Джойнер всегда звал его „мальчик“, однако более широко он известен как „Эйч‑Эл“. „Мальчик“ был разорившимся фермером‑хлопководом, успевшим продемонстрировать два связанных между собой таланта: в азартных играх и, как Рокфеллер и Детердинг, в быстрых и сложных расчетах в уме. Десятью годами ранее он открыл зал для азартных игр в городке нефтяного бума Эль‑Дорадо, штат Арканзас. Когда ку‑клукс‑клан пригрозил сжечь его, Хант благоразумно переключился на нефть и весьма преуспел – и в Арканзасе, и в Луизиане. Слухи о скважине Джойнера дошли до него прежде, чем произошел выброс. „Мальчик“ осознал перспективы и помог старому измученному искателю нефти.

Хант начал действовать, когда Джойнера после первого открытия накрыла волна проблем, и прежде, чем остальные скважины начали показывать реальные размеры месторождения. Заняв денег у владельца магазина мужской одежды в Эльдорадо, Хант заперся с Джойнером в номере № 1553 отеля „Бейкер“, чтобы вести переговоры, и давил на него, пытаясь заключить сделку. Джойнер не знал, что Хант прочитал секретные отчеты о динамике скважины „Дип‑Рок“, которая находилась в трех четвертях мили от места открытия Джойнера. Таким образом, Ханту было очевидно не только то, что скважина Джойнера не единственная, но и то, что месторождение может быть очень большим. Хант не стал делиться новостью с Джойнером и продолжал предлагать как следует „осушить“ „Дип‑Рок“. После более чем тридцати шести часов переговоров без перерыва в номере № 1553 Папаша Джойнер сдался. В какой‑то момент между полуночью и двумя часами ночи в День Благодарения, 27 ноября 1930 года, он отписал все свои права „Мальчику“. Хант заказал тарелку сыра и крекеров, чтобы отпраздновать сделку.

Хант уладил все претензии, предъявленные к Джойнеру и быстро стал крупнейшим независимым разработчиком в Восточном Техасе. Как он говорил, сделка с Джойнером обеспечила ему „старт с лету“. Он делал огромные деньги. Позднее он получил известность как покровитель правых идей, промоутер товаров для здоровья и закоренелый враг белой муки и белого сахара.

Хант заплатил Папаше Джойнеру 1,33 миллиона долларов – 30 тысяч вперед, остальное из доходов от добычи. Когда Джойнер впоследствии узнал, что Хант дал 20 тысяч долларов главному бурильщику на скважине „Дип‑Рок“, тайно снабдившему разведчиков Ханта ценной информацией, он рассердился и собрал своих людей, чтобы обвинить их в обмане. Хант решительно отрицал, что обманул старика. „Мы торговались“, – заявил он. Джойнер внезапно устыдился своих мыслей и претензии снял. Он потратил полученные от Ханта деньги на новые разведочные работы в поисках нового „Черного гиганта“, нового Восточного Техаса, а также на романы со своей „секретаршей“ и другими молодыми женщинами. Когда Папаша Джойнер умер, ему было почти семьдесят шесть. До самого своего конца он занимался поисками нефти, но уже безуспешно. Все наследство, которое он оставил после смерти, состояло лишь из машины и дома.

АНАРХИЯ НА НЕФТЯНОМ МЕСТОРОЖДЕНИИ

Потоки сырой нефти из Восточного Техаса вскоре опрокинули цены по всей стране. Продолжение падения цен могло означать крах даже для крупных добывающих компаний. Предсказывали, что, как и на других крупных месторождениях, давление в подземном резервуаре из‑за быстрой добычи в конце концов упадет, добыча уменьшится и цены вернутся к „нормальному“ уровню. Однако масштабы месторождения в Восточном Техасе были совершенно уникальными. Кто знает, когда темпы добычи на нем упадут? И кто еще останется в бизнесе, когда придет этот день? „Нефтяной потоп“, пришедший из Восточного Техаса, означал „конкурентное самоубийство“ для всей нефтяной отрасли.

Насущной необходимостью стала некая система контроля добычи и стабилизации цен. Необходимо было „поставить Восточный Техас в упряжку“ при сильном противодействии со стороны добытчиков и владельцев арендованных участков, а также мелких переработчиков, привыкших к дешевой нефти. Ситуацию дополнительно осложняла фрагментарная структура собственности в Восточном Техасе, а также большая доля „независимых“ в добыче. Воспользовавшись неповоротливостью крупных компаний, мелкие добытчики взяли под контроль существенную часть восточно‑техасского месторождения. Как правило, они вели добычу с головокружительной быстротой. Для „независимых“ любое ущемление свободы действий означало „смертельную угрозу“ их относительному преимуществу над ненавистными большими компаниями.

В войне между „крупными“ и „независимыми“ в качестве представителя порядка суждено было выступить, несмотря на название, Железнодорожному комитету Техаса. Его создал в 1891 году губернатор Джим Хогг, и целью его тогда был контроль популистов над железными дорогами. К началу тридцатых годов он стал „политической свалкой“. Ему, очевидно, недоставало технической компетентности. Комитету предоставили некоторые полномочия в отношении нефти, хотя и сильно ограничили его компетенцию. Его аналог, комитет по коммерции в Оклахоме, был с 1915 года уполномочен регулировать нефтедобычу в соответствии с рыночным спросом. Железнодорожному комитету Техаса это делать недвусмысленно запретили, разрешив лишь осуществлять регулирование, чтобы предотвращать „появление физических растрат“ при нефтедобыче. Но под влиянием „независимых“ ему было запрещено специальным законом контролировать добычу в целях предотвращения „экономических убытков“. Это означало, что у него отобрали право поддерживать равновесие на рынке, то есть он не имел права урезать чью бы то ни было добычу, чтобы снизить суммарный выход нефти до уровня, достаточного для удовлетворения спроса.

Тем не менее Железнодорожный комитет собрался заняться именно этим. Ему приходилось маскировать свои неправомерные действия необходимостью предотвращения физических отходов. Комитет выступил с утверждением, что „поточная“ добыча приведет к потере запасов нефти навсегда. В частности, заявлялось, что при низких ценах многочисленные скважины, выдававшие всего по несколько баррелей в день – так называемые скважины открытой добычи – не смогут быть рентабельными, и поэтому их надо закрыть как „физических растратчиков“. Но федеральные суды неоднократно пресекали попытки комитета обосновывать ограничения добычи подобным образом. Однажды комитет был обвинен в неуважении к суду. Все его усилия терпели крах, а поток нефти из Восточного Техаса все ширился.

Цены упали ниже себестоимости добычи, и лекарства от этой болезни не было. Страх и уныние охватили всю нефтяную промышленность Америки. Такая картина предстала перед Фредериком Годбером, директором „Шелл“, когда он при ехал из Лондона в Соединенные Штаты поздней весной 1931 года. Миссия Годбе‑ра частично состояла в том, чтобы удостовериться, что в американских операциях „Шелл“ соблюдается экономия и сокращаются затраты, чего требовал центральный европейский офис. Годбер так обрисовал ситуацию, сложившуюся в США: офисы переполнены, автомашин в компании слишком много и они слишком высокого класса. Он мог с удовлетворением рапортовать Детердингу и другим директорам: „Имеет место невероятная экономия“.

Во время встреч с высшим руководством основных американских компаний Годбер всякий раз обнаруживал уныние. „Председатель „Стандард оф Индиана, – сообщал Годбер, – очень подавлен, почти в панике“. Годбер виделся и с Уолтером Тиглом из „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. „Даже „Нью‑Джерси“ как целое не имеет достаточно определенной политики, – заметил он. – Тигл настроен весьма пессимистично, чувствует, что остается только сидеть и ожидать снижения цен, что нет взаимодействия с большинством других компаний. И не будет, пока все они не понесут больших потерь“. Годбер подвел итог: „Большая часть проблем отрасли вызвана известными причинами, на которые отдельные люди имеют мало влияния или вовсе не имеют и которые не могут быть преодолены, пока в различных добывающих штатах не будут приняты законы, разрешающие вмешательство для предотвращения физических отходов при избыточном бурении… Эти законы надо было принимать раньше, но этому мешает много предрассудков, особенно в Техасе“.

Тем временем добыча нефти в Техасе и в соседней Оклахоме все росла. В начале августа 1931 года, когда федеральные судьи рассматривали конституционность вводящих рационирование законов в Оклахоме, губернатор „Альфальфа Билл“ Мюррей объявил чрезвычайное положение, ввел в действие законы военного времени и приказал полиции штата взять под контроль основные нефтяные месторождения. Он объявил, что они не будут давать нефть до тех пор, пока „цена нефти не достигнет одного доллара“.

„Доллар за баррель“ – это стало мольбой об улучшении ситуации по всем нефтяным штатам.

К августу 1931 года и Восточный Техас, и весь нефтяной рынок США находились в состоянии полной анархии. В Восточном Техасе добывалось уже более миллиона баррелей в день, что составляло почти половину всех потребностей Америки, и цена сырой нефти рухнула до тринадцати центов за баррель. Нефть из Техаса стоила в Европе даже дешевле российской. Цены на нефть на выходе с буровой в Техасе и повсюду в США были настолько ниже себестоимости, составлявшей в среднем восемьдесят центов за баррель, что грозило крахом большинству нефтедобывающих компаний как в Техасе, так и по всей стране. На следующий день после того, как нефтедобытчики Восточного Техаса призвали добровольно прекратить добычу, чтобы содействовать подъему цен, уровень добычи еще вырос. Воздух наполнялся ожесточением, говорили, что завозят динамит, чтобы взорвать скважины и трубопроводы. Экономика Техаса, а также, вероятно, закон и порядок, были на грани краха3.

Губернатор Техаса Росс Стерлинг, основатель и экс‑председатель „Хамбл ойл“, колебался. Однако выхода не было, приходилось действовать. Он объявил войну за Восточный Техас. 17 августа 1931 года губернатор заявил, что Восточный Техас находится „в состоянии мятежа“ и „открытого бунта“, и послал к скважинам несколько тысяч национальных гвардейцев и техасских рейнджеров. Они отправились в путь на лошадях, поскольку недавние дожди размыли дороги, сделав их непроходимыми для автомобилей.

Лагерь разбили на месте, которое впоследствии окрестили „Холм борьбы за рационирование“, и в течение нескольких дней „армия губернатора“ остановила добычу. Непривычная тишина повисла над всем Восточным Техасом. Работа на месторождениях замерла. Даже курам, растолстевшим на насекомых, слетавшихся на свет горящих газовых факелов, пришлось „вернуться к прозаической „до‑нефтяной“ практике копания червей“. Вспомогательные работы тоже встали. Генерал, командовавший Национальной гвардией, запретил ношение „пляжных пижам“ – „спецодежды“ проституток, и их бизнес тоже начал хиреть.

Мораторий на добычу работал – цены в отрасли повышались. Железнодорожный комитет Техаса продолжал отдавать указания по рационированию. Но они исполнялись теперь военными. К апрелю 1932 года цены почти достигли магического долларового уровня. В течение 1932 года Железнодорожный комитет отдал девятнадцать указаний по рационированию в Восточном Техасе, и все они были признаны судебной властью незаконными. Теперь же рынок стоял твердо, и выросшие цены убедили наконец многих „независимых“ и отзывчивых на их запросы политиков в важности устанавливаемых сверху ограничений – рационирования. В ноябре губернатор Стерлинг решился предоставить комиссии особые полномочия, необходимые для борьбы с „экономическими растратами“. Он созвал специальную сессию законодательного органа и провел законопроект, разрешающий рационирование рынка. Принятию нового закона способствовало лучшее понимание динамики добычи в Восточном Техасе. Давление при добыче производил не газ, как во многих других местах, а вода – „водяной привод“. Быстрая, хаотичная добыча повредила бы „водяной привод“ и преждевременно сократила бы общий выход нефти.

С принятием нового закона в Техасе рыночное рационирование вступило в действие. Однако, несмотря на новые полномочия Железнодорожного комитета Техаса в вопросах нефтедобычи, весна 1933 года выдалась не лучше, чем лето 1931. Комиссия установила для Восточного Техаса слишком большую, просто никуда не годную квоту – в два раза большую, чем предлагалось в соответствии с новыми техническими сведениями о давлении в „скважинах“. Кроме того, сотни тысяч баррелей сверх разрешенных квот добывались нелегально. Эти излишки получили название „горячая нефть“ – термин впервые возник на месторождениях Восточного Техаса. Рассказывали, что как‑то холодной ночью местный охранник допрашивал оператора, заподозренного в добыче сверх разрешенного лимита. Охранник явно дрожал от холода, и догадливый оператор предложил ему прислониться к цистерне, где находилась часть подозрительной нефти. „Она достаточно горячая, – сказал оператор, – чтобы согреть вас“.

Она была достаточно горячей и для того, чтобы сохранить беспорядок в нефтяной индустрии. „Горячую нефть“ везли контрабандой из Техаса в другие штаты. То же самое происходило в Оклахоме, где также ввели рационирование. Итак, добыча в Восточном Техасе снова полностью выходила из‑под контроля. „Тексас компани“ снизила установленные цены с 75 до 10 центов за баррель. Нефти добывали так много, рынок был так „затоварен“, что некоторые „труженики горячей нефти“ не могли найти сбыт даже по два цента за баррель Чтобы остановить поток нефти, несколько трубопроводов „таинственным образом“ взорвали. Деморализованный президент „Хамбл“ Уильям Фэриш писал Уолтеру Тиглу, что только „шок и боль“ крайне низких цен способны убедить „независимых“ в том, что их долгосрочные интересы неотделимы от федерального контроля над добычей и объединения. „Вероятно, была достигнута точка, – добавил Фэрриш, – в которой закон зуба и когтя остался единственным средством навести некий порядок“. Этой точкой оказался десятицентовый уровень цены барреля. Нефтяная промышленность осознала, что отчаянно нуждается во внешней помощи. Правительств штатов было для этого недостаточно. Требовалась чрезвычайная помощь из Вашингтона. Некоторые добывающие компании Техаса срочно попросили установить федеральный надзор над техасской промышленностью в рамках чрезвычайной ситуации. Альтернативой, по их словам, было не только банкротство независимых добытчиков, но и полный коллапс нефтяной отрасли в целом.

Как раз тогда в Вашингтоне начала работать администрация „Нового курса“ Франклина Рузвельта. Она была активна, готова вести войну с Депрессией, настроена на возрождение экономики и собиралась во все вмешиваться. Федеральное правительство внимательно следило за тем, что делалось в Техасе. Цены на нефть были слишком низки, и оно готово было сделать все, чтобы спасти ситуацию.

РЕФОРМАТОР

Инаугурация Рузвельта состоялась 4 марта 1933 года. На шаткую в политическом смысле должность министра внутренних дел, все еще запачканную памятью об Альберте Б. Фолле и скандале с Типот‑Домом, он назначил Гарольда Л. Икеса. Описанный одним из членов кабинета как „полный белокурый джентльмен в очках“, Икес был юристом из Чикаго и ведущей фигурой в политике прогрессивных республиканцев и Прогрессивной партии. Он руководил чикагской кампанией Теодора Рузвельта 1912 года, а в 1932 был председателем Западного комитета Национальной прогрессивной лиги за Франклина Рузвельта. В качестве награды за помощь в завоевании поста президента он пожелал стать министром внутренних дел. Он мобилизовал ведущих прогрессивных деятелей для проведения кампании и выиграл. Рузвельт объяснял позднее, что ему понравилась внешность Икеса. Но, кроме того, он нуждался в прогрессивном республиканце, получившем мандат на Западе. В лице Икеса он получил человека глубоких либеральных убеждений, страстного, острого в полемике, исполненного подозрений, сверхчувствительного к мелочам (реальным или мнимым), с необъятным чувством собственной правоты, великой обязательностью и глубокой совестливостью.

Икес вырос в бедной семье, воспитанный суровой матерью‑кальвинисткой. Мальчику не разрешали даже свистеть по воскресеньям, запрет был снят лишь тогда, когда он доказал матери, что видел священника, который поступал таким образом. Икес так хорошо учился в старших классах школы, что, когда заболел учитель латыни, вел уроки вместо него. В качестве лидера самоуправления своего класса в высшей школе он впервые испытал то, что позднее превратил в искусство: импульсивную подачу в отставку по высшим принципиальным соображениям – только лишь для того, чтобы отставку не приняли. Его класс отставку не принимал. Десятилетиями позже не принимал ее и Франклин Рузвельт. На одно из нескольких его прошений об отставке, президент ответил просто: „Вы нужны… Отставка не принята!“ Полный „бурной энергии преобразований“, Икес участвовал во множестве кампаний в Чикаго – против коррупции, монополий и социальной несправедливости, за гражданские права, женские профсоюзы и десятичасовой рабочий день. Он превратился в эффективного политического менеджера, хотя и вечно работавшего со всякиого рода странными реформаторами. Как‑то он сам отпустил шутку о своей „жуткой способности выбирать неудачников“. Но в конце концов в 1932 году Икес выбрал свою удачу – Франклина Рузвельта. Будучи министром внутренних дел при Рузвельте, подчеркивая беззаветную преданность принципам и долгу, Икес тем не менее ощутил вкус власти и был совсем не против роли „сильного человека“, способного сказать „нет“. В дополнение к должности министра внутренних дел он с готовностью принял пост руководителя нефтяной администрации, занимая одновременно ключевую для „Нового курса“ должность руководителя по общественным работам.

Икес бросился очертя голову в запутанные административные обязанности всех трех должностей. „Не выпуская из памяти запятнанный список министров внутренних дел, – писал он позднее, – я работал как раб над бесконечными горами документов, контрактов и писем, отказываясь подписывать что‑либо, не прочитанное мною лично, дабы это впоследствии не преследовало меня“. Замаранный нефтью Альберт Б. Фолл в 1931 году отправился в тюрьму, но, казалось, Икес никода не переставал о нем думать. После визита в 1933 году Гарри Синклера, одного из двух „кассиров“ Фолла, Икес записал в своем дневнике: „Я все думаю, почему бы привидению Альберта Б. Фолла с маленькой черной сумкой не возникнуть в одном из мрачных углов этой комнаты“. Наследие Типот‑Дома породило у Икеса страх перед коррупцией и последовательно не доверять нефтяным промышленникам. Он намеревался восстановить мораль и репутацию министерства внутренних дел. Чтобы избежать новых финансовых скандалов и жульничества, он даже создал собственное подразделение для проведения расследований.

Однако его полномочия почти сразу оказались под угрозой из‑за скандала другого сорта. Икес долго состоял в страшно неудачном браке, а вскоре после назначения увлекся женщиной намного моложе себя. Он нашел работу в министерстве внутренних дел и для дамы, и для ее „жениха“. Для женщины – в Вашингтоне, для жениха – на Среднем Западе. Не заставили себя долго ждать анонимные письма с угрозами обнародовать обстоятельства дела. Некоторые из писем попали в различные газеты. Собственный отдел расследований Икеса установил, что автором писем был жених, что, впрочем, было понятно и без расследования. Роман сошел на нет к 1934 году. На следующий год жена Икеса погибла в автокатастрофе. Через три года Икес женился на даме, которая была на сорок лет моложе его, но удивительно ему подходила. Она была младшей сестрой жены его пасынка, незадолго до этого покончившего жизнь самоубийством. Икес перед женитьбой „спросил разрешения“ у Рузвельта. Президента не смутила разница в возрасте, у его собственных родителей была похожая ситуация5.

Бомбардируемый с самого момента вступления в должность разнообразными мнениями, касающимися нефтяного бизнеса, Икес быстро и самостоятельно понял, какой „колючей“ была ситуация с нефтью. 1 мая 1933 года он написал Рузвельту о неминуемой „сплошной деморализации“ нефтяной отрасли. Признавая, что не может разобраться в буйстве споров между крупными компаниями и независимыми добытчиками по поводу обрушившихся цен, перепроизводства и растрат, он заявил: „Однако мы знаем, что нефть продается на месторождениях в Восточном Техасе по десять центов за баррель. Мы знаем, что эта ситуация не может продолжаться долго без катастрофических последствий для нефтяной промышленности и для страны“.

Сами промышленники, как и представители, избранные от нефтяных штатов, умоляли Вашингтон начать действовать. Даже большая часть „независимых“, по словам президента Независимой нефтяной ассоциации Америки, поддерживала законодательную „передачу беспрецедентных полномочий в руки министра внутренних дел“. Однако несмотря на то, что большинство соглашалось с необходимостью действовать, согласия по поводу методов не было.

5 мая 1933 года Икеса по пути на заседание кабинета настигла телеграмма: цены в Восточном Техасе упали до четырех центов. Позднее в тот же день он получил еще одну телеграмму, на этот раз от губернатора Техаса, сообщавшего, что „ситуация вышла из‑под контроля властей штата“. Через три дня Икес предупредил, что „нефтяной бизнес почти рухнул и… если ничего не делать и дальше, то результатом станет полный крах промышленности“ с громадными потерями национальных резервов нефти. Гарольд Икес и „Новый курс“ были готовы и хотели взяться за дело.

Сначала кризисом нефтяной индустрии занималась Администрация национального возрождения, созданная в соответствии с Законом о восстановлении национальной промышленности (НИРА). Это была система сотрудничества бизнесменов и правительства, предназначенная для стимулирования возрождения экономики, уменьшения конкуренции и попутного наведения блеска на антитрестовские законы. Но нефтяными делами реально управляли другие люди, контроль над которыми находился в руках Гарольда Икеса.

Взращенный в рамках прогрессивной „трестоборческой“ позиции Айды Тарбелл и Теодора Рузвельта, Икес провел большую часть жизни в кампаниях против „интересов“. Он, несомненно, не был замечен в дружеских чувствах к бизнесу, и даже находил некое мрачное удовлетворение в том, что когда‑то гордый бизнесмен, скорлупу которого расколола Великая Депрессия, искал помощи у федерального правительства. „Столь многие из этих „великих и могучих“ из мира бизнеса, – отмечал он после присутствия на обеде в торговой палате Соединенных Штатов, – приползли в Вашингтон на четвереньках, чтобы молить правительство вмешаться в их бизнес“.

Ни политика, ни опыт, ни темперамент не заставили Икеса симпатизировать нефтяному бизнесу, но ему предстояло заняться спасением этого бизнеса и определить его будущее. По его мнению, ставки были действительно высоки. „Нет сомнений в нашей абсолютной и полной зависимости от нефти, – говорил он. – Мы прошли из каменного века в бронзовый, железный, индустриальный, а теперь в век нефти. Без нефти американская цивилизация в том виде, как мы ее знаем, не могла бы существовать“.

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫЕ АКТЫ

Икес начал с цен. Он видел, что цены на нефть, как и на другие товары, были слишком низкими. Необходимо было „поставить подпорки“ для цен на сырье, чтобы восстановить покупательную способность всей экономики. Нефтяники и другие производители сырья не могли дальше продавать свою продукцию дешевле себестоимости. „Десять центов за баррель“ способствовали продолжению депрессии. Для того, чтобы цены росли, необходимо было контролировать добычу. Чтобы поставить добычу под контроль, Икес начал решительную кампанию против „горячих нефтяников“, наделенных, по его словам, „животной хитростью“. Несмотря на то, что „горячая“ нефть текла, разделяясь на тысячи отдельных ручейков, она образовывала мощный поток – по оценкам 1933 года, до полумиллиона баррелей в день. Эту „левую“ нефть тайно сливали из трубопроводов, прятали в замаскированных цистернах, прикрытых сорняками, перемещали по сложно организованным сетям и потайным трубопроводам, а затем контрабандой по ночам вывозили за границы штата. Каждый нелегальный шаг „смазывался“ взятками и выплатами. В результате образовался большой и доходный бизнес. Ситуация осложнялась тем, что любое укрепление цен только побуждало добывать больше „горячей“ нефти, которая заполняла рынок. И цены снова „рушились“.

„Горячая“ нефть к тому моменту представляла собой серьезную угрозу рационированию, подрывая все попытки стабилизировать рынок. Чтобы рационирование работало, необходимо было добавить жесткости системе, остановить мощную утечку. Проблему нельзя было решить порознь на уровне Техаса, Оклахомы или других штатов. Федеральному правительству предстояло выполнять роль полисмена. Но на какой основе? Ответ следовало искать в полномочиях федерального правительства по регулированию торговли между штатами. Законодательство, поспешно принятое в 1933 году, давало президенту четкие полномочия объявлять вне закона „горячую нефть“ и предотвращать ее выход в торговлю между штатами. Самого Рузвельта ужаснуло, по его выражению, „жалкое состояние“ нефтяной отрасли. 14 июля 1933 года он подписал административное постановление, которое, как отметил Икес в своем дневнике, было призвано „остановить выход в торговлю между штатами или за рубеж любой нефти или нефтепродуктов, полученных с нарушением законов штата, в котором они произведены“. Икес добавил: „В соответствии с постановлением, мне предоставлены широкие права не только в установлении правил регулирования, но и по их претворению в жизнь“.

Икес немедленно направил федеральных следователей на восточно‑техасское месторождение, чтобы осмотреть измерительные приборы, цистерны – даже выкопать нефтепроводы для проверки точности ведения учета. Теперь для вывоза нефти из Восточного Техаса требовались федеральные „сертификаты очистки“. Икес призвал арестовывать и предавать суду тех, кого звали „парнями горячей нефти“. Федеральные власти приняли на себя основную тяжесть работы по пресечению распространения „горячей“ нефти, поскольку штат Техас был настолько разорен, что не смог даже предоставить дополнительных рейнджеров.

Нефтяной кодекс, созданный в соответствии с законом о восстановлении национальной промышленности, предоставил Икесу чрезвычайные дополнительные полномочия в установлении месячных квот для каждого штата. Несколькими годами ранее подобного правительственного вмешательства было бы достаточно, чтобы разжечь бунт среди нефтяников. Теперь же в потрепанной отрасли его приветствовали многие. Икес отвечал за дело и снискал себе лавры. 2 сентября 1933 года, с целью уменьшить добычу нефти в стране на 300 тысяч баррелей в день, Икес разослал губернаторам нефтедобывающих штатов телеграммы с указанием квот – уровня добычи для каждого штата. Это был исторический акт, фундаментальный поворот в отрасли. Дни „поточной“ добычи подошли к концу. Рационирование отменилоправо захвата. То, что регулировало отстрелоленей и дичи в средневековой Англии, более не действовало в США, так как бесконтрольная добыча нефти грозила разрушить всю нефтяную промышленность страны.

Восстановления и стабилизации цен можно было бы добиться другим путем – фиксированными ценами, устанавливаемыми правительством. Мощную поддержку идее фиксирования цен оказали некоторые промышленники, пострадавшие от ценового краха. „Если вы не дадите нам регулировку цен, – заявил в 1933 году представитель „Стандард оф Калифорния“, – вы можете издавать кодексы до конца света и ни к чему не придете“. Но многие выступали против. Они опасались того, что, если правительство начнет устанавливать цены, то будет обращаться с нефтяной отраслью как с общественным достоянием и станет регулировать еще и прибыли. Какое‑то время сам Иксе демонстрировал большое желание заняться установлением цен на нефть. Этого было достаточно, чтобы возбудить подозрения. На самом деле, введение фиксированных цен могло вызвать обратный эффект, давая серьезный стимул дополнительной добыче. Фиксация цен, по сравнению с регулированием добычи, выглядела еще более трудным, публичным и, конечно, намного более спорным делом. Регулирование добычи было явно предпочтительнее. Кроме того, несмотря на попытки управлять процессом прямо из Вашингтона, работа реально осталась на уровне штатов, где выполнение ее порождало меньше противоречий, стояло ближе к реальному миру нефтедобычи и было не столь заметным для публики.

Новая система партнерства федерального правительства и штатов уверенно развивалась до конца 1934 года. „Похоже, что мы добились серьезного прогресса в вопросе „горячей нефти“ в Восточном Техасе“, – информировал президента один из его помощников в декабре. Однако уже в следующем месяце – в январе 1935 года – Верховный суд внезапно нанес новой системе удар, который мог бы стать смертельным. Он отменил подраздел Закона о восстановлении национальной промышленности, в соответствии с которым была запрещена „горячая“ нефть и спровоцировал тем самым новый кризис. В отсутствие контроля над „горячей“ нефтью всю систему ожидал крах. Чтобы не допустить добытую в превышение установленного уровня нефть в торговлю между штатами, быстро составили и приняли новый законодательный акт. Закон стал известен как Акт Коннелли о „горячей“ нефти благодаря его инициатору, сенатору от Техаса Тому Коннелли. Затем, в июне 1935 года, Верховный суд нанес еще более серьезный удар, объявив неконституционным большую часть Закона о восстановлении промышленности. Повод не имел отношения к нефти, скорее там были замешаны „больные цыплята“, которых продавал в нарушение правил торговец птицей в Нью‑Йорке. В любом случае отмена закона, среди прочего, связала руки Икесу в исполнении его полномочий по установлению обязательных квот для штатов.

Однако последствия были далеко не такими разрушительными, какими могли бы быть годом или двумя ранее. Уже был создан каркас регулирования нефтяной отрасли и достигнут консенсус. В рамках системы по‑прежнему происходило сотрудничество между федеральным правительством и штатами, и Акт Коннелли по „горячей“ нефти предоставлял значительные полицейские полномочия по прекращению контрабанды. Кроме того, федеральное правительство, – а конкретно, Горнорудная администрация – готовило оценку спроса на предстоящий период и „назначало“ для каждого штата предлагаемую долю общего спроса – неформальную, добровольную „квоту“. После отмены НИРА штаты не были обязаны выдерживать этот уровень. Действительно, чтобы показать свою независимость, Железнодорожный комитет Техаса, ставший к этому времени более профессиональным и технически компетентным, изредка немного превышал „квоту“ Техаса. Однако в основном штаты принимали федеральную оценку и ограничивали себя в соответствии с ней.

Разумеется, штат мог крупно превысить свою квоту. Но тем самым он обрек бы себя на санкции со стороны федерального правительства и других штатов, а также столкнулся бы с опасностью подать пример перепроизводства другим штатам, результатом чего могли стать новое перепроизводство и новый обвал цен. Десять центов за баррель были свежи в памяти как нефтедобытчиков, так и правительств штатов, зависевших от нефтяных доходов. Один юрист‑эксперт писал в тридцатые годы: „Не надо быть пророком, чтобы чувствовать, что опыт восточно‑техасского месторождения никогда не повторится“7.

Оформление роли штатов продолжилось принятием Нефтяного соглашения между штатами. Подготовка его стала причиной серьезной борьбы между Оклахомой и Техасом. Оклахома хотела создать нечто похожее на картель, который имел бы четкие полномочия доводить до сведения нефтяных штатов оценку спроса на нефть, данную Горнорудной администрацией, и одновременно обладал законным правом контролировать соблюдение квот. Техас решительно противился идее такого картеля. Он не хотел терять суверенитет. Техас победил, и Нефтяное соглашение между штатами воплотилось в существенно более слабом варианте, чем картель. Тем не менее, Нефтяное соглашение давало штатам хороший механизм обмена информацией и планами, стандартизации законодательства, координации рационирования и консервации.

Оставалось, однако, упущенным одно звено, без которого система не могла работать – тариф для сдерживания потока иностранной нефти. Дешевый импорт просто затопил бы американский рынок, игнорируя любые ограничения внутреннего производства и создавая второй поток „горячей нефти“ за пределами системы регулирования. Несмотря на провал попытки ввести нефтяную пошлину в Акт Смута – Хоули 1930 года, агитация за подобный тариф продолжалась. В 1931 году основные компании‑импортеры договорились сократить импорт „добровольно“, чтобы предотвратить атаки „независимых“, которые предпочитали обвинять в низких ценах скорее крупные компании и иностранную нефть, нежели собственную бесконтрольную добычу. Однако добровольное установление ограничения импорта, как и следовало ожидать, провалились.

К 1932 году положение в отрасли и нефтедобывающих штатах стало настолько бедственным, что тариф был принят Конгрессом и приобрел силу закона. На сырую и топливную нефть установили пошлину в 21 цент за баррель, а на бензин – в 1,05 доллара. Тариф получил поддержку еще по одной причине: он становился хорошим источником государственных доходов в разгар Депрессии. Введение тарифа произошло вовремя и возвело барьер на пути зарубежной нефти, что было необходимо для работы новой системы рационирования. Пошлины сделали свое дело, поддержанные „добровольным соглашением“ по объемам импорта в 1933 году, которое было заключено между Икесом и основными компаниями‑импортерами. В конце дцадцатых – начале тридцатых годов импорт нефти покрывал 9‑12 процентов потребностей страны. (Разумеется, сторонники тарифа редко вспоминали о том, что Соединенные Штаты оставались нетто‑экспортером нефти, а объем экспорта в два раза превышал объем импорта.) После принятия тарифа импорт нефти упал до уровня 5 процентов.

Главной проблемой была Венесуэла, поставки из которой составляли более половины импорта сырой нефти в США; при этом в Соединенные Штаты поступало 55 процентов всей добытой в Венесуэле нефти, в виде сырой нефти и продуктов нефтепереработки. Промышленность этой страны, бурно развивавшаяся в течение двадцатых годов, испытывала спад. Корабли с нефтяниками‑иностранцами и их семьями отплыли по домам. Компании, работающие в Венесуэле, спешили переориентировать экспорт на европейский рынок, и страна заняла место крупнейшего поставщика Европы. К середине тридцатых годов Венесуэла восстановила прежний уровень добычи. Но в Америке тариф построил защитную дамбу, за которой можно было последовательно вводить в действие недостающие части системы регулирования.

СТАБИЛЬНОСТЬ

Если само появление системы регулирования было логичным, даже неизбежным, то обстоятельства ее рождения оказались скверными и нездоровыми, дебаты вокруг нее – ожесточенными, а весь процесс – излучающим ненависть и отчаяние. Он проходил болезненно. Именно Восточный Техас и „десять центов за баррель“, повергшие в шок промышленность добывающих штатов, заставили двигаться в этом направлении. Процесс облегчали новшества в нефтяной технологии и понимание динамики нефтедобычи, начиная с середины двадцатых годов. Но для претворения регулирования в жизнь потребовались еще Великая Депрессия и „Новое дело“. Среди „отцов“ регулирования оказались: невероятный союз нефтяников Техаса и Оклахомы, патронирующие политики в Остине, штат Техас и Оклахома‑Сити, Иксе и другие либералы из „Нового дела“ в Вашингтоне. Несмотря на нелюбовь друг к другу, они тем не менее трудились вместе, чтобы привнести стабильность в отрасль, особенно склонную к подъемам и спадам в силу непредсказуемости открытий новых месторождений и традиционных способов их разработки. Избавление от ужасов 1933 года наступило. „В настоящее время, – с гордостью писал Рузвельту в 1937 году председатель Железнодорожного комитета Техаса, – между федеральным правительством и нефтедобывающими штатами осуществляется всестороннее сотрудничество и координация в рамках общих усилий по сохранению этого природного ресурса“. Если он и преувеличивал, то не сильно.

Несмотря на неровный процесс роста, система регулирования в конечном ее виде опиралась на мощную логическую основу. Она перевернула представления о добыче и даже в некоторой степени понятие „собственности“ на нефтяные ресурсы. Новая система принесла с собой совершенно новый подход к добыче как в техническом, так и в законодательном, и в экономическом смысле. Она дала новый курс нефтяной индустрии Америки. Много позднее люди, оперирующие еще большими масштабами, использовали ее в качестве модели „принуждения“.

Центром системы были два допущения. Во‑первых, спрос на нефть зависит не только от колебания цен – нефть по десять центов за баррель не означает значительного увеличения спроса по сравнению с нефтью по доллару за баррель. Спрос можно считать постоянной величиной. Во‑вторых, каждый штат имеет свою „естественную“ долю рынка. Если доли изменяются существенно, вся система оказывается под угрозой.

Именно это и случилось в конце тридцатых годов, когда значительные открытия месторождений в Иллинойсе вывели этот штат на четвертое место в стране. Иллинойс не входил в Нефтяное соглашение между штатами – он был новым добывающим штатом, который хотел выйти на рынок. Техас и Оклахома значительно урезали свою добычу, чтобы открыть дорогу нефти из Иллинойса. Сделали они это без удовольствия. Звучали взаимные обвинения и призывы к демонтажу всей системы. Техас заявил, что может вообще запретить рационирование, причем самостоятельно. Однако система выдержала натиск новой нефти из Иллинойса.

Сами цены в рамках системы правительством не фиксировались. На этом настаивали и в Остине, и в Вашингтоне. Установление лимитов добычи, соответствующих рыночному спросу, задавало объем нефти, который можно было продать на рынке по стабильной цене. С 1934 по 1940 год средняя цена нефти в США колебалась между 1 долларом и 1,18 доллара за баррель. Магический призыв „доллар за баррель“ воплотился в жизнь. Система работала. Потоп прекратился. Одновременно навсегда изменились и управление, и отношения между нефтяными компаниями и правительством.

ГЛАВА 14. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ

„Малкольм и Хиллкарт“ – так называлось агентство недвижимости в городке Форт‑Вильям, расположенном на западном побережье Шотландии, в 75 милях от Глазго. Агентство занималось сдачей недвижимости внаем для охоты и рыбалки. В ожидании летнего сезона 1928 года готовился подробный рекламный проспект для объекта под названием „Замок Экнекерри“. Замок располагался в Инвернесешире, на расстоянии примерно двенадцати миль. Как и все агенты в мире, Малкольм и Хиллкарт не жалели эпитетов. „Замок великолепно расположен на берегах реки Эркэйг и является одним из интереснейших исторических мест на Шотландском нагорье, – гласил проспект. – Окружающий пейзаж является уникальным для Шотландии“. Охота на площади более пятидесяти тысяч акров и рыбалка были великолепны. Каждого участника поджидали 90 оленей, 160 пар шотландских куропаток и 2000 рыб. Хотя главное здание было построено в начале XIX века „в шотландском баронском стиле“, там были электричество, горячая вода и центральное отопление. Строение имело девять спален плюс дополнительные комнаты с кроватями, а еще четыре спальни были пристроены к гаражу. В августе 1928 года все это можно было снять за три тысячи фунтов, правда, арендатору пришлось бы везти с собой слуг, за исключением дворецкого, предоставляемого на месте.

Где можно было лучше провести время со старыми друзьями? Генри Детердинг снял замок на месяц. Одним из старых друзей, составивших ему компанию, был Уолтер Тигл, глава „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“. В этом не было ничего удивительного: двое мужчин завели многолетнюю привычку ездить при случае на охоту вместе. Весь список старых друзей был довольно длинным. Здесь присутствовали имена Хайнриха Ридеманна, шефа „Джерси“ в Германии, сэра Джона Кэдмена из „Англо‑персидской компании“, Уильяма Меллона из „Галф“ и наконец полковника Роберта Стюарта из „Стандард оф Индиана“. Их эскорт включал секретарей, машинисток и советников, которых поселили в тщательно охраняемом коттедже на расстоянии семи миль.

Хотя было приложено немало усилий, чтобы сохранить встречу в тайне, информация все‑таки просочилась. Лондонская пресса понеслась на север, но только для того, чтобы услышать: „люди нефти“ собрались исключительно с целью немного пострелять куропаток и порыбачить. Но тогда зачем такая секретность? „Чтобы не спугнуть куропаток“, – предположила „Дейли Экспресс“. Больше не удалось выудить ни слова – даже из дворецкого. О чем могли говорить нефтяные мужи, бродя по окрестностям или сидя вечером за напитками и беседой? Две юные племянницы Детердинга, не интересующиеся спортом и уставшие от разговоров, лили патоку в постель Ридеманну и завязывали узлом его пижамы. Хладнокровный немец был взбешен. Что касается охоты, она была отвратительна, как говорил позднее Тигл.

Но это было не важно, поскольку не ради куропаток собрались „люди нефти“. Они искали решение проблем избыточной добычи и избыточных запасов в своей бедствующей отрасли. Они думали о большем, чем просто очередное перемирие в нефтяных войнах. Бизнесмены размышляли об официальном договоре для Европы и Азии, который мог бы привнести порядок, поделить рынки, стабилизировать индустрию и защитить отрасль от рисков. В Экнекерри проходила мирная конференция.

Оставался год до краха фондового рынка и начала Великой депрессии, и два года до открытия Папаши Джойнера в Восточном Техасе. Но нефть уже текла широким потоком из Соединенных Штатов, Венесуэлы, Румынии и Советского Союза, заливая мировой рынок, обрушивая цены. Реки русской нефти, в частности, вынесли „людей нефти“ прямо в Экнекерри. Ценовая война, развязанная Детердингом против „Стандард ойл оф Нью‑Йорк“ в связи с ее закупками русской нефти, охватила многие рынки по всему миру. Битва вышла из‑под контроля и привела к обрушиванию цен, ни одна из нефтяных компаний не могла чувствовать себя уверенно.

Экнекерри был велением времени. На повестке дня в Европе и Соединенных Штатах стояли промышленная рационализация, эффективность и ограничение дублирования. Слияния, сотрудничество, картели, торговые соглашения и ассоциации представляли собой различные инструменты достижения этих целей. Они сформировали структуру международного бизнеса в двадцатые и, еще в большей степени, в тридцатые годы, с приходом Депрессии. „Эффективное“ сотрудничество было призвано сохранять прибыли и контролировать цены. Как во времена Джона Д. Рокфеллера и Генри Флеглера, „необузданная конкуренция“ представляла собой опасность. Ее необходимо было побороть. Но теперь уже не было возможности устранить коммерческое соперничество путем тотального контроля, всеобщей монополии. Ни одна из фирм не была достаточно сильной, чтобы „оседлать“ другие. Не позволяли этого сделать и политические реалии. Таким образом, „люди нефти“ в Экнекерри стремились скорее к соглашению, чем к завоеванию.

РУКА БРИТАНСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

Встреча в Экнекерри касалась не только нефтяных компаний. За сценой, вне поля зрения большинства наблюдателей, британское правительство подталкивало компании к сотрудничеству, преследуя свои собственные экономические и политические цели.

В точке пересечения всех этих разнообразных интересов находился сэр Джон Кэдмен, преемник Чарльза Гринуэя на посту председателя „Англо‑персидской компании“. К1928 году Кэдмен находился на пике своей влиятельности. Он, работая на том же уровне, что и Тигл с Детердингом, пользовался беспрецедентным доверием британского правительства. Выросший в семье горных инженеров, Кэдмен начал свою карьеру в качестве менеджера угольной шахты. Он был награжден за спасение шахтеров во время подземных катастроф. В положенное время он стал профессором горного дела в Бирмингемском университете, где потряс академический истеблишмент, предложив новый курс „нефтепромыслового дела“. Курс оказался настолько новаторским, что оппоненты называли его „кричаще разрекламированным“ и „тупиком“ с „уродливым названием“. К началу Первой мировой войны Кэдмен был одним из ведущих экспертов по нефтяным технологиям. Во время войны, будучи главой Нефтяной администрации, он продемонстрировал большие способности и в политике, и в управлении людьми. В 1921 году Кэдмен стал техническим советником в „Англо‑персидской компании“, а через шесть лет, будучи кандидатом от правительства, он стал председателем правления.

К этому времени нефтедобыча по всему миру росла. Общий ее объем в компании Кэдмена испытал четырехкратный рост. Нефть поступала, в том числе, из Персии и Ирака. „Необходимо создавать новые рынки“, – категорично заявлял Кэдмен. Перед „Англо‑персидской компанией“ стоял выбор: бороться за новые рынки, неся в одиночку груз значительных инвестиций и неизбежной конкуренции, или создавать совместные предприятия с существующими компаниями, деля таким образом рынки с ними.

Кэдмен, выбрав второй путь, договаривался об объединении с „Шелл“ на индийских рынках. Другим его партнером стала „Берма ойл“, оказавшаяся крупнейшим акционером „Англо‑персидской компании“ после британского правительства. Здесь была Африка, где „Англо‑персидская компания“ и „Ройял Датч/Шелл“ планировали создать „альянс“, в котором они поделили бы рынки „пятьдесят на пятьдесят“. Для того, чтобы реализовать этот проект, „Англо‑персидская компания“ обратилась в начале 1928 года за разрешением к своему крупнейшему акционеру – правительству Великобритании. Что касается правительства, оно вовсе не было уверено, что одобрит эту сделку. Адмиралтейство выразило свое обычное беспокойство: „Англо‑персидская компания“ будет поглощена „Шелл“, которая пойдет против основных принципов политики правительства. Министерство иностранных дел и Казначейство опасались восстановить против Англии Соединенные Штаты. Их беспокоило, что предложенная комбинация могла бы дать повод США – “при нынешнем раздражительном состоянии американского общественного мнения“ – выдвинуть обвинение в том, что две компании ведут „войну“ против американских интересов, которые представляет компания „Стандард ойл“. Обвинение это легко могло распространиться на британское правительство в силу его владения наибольшей долей в „Англо‑персидской компании“. А это могло иметь весьма прискорбные политические последствия. Кроме прочего, возникающая при таком сценарии напряженность могла бы, по логике, заставить правительство продать долю в „Англо‑персидской компании“. Это стало бы катастрофой для королевского военно‑морского флота и не слишком приятным событием для министерства финансов, привыкшего рассчитывать на привлекательные дивиденды компании.

И снова центральную роль сыграл Уинстон Черчилль, теперь уже в качестве министра финансов. Сначала он тоже сильно сомневался в предложенной африканской комбинации. По его словам, „момент, когда сэр Генри Детердинг находитсяв состоянии „войны“ со „Стандард“, кажется исключительно неподходящим для того, чтобы британское правительство было втянуто в драку“. Однако в ходе дальнейших размышлений над вопросом он пришел к выводу, что африканский проект мог бы стать наилучшей политикой – притом самой дешевой. „Альтернатива предложенному рабочему соглашению – необходимость борьбы „Англо‑персидской компании“ за рынок в Африке“, – сообщал он Комитету имперской обороны. Это потребовало бы значительно больше денег и означало, что Черчиллю – как представителю правительства Его Величества, крупнейшего акционера – пришлось бы добиваться согласия парламента. Ему уже случалось делать это в 1914 году, тогда он убедил приобрести долю в „Англо‑персидской компании“. Он не хотел снова попадать в подобную ситуацию, тем более что обсуждение грозило оказаться более острым. Прямые интересы британского правительства в нефтяных вопросах лучше всего защищать подспудно.

Итак, правительство поддержало усилия Кэдмена в создании „африканского альянса“ с „Шелл“. Общая позиция правительства была отражена в совместном меморандуме Казначейства и Адмиралтейства, который вышел в феврале 1928 года. „Такая политика в долгосрочной перспективе будет лучше соответствовать интересам покупателя, чем ожесточенная конкуренция, – говорилось в меморандуме, – Соглашение могло бы принести дополнительные выгоды“. Оно могло бы стать примером для „подобных альянсов в других местах“. Особенно для „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“.

Последнее положение соответствовало наиболее важным планам правительства. Оно выдало „Англо‑персидской компании“ мандат на переговоры со „Стандард ойл“ и на заключение подобных рыночных соглашений с американцами, чтобы „успокоить их ревность и показать, что мы не настроены драться“. Дело в том, что, не будучи, в отличие от Америки, связанным антитрестовской традицией, правительство Великобритании было заинтересовано в объединении. Один британский чиновник писал в то время: „Наш богатый опыт показывает, что объединение нефтяных интересов не наносило ущерба покупателю“.

Кэдмен, являясь теперь представителем политики правительства, добивался соглашения с американскими компаниями. Сразу после заключения „африканской“ сделки с „Шелл“ он написал Тиглу письмо с предложением создать „небольшую „клиринговую палату“ по вопросам высокой политики“ для их компаний и „Ройял Датч/Шелл“. Указанные выше события, побудили Детер‑динга пригласить Тигла, Кедмена и прочих составить ему в августе 1928 года‑компанию, немного поохотиться и порыбачить в замке Экнекерри на Шотландском нагорье.

„ПРОБЛЕМА НЕФТЯНОЙ ИНДУСТРИИ“

Результатом двухнедельных переговоров, проходивших на берегах реки Эр‑кэйг, явился семнадцатистраничный документ – согласованный, но не подписанный. Он назывался „Ассоциация объединенных запасов „, но стал более известен как „Экнекерри“, или „Соглашение „Как есть“. В документе обобщалась „проблема нефтяной индустрии“ – перепроизводство, породившее „скорее деструктивную, чем конструктивную конкуренцию, которая привела к росту эксплуатационных затрат… Если мы признаем этот факт, необходимо осуществ лять экономию, прекратить напрасные растраты, уменьшить дорогостоящее дублирование мощностей“.

Сердцевиной документа было описание принципа „Как есть“: каждой компании отводилась квота на различных рынках – процентная доля суммарных продаж, основанная на доле компании в 1928 году. Компания имела право увеличить объемы, только если возрастал общий спрос, но ее процентная доля должна была оставаться прежней. При таких условиях компании должны были добиваться сокращения затрат, заключать соглашения о совместном использовании имеющихся мощностей и соблюдать осторожность при постройке новых. Для повышения эффективности поставки на рынки предполагалось осуществлять из географически близких источников. Это позволило бы получать дополнительные прибыли, поскольку цена рассчитывалась бы по традиционной формуле (цена на побережье Персидского залива плюс стоимость доставки) даже в том случае, если бы нефть шла из более близкого источника. Это условие было основным, поскольку обеспечивало единообразное формирование цены, и участники соглашения „Как есть“ могли не испытывать беспокойства по поводу угрозы ценовых войн и ценовой конкуренции со стороны других участников.

Через несколько месяцев лидеры отрасли договорились и о контроле над нефтедобычей. Участники системы Экнекерри могли выходить за рамки объемов, предписываемых их рыночными квотами, но только до тех пор, пока излишки продавались другим членам пула. Для реализации соглашения „ассоциация“, управлявшаяся представителями компаний (по одному от каждой), должна была проводить необходимый статистический анализ спроса и транспортировки, а также распределять текущие квоты.

Однако оставался еще один важный участник торговли нефтью в Европе, не участвовавший в соглашении, – Советский Союз. Ясно было, что для сохранения шансов на успех его следовало привлечь в соглашение „Как есть“, поскольку к 1928 году советская компания „Российские нефтепродукты“ занимала четвертое место по объему поставок в Соединенное Королевство. СССР восстановил довоенный уровень добычи, и нефть стала крупнейшим источником твердой валюты для Советского Союза. Учитывая нелюбовь Детердинга и Тигла к Советам, следовало считать отличным результатом уже то, что крупнейшие компании в феврале 1929 года достигли с русскими взаимопонимания, гарантировав СССР долю британского рынка. После решения вопроса с Советским Союзом осталось только одно значительное исключение из этого „приятельского“ дележа мировых нефтяных рынков, но весьма крупное: соглашение полностью исключало внутренний рынок США из‑за американских антитрестовских законов4.

Соглашение „Экнекерри“, достигнутое среди уединенных красот Шотландского нагорья, напоминало о событиях, происходивших на границе двух веков. Тогда Рокфеллер и Арчбольд, Детердинг и Сэмюель, Нобели и Ротшильды прилагали все силы, чтобы прийти к большому согласию на мировом рынке нефти, но попытка сорвалась. И снова нефтяные компании не достигли в реализации нового соглашения большего успеха, чем сохранение встречи в тайне. Осталось достаточно игроков, которые в соглашении не участвовали и были готовы без малейших колебаний „пощипать“ рыночные доли крупных компаний. На самом деле соглашение было выгодно тем, кто в него не вошел: они могли установить цену чуть ниже, чем крупные компании, и отобрать у них часть рынка. Даже если бы членысоглашения ответили жесткой ценовой политикой на данном рынке, меньшие компании могли перейти на другой.

Особенно важно было поставить под контроль американский экспорт, составлявший по объему до трети общего потребления нефти за пределами Соединенных Штатов. Поэтому сразу по возвращении Тигла из Экнекерри группа из семнадцати американских компаний сформировала Экспортную нефтяную ассоциацию, чтобы совместно управлять нефтяным экспортом и распределять между собой квоты. Участники ее действовали в соответствии с американским Актом Уэбба – Померена 1918 года, позволявшего компаниям США делать за границей то, что антитрестовские законы не позволяли дома – объединяться. Однако переговоры ассоциации с „Европейской группой“ не имели успеха. Помешал вопрос о распределении добычи между американскими и европейскими компаниями. Кроме того, ассоциация никогда не достигала „критической массы“ – она контролировала самое большее 45 процентов американского экспорта. К тому же семнадцать компаний – это слишком много, чтобы достигнуть соглашения по ценам и квотам. Провал попытки создания в США экспортного картеля в дальнейшем свел на нет предпринятые в Экнекерри усилия.

Слишком много нефтедобывающих компаний по всему миру осталось за рамками соглашения „Как есть“. „Цифры, которые были перед нами, – писал Тиглу Дж. Б. Кесслер, директор „Ройял Датч/Шелл“, – свидетельствовали, что большая часть потенциальной мировой добычи принадлежала предприятиям, которые не контролировали ни вы, ни мы, ни кто‑либо из других крупных нефтяных компаний. Из этого следовало, что нынешний баланс в мировой нефтедобыче, вероятно, не может поддерживаться только лишь нашими с вами усилиями“. Подтверждение прогноза Кесслера не заставило себя ждать. Открытия месторождений и добыча в США шагали к великому крес‑чендо Восточного Техаса. Нефть шла на мировой рынок и из других источников, например, из Румынии. Соглашение „Экнекерри“ было смыто потоком неконтролируемой добычи, и нефтяные компании снова начали атаковать чужие рынки.

РАЗЛАД ВНУТРИ „ЧАСТНЫХ ВЛАДЕНИЙ“

„Большая тройка“ – „Джерси“, „Шелл“ и „Англо‑персидская компания“ – в 1930 году попробовала заново сформировать альянс, теперь уже в менее грандиозных масштабах. Компании провели ревизию идей соглашения „Как есть“ и оформили новый Меморандум для европейских рынков. Вместо установления мирового порядка компаниям, работающим на различных рынках Европы, предстояло попытаться устроить „местные соглашения“ по разделу рынка с „посторонними“. И снова система оказалась в основном неэффективной ввиду постоянного роста объемов американской, российской и румынской нефти. В частности, Советский Союз, не задумываясь, „срезал“ цены, когда видел возможность увеличить доходы. Ему были чужды нормальные коммерческие соображения. Кремль требовал от российских торговых организаций любой ценой добывать как можно больше иностранной валюты, чтобы платить за оборудование, необходимое России для индустриализации. Несмотря на постоянные попытки, достижение серьезного и продолжительного соглашения с русскими оказалось для компаний невозможным.

К 1931 году „Джерси“ разочаровалась в глобальных союзах. „Ввиду краха Экспортной ассоциации необходимо расторгнуть наше соглашение „Как есть“ с „Ройял Датч“, – сказал своим коллегам Е. Дж. Сэдлер, руководитель работ по нефтедобыче „Джерси“. – В настоящее время „Джерси“ приносит значительные жертвы, защищая другие компании при неблагоприятных экономических условиях“. Он предложил, чтобы „Джерси“ оставила все усилия по сотрудничеству и вместо этого вступила в войну с группой „Шелл“. „Сейчас наилучший момент для борьбы с „Ройял Датч“, поскольку они очень уязвимы на Ближнем Востоке… Из этого региона мы никогда не получали доходов, поэтому ценовая война не будет стоить нам почти ничего“. На не предвещавшей ничего хорошего встрече в марте 1932 года Детердинг и другие высшие руководители „Ройял Датч/ Шелл“ ясно обрисовали серьезность мировой ситуации перед М. Уайлом, надзиравшим за долей Ротшильдов в компании. „Объемы продаж рухнули, – докладывал позднее Уайл барону Ротшильду. – Цены плохи везде, и деньги нигде не делаются, за исключением немногих мест“.

В ноябре 1932 года сэр Джон Кэдмен обратился к Американскому нефтяному институту. Он посвятил свою речь достоинствам „сотрудничества“ – „соответствующего, разумеется, законам каждой страны“. Его замечания ясно опровергали широко распространенное мнение о том, что соглашения „Как есть“ были секретными и неизвестными миру. Джон Кэдмен, председатель „Англо‑персидской компании“, стоял перед всеми членами Американского нефтяного института и заявлял, что „принципы „Как есть“… стали краеугольным камнем сотрудничества в международной нефтяной торговле за пределами Соединенных Штатов“.

Кедмен предостерегал присутствующих: „На улице по‑прежнему дождливо“, и перед лицом катастрофы, которая надвигается в связи с Депрессией, компании не могут отказываться от попыток найти убежище от шторма и стабилизировать отрасль. Был предложен новый вариант толкования „Как есть“ – тезисы Соглашения по дистрибуции, на которые „должны опираться те, кто формирует правила для местных картелей или местных соглашений“. Вначале к „Тезисам“ присоединились „Ройял Датч/Шелл“, „Джерси“, „Англо‑персидская компания“, „Сокони“, „Галф“, „Атлантическая компания“, „Тексас“ и „Синклер“. Новое соглашение обеспечивалось двумя комитетами „Как есть“ – одним в Нью‑Йорке, ориентированным на поставки, другим в Лондоне, ориентированным на дистрибуцию. В Лондоне создали центральный секретариат „Как есть“ для решения задач статистики и координации. Однако оставалось много поводов для трений, в том числе хроническое жульничество. Существовала и проблема „девственных“ рынков – то есть таких, на которых участники раньше не торговали, но хотели бы туда войти6.

По мере углубления Великой Депрессии компании снова попытались усовершенствовать систему „Как есть“, на этот раз предложив Проект меморандума принципов, которые предполагали более свободные соглашения о сотрудничестве. Тиски Депрессии были столь суровыми, что новый меморандум взывал к „экономии в конкурентных расходах“. Экономия достигалась, наряду с уменьшением конкурентных различий между компаниями, путем урезания рекламных бюджетов. Под сокращение подпадали дорожные знаки и рекламные щиты, газетную рекламу предстояло „ограничить разумными пределами“, „премии гонщикам“ надлежало уменьшить либо вообще отменить. Выпуск маленьких рекламных штучек, столь дорогих сердцу водителей – зажигалок, ручек и календарей – предстояло резко сократить или вообще прекратить. Ничто не избегло урезания, даже числои тип вывесок на заправочных станциях надо было „стандартизировать для уменьшения необязательных расходов“.

Подобные соглашения, независимо от степени их реальной эффективности, неизбежно приводили к спорам, вызывая бурную и повсеместную критику с одной стороны, и борьбу за свои права – с другой. Многие видели во всем этом доказательства гигантского заговора, направленного против покупателей. Существовало великое подозрение – создаются международные картели. И особенно, когда демонстрируется „товарищество“ нефтяных гигантов. Эти соглашения не противоречили законам разных стран вне США. Напротив – и требования времени, и давление правительственной политики, и атмосфера бизнеса ставили в повестку дня сотрудничество и объединение в картели в той или иной форме.

В каждой компании, входившей в соглашение, высший менеджмент называл руководство других компаний „друзьями“: „друзья в Лондоне говорят…“ или „друзья еще не приняли решение“. Однако это было „дружбой по работе“, но не „нефтяным братством“. Именно чувство отчаяния в условиях подавленной мировой экономики и стагнации спроса в некоторой степени объединили нефтяные компании. Они были непримиримыми конкурентами и никогда не забывали об этом. Совместные действия сопровождались повсеместным недоверием, осторожностью, глубоко укоренившимся соперничеством. Даже при обсуждении сотрудничества замышлялись новые нападения. Спустя всего несколько месяцев после Экнекерри „Шелл“ вступила на рынок Восточного побережья США и принялась очень быстро расширять свой бизнес. „Джерси“ охватило негодование. Один из ее руководителей назвал ход „Шелл“ „направляемым только амбициями“. Затем, в 1936 году, Генри Детердинг узнал, что „Джерси“ обсуждает продажу всех своих мексиканских операций Уильяму Дэвису, независимому нефтянику, имевшему вложения и в США, и в Европе. Дэвис был одним из „вторичных“ игроков, столь осложнивших реализацию соглашений „Как есть“. „Мы вместе сопротивляемся деятельности Дэ‑виса, – рассерженно писал Детердинг в „Джерси“, – и, естественно, нелогично в разгар боевых действий продавать врагу необходимое снаряжение, которое поможет вести войну против нас“. Обсуждая в 1930 году сотрудничество с „Шелл“, „Джерси“ одновременно серьезно обдумывала слияние своего зарубежного бизнеса с „Сокони“, надеясь, что такая сделка поможет вернее одержать верх над „Шелл“.

Конфликты возникали постоянно, причем чаще по поводу только что согласованного или согласуемого, чем по поводу прошлых договоренностей. Проект меморандума принципов гласил, что объемы торговли участников должны были проверяться внешними аудиторами. Это вызвало возмущение руководителя „Стандард‑вакуум“, совместного предприятия „Джерси“ и „Сокони“ в Азии. „Я и мои коллеги единодушно выступаем против этого, – говорил он в декабре 1934 года. – Дело не только в том, что мысль о допущении внешних аудиторов к нашим бухгалтерским книгам отвратительна в силу очевидных причин. Нам кажется, что соглашение „Как есть“, вероятно, опирается на очень слабый фундамент, если участники не могут верить друг другу в вопросах предоставления правдивой информации по поводу объема торговли“. „Но нам в любом случае следует сохранять деятельность „Как есть“ в приватных стенах заинтересованных организаций“, – добавил он.

Однако даже в этих „приватных стенах“ дела шли не так уж гладко. В декабре 1934 года директор „Шелл“ Фредерик Годбер находился на Ближнем Востоке, откуда докладывал: „Объемы торговли ясно показывают, что „Тексас Компани“ агрессивна без необходимости и закончит год с большей долей торговли, чем назначена ей“. Он добавил, что другим компаниям придется прибегнуть к „суровым мерам“. Несмотря на соглашения, соревновательный импульс невозможно было контролировать.

Насколько успешным был сам процесс распределения? Результаты для Соединенного Королевства, например, оказались весьма неровными. „Шелл“ и „Англоперсидская компания“ создали объединенную сбытовую систему „Шелл – Мекс/ БП“. Соотношение продаж этой группы а филиала „Джерси“ было относительно постоянным, несмотря на несколько исключений. Однако соотношение суммарных долей всего рынка у двух групп постоянно колебалось, поскольку нефть поступала в Великобританию из различных источников.

Соглашения „Как есть“ стали существенно более стабильными, начиная с 1934 года, после появления Проекта меморандума. Три фактора обеспечили относительный успех. В Соединенных Штатах федеральные власти и власти штатов под руководством Гарольда Икеса в конце концов поставили добычу нефти под контроль. В Советском Союзе ускоряющаяся индустриализация стимулировала местный спрос на нефть, уменьшив экспортные ресурсы. Большим компаниям удалось наконец наладить некоторый контроль над добычей в Румынии. Но передышка оказалась недолгой. В начале 1938 года „Джерси“ заявила о выходе из соглашений „Как есть“. Деятельность в рамках „Как есть“ по большей части сошла на нет в сентябре 1939 года, с началом Второй мировой войны.

НАЦИОНАЛИЗМ

Соглашение „Как есть“ не висело в безвоздушном пространстве. Оно предназначались для защиты не только от избытка нефти и от Депрессии, но и от мощных политических сил в Европе и в других регионах мира. „По всему европейскому континенту политика правительств была направлена против частных иностранных нефтяных компаний, и масштаб конфронтации был беспрецедентным, – писал один историк. – Немного удивительно, что между собой они обсуждали лишь оборонительные способы преодоления столь ненормальных условий торговли“.

На протяжении тридцатых годов возникали разнообразные формы политического давления на нефтяные компании. Правительства навязывали квоты импорта, устанавливали цены и ограничения на обмен валют. Они заставляли компании использовать в качестве топлива спирт, полученный из излишков урожая, и применять другие заменители нефти. Они облагали множеством новых налогов экспорт и импорт нефти. Они вмешивались в импорт и экспорт, чтобы добиться соответствия двусторонним торговым соглашениям и серьезным политическим соображениям. Они блокировали вывоз капитала, принуждая вкладывать средства в местные мощности без достаточного экономического обоснования, и настаивали на вводе в строй дополнительного оборудования. В результате Депрессии велением дня в 1930 году стали автаркия и двусторонние отношения с последующим ограничением деятельности крупнейших нефтяных компаний. Глава министерства торговли в Лондоне предупреждал о существовании „во всех зарубежных странах общей тенденции форсировать или поощрять создание и укрепление национальных компаний вместо иностранных филиалов“. Обычной практикой для европейских правительств стали принуждение иностранных компаний к участию в национальных картелях и дележ рынка между иностранными и местными компаниями. Страна за страной устами своих правительств требовала от зарубежных фирм строить местные мощности для нефтепереработки. Французское правительство на основании законодательства 1928 года установило для каждой компании долю на рынке. Во Франции, по словам одного из руководителей „Джерси“, „отказ работать в русле национальных коммерческих устремлений – не важно, из‑за долларов или из‑за принципов – неизменно провоцировал принятие репрессивных законов, наносивших еще больший ущерб частным интересам, чем первоначальные предложения правительства“. В нацистской Германии по мере того, как правительство готовилось к войне, осуществлялись регулирование и всевозможные манипуляции.

Таким образом, во второй половине тридцатых годов, когда худшие годы Депрессии остались позади, важнейшей задачей крупнейших нефтяных компаний стало обособление и самозащита от правительственного вмешательства. „Теперь мы сталкиваемся с националистической политикой почти во всех странах, как и с решительно социалистическими тенденциями во многих из них, – говорил в 1935 году Орвилл Харден, вице‑президент „Джерси“. – Это проблемы взаимоотношений между правительством, с одной стороны, и промышленностью как единым целым – с другой. Они постоянно усугубляются, и значительная часть времени посвящена усилиям по их решению“.

В этом же году один из обозревателей нефтяной индустрии, отмечая усиление политического и экономического национализма в Европе, сделал очень простой вывод: нефтяной бизнес в Европе – „это 90 процентов политики и 10 процентов нефти“. Похоже, что так было не только в Европе.

ШАХ СТАВИТ НОВЫЕ УСЛОВИЯ

В самый разгар Депрессии шах Персии Реза Пехлеви был взбешен, когда обнаружил, что „нефть – уже не золото“. Страна шаха стала государством нефти, нефтяные отчисления „Англо‑персидской компании“ давали две трети экспортных поступлений и были значительной частью доходов правительства. Однако из‑за Депрессии платежи „Англо‑персидской компании“ упали до уровня 1917 года. Испуганный и раздосадованный, шах обвинил во всем компанию и решил взять дело в свои руки. На заседании кабинета 16 ноября 1932 года, к удивлению своих министров, он внезапно объявил, что в одностороннем порядке прекращает действие концессии „Англо‑персидской компании“. Это был гром среди ясного неба – никто не думал, что шах решится на такое. Его действия угрожали самому существованию „Англо‑персидской компании“.

Заявление шаха, хотя и неожиданное, стало кульминацией четырехлетних переговоров между Персией и „Англо‑персидской нефтяной компанией“. В 1928 году Джон Кэдмен заметил, что „концессионеры могут считать свое будущее защищенным от приливной волны экономического национализма тогда, когда национальные интересы и их собственный подход совпадают“. Однако самому Кэдмену обеспечить такое совпадение оказалось труднее всего. Персия выдвинула обвинение в том, что концессия Уильяма Нокса Д'Арси 1901 года нарушала национальный суверенитет. Персии нужно было больше денег от концессии, на много больше. В 1929 Кэдмен считал, что ему удалось заключить сделку с министром юстиции шаха Абдулом Хусейном Тимурташем. По условиям сделки правительство Персии получало бы не только значительно большие отчисления, но и 25‑процентный пакет акций самой компании – с возможным правом участия в совете директоров и долей в общих глобальных прибылях компании. Однако предложенной сделке не суждено было состояться. Упреки и обвинения сыпались с обеих сторон. Переговоры продолжались, но каждый раз, когда соглашение казалось уже достигнутым, Персия предлагала новые поправки и изменения, и требовала все больше и больше.

Главная причина невозможности договориться лежала в характере власти в Персии – автократии, и в характере массивной фигуры, стоявшей на самом ее верху. Реза использовал должность командира бригады казаков для того, чтобы сделаться единоличным правителем страны. Он был жестоким, властным, грубым и прямым человеком, который, по мнению британского посла в Тегеране, „не тратит время на обмен изящно сформулированными, но совершенно бесплодными комплиментами, столь дорогими персидскому сердцу“. В 1921 году Реза‑шах стал военным министром, а в 1923 – премьер‑министром. Он мечтал сделаться президентом, но затем решил иначе, и в 1925 году короновался как Реза Пехлеви, основатель новой династии Пехлеви. После этого он принялся модернизировать страну, правда, беспорядочным и хаотичным образом. По словам Тимурташа, самая большая ошибка шаха – „его подозрительность ко всем и каждому. Не было никого во всей стране, кому Его Величество доверял бы. Это сильно задевало тех, кто всегда был верен ему“.

Шах презрительно относился к своим подданным, одному из гостей он сказал, что жители Персии – „фанатики и невежды“. Он стремился объединить разрозненную страну и сконцентрировать управление в своих руках, что означало бы устранение всех других центров власти. Шах начал с духовенства. Муллы возглавляли традиционалистов и исламских фундаменталистов, резко выступавших против усилий по созданию современной, светской нации. В их глазах он был виноват во многих грехах; помимо прочего, он отменил обязательное ношение женщинами паранджи. Кроме того, он выделял деньги на общественную медицину и расширение возможностей образования. На этом Шаз Реза не остановился. Как‑то раз он даже лично побил аятоллу, который у входа в мечеть подверг сомнению уместность одеяний женщин из его семьи. Подавленные муллы пребывали в мрачной покорности, но по‑прежнему были готовы к мятежу. „Часто говорили, – замечал один иностранец, – что величайшим достижением шаха была его победа над муллами“.

По мнению шаха, „Англо‑персидская компания“ походила на мулл – она являлась независимым центром власти. Он замыслил уменьшить ее власть и влияние, при этом по‑прежнему полагаясь в реализации своих амбиций на ее выплаты. Во время резкого падения нефтяных доходов Персии местные пресса и политики под диктовку шаха усилили нападки на компанию, критикуя и оспаривая все – от законности первоначальной концессии Д'Арси до использования мороженой пищи на нефтепереработке в Абадане, что объявляли святотатством.

Затем шах разозлился на основного акционера „Англо‑персидской компании“ – британское правительство, но уже по другому поводу. Шах пытался установить суверенитет Персии над Бахрейном, тогда как Великобритания настаивала насвоем протекторате над островным шейхством. Он был рассержен на Великобританию и за ее дипломатическое признание Ирака, который считал выдумкой британского империализма. Руководство „Англо‑персидской компании“ могло сколько угодно повторять, что компания работает как коммерческое предприятие, независимое от правительства. Ни один житель Персии не поверил бы такому заявлению. Верить этому для них было все равно, что „представить, как сложное могло складываться в простое“.

Кульминация наступила в ноябре 1932 года, когда шах в одностороннем порядке прекратил действие концессии „Англо‑персидской компании“. Это был прямой вызов британскому правительству, военную безопасность которого Черчилль в 1914 году связал с персидской нефтью. Великобритания не могла спокойно принимать действия шаха. Но что делать? Вопрос был передан в Лигу Наций. По общему согласию, Лига временно отложила рассмотрение вопроса с тем, чтобы стороны могли выработать новое соглашение. Через пять месяцев, в апреле 1933 года, Кэдмен сам отправился в Тегеран, чтобы попытаться спасти ситуацию. После встречи с шахом он заметил: „Нет сомнений, что Его Величество интересуют деньги“. К третьей неделе апреля переговоры снова зашли в тупик. Кэдмен, расстроенный и раздраженный, направлялся во дворец для очередной дискуссии с шахом. Желая продемонстрировать, что переговоры близки к срыву, его терпение на исходе, а сам он готов к отъезду, Кэдмен велел своему пилоту совершить тренировочный полет и вести самолет таким образом, чтобы во время встречи его было видно из окна шахского дворца.

Это не осталось незамеченным, и на этот раз шах уступил. Запросы Персии стали скромнее. К концу апреля 1933 года наконец было готово новое соглашение. Площадь концессии уменьшилась на три четверти. Персии гарантировали фиксированные четыре шиллинга с тонны нефти, что защищало ее от колебаний цен. Одновременно Персия получала 20 процентов прибыли, полученной по всему миру и реально распределенной между акционерами. В дополнение гарантировалась выплата 750 тысяч фунтов стерлингов ежегодно вне зависимости от прочей деятельности. Предполагалось заново пересчитать отчислени от прибыли за 1931–1932 годы и ускорить замену иностранного персонала местным. Конечный срок концессии отодвигался с 1961 на 1993 год. „Я почувствовал, что нас неплохо пощипали“, – заметил позднее Кэдмен.

Тем не менее основные позиции „Англо‑персидской компании“ были сохранены.

МЕКСИКАНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

Самый серьезный вызов националисты бросили нефтяным компаниям в западном полушарии. Здесь, в одной из важнейших нефтедобывающих стран, компании оказались втянутыми в ожесточенное сражение против силы яростного национализма, поставившего под сомнение законность их деятельности. Страной этой была Мексика, а в центре спора – та самая 27 статья мексиканской конституции 1917 года, в которой было записано, что подземные „недра“, принадлежат не владельцу расположенной на поверхности собственности, а мексиканскому государству.

Для компаний, конечно же, это была опасная догма. После принятия конституции 1917 года они неустанно боролись против проведения в жизнь 27 статьи, обращаясь за поддержкой к американскому и британскому правительствам. Они утверждали, что права на собственность, которую они получили до революции и в которую так много вложили, государство не могло отнять задним числом. Мексика же настаивала на том, что владела недрами всегда, нефть никогда не была собственностью компаний, последние же имели лишь концессии, предоставленные с санкции государства. Результатом была „ничья“ – фактически „согласились не соглашаться“.

Мексиканское правительство в конце двадцатых годов не хотело заходить слишком далеко. Оно нуждалось в компаниях, добывающих и продающих нефть. Правительство нуждалось и в иностранных инвестициях, без которых невозможно было проводить в стране „реконструкцию“. Оно изобрело расплывчатую формулу, позволявшую компаниям работать, а ему сохранить лицо и одновременно претензии на владение недрами. Это временное урегулирование досталось я не слишком легко. Периоды ядовитой полемики перемежались жесткой риторикой. В 1927 году напряженность возросла до такой степени, что разрыв отношений мексиканского и американского правительств казался неминуемым, а возможность новой военной интервенции США – как во время революции, когда Вудро Вильсон направил в Мексику войска – реальной. Опасность казалась президенту Плутарко Элиасу Каллесу настолько близкой, что он приказал генералу Ласаро Карденасу, военному коменданту нефтяной зоны, готовить поджог месторождений на случай вторжения США.

Начиная с 1927 года, отношения как между нефтяными компаниями и мексиканским правительством, так и между двумя правительствами, несколько потеплели. Однако к середине тридцатых „разрядка“ сошла на нет. Одной из причин было экономическое состояние отрасли. Мексика теряла конкурентоспособность на мировом нефтяном рынке из‑за Венесуэлы, из‑за более высоких затрат, растущих налогов и выработки имеющихся месторождений. Дошло до того, что нефть из Венесуэлы прибывала на переработку в Мексику, поскольку была дешевле, чем мексиканская! Крупнейшей иностранной нефтяной компанией в Мексике являлась „Мексикэн игл“ – бывшая компания Кауд‑рая, теперь частично принадлежавшая „Ройял Датч/Шелл“ и в основном находившаяся под ее управлением. „Мексикэн игл“ обеспечивала приблизительно 65 процентов общей добычи. Американские компании добывали еще 30 процентов. Среди них лидировали „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, „Синклер“, „Ситиз сервис“ и „Галф“. Вместо того, чтобы рисковать и делать новые вложения в условиях неопределенности, большая часть компаний просто пыталась поддерживать то, что было. В результате добыча нефти резко упала. В начале двадцатых годов Мексика занимала второе место в мире по объему добычи, через десять лет добыча снизилась с 499 тысяч до 104 тысяч баррелей в день – на 80 процентов. Это стало серьезным разочарованием для мексиканского правительства, рассчитывавшего на рост доходов от находящейся на подъеме нефтяной промышленности. Правительство обвиняло в происходящем иностранные компании вместо того, чтобы обратить внимание на депрессию на международном рынке и на решительно неблагоприятные климатические условия для иностранных инвестиций10.

Политическая обстановка в Мексике менялась. Снова росли революционные и националистические настроения, быстро набирали численность и влияние синдикалистские профсоюзы. Эти изменения персонифицировались вфигуре генерала Ласаро Карденаса, бывшего военного министра, который в конце 1934 года стал президентом. Человек видный, он имел, по словам британского посла, „длинное, похожее на маску лицо и непроницаемые глаза индейца“. Сын знахаря‑травника, Карденас имел возможность посещать школу только до одиннадцати лет. Однако всю дальнейшую жизнь он жадно читал все, что попадало под руку – от поэзии до учебников географии, но прежде всего историю Французской революции и историю Мексики. В возрасте восемнадцати лет, успев поработать сборщиком налогов, мальчиком на побегушках в типографии и тюремщиком, он примкнул к мексиканской революции. Получив признание за мужество, скромность и лидерские качества, он в двадцать пять лет стал генералом и протеже Плутарко Каллеса – „самого большого начальника“ революции. В двадцатые годы, когда все прочие новые военные лидеры качнулись вправо, он остался левым. Будучи губернатором своего родного штата Микоасан, он приложил много усилий к распространению образования и ликвидации крупного землевладения. В личной жизни он отличался трезвостью и пуританством, был ярым противником азартных игр.

Когда Карденаса избрали президентом, он прогнал от себя своего старого наставника генерала Каллеса и показал тем самым свою самостоятельность. Любитель столкнуть одну группировку с другой и добиться собственного превосходства, он продолжал создавать систему, которая доминировала в Мексике до конца восьмидесятых годов. Карденас был фактически самым радикальным из мексиканских президентов. „Левацкие наклонности сделали его пугалом для капитализма, – сказал о нем британский посол в 1938 году, – но с учетом всех обстоятельств, остается пожалеть, что в жизни Мексики нет большего числа людей его калибра“. Карденас агрессивно продвигал земельную реформу, реформу образования и дорогостоящую программу общественных работ. Профсоюзы за время его президентства значительно усилились. Он публично заигрывал с массами и беспрестанно ездил по стране, часто он приезжал внезапно, чтобы выслушать жалобы крестьян.

Для Карденаса, яростного националиста и одновременно радикала в политике, присутствие иностранной нефтяной индустрии в Мексике было источником болезненного раздражения. На посту военного коменданта нефтяного региона в конце двадцатых годов он приобрел нелюбовь к иностранным компаниям. Его возмущало их высокомерие и то, что они относились к Мексике, как к „завоеванной территории“. Во всяком случае, так он написал в своем дневнике в 1938 году. После его вступления в должность президента сдвиг в сторону радикализма был неизбежен. В начале 1935 года, через несколько месяцев после инаугурации Карденаса, один из сотрудников Каудрая в „Мексикэн игл“ жаловался, что „политически страна стала совершенно красной“. Нефтяные компании знали, как делать бизнес в Мексике до Карденаса, в мире шантажа, коррупции и взяток, но оказались не готовы действовать в новых условиях.

Сама „Мексикэн игл“ столкнулась с противоречиями между ее местным менеджментом, пытавшимся приспособиться к новому духу радикализма в стране, и „Ройял Датч/Шелл“, которая имела полный управленческий контроль при небольшой доле акций. Генри Детердинг, по словам местного менеджера, „не мог воспринимать власти Мексики иначе, как правительство колонии, которому просто следует диктовать приказы“. Менеджер попробовал „развеять иллюзии“ Детердинга. Мало того, что попытка закончилась неудачей – Детердинг в свою очередь обвинил его в том, что он „наполовину большевик“. Менеджеру оставалось лишь метать громы и молнии. „Чем раньше эти большие международные компании поймут, что в сегодняшнем мире, если они хотят нефти, им придется платить требуемую цену, пусть и необоснованную – тем лучше для них и для их акционеров“.

„Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ тоже не спешила приспосабливаться к новым политическим реалиям. Эверетт Де Гольер, выдающийся американский геолог, сохранял свои контакты в Мексике. Именно он перед Первой мировой войной сделал крупное открытие,“ Золотую дорогу“, что обеспечило рост мексиканской нефтяной индустрии. Теперь его беспокоила непримиримая позиция американских компаний. Он лично убеждал Юджина Холмэна, главу департамента добычи „Джерси“, „установить партнерские отношения с мексиканским правительством, которые удовлетворили бы национальные амбиции и оставили „Джерси“ в таком положении, в котором она могла бы полностью вернуть свой капитал и одновременно получить разумную прибыль“. Холмэн отклонил эту идею. „Вопрос настолько важен как прецедент, – говорил он Де Гольеру, – что компания предпочла бы скорее потерять все, что имеет в Мексике, чем скрепя сердце согласиться на партнерство, которое выглядело бы как частичная экспроприация“.

Давление на иностранные компании усиливалось. Разработки в Мексике стали ярким выражением растущей в Латинской Америке конфронтации между зарубежными компаниями и поднимающимся национализмом. В 1937 году неустойчивое новое военное правительство Боливии, чтобы снискать народную поддержку, обвинило местную дочернюю компанию „Стандард ойл“ в неуплате налогов и конфисковало ее собственность. Акция вызвала широкое одобрение в Боливии и привлекла к себе большое внимание во всей Латинской Америке. Тем временем к 1937 году вопросы заработной платы вытеснили постоянные дебаты о налогах, арендной плате и юридическом статусе нефтяных концессий и стали главной темой споров. В мае 1937 года профсоюз рабочих‑нефтяников организовал забастовку, другие профсоюзы готовили всеобщую стачку в ее поддержку. Карденас проводил большую часть своего времени за пределами Мехико – в Юкатане, наблюдая за раздачей земли индейцам, и в маленьком порту Акапулько, где велось строительство отеля и пляжа. Однако теперь, перед угрозой паники на рынке, он вмешался: отрасль закрывать нельзя, нельзя допустить и всеобщей стачки. Президент создал комиссию для ревизии бухгалтерских записей всех работающих в Мексике иностранных нефтяных компаний11.

Но возможностей для диалога была немного. Профессор Хесус Силва Херцог, ключевая фигура в ревизионной комиссии, характеризовал руководителей компаний как „людей без чести, которые не умеют говорить правду“. Неприязнь была взаимной. Для британского посла Силва Херцог был „отъявленным, хотя и чистосердечным, коммунистом“. Комиссия Силвы Херцога заявила, что нефтяные компании получали доходы, насилуя мексиканскую экономику, и ничего не вложили в экономическое развитие страны. Она не только рекомендовала значительно поднять заработную плату, что выливалось в 26 миллионов песо в год, но и высказалась в пользу множества других льгот: сорокачасовой рабочей недели, отпуска продолжительностью до шести недель, пенсии величиной в 85 процентов зарплаты с 50 лет. Комиссия заявила также, что весь иностранный технический персонал в течение двух лет надо заменить мексиканским. Компании возразили, что комиссия неправильно интерпретировала их бухгалтерские книги и неверно представила их прибыльность. Суммарная средняя прибыль всех компаний за 1935 – 1937 годы, утверждали они, не превышала 23 миллионов песо. Что это по сравнению с 26 миллионами песо дополнительных выплат по зарплате, которых от них теперь требовали? Компании заявили, что если их заставят следовать рекомендациям комиссии, им придется прекратить свою деятельность. Конечно же, они рисковали, предполагая, что правительство не решится действовать. Они были уверены, что Мексике не хватит квалифицированного персонала, средств доставки, рынков и доступа к капиталу, которые потребуются, если правительство возьмет все в свои руки.

Компании обжаловали рекомендации комиссии. Однако правительство не только утвердило их, но еще и ввело штрафные санкции, имевшие обратную силу. В ожидании развития событий „Мексикэн игл“ эвакуировала жен и детей сотрудников. Сыпались взаимные обвинения, ставки становились все выше и выше. Компании опасались возникновения прецедента и создания модели, которая могла бы угрожать их деятельности в любой точке мира. С самого начала Карденас стремился распространить контроль правительства на нефтяную индустрию. Однако теперь ситуация все более касалась его личного престижа и власти. Он не мог отступить перед иностранными компаниями, не мог он и позволить обойти себя боевым левым профсоюзам. Карденасу необходимо было во взрывоопасной ситуации оставаться руководителем. События и обстоятельства руководили им. Однажды он жаловался другу, что находился „в руках советников и чиновников, никогда не говорящих ему всю правду и редко полностью выполняющих его распоряжения“. „Только если я брался задело самостоятельно, мне удавалось разобраться в фактах“, – добавил он.

Несмотря на то, что в Мексике большую часть нефти добывала британская компания „Мексикэн игл“, основные нападки базировались на антиамериканских настроениях. Похоже, именно они объединили нацию. „Единственное, в чем, по‑моему, совершенно единодушны мексиканцы всех классов, – замечал английский дипломат, – это их убеждение, что твердым принципом американской политики является желание тормозить экономическое развитие и политическую консолидацию их страны“. Дипломатическая поддержка, на которую ранее опирались американские компании, была уже в прошлом. Администрация Рузвельта придерживалась в отношении Латинской Америки политики „доброго соседа“. „Новый курс“ внимательно наблюдало за позицией правительства Мексики. Вашингтон не хотел восстанавливать против себя Мексику тогда, когда проявилось стремление организовать оборону в этом полушарии в предчувствии неминуемости войны. Поэтому с Севера не оказывалось давления, которое могло бы уравновесить радикальные требования профсоюзов.

Кризис углубился, когда мексиканский Верховный суд начал процесс против иностранных компаний. Компании в свою очередь предложили в два раза повысить зарплату, но и это не удовлетворило руководство профсоюзов и мексиканское правительство. 8 марта 1938 года Карденас частным образом встретился с представителями корпораций. В результате переговоры по зарплате зашли в тупик. В ту же ночь Карденас принял решение о допустимости экспроприации, если таковая потребуется. 16 марта было официально объявлено, что нефтяные компании находятся „в состоянии мятежа“. Даже в этих условиях Карденас продолжал вести переговоры. Позиции сторон сближались. Наконец компании согласились с выплатой 26 миллионов песо. Но передачу управления профсоюзам они не могли допустить.

Ночью 18 марта 1938 года Карденас собрал свой кабинет и сообщил, что собирается взять на себя управление нефтяной промышленностью. „Лучше уничтожить месторождения нефти, – заявил он, – чем позволять им быть препятствием для национального развития“. В 9.45 утра он подписал распоряжение об экспроприации, а затем в Желтом кабинете президентского дворца сообщил по радио эту важную новость. Его слова приветствовал шестичасовой парад на улицах Мехико. Предстояла ожесточенная борьба. Для Мексики происшедшее было пылким символическим актом сопротивления иностранному контролю. Для компаний экспроприация была абсолютно незаконным нарушением четких соглашений и формальных договоров, разрушением всего, что они создали, рискуя своим капиталом и энергией12.

Компании создали единый фронт и попытались торговаться. Речь шла не о компенсации, в которую они не верили, а о возврате собственности. Их усилия ни к чему не привели. Беспокойство распространилось далеко за пределы Мексики: если экспроприация окажется успешной, будет „создан прецедент для всего мира, в особенности для Латинской Америки. А он поставит под угрозу всю структуру международной торговли и безопасности инвестиций“. Таким образом, компании должны были ответить как можно энергичнее, и они предприняли попытку организовать эмбарго на мексиканскую нефть по всему миру, настаивая на том, что это Мексика экспортирует краденое. Наибольшие потери грозили „Мексикэн игл“. В дополнение к тому, что ее контролировала „Ройял Датч/Шелл“, ее акционеры были по большей части из Великобритании. Правительство этой страны заняло очень жесткую позицию по отношению к Мексике, настаивая на возвращении собственности. В ответ Мексика разорвала с Великобританией дипломатические отношения.

Подобный разрыв с Соединенными Штатами сразу после экспроприации был предотвращен с большим трудом. В течение следующих нескольких лет Вашингтон оказывал на Мексику давление, в первую очередь экономическое, однако делал это вполсилы. Американские компании чувствовали, что не получат той поддержки, в которой нуждались. Исходя из рузвельтовской политики „доброго соседа“, и в свете критики „экономических роялистов“ и, особенно, нефтяной индустрии, со стороны „Нового курса“, правительство США не могло действовать жестко против Мексики или выступить против суверенного права национализации, если бы была предложена, по выражению Рузвельта, „честная компенсация“. Тем более, что в условиях быстрого ухудшения международной обстановки, сильнее всего беспокоившего Рузвельта, ему не хотелось обострять отношения с Мексикой или любой другой страной западного полушария. Последствия могли сыграть на руку странам Германии и Италии, подписавшим в октябре 1936 года соглашение о военно‑политическом союзе под названием „Ось Берлин‑Рим“. Карденас правильно оценил соотношение сил в мировой политике.

Вашингтон наблюдал катастрофические результаты эмбарго, организованного Великобританией. После закрытия для Мексики традиционных рынков нацистская Германия стала крупнейшим покупателем нефти в Мексике (причем по сниженным ценам или на условиях бартера). Следом шла фашистская Италия. Крупные закупки делала и Япония. Японские компании вели в Мексике разведку нефти и переговоры о строительстве трубопровода через всю страну к Тихому океану. С точки зрения администрации Рузвельта, дополнительное американское давление только усилило бы позиции фашистских государств в Мексике.

Существенно более жесткая позиция Великобритании по отношению к Мексике основывалась скорее на политических, чем на коммерческих соображениях. Как отмечали Комитет по нефти и Комитет имперской обороны в мае 1938 года, проблема Великобритании состояла в следующем: восемь стран добывали 94 процента всей нефти. Изоляционизм и законодательные акты о нейтралитете, принятые Конгрессом США, предположительно могли перекрыть в случае кризиса поставки американской нефти в Великобританию. Российский экспорт упал, а в случае войны мог вообще прекратиться. Румыния и Ирак в связи с их географическим положением следовало рассматривать как сомнительные источники при определенном развитии событий. Таким образом, оставались Иран, Венесуэла и Мексика. Несколькими годами ранее „Англо‑персидская компания“ почти утратила свою драгоценную иранскую концессию в столкновении с Резой‑шахом.

Все это означало, что, в случае военного кризиса, добыча в странах Латинской Америки будет иметь для Великобритании большое значение. Поэтому необходимо было добиваться, чтобы мексиканской политике не последовали другие латиноамериканские страны“. Лондон особенно беспокоился по поводу Венесуэлы, обеспечивающей до 40 процентов общих потребностей Великобритании в нефти. Стратегические вопросы – „требования обороны“ и доступ к нефти в военное время – являлись „первостепенными соображениями“, направлявшими всю политику. Несмотря на то, что Соединенные Штаты были соседом Мексики и на кон ставились их интересы, в отношении нефти Мексика была куда важнее для Великобритании, чем для США.

„МЕРТВО, КАК ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ“

В сентябре 1939 года, когда в Европе началась война, интересы американских нефтяных компаний и правительства Соединенных Штатов разошлись еще более круто: для администрации Рузвельта национальная безопасность была намного важнее, чем реституция в пользу „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ и других компаний. Вашингтон не хотел, чтобы нацистские подводные лодки заправлялись в мексиканских портах, немецкие „геологи“ и „технологи‑нефтяники“ блуждали на севере Мексики, возле границы США, или на юге, возле Панамского канала. Соединенные Штаты теперь усиленно пытались привязать Мексику к системе обороны полушария. Таким образом, надо было решить нефтяной вопрос как можно скорее. Кроме того, правительство США хотело иметь доступ к мексиканским нефтяным запасам на случай вступления Америки в войну. Его все меньше интересовало, кто конкретно владеет этими запасами. „Основным препятствием к сотрудничеству с Мексикой являлась экспроприация, – заявил Рузвельту посол США Джозефус Дэниеле в 1941 году, – и не было смысла восстанавливать и защищать то, что „мертво, как Юлий Цезарь“. Стратегические соображения побудили Вашингтон к осени 1941 года, незадолго до Перл‑Харбора, форсировать урегулирование вопроса. Темой обсуждения стала компенсация. Приводились весьма различные оценки стоимости активов компаний в Мексике – от мексиканской, составляющей 7 миллионов долларов, до называемой компаниями суммы в 408 миллионов долларов. Наиболее сложным аспектом была величина подземных запасов нефти. Совместная комиссия, созданная двумя правительствами, получила задание разработать схему компенсации. Комиссия нашла оригинальное и творческое решение. Она просто предложила считать, что 90 процентов запасов нефти, находившихся во владении компаний, уже было извлечено к моменту экспроприации! В соответствии с этой формулировкой, обсуждать кто чем владел было просто смешно, поскольку предположительно большей части нефти уже в любом случае не было. Основываясь на этом, комиссия предложила договориться о компенсации в 30 миллионов долларов, выплатить которую следовало в течение нескольких лет.

Компании были возмущены предложенной суммой. Они доказывали, что в двадцатые годы отправились искать запасы нефти за рубежом, в том числе и по призыву правительства США, серьезно обеспокоенного будущим. Теперь то же самое правительство покинуло и предало их. Однако госсекретарь Корделл Халл ясно дал понять, что компании абсолютно не обязаны брать выплаты. В дальнейшем же им не стоит рассчитывать на помощь или поддержку из Вашингтона. Позиция администрации означала, говоря прямо, „бери – или забудь“. И в октябре 1943 года, через полтора года после того, как была предложена конкретная сумма, американские компании ее приняли.

Однако Мексике тоже пришлось заплатить свою цену. Была создана национальная нефтяная компания „Петролеос мексиканос“, которой принадлежала почти вся нефтяная промышленность страны. Но нефтяной бизнес более не был экспортно‑ориентированным – его фокус переместился на местный рынок и на производство дешевой нефти, как главного топлива для собственного экономического развития Мексики. Влияние мексиканского экспорта на международные рынки стало незначительным. Вдобавок отрасль страдала от нехватки капитала, доступа к технологиям, квалификации персонала. Требование огромного повышения заработной платы – „магическое число“ 26 миллионов песо – было поводом для экспроприации месторождений. Однако национализм неизбежно должен был делать некоторые уступки экономической реальности. В результате экспроприации не только обещанные выплаты отодвинулись на неопределенное время, но и зарплаты на деле оказались урезанными.

Великобритания не спешила улаживать дела с Мексикой и не восстанавливала дипломатических отношений. Она по‑прежнему опасалась, что компромисс с Мексикой мог бы, по словам Александера Кэдогэна, постоянного заместителя министра иностранных дел, „дать дурной пример“ в Иране и Венесуэле. „Разумеется, по окончании войны этот вопрос приобретет совершенно иной характер“. „Мексикэн игл“ и „Шелл“ не шли на мировую с Мексикой до 1947 года. Терпение оказалось вознаграждено: „Мексикэн игл“ получила куда больше, чем американцы, – 130 миллионов долларов.

За спиной „Мексикэн игл“ стеной стояло британское правительство. Американские компании, напротив, были уверены, что их кровно обидела не только Мексика, но и свое собственное правительство. Но в одном английские и американские компании сходились: мексиканская экспроприация стала сильнейшей из травм для отрасли за много лет – со времен большевистской революции, вероятно даже, со времен раздела треста „Стандард ойл“ в 1911 году. Что касается Мексики, „мировая“ с иностранными компаниями подтвердила правильность ее курса. Национализация 1938 года выглядела как один из величайших триумфов революции. Мексика стала полноценной хозяйкой своей промышленности, а „Петролеос мексиканос“ – одной из первых и крупнейших государственных нефтяных компаний в мире. На самом деле Мексика создала модель будущего.

ГЛАВА 15. АРАБСКИЕ КОНЦЕССИИ: МИР, КОТОРЫЙ СОЗДАЛ ФРЭНК ХОЛМС

Среди миллионов людей, которых сняла с места и оторвала от дел Первая мировая война, был некий майор Фрэнк Холмс. Правда, „бродягой по жизни“ он стал уже задолго до войны. Он родился в 1874 году на ферме в Новой Зеландии. Впервые он уехал из дома работать на шахту в Южной Африке. Два десятка лет занимался золотом и оловом, в качестве горного инженера исколесил мир – от Австралии и Малайи до Мексики, Уругвая, России и Нигерии. Холмс был здоровым и крепким от природы, настойчивым и своевольным. Один из конкурентов охарактеризовал его как „человека большого личного обаяния, создававшего вокруг себя атмосферу блефа, свежего ветра, бури и самохвальства“. Во время Первой мировой войны Холмс стал квартирмейстером в британской армии. Отправившись в экспедицию по закупке говядины в Аддис‑Абебу (Эфиопия) в 1918 году, он впервые услышал от арабского торговца о выходе нефти на поверхность на аравийском берегу Персидского залива. Поскольку Холмс был горным инженером, это его заинтересовало. Позднее, остановившись в Басре, он собирал все доступные сведения о деятельности „Англо‑персидской нефтяной компании“ по ту сторону границы и о нефтяных лужицах на берегу Аравийского залива.

После войны Холмс участвовал в создании компании „Истерн энд дженерал синдикат“. В 1920 году он основал первое предприятие синдиката – аптеку в Адене. Но сердцем Холмс был в других сферах – снедающей его страстью стала нефть. Он был убежден, что аравийское побережье хранит баснословные залежи нефти. Прирожденный зачинатель, обладающий даром убеждения, он путешествовал взад и вперед по аравийскому берегу залива от одного обедневшего правителя к другому, плетя паутину миражей. Он обещал богатство там, где всегда видели только бедность, и искал возможность положить в свой багаж еще одну концессию.

Холмс вел свою кампанию под внимательным, скептическим и подозрительным взглядом находившихся здесь британских чиновников, в функции которых входили наблюдение за отношениями местных вождей между собой и защита интересов Его Величества в регионе. Они видели в Холмсе „источник проблем, способный нанести вред“, беспринципного человека, способного в целях быстрого обогащения подорвать влияние Великобритании в регионе. С точки зрения одного из чиновников, Холмс был не более чем „пиратом в мире нефти“. Авторство, пожалуй, самой презрительной характеристики принадлежало другому бюрократу. Тот просто заявил, что Холмс не „слишком подходящий субъект“. Но прибрежные арабы имели другое мнение. Майор Холмс приобрел в их глазах совершенно иной статус. Он был „Абу аль‑Нафт“ – „Отец нефти“.

Оставив аптеку в Адене, Холмс открыл „штаб‑квартиру“ своей нефтяной кампании на маленьком острове Бахрейн возле берегов Аравийского полуострова. На Бахрейн его привлекли сведения о нефтяных лужицах. Шейха не интересовала нефть, но ему очень нужна была пресная вода, которой в его государстве не хватало. Холмс организовал бурение, нашел воду и получил отличную прибыль. Что еще важнее, благодарный правитель, как и обещал, в 1925 году вознаградил Холмса нефтяной концессией.

Холмсу к тому времени достались права на нефть и в других местах. В 1923 году он получил концессию в Эль‑Хазе, будущей восточной части королевства Саудовская Аравия, в следующем году – в нейтральной зоне между Саудовской Аравией и Кувейтом, совместно контролируемой двумя странами. Но он безуспешно пытался получить концессию в Кувейте.

Этого ему было мало, и с Бахрейна он переключился на Багдад, пытаясь конкурировать в закупках с „Турецкой нефтяной компанией“ и возбуждая еще большую нелюбовь различных правительств и компаний.

Деятельность Холмса обеспокоила, в частности, „Англо‑персидскую компанию“, не желавшую, чтобы кто‑то еще вращался в ее „сфере влияния“ и создавал проблемы, которые могли бы сказаться на ее работе в Персии. Разумеется, в компании были уверены, что никакой нефти в Аравии нет. По словам Джона Кэдмена, геологические отчеты „оставляют мало места для оптимизма“, а один из директоров компании в 1926 году заявил, что Саудовская Аравия „лишена всяких признаков нефти“. (Албания, по мнению этого директора, была более перспективной.)

Чтобы продвигать свои проекты в атмосфере, до такой степени наполненной скепсисом, Холмс и его „Истерн энд дженерал синдикат“ наняли для исследования Восточной Аравии известного швейцарского геолога. Но попытка эта имела плачевный результат. Опыт профессора в изучении альпийской геологии сыграл плохую службу в пустыне. Ученый муж подготовил отчет, где утверждалось, что регион „решительно ничего не обещает в смысле нефти“, поэтому изыскания „следовало бы классифицировать как чистую азартную игру“. Слова из проклятого отчета просочились в финансовое сообщество Лондона, и синдикату стало еще труднее получать деньги для поддержки Холмса в его охоте за концессиями и для продолжения бурения.

К 1926 году синдикат погряз в финансовых проблемах. Холмс был вынужден выпрашивать деньги на поездки, подарки, пожертвования и презентации. Финансовые перспективы синдиката были столь мрачны, что наш герой попытался продать все свои концессии „Англо‑персидской компании“, но получил там отказ. Ко всему прочему, в аравийскую нефть никто не верил. Холмс встретил чрезвычайно холодный прием, когда попробовал достать денег в лондонском Сити. Несмотря на его настойчивость и навыки профессионального продавца, он ничего не смог добиться. „Холмс был в Лондоне нежелательной фигурой, – вспоминал один английский бизнесмен. – Люди бежали, завидев его“.

БАХРЕЙН И НЬЮ‑ЙОРКСКИЕ „ШЕЙХИ“

Не видя возможности добиться успеха в Великобритании, Холмс отправился в Нью‑Йорк, надеясь, по его словам, найти удачу среди „действительно крупных нью‑йоркских шейхов“. Однако там его встретили новые разочарования. Один из руководителей „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“ сказал ему, что Бахрейн слишком далек и слишком мал, чтобы вызвать интерес, – его размеры на карте не превосходили точки, поставленной карандашом. Другие компании тоже не заинтересовались его предложением, потому что были увлечены попытками вхождения в „Турецкую нефтяную компанию“.

Но как минимум в одной американской компании – „Галф ойл“ – затеплился огонек интереса к Бахрейну. Она занималась организацией добычи нефти по всему миру, чтобы диверсифицировать свою деятельность и найти в этом защиту от всеобщего дефицита и падения добычи в отдельных областях. Сразу после создания эта компания чуть не разорилась, когда иссякла добыча на Спиндлтопе. Вместе с отчетом о следах нефти в „водяных“ скважинах в Бахрейне Холмс передал „Галф“ образцы камней и „маслянистой субстанции“. Все это их заинтересовало, и в ноябре 1927 года „Галф“ приобрела права на арабские концессии, которые имела „Истерн энд дженерал“, и согласилась работать с группой Холмса с целью обеспечения надежности концессии в Кувейте. Однако скоро обнаружилась проблема. В 1928 году „Галф“ вошла в американскую группу „Турецкой нефтяной компании“ и, соответственно, обязалась соблюдать соглашение „Красной линии“, запрещавшее работать в одиночку. Это правило оставляло за бортом Саудовскую Аравию, равно как и Бахрейн. Компании должны были действовать в унисон – или не действовать вовсе. Несмотря на просьбы „Галф“, совет директоров „Турецкой нефтяной компании“ не был готов принять весь „арабский“ пакет Холмса. „Галф“ могла заниматься Кувейтом, поскольку он лежал вне пределов „Красной линии“, но ей приходилось отказаться от деятельности в Бахрейне.

Руководители „Галф“ представили бахрейнскую концессию вниманию „Стандард оф Калифорния“. Эта компания, как и „Галф“, агрессивно разрабатывала зарубежные месторождения, но, несмотря на огромные расходы, не добыла до сих пор ни одной капли иностранной нефти. „Стандард оф Калифорния“, более известная как „Сокал“, приобрела у „Галф“ права на Бахрейн. В отличие от „Галф“, „Сокал“ не входила в „Турецкую нефтяную компанию“, поэтому могла игнорировать ограничения „Красной линии“. Для работ по концессии „Сокал“ учредила канадский филиал – „Бахрейнскую нефтяную компанию“.

Но и „Сокал“ в Бахрейне, и „Галф“ в Кувейте столкнулись с непреодолимым, на первый взгляд, препятствием: британское правительство занимало непримиримую позицию по отношению к присутствию американских компаний в регионе. Перед Первой мировой войной Великобритания заключила соглашения с местными шейхами для предотвращения германского проникновения в район Персидского залива, в том числе в Бахрейн и Кувейт. Смысл соглашения состоял в том, что разработка нефти доверялась только британским концернам. Британское правительство в свою очередь брало на себя ответственность за международное положение этих государственных образований. Поэтому Лондон настаивал на включении в любое концессионное соглашение и в Бахрейне, и в Кувейте „пункта о британской национальности“. Этот пункт требовал, чтобы разработку нефти вели только британские компании и исключая американские. Значит, ни „Галф“, ни „Сокал“ не могли разрабатывать свои концессии.

Между „Сокал“ и „Галф“, которых поддерживало американское правительство, с одной стороны, и британским правительством – с другой состоялось несколько достаточно неприятных переговоров. Для американских компаний „пункт национальности“ выглядел как барьер, злонамеренно воздвигнутый, чтобы не допустить их в шейхства, расположенные вдоль залива. На самом деле, правительство Великобритании чувствовало, что оно разорено, и оборонялось от американской мощи. Оно просто пыталось удержать позиции, которые считало жизненно важными для империи6.

Однако в 1929 году британское правительство свою позицию пересмотрело и решило, что американский капитал, по всей вероятности, обеспечил бы более быструю и широкую разработку нефти в областях, контролируемых Великобританией. Это было бы полезно и для местных правителей, которые постоянно нуждались в деньгах и просили новых субсидий у Великобритании, и для Военно‑морского флота, которому нужны были надежные источники нефти. Британское правительство готовилось отступить – во всяком случае, в Бахрейне. Оно заключило сделку с „Сокал“. Американская компания могла теперь работать, хотя и с соблюдением ряда условий, призванных гарантировать устойчивое положение и политическое первенство Великобритании. Например, все связи компании с эмиром должны были осуществляться через местного политического представителя британского правительства.

„Бахрейнская нефтяная компания“ приступила к бурению чуть более чем через год – в октябре 1931 года. А 31 мая 1932 года нефть в арабском мире была найдена. Весьма скромное по размерам открытие в Бахрейне оказалось впоследствии важнейшим событием с весьма длинным продолжением.

Новость потрясла всех. В течение десятилетия помешанный на аравийской нефти майор Холмс успел стать фигурой, на которую смотрели свысока и с усмешкой. Однако теперь его предчувствия, хоть и в малой степени, но получили подтверждение. Не окажется ли он прав и в дальнейшем? В конце концов, маленький остров Бахрейн лежал всего лишь в двадцати милях от самого Аравийского полуострова, где, по всем оценкам, поверхностная геология была точно такой же.

ИБН САУД

В начале тридцатых годов британский политический агент в Кувейте говорил о правителе соседней Саудовской Аравии как о „хитром Ибн Сауде, который всегда предусмотрителен“. На самом деле, Ибн Сауд в эти годы не мог себе позволить заглядывать далеко вперед. Его мучила проблема: казне нужны были деньги, и как можно скорее. Вот что заставило его думать о нефти. Разумеется, он был настроен весьма скептически по поводу ее наличия в стране. И ему не слишком нравились возможные последствия ее разработки – в том маловероятном случае, если бы она действительно была обнаружена. Иностранный капитал и технический персонал могли расшатать или даже разрушить традиционные ценности и отношения. Совсем другое дело – выдача концессии на поиск нефти, особенно при подтверждении ее соответствующими финансовыми мероприятиями. Абдул Азиз бин Абдул Рахман бин Фейсал аль‑Сауд был тогда чуть старше пятидесяти и имел импозантную внешность. Шести футов трех дюймов ростом, с бочкообразной грудной клеткой, он возвышался над головами большинства своих подданных. Вот как описывал шейха во время визита в Басру десятилетием ранее один британский чиновник: „Хотя он сложен массивнее, чем типичный шейх кочевников, у него черты араба с хорошими манерами, резко очерченный орлиный профиль, мясистые ноздри, толстые губы и длинный, узкий подбородок, подчеркнутый острой бородой. Его солдатские навыки помогают ему управлять государством, что весьма высоко ценится его соплеменниками“. Ибн Сауд использовал свои таланты как в военной области, так и в управлении государством. Он достиг многого достиг в национальном строительстве и создании современной Саудовской Аравии. Накопленное им впоследствии огромное богатство было уникальным для правителя, во времена молодости которого вся национальная казна поместилась бы в седельной сумке верблюда.

Саудовскую династию основал в начале XVIII века Мухаммед ибн Сауд, эмир городка Дария на Неджде (плато в центральной Аравии). Он взял в свои руки дело духовного лидера, Мухаммеда ибн Абдул Ваххаба, исповедовавшего суровый „пуританский“ вариант ислама, который стал религиозным орудием новой династии и государства. Семья Саудитов в союзе с ваххабитами приступила к программе быстрых завоеваний, которые менее чем за полвека принесли им власть над большей частью Аравийского полуострова. Однако расширение Саудовского государства встревожило турок, и они нанесли арабам в 1818 году сокрушительное поражение. Внук Мухаммеда, Абдулла, был увезен в Константинополь, где и был обезглавлен. В дальнейшем сын Абдуллы Тюрки восстановил Саудовское королевство с центром в Эр‑Рияде, но эта первая реставрация Саудитов потерпела неудачу из‑за борьбы за власть между двумя внуками Тюрки. Какое‑то время третий внук, Абдул Рахман, номинально правил Риядом под ненавидящим взором соперничающей семьи ар‑Рашидов. Но в 1891 году Абдул Рахмана выслали из страны вместе со всей семьей, включая его сына Абдул Азиза, будущего Ибн Сауда, который часть пути провел в седельной сумке верблюда. Абдул Рахман и его семья скитались два года, проведя несколько месяцев с племенем кочевников далеко в пустыне. В конце концов семья Сабаха, правившего Кувейтом, пригласила их поселиться в этом маленьком городе‑государстве на берегу Персидского залива.

У Абдул Рахмана в жизни было две цели: восстановить династию Саудитов и сделать ваххабитскую ветвь суннизма в исламе всеобщей. Его сыну, Ибн Саулу, предстояло воплотить эти мечты в жизнь. Мубарак, эмир Кувейта, принял юного принца Сауда под свое крыло и дал ему отличные знания. Мубарак помог ему узнать, вспоминал Ибн Сауд, как „использовать наше превосходство и наши недостатки“. Мальчик получил суровое религиозное воспитание, жил спартанской жизнью, освоив в юности искусство воевать и выживать в пустыне. Вскоре ему представилась возможность применить эти умения – турки подбили Раши‑дов, традиционных врагов Саудитов, напасть на Кувейт, находившийся тогда под защитой Великобритании. В качестве диверсионной меры эмир Кувейта направил двадцатилетнего Ибн Сауда, чтобы тот попытался отобрать у Рашидов Эр‑Рияд. Ибн Сауд вел небольшой отряд через пески пустыни лишь для того, чтобы его первый натиск был отбит. Со второй попытки, сочетая внезапность и силу, Ибн Сауд ночью ворвался в город и к утру убил правителя Рашидов. Вянваре 1902 года отец объявил его, юношу двадцати одного года от роду, правителем Неджда и имамом ваххабитов. Так началась вторая реставрация династии Саудитов.

В течение нескольких последующих лет, проводя одну военную кампанию за другой, Ибн Сауд сделался признанным правителем Центральной Аравии. В это же время он стал лидером ихвана, или „братства“ – нового движения крайне религиозных воинов, быстрое распространение которого в Аравии обеспечило Ибн Сауду множество преданных солдат. В течение 1913 – 1914 годов он взял под контроль Восточную Аравию, включая большой и густонаселенный оазис Эль‑Хаза. Поскольку население составляли в основном мусульмане‑шииты, – в то время как Саудиты были суннитами, и не просто суннитами, а членами суровой секты ваххабитов, то Ибн Сауд уделил особое внимание управлению и образованию в Эль‑Хазе, сохраняя их статус и предотвращая недовольство. Невзирая на догмы ваххабизма, Ибн Сауд был разумным политиком и знал, что в его интересах не посягать на чувства шиитов. „У нас тридцать тысяч шиитов, живущих в мире и безопасности, – сказал он однажды. – Никто никогда не досаждает им. Все, о чем мы их просим, – не слишком демонстрировать свои чувства на публике в дни их праздников“.

Последние важные для империи Саудов территории были присоединены практически сразу после Первой мировой войны. Ибн Сауд захватил северо‑западную Аравию. Затем, в 1922 году, член британской высокой комиссии, выведенный из себя спорами Ибн Сауда и эмира Кувейта, взял красный карандаш и сам провел границы между их странами. Он выделил также две „нейтральные зоны“ вдоль границ Ибн Сауда – одну с Кувейтом, другую – с Ираком. „Нейтральными“ их назвали потому, что бедуины могли пересекать их взад‑вперед и пасти там свои стада, и потому, что управляться они должны были совместно. К декабрю 1925 года отряды Ибн Сауда захватили Хиджаз – священную землю ислама на западе полуострова, омываемую Красным морем. Здесь находились порт Джидда и два священных города – Мекка и Медина. В январе 1926 года, после коллективной молитвы в Великой мечети Мекки, Ибн Сауд был провозглашен королем Хиджа‑за. Династия Саудитов стала хранительницей святынь ислама. Итак, в сорок пять лет Ибн Сауд оказался хозяином Аравии. В течение четверти века искусный воитель и мудрый политик установил власть Саудов над девятью десятыми Аравийского полуострова. Реставрация фактически свершилась.

Однако тут воины начали критиковать Ибн Сауда за отступление от ваххабизма. Они заявляли, что цивилизация, которая начала проникать в королевство – телефон, телеграф, радио, автомобиль – порождение дьявола, и осуждали Сауда за то, что он вообще имел дело с неверными англичанами и прочими иностранцами. Все более выходя из повиновения, они подняли против него восстание в 1927 году. Однако Сауд снова победил, и в 1930 году уничтожил движение ихван. Теперь контроль Ибн Сауда над Аравией был обеспечен. С этого момента его задачи сместились с завоеваний на сохранение. Ему надо было оберегать нацию, созданную за тридцать лет. Чтобы увековечить объединение, название государства в 1932 году было изменено с „Королевства Хиджаза, Неджда и присоединенных областей“ на то, что существует и поныне – „Саудовская Аравия“10.

Но в тот самый момент, когда усилия Ибн Сауда, казалось, увенчались полным успехом, возникла новая угроза. Проще говоря, у Ибн Сауда стали закан чиваться деньги. С началом Великой Депрессии поток паломников в Мекку (а все мусульмане должны постараться совершить в своей жизни хотя бы одно паломничество) превратился в струйку. Между тем паломники были основным источником доходов короля. Королевские финансы оказались в крайне затруднительном положении, счета не оплачивались, зарплаты госслужащих задерживались на шесть‑восемь месяцев. Способность Ибн Сауда раздавать племенам субсидии была одним из важнейших факторов, объединявших разрозненное королевство. В государстве началось брожение. Положение усугублялось тем, что король начал исполнять дорогостоящую и многостороннюю программу, объединявшую, казалось, все – от создания местной радиосети до реконструкции системы водоснабжения Джидды. Где найти новые источники денег? Ибн Сауд попытался собрать налоги на год вперед. Потом он послал своего сына Фейсала в Европу искать помощи или инвестиций, но безуспешно. Его финансовые проблемы продолжали множиться, и король не знал, куда обратиться за помощью.

УЧЕНИК ЧАРОДЕЯ

Возможно, в недрах королевства скрываются значительные запасы нефти – такую идею подал королю Ибн Сауду партнер по автомобильной поездке, происходившей, вероятно, осенью 1930 года. Партнером этим был англичанин, бывший чиновник Индийской государственной службы, занимавшийся торговлей в Джидде и за несколько месяцев до того принявший ислам под опекой Ибн Сауда. Король лично нарек его мусульманским именем Абдулла. Однако настоящее его имя было Гарри Сент‑Джон Бриджер Филби. Английские друзья звали его Джек. В наше время его, вероятно, знают как эксцентричного родителя одного из наиболее „отъявленных“ двойных агентов двадцатого века – Кима Филби, ставшего главой контрразведывательного антисоветского отдела в британской разведке и активно шпионившего одновременно и в пользу Советского Союза. Возможно, он хорошо усвоил уроки своего отца, одновременно игравшего множество ролей. Действительно, много лет спустя, читая мемуары Кима Филби о годах, прожитых им в качестве двойного агента, бывший судебный переводчик Ибн Сауда мог только с удивлением отметить, что Ким был „истинно копией своего отца“.

Отец, Джек Филби, был несгибаемым упрямцем и закоренелым бунтовщиком против власти и порядка. Как‑то раз в Джидде он вывел на демонстрацию своих домашних бабуинов, дабы продемонстрировать, что он способен обойтись без человеческой компании небольшого сообщества европейских колонистов. Филби вырос на Цейлоне, окончил Тринити‑колледж в Кембридже и начал свою карьеру на государственной службе в Индии. Во время Первой мировой войны он состоял в британской политической миссии в Багдаде и Басре, что дало ему возможность познакомиться с арабским миром. Одаренный лингвист, он воспользовался возможностью изучить арабский, и в дальнейшем весьма заинтересовался генеалогией арабских вождей. Это увлечение привело его в свою очередь к тому, что он на всю жизнь подпал под обаяние, вероятно, самого влиятельного из вождей того времени – Ибн Сауда, которого впервые встретил в 1917 году в ходе своей миссии в Эр‑Рияде. Встреча, во время которой он провел тридцать четыре часа в личных беседах с Ибн Саудом, определила ход дальнейшей жизни Филби. В 1925 году недовольство политикой Великобритании на Ближнем Востоке сподвигло Филби покинуть государственную службу. Он вернулся в Саудовскую Аравию, основал в Джидде торговую компанию и возобновил дружбу с Ибн Саудом, через некоторое время сделавшись неофициальным советником короля. Он путешествовал, охотился вместе с его свитой и даже участвовал в вечерних заседаниях королевского тайного совета. Ибн Сауд проявлял к Филби особый интерес. Накануне принятия последним ислама в 1930 году король говорил ему о том, „как будет прекрасно иметь четырех жен“. Но сначала Филби пришлось пройти болезненную во взрослом возрасте процедуру обрезания. Говорили, что он не слишком религиозен, и стал мусульманином, чтобы способствовать свободе передвижения по стране и своим делам в бизнесе. Смена вероисповедания позволила ему посвятить себя одному из увлечений, заслуженно прославившему его как исследователя, картографа и летописца Аравии. На полуострове практически не было места, где бы он не побывал. Он в одиночку ездил через пустыню Руб‑эль‑Хали на юго‑востоке и искал старинные еврейские поселения в северо‑западной Аравии. Признавая его заслуги, Королевское географическое общество наградило Филби Медалью Основателя.

Возвращаясь в Англию, Филби носил котелок; на обеды в колониях надевал белый жакет; и даже в Аравии он пил в пять часов чай и фанатично интересовался результатами игр лордов в крокет. Но это не мешало его разногласиям с Великобританией, политика которой, по его мнению, воплощала „традиционное западное господство в восточном мире“. Он с гордостью вспоминал: „Несомненно, я был одним из первых поборников освобождения Востока от всякого иностранного контроля“. Разумеется, Великобритания не одобряла деятельность Филби. „С тех пор, как он 5 лет назад покинул правительственную службу, мистер Филби не упускал возможности нападать и выставлять в превратном свете правительство и его политику на Ближнем Востоке, – сообщал один британский чиновник. – Его методы были столь же недобросовестными, сколь и яростными. Он был помехой для общества, и во многом благодаря ему и его интригам Ибн Сауд, на которого он, к несчастью, имеет некоторое влияние, доставил нам столько хлопот в последние годы“. Другой чиновник назвал его „архилжецом“.

Каковы бы ни были на самом деле границы влияния Филби, он очень хорошо представлял себе серьезность финансовых проблем Ибн Сауда и угрозу, которую они представляли для королевства. Во время той автомобильной поездки в 1930 году Филби, заметив, что Ибн Сауд несколько подавлен, сказал бодрым тоном, что король и его правительство напоминают людей, которые спят на зарытом сокровище. Филби был убежден, что под пустыней находятся богатые залежи минералов. Однако разработка их требовала разведки, а значит, иностранных знаний и иностранного капитала.

„О, Филби, – отвечал король, – если бы кто‑нибудь предложил мне миллион фунтов, я бы дал ему все концессии, которые он хочет“.

Филби предупредил короля, что никто не даст миллион фунтов без предварительного изучения ситуации. Короля намного больше интересовали поиски воды, чем нефти. На этот случай у Филби был Чарльз Крейн, американский водопроводный магнат и филантроп, весьма интересовавшийся арабским миром. Он мог бы, по словам Филби, „расстаться с одним своим глазом за удовольствие пожать руку Вашего Величества“. Крейн финансировал проекты в соседнем Йемене и в то время, по информации Филби, находился в Каире. Почему бы не пригласить его в Саудовскую Аравию?

Ибн Сауд поддержал идею, и 25 февраля 1931 года Крейн прибыл в Джидду. Король встретил его роскошным банкетом и большими почестями. Для его развлечения сотни телохранителей короля исполнили завораживающий танец с саблями. Король подарил Крейну множество ковров, кинжалов, сабель и двух породистых арабских скакунов. Вдвоем они говорили о выжженной каменистой пустыне и возможном присутствии подземных рек под Недждом. Крейн рассказал, как он получил финики из Египта и лично организовал их возделывание в Калифорнийской пустыне, в городке под названием Индио, успешно орошая их из артезианских скважин. Теперь, как друг Ибн Сауда, он пригласил за свой счет американского горного инженера Карла Твитчелла, работавшего тогда над одним из проектов Крейна в Йемене для изучения потенциала запасов воды в королевстве. Совершив трудное путешествие в 1500 миль, чтобы проверить признаки артезианской воды в Аравийской пустыне, Твитчелл в апреле 1931 года появился в Джидде с плохими новостями: бурение на воду было бесперспективным.

Через год, в марте 1932 года, когда разрыв между доходами и расходами продолжал расти, король принял в Эр‑Рияде шейха Ахмеда – эмира соседнего Кувейта, где когда‑то Ибн Сауду оказали столь теплый прием. Шейх проехал на машине более трехсот миль по песку и гравию пустыни и твердо выучил один урок: в любой машине, которая едет этим путем, должно находиться не менее пяти пассажиров, поскольку „машины из песка можно вытаскивать только впятером“.

Два правителя поклялись друг другу в верности. Когда шейх Ахмед назвал Ибн Сауда своим „старшим братом“, король разрыдался и в свою очередь провозгласил: „Знамена аль‑Сауда и аль‑Сабаха развевались бок о бок последние триста лет в победе и в поражении. Молю и верю, что так будет и в будущем“.

Шейха Ахмеда обеспокоило до глубины души болезненное и напряженное состояние Ибн Сауда. По возвращении в Кувейт, делясь своими впечатлениями с британским политическим представителем, шейх сказал: „Прошли времена, когда он был самым суровым человеком в своем королевстве и возглавлял каждый поход и набег“. Шейх Ахмед умолял короля быть „потише с расходами“. В частности, шейх „прямо говорил насчет явных растрат, которые он видел кругом“ – король не мог обойтись без нескольких шикарных машин. Шейх Ахмед настоятельно посоветовал Ибн Сауду сократить число его машин на три четверти и оставить преимущественно „форды“ и „шевроле“. Дав этот совет, шейх Ахмед направился обратно через пустыню на большом восьмицилиндровом лимузине „Кадиллак“ из автопарка короля.

Они говорили и о поисках нефти. Король признался, что разрешил проведение некоторых предварительных изыскательских работ, но добавил, что „мягко говоря, не очень сильно хочет предоставлять концессии иностранцам“. Но был ли у него выбор перед лицом финансовых трудностей?

Американский инженер Твитчелл сообщил о некоторых обнадеживающих результатах разведки в Эль‑Хазе, в восточной части страны. Затем, 31 мая 1932 года, „Стандард ойл оф Калифорния“ нашла нефть в Бахрейне, вследствие чего значительно выросла привлекательность Эль‑Хазы. Размышления над всеми этими событиями уменьшили отвращение Ибн Сауда к иностранным инвестициям. Хотя Твитчелл и настаивал, что он только инженер, тем не менее он согласился с королевским повелением найти заинтересованных лиц и капитал в Соединенных Штатах.

ПЕРЕГОВОРЫ

За несколько месяцев до бахрейнского открытия „Стандард ойл оф Калифорния“ уже заинтересовалась концессией в Эль‑Хазе. Обратившись в „Сокал“, Твитчелл встретил не только теплый прием и энтузиазм, но и был нанят в качестве одного из представителей компании для ведения переговоров. В феврале 1933 года Твитчелл возвратился в Саудовскую Аравию и привез с собой Ллойда Гэмильтона, юриста „Сокал“. Начались переговоры с министром финансов Ибн Сауда Абдул‑лой Сулейманом. Хитрый и искусный Сулейман был братом личного секретаря короля. Афганец по национальности (большинство прочих высших постов занимали сирийцы, египтяне и ливийцы), он в молодости был помощником арабского торговца в Бомбее и многому научился в торговле. Король называл его „моя опора“. Фактически этот „тщедушный маленький человек неопределенного возраста“ был самым могущественным в ближайшем окружении Ибн Сауда. Он отвечал не только за финансы, но и за оборону, и за паломничество. „Он был совершенно выдающимся „серым кардиналом“, всегда был в тени и выжидал за кулисами, – говорил переводчик Ибн Сауда, – однако его власть и влияние были столь монументальны, что я часто думал о нем, как о некоронованном короле Аравии“.

Сулейман был, по сути дела, самым важным человеком в королевстве после членов королевской семьи. Он выполнял неимоверный объем работы, и его любимым детищем была система учета общественных финансов, которую он же и изобрел, и в которой только сам и мог разобраться. Будучи скрытным и властным человеком, он лично контролировал все дела в той степени, в какой только мог, следя, чтобы на его территорию не вторгся ни один соперник. Располагая полномочиями действовать самостоятельно в вопросах, связанных с нефтью, Сулейман тем не менее писал по каждому поводу длинные сообщения королю. В переговорах с „Сокал“ он точно знал, чего хотел. А хотел он денег, причем как можно больше и как можно быстрее. Есть нефть или нет – этот вопрос можно было оставить на потом.

Однако Твитчелл и Гэмильтон были не единственными конкурентами, боровшимися за доступ к Эль‑Хазе. „Иракская нефтяная компания“ (бывшая „Турецкая“) направила туда своим представителем Стефена Лонгриджа. Лонгридж, бывший британский чиновник в Ираке, в сущности, представлял также интересы „Англо‑персидской компании“, которая из‑за участия в „Иракской нефтяной компании“ и в соглашении „Красной линии“ не могла работать самостоятельно. „Сцена выглядит так, – докладывал в Лондон британский посол Эндрю Райан в марте 1933 года, – среди действующих лиц: алчный Абдулла Сулейман, который думает, что нефть в Хазе уже можно продавать; Твитчелл и Гэмильтон из „Стандард ойл оф Калифорния“; Лонгридж, представляющий „Иракскую нефтяную компанию“. Однако в этот список Райан не включил важнейшего актера – короля. Он ошибся, написав, что Гарри Септ‑Джон Бриджер Филби окажется, вероятно, „среди второстепенных персонажей“. Филби не был просто мелким игроком.

Во время открытия бахрейнского месторождения в мае 1932 года „Сокал“ обратилась к Филби с тем, чтобы, по словам директора „Сокал“, „войти в контакт с Его Величеством Ибн Саудом“. Филби знал, что конкуренция между различными нефтяными компаниями обеспечит лучшие условия сделки для его друга короля, поэтому вступил в контакт и с „Иракской нефтяной компанией“ через ее основного учредителя – „Англо‑персидскую компанию“, указав им на интерес „Сокал“ к Эль‑Хазе. „Я никоим образом не должен служить интересам упомянутого концерна, – писал он старшему геологу „Англо‑персидской компании“, – но вообще расположен помочь каждому, кто интересуется этими вопросами практически и может помочь правительству“. В конце концов он согласился быть советником „Сокал“, но тайно. Одновременно он поддерживал контакты с „Иракской нефтяной компанией“, причем столь успешно, что ее представитель Лонгридж считал его доверенным лицом. На самом деле, и тогда, и в будущем лоялен Филби был прежде всего королю.

Филби получал удовлетворение от своего нового союза с „Сокал“. Помогать американской компании добиваться успеха в Аравии – значит снова „дергать льва за хвост“ и вредить интересам Великобритании в регионе. Соглашение с „Сокал“ давало ему также и большой личный доход. Реализуя множество проектов для своей торговой компании, он постоянно сталкивался с одной и той же проблемой, общей для всего королевства, – ему не платили. А деньги были крайне нужны, например, для того, чтобы оплачивать учебу сына Кима в Кембриджском университете. За услуги „Сокал“ согласилась платить Джеку Филби по тысяче долларов в месяц в течение шести месяцев плюс премии, как по подписании концессионного контракта, так и по открытии нефти. Таким образом, Ким Филби смог в конце концов продолжить свою учебу в Кембридже, где и сделал первый шаг в „карьере“ советского шпиона.

В ходе переговоров саудовская сторона не оставляла сомнений, что ее главной целью было получение большой предоплаты. „Бесполезно поддерживать в вас надежду, что вы могли бы закрепить за собой концессию без значительного вознаграждения, – писал Филби в „Сокал“. – Главное, что правительство Ибн Сауда является крупным должником и не может выполнить обязательств перед своими кредиторами. Его единственная надежда расплатиться основана теперь на возможности заложить потенциальные ресурсы“16.

Позиции двух западных групп резко различались. В то время как „Сокал“ была заинтересована в получении концессии, „Иракская нефтяная компания“, за которой стояла „Англо‑персидская компания“, мыслила совершенно по‑иному. Лонгридж конфиденциально сообщил Филби, что „нефть им больше не нужна, поскольку они нашли ее уже так много, что не знают, что с ней делать. В то же время они жизненно заинтересованы в том, чтобы не пустить к ней конкурентов“. Итак, усилия „Иракской нефтяной компании“ были скорее „профилактическими“, нежели изыскательскими. К тому же „Англо‑персидская компания“ продолжала скептически относиться к нефтяному потенциалу Эль‑Хазы и не собиралась делать в Саудовской Аравии какие‑либо крупные вложения. Задача Лонгриджа, как он объяснил британскому послу, состояла в том, чтобы „не купить кота в мешке, заплатив кучу денег за право добывать нефть с большими проблемами“.

Несмотря на то, что темп переговоров все больше обескураживал их участников, загадочный Филби блистал во множестве ролей – работал платным представителем „Сокал“, являлся советником Саудов, инструктировал „Иракскую нефтяную компанию“, служил доверенным лицом Лонгриджа и время от времени беседовал с различными нефтяниками, как просил его король во время их последнего автомобильного вояжа в Мекку. Не только нефть занимала Филби: он активно добивался монополии на ввоз автомобилей для саудовского правительства и компании по перевозке паломников, занимался организацией радиосети в стране.

„Сокал“ предлагала всего лишь пятую часть того, что просили саудовцы. В начале апреля 1933 года один из руководителей „Сокал“ сообщал Филби о „несчастном тупике, в который зашли переговоры“… Нефтяные ресурсы страны практически неизвестны, и для компании было бы верхом безрассудства тратить крупные суммы до обследования геологии региона. Компании не приходилось слишком беспокоиться по поводу „Иракской нефтяной компании“ и „Англо‑персидской компании“ – они готовы были дать лишь малую долю того, что предлагала „Сокал“. Филби посоветовал Лонгриджу: „Можете собирать вещи, американцы предлагают намного больше вашего“. Так Лонгридж и поступил, внезапно уехав и оставив „поле боя“. Филби уговаривал американцев и Сулеймана достичь „разрядки“, что означало бы предложение более значительных сумм со стороны „Сокал“17.

К маю 1933 года окончательный набросок договора о концессии между „Сокал“ и Саудовской Аравией был готов представления королю. После формальных обсуждений на тайном совете Ибн Сауд сказал Абдулле Сулейману: „С Богом – подписывай“. Соглашение обеспечивало немедленную выплату 35 тысяч фунтов стерлингов золотом (175 тысяч долларов) – 30 тысяч фунтов в качестве ссуды и 5 тысяч аванса в счет отчислений от прибыли, выплачиваемых за первый год. Через восемнадцать месяцев предполагалась выдача второй ссуды в 20 тысяч фунтов (100 тысяч долларов). Всю суммарную ссуду надо было возвращать только из причитавшихся правительству отчислений. Кроме того, компания предоставляла еще одну ссуду в 100 тысяч фунтов стерлингов золотом (500 тысяч долларов) по факту обнаружения нефти. Концессия действовала в течение шестидесяти лет и охватывала территорию в 360 тысяч квадратных миль. 29 мая 1933 года договор был подписан. Ибн Сауд получил весьма значительные деньги. Король и его министр финансов настояли также на условиях, побуждавших „Сокал“ вести работы как можно быстрее18.

Оставалась лишь одна проблема – где взять столько золота? Поскольку Америка только что отказалась от золотого стандарта, попытки „Сокал“ получить золото прямо в США были отклонены помощником секретаря казначейства Дином Ачесоном. Но в конце концов Лондонский офис Поручительского треста, действуя для „Сокал“, получил 35 тысяч золотых соверенов на королевском монетном дворе. Их в семи ящиках отправили на корабле в Саудовскую Аравию. Позаботились даже о том, чтобы на монетах был изображен английский монарх‑мужчина, а не королева Виктория, поскольку опасались, что в обществе мужского господства Саудовской Аравии монеты с ее изображением могли обесцениться.

Получение концессии американской компанией должно было неизбежно изменить картину политических интересов в регионе. Когда Филби сообщил британскому послу сэру Эндрю Райану о получении концессии „Сокал“, тот выглядел „словно громом пораженный, и лицо его омрачилось раздражением и разочарованием“. Филби получил огромное удовольствие. Конечно, проигрыш Великобритании означал выигрыш США, хотя Вашингтон осознал это не сразу. Несмотря на неоднократные протесты „Сокал“, администрация Рузвельта отказывалась открыть дипломатическое представительство, устало повторяя, что в этом нет необходимости. Только в 1939 году посол США в Египте был аккредитован также и в Саудовской Аравии. Лишь в 1942 году Соединенные Штаты открыли в Саудовской Аравии постоянную дипломатическую миссию с одним сотрудником.

„Англо– персидская компания“ и „Иракская нефтяная компания“ очень скоро поняли, что из‑за своей скупости совершили ошибку. Учредители „Иракской нефтяной компании“, обвиняя друг друга, решили больше не допускать таких ошибок. В 1936 году группа получила концессию в Хиджазе, западной части Саудовской Аравии, простиравшейся от Трансиордании до самого Йемена. Условия предполагали намного более высокую плату, чем та, что значилась в договоре с „Сокал“ трехлетней давности. У договора этого оказался лишь один минус: „Иракской нефтяной компании“ вообще не удалось найти нефть.

КУВЕЙТ

Саудовская Аравия была, как известно, не единственной страной на Аравийском полуострове. Уже десяток лет велись вялые и прерывающиеся переговоры о концессии в соседнем Кувейте. Проведение изыскательских работ в Бахрейне огорчало кувейтского эмира шейха Ахмеда. „Для меня это было ударом в самое сердце, – говорил он в 1931 году майору Холмсу, – когда я видел нефтяные работы в Бахрейне, и не видел их здесь“. Жизнерадостный коренастый Ахмед, ставший эмиром Кувейта в 1921 году, гордился своей „современностью“: в середине тридцатых годов он скрывал под халатами широкие брюки и лакированные кожаные туфли. Он был любителем британского военного флота, и стены его кабинета украшали фотографии британских офицеров и военных кораблей. Однако, казалось, что ему приходится постоянно балансировать из‑за хрупкости положения Кувейта. По словам высокопоставленного британского дипломата, шейх „вступил на путь довольно опасной политики, пытаясь восстановить правительство Его Величества, иракское правительство и короля Ибн Сауда друг против друга“.

Подобное балансирование всегда было в центре проблем Кувейта, маленького государства, пытавшегося отстоять свою независимость и свободу действий среди своих могущественных соседей. Долгое время Кувейт, благодаря своему расположению в верховье Персидского залива, на пересечении торговых путей и путей паломничества играл важную роль в торговле. Его появление в качестве независимого образования относится к середине восемнадцатого века, когда в этом месте поселились племена кочевников, и в 1756 году правителем был выбран шейх из семьи аль‑Сабах. К девятнадцатому веку он сделался центром торговли в оконечной части залива. Хотя Кувейту и приходилось платить дань Оттоманской империи, он успешно избегал прямой власти турок. В конце девятнадцатого века Великобритания стремилась ослабить германское проникновение в регион, одним из примеров можно назвать железную дорогу Берлин – Багдад, а Кувейт желал отстоять свою независимость. В результате Великобритания взяла на себя ответственность за внешние связи Кувейта, установив позднее над эмиратом протекторат. Теперь за шейхом Ахмедом „ухаживали“ и „Англо‑персидская компания“, и „Галф“. Приобретя оформленные и спорные права у майора Холмса, „Галф“ работала через него и его синдикат „Истерн энд дженерал“ (который в министерстве иностранных дел окрестили „шакалом“ „Галф“). „Англо‑персидская компания“ по‑прежнему скептически относилась к разведке нефти в Кувейте. Тем более что успех изыскательских работ только увеличил бы количество нефти на рынке, и без того испытывавшем большой ее переизбыток. Кроме того, в руководстве „Англо‑персидской компании“ всегда жили опасения, что шах „возобновит обвинения в том, что они растрачивают свою энергию где угодно, только не в Персии“. Почему же компания все‑таки добивалась получения концессии в Кувейте? Логически рассуждая, она не могла просто стоять в стороне – ей было важно не дать другим получить концессию. Основной интерес „Англо‑персидской компании“ имел оборонительный характер – помешать другой компании „выйти во фланг“, угрожая подорвать положение и влияние „Англо‑персидской компании“ в Персии и Ираке. Риск был слишком велик. Кувейт находился, как говорил сэр Джон Кэдмен, в „сфере влияния“ компании.

Финансовая „нужда“ также подогревала интерес шейха Ахмеда к привлечению концессионеров. Как и остальные шейхства побережья Персидского залива, Кувейт испытывал суровые экономические трудности. Местная торговля жемчугом являлась главным источником доходов из‑за рубежа. В связи с этим у шейха Ахмеда появилась веская причина для недовольства японским торговцем лапшой из префектуры Майе неким Кокичи Микимото (не важно, знал шейх это имя или нет). Японец помешался на устрицах и жемчуге и посвятил много лет выработке технологии выращивания жемчуга искусственным путем. В конце концов усилия Микимото были вознаграждены, и к 1930 году искусственный японский жемчуг заполонил мировой рынок драгоценностей, практически уничтожив спрос на натуральный жемчуг, который ныряльщики доставали у берегов Кувейта и в других местах Персидского залива. Экономика Кувейта была разрушена, экспортные доходы упали, торговцы разорились, лодки лежали на берегу, а ныряльщики вернулись в пустыню. Ахмед и его государство нуждались в новом источнике доходов, благословенные виды на нефть появились как раз вовремя.

Перед маленькой страной стоял и ряд других экономических трудностей. Великая Депрессия добралась и до Аравийского полуострова, и это еще сильнее поразило экономику Кувейта и других шейхств. Дела пошли так плохо, что рабовладельцы на берегах Аравии продавали африканских рабов в убыток, чтобы не тратиться на их содержание. Вдобавок шейх Ахмед сердился на Великобританию за то, что она, как ему казалось, не оказывала адекватной поддержки в спорах с Саудовской Аравией и Ираком. Шейх верил, что вместе с американской нефтяной компанией в Кувейт придут американские политические интересы, которые можно будет использовать для укрепления позиций и против Великобритании, и против соперников в регионе. Но тем не менее шейх знал, что не осмелится восстановить против себя Великобританию, от которой по‑прежнему в наибольшей степени зависела политическая и военная безопасность. Кувейт был очень маленьким государством, в заливе господствовала Британская империя, и шейх понимал практическое значение королевского военного флота.

В свою очередь британское правительство хотело сделать все, от него зависящее, чтобы поддержать свое влияние и положение в регионе. Соответственно, оно старалось обеспечить получение концессий английскими компаниями. Но как этого добиться? Хотя действие „пункта британской национальности“ в случае Бахрейна было приостановлено, Лондон продолжал настаивать на его действии в Кувейте. Это полностью перекрывало возможность участия „Галф“ наравне с синдикатом „Истерн энд дженерал“, поскольку работать разрешалось только фирмам с британским контролем. „Галф“ заявила протест против политики исключений Государственному департаменту США, который в свою очередь в конце 1931 года начал оказывать давление в этом вопросе на Великобританию.

Британское военно‑морское министерство энергично настаивало на сохранении „пункта британской национальности“ не только из соображений стратегии военных поставок нефти, но и по причине предполагаемых трудностей, с которыми пришлось бы столкнуться, обеспечивая „защиту американских граждан на территории Кувейта“. Результатом могло бы стать даже „вмешательство американских военных кораблей в дела в заливе для обеспечения защиты, которую Великобритания, может быть, не сумеет предложить“. Но, по словам одного чиновника, основную роль здесь играло опасение, что Великобритания „уступит влияние и главенствующее положение, особо важной для ее имперских интересов области, другой, более богатой нации“. Однако после некоторых колебаний ключевые министерства британского правительства – министерство иностранных дел, министерство по делам колоний и нефтяное министерство – были готовы отказаться от „пункта британской национальности“. „Чего мы хотим меньше всего, – сказал чиновник из МИДа, – так это нефтяной войны с Соединенными Штатами“. Действительно, американский капитал мог бы упрочить политическую стабильность и ускорить экономическое развитие в регионе, что соответствовало интересам Великобритании. В апреле 1932 года британское правительство отказалось от „пункта британской национальности“. В тот момент казалось, что серьезных последствий не будет, следовательно, нет и реальных причин не делать этого. Помимо всего прочего, „Англо‑персидская компания“ мало интересовалась разведкой нефти в Кувейте. Сэр Джон Кэдмен, председатель компании, сообщил министерству иностранных дел, что любая нефть, найденная в Кувейте“, не представляла бы интереса для „Англо‑персидской нефтяной компании“. „Американцам – „добро пожаловать на то, что они могут там найти!“ – добавил он.

„Галф“ и правительство Соединенных Штатов были удовлетворены решением английского кабинета об устранении „пункта британской национальности“. Однако никто не ликовал так, как майор Холмс. Он считал „чудесную победу“ в значительной мере заслугой самого популярного, по его мнению, человека в Англии – американского посла Эндрю Меллона, бывшего секретаря казначейства США и члена семьи, контролировавшей „Галф ойл“. Эндрю Меллон занял свой новый пост в 1932 году в возрасте 77 лет. Он чувствовал себя в Лондоне более чем комфортно – наслаждался возможностью легально выпить (в США по‑прежнему действовал „сухой закон“), женился на англичанке. Даже покрой его костюмов свидетельствовал о приверженности к английскому стилю. Кроме того, он знал, как делать в Англии бизнес. Ровно тридцать лет назад он поехал туда, чтобы попытаться убедить Маркуса Сэмюеля, что „Шелл“ следует позволить недавно образовавшейся компании „Галф ойл“ выйти из контрактана поставки, поскольку в связи с падением подземного давления на Спиндлтопе дела у нее пошли плохо. Благодаря спокойной уверенности, настойчивости и обаянию, с которыми он вел переговоры с Сэмюелем, Меллону удалось добиться успеха.

В 1932 году однако над ним сгустились тучи. Пошли разговоры, что во время его пребывания на посту министра финансов компании из обширной империи Меллонов встречали в некоторых инстанциях особое обхождение или поддержку. В конгрессе поговаривали о необходимости уволить его с поста министра финансов, но Гувер внезапно отправил его ко британскому двору. Кое‑кто воспринял его быстрое согласие на это предложение как форму добровольной и благоразумной ссылки.

Меллон был не просто семейным патриархом и дядей председателя „Галф“ Уильяма Меллона – он также финансировал „Галф“ и превратил ее в интегрированную нефтяную компанию. Он продолжал относиться к „Галф“ как к семейной компании Меллонов и проявлял к ней глубоко личный интерес. Ему уже случалось обращаться к помощи Госдепартамента, чтобы „открыть двери“ в Кувейт для „Галф“. Когда он отправился послом в Лондон, где мог оказаться в центре борьбы за Кувейт, щепетильный помощник госсекретаря попытался установить честные правила игры. „Всегда очень легко впасть в крайность, если слишком стремишься избегать критики, – телеграфировал он в американское посольство в Лондоне. – Во всем, что мы делаем, мы должны оказывать компании „Галф ойл“ помощь не большую и не меньшую, но точно такую же, какую мы должны оказывать любой другой американской компании в сходных обстоятельствах“. Однако сохранять баланс было весьма трудно. Даже в Госдепартаменте „Галф“ называли „интересом Меллона“; Великобритания имела дело с „Галф“ и „нефтяной группой Меллона“, что взаимозаменяемо. Сам Эндрю Меллон никогда не показывал, что он видит разницу. Он называл „Галф“ „моя компания“ (небезосновательно, поскольку Меллоны владели самым большим пакетом акций) и действовал, исходя из этой посылки.

Отказываясь от „пункта британской национальности“ для Кувейта, Лондон тем не менее заявил, что будет настаивать на возможности просматривать все предложения и рекомендовать эмиру, какое следует выбрать. Решение вопроса не слишком осложнялось из‑за этого, поскольку Кэдмен прямо заявлял, что „Англо‑персидская компания“ не является заинтересованной стороной. Но затем, в мае 1932 года, „Сокал“ нашла нефть в Бахрейне и изменила ситуацию и перспективы всего аравийского побережья. „Англо‑персидская компания“ резко поменяла взгляды. Кэдмен спешно сообщил министерству иностранных дел о том, что дезавуирует недавнее заявление об отсутствии интереса. Теперь „Англо‑персидская компания“ внезапно решила, что очень хочет сделать предложение по концессии в Кувейте. Никто не получил большего удовлетворения от смены настроения компании, чем сам шейх, изложивший с красноречивой простотой фундаментальную максиму бизнеса. „Да, теперь у меня два претендента, – сказал он, – и, с точки зрения продавца, это к лучшему“.

Следующий ход должно было сделать британское правительство. Департаменту по нефти предстояло рассмотреть не только предложение „Галф“, но и новую заявку от „Англо‑персидской компании“ и представить эмиру свое мнение. Но по мере того, как шло неспешное рассмотрение заявок в Лондоне, подозрения Холмса и „Галф“ (а также правительства США) все более увеличивались. Они были уверены, что задержка эта – только хитрость, за которой последует рекомендация в пользу „Англо‑персидской компании“. Американское посольство следило за развитием событий, хотя Госдепартаменту не хотелось создавать впечатление, что он действует „просто для личной выгоды м‑ра Меллона“. Однако стояла уже осень 1932 года, никаких рекомендаций по‑прежнему не было, и Меллон, потеряв терпение, решил забыть о приличиях и прямо пробивать вопрос через министерство иностранных дел. В конце концов бизнес есть бизнес. Вероятно, он остро почувствовал, что медлить нельзя, поскольку стало очевидно, что непопулярному Герберту Гуверу скоро придется покинуть Белый Дом, после чего завершилась бы работа Меллона в качестве посла. „Тот факт, что американский посол имеет столь острый интерес в обеспечении концессии для собственной группы, а срок его пребывания на посту подходит к концу, – замечал высокопоставленный представитель министерства иностранных дел, также может дать некоторое объяснение неоднократно и настойчиво появлявшимся мнениям“. Действительно, натиск Меллона был столь яростным, что чиновник Госдепартамента рекомендовал госсекретарю предложить Меллону „быть полегче с этим вопросом“.

Наконец нефтяное министерство завершило анализ двух заявок, а британский политический представитель в Кувейте в январе 1933 года передал его эмиру. Однако ничего этот анализ не решил, а лишь открыл новый, еще более острый этап соперничества между „Англо‑персидской компанией“ и „Галф“, исполненный взаимных обвинений и угроз. Но „Англо‑персидская компания“ чувствовала, что ее хватка слабеет. Ее позиции в Персии, сокровищнице компании, оказались в опасности из‑за одностороннего разрыва шахом концессионного договора в ноябре 1932 года.

На самом деле альтернатива войне заявок была – это сотрудничество. На каждую из компаний произвели должное впечатление решимость соперницы и стоявшие за ней могущественные силы. Если „Англо‑персидская компания“ узрела богатство Америки и возможности ее огромного политического влияния, то „Галф“ видела мощь Великобритании, надежно „окопавшейся“ в регионе. Джон Кэдмен поднял перед послом Меллоном вопрос о слиянии, однако не получил ясного ответа. Вскоре после того, как Меллон освободил свой пост и возвратился в Соединенные Штаты, Кэдмен с огорчением узнал, что в кругах, связанных с нефтяным бизнесом Америки, появился слух: „Энди Меллон вернулся с решимостью не выпускать из своих рук Кувейт“.

В конце марта 1933 года Кэдмен отбыл из Лондона в Персию для переговоров с шахом о судьбе аннулированной концессии. Он остановился в Кувейте, собираясь обсудить детали концессии с эмиром. Узнав о приезде Кэдмена, майор Холмс сумел не только встретиться с шейхом Ахмедом несколькими часами ранее, но и добиться обещания, что ему предоставят возможность сделать лучшую заявку, что бы ни предложил оппонент. На встрече во дворце Дасман Кэдмен старался убедить шейха, что „полностью британская компания“ лучше служила бы его целям. Шейх ответил, что для него „безразлично, какие нации участвуют, если выплаты, обусловленные договором, произведены“. Тогда англичанин положил на стол заранее подготовленное предложение, извлек золотое перо и передал его эмиру, чтобы тот подписал договор. Он сказал шейху, чтоудвоит сумму, „если шейх готов подписать договор немедленно“. „Однако, – добавил Кэдмен, – я не могу оставить это предложение открытым“. Шейх, к несчастью, мог только выразить свои совершенно искренние сожаления – он обещал Холмсу, что группе „Галф“ предоставят возможность „побить“ любое предложение, которое мог бы сделать Кэдмен, и, понятно, не мог взять свои слова обратно.

Кедмен был удивлен и расстроен. Теперь он был абсолютно убежден, что договор заключат с „Галф“. Из двух покупателей должен остаться один, в противном случае шейх сможет продолжать игру, поднимая цену. Единственный путь, которым „Англо‑персидская компания“ могла абсолютно обезопасить себя от проигрыша, состоял в образовании совместного предприятия с „Галф“. Последовали напряженные переговоры, и к декабрю 1933 года компании согласовали окончательные условия. Новое совместное предприятие создавалось на равнодолевых условиях и получало название „Кувейтская нефтяная компания“. По‑прежнему опасаясь экспансионистской мощи американских компаний, министерство иностранных дел настаивало, чтобы реальные операции „Кувейтской нефтяной компании“ находились „в британских руках“. В результате в марте 1934 года появилось новое соглашение между правительством Великобритании и „Кувейтской нефтяной компанией“, которое, несмотря на 50‑процентный пакет „Галф“, обеспечивало британское господство в разработках, проводимых в стране.

Переговоры о получении у шейха Ахмеда концессии для „Кувейтской нефтяной компании“ доверили двоим – почтенному Фрэнку Холмсу от „Галф“ и намного более молодому Арчибальду Чизхолму от „Англо‑персидской компании“. Когда эти двое прошли таможенный пост на границе Ирака с Кувейтом, их ожидало письмо от политического резидента, содержавшее приветствие: „Добро пожаловать, небесные близнецы“. Действительно, было похоже, что соревнование двух компаний подошло к концу. Однажды воскресным утром, вскоре после приезда в Кувейт, Холмс и Чизхолм оказались рядом во время службы в крошечной церкви при американской миссии. В тот день после слов „да будет благословенна чистота сердца“ Холмс толкнул Чизхолма в бок. „Наконец, – прошептал грозный майор, – вы и я чисты сердцем друг к другу“.

Однако работа их была еще далека от завершения. Хотя шейху Ахмеду и не удалось столкнуть претендентов, он продемонстрировал упорство в переговорах, показав очень и очень хорошую информированность о политическом развитии и условиях концессий в Ираке, Персии и Саудовской Аравии. Мало того, ему не совсем нравилось политическое соглашение о британском особом статусе, на котором настоял Лондон. Наконец 23 декабря 1934 года шейх Ахмед поставил свою подпись под договором, который предоставлял 75‑летнюю концессию „Кувейтской нефтяной компании“. Шейх получил предварительную оплату в размере 35700 фунтов стерлингов (179 тысяч долларов). До обнаружения нефти в коммерческих количествах ему причиталось минимум 7150 фунтов (36 тысяч долларов) в год. Как только нефть найдут, он должен был получать не менее 18800 фунтов (94 тысяч долларов) в год. Своим же представителем в „Кувейтской нефтяной компании“ шейх назначил старого друга Фрэнка Холмса, занимавшего эту должность вплоть до своей смерти в 1947 году.

„ВЕРНЫЙ ВЫСТРЕЛ“?

Кувейтская концессия была подписана через полтора года после саудовской. К тому времени „Стандард ойл оф Калифорния“ уже работала в Саудовской Аравии. Она образовала компанию „Калифорнийско‑арабская стандард ойл“ („Касок“), головной офис которой расположился в Джидде, в высоком здании с множеством балконов и собственной электростанцией. Владельцем земли был не кто иной, как Г. Сент‑Джон Б. Филби. В сентябре 1933 года два американских геолога первыми прибыли в город Джубайл на другом краю страны. Чтобы меньше волновать местное население, они отрастили бороды, надели арабские головные уборы и верхние халаты. Прибыв рано утром, к вечеру они совершили первую вылазку в пустыню. Спустя несколько дней они добрались до холмистой местности, которую уже наблюдали из Бахрейна, заподозрив в ней многообещающую геологическую структуру, – купол Даммам. Место представляло собой выжженный солнцем песок и камень и находилось всего в 25 милях от похожей структуры в Бахрейне, где „Сокал“ нашла нефть. Геологи были убеждены, что „выстрел верен“. Бурить начали летом 1934 года. Каждую вещь, нужную геологам, инженерам и строительным рабочим приходилось доставлять по сложившемуся пути, протянувшемуся из порта Сан‑Педро, что возле Лос‑Анджелеса. Вопреки оптимизму, купол Даммам не был „верным выстрелом“. Все первые полдюжины скважин либо оказались сухими, либо давали небольшие признаки нефти или газа, однако ничего и отдаленно напоминающего коммерческие объемы обнаружено не было.

В течение следующих нескольких лет приехали другие американские геологи, они рассыпались по пустыне, передвигаясь на верблюдах в сопровождении десятка охранников и проводников. Условия были экстремальными – дневная температура поднималась до 115 градусов по Фаренгейту, ночами же становилось очень холодно. Геологи выехали из Джубайла в сентябре и не возвращались до июля. Проводники мерили расстояние не в милях или километрах, а в днях езды на верблюде. Когда они забрались глубоко в пустыню, на расстояние трех недель от Джубайла, то оказались вне досягаемости „челночного снабжения“ и самостоятельно охотились на газелей и птиц, покупали у проезжающих бедуинов овец за 5 риалов (приблизительно 1,35 доллара). Однако они успешно применяли новые технологии сейсмографии и вели аэрофотосъемку страны с использованием одномоторного самолета „Фэйрчайлд 71“ с вырезанным днищем. Снимали на термостойкую пленку, специально изготовленную фирмой „Кодак“. Самолет летал прямыми параллельными курсами, отстоявшими друг от друга на шесть миль, геологи сидели у окон и рисовали все, что могли увидеть на три мили в каждом направлении. Признаки нефти были, но – только признаки.

Руководство „Сокал“ в Сан‑Франциско испытывало все большее беспокойство по поводу проекта. Как вспоминал позднее один из руководителей, настроение в связи с саудовской концессией было такое, что иногда вставал вопрос: не стоит ли бросить эту затею и списать десять миллионов потраченных долларов как потери. Беспокоила и другая возможность – „Сокал“ найдет нефть в части света, где не имеет торговой сети, причем в то время, когда глобальные нефтяные рынки, наряду со всей мировой экономикой находятся в состоянии и депрессии и страдают от избыточного предложения. Другими словами, что делать „Сокал“, если она действительно найдет нефть в Аравийской пустыне?

СОГЛАШЕНИЕ „ГОЛУБОЙ ЛИНИИ“

На самом деле „Сокал“ уже столкнулась с этой угрожающей проблемой после успеха в Бахрейне, где существующие мощности нефтедобычи составляли 13 тысяч баррелей в день, а потенциальная производительность оценивалась в 30 тысяч баррелей за день. В первой половине 1935 года „Сокал“ уменьшила свою добычу в Бахрейне до 2500 баррелей в день из‑за отсутствия доступа к рынкам. Обнаружились огромные трудности в прямой продаже европейским нефтеперерабатывающим предприятиям, поскольку большинство из них не имело оборудования, позволявшего работать с высоким содержанием серы в бахрейнской нефти. Торговые сделки со „Стандард ойл оф Нью‑Джерси“, „Шелл“ и „Англо‑персидской компанией“ сорвались. „Сокал“ нужно было что‑то другое, более надежное – собственное совместное предприятие.

В начале 1936 года президент „Сокал“ К. Р. Кингсбери приехал в Нью‑Йорк. Джеймс Форрестол, глава инвестиционного банка „Диллон, Рид“ свели Кингсбери с высшим руководством „Тексако“. Форрестол обнаружил, что „Тексако“ стояла перед проблемой, по‑своему не менее серьезной, чем у „Сокал“. Она располагала обширной торговой сетью в Африке и Азии, но не имела в восточном полушарии собственной сырой нефти для продажи через эту систему, и потому доставляла нефтепродукты морем из США. Без ближневосточных запасов перед „Тексако“ в ближайшие годы вставала перспектива потерять либо рынки, либо деньги. Для Форрестола было очевидно, что для обеих компаний имело смысл „поженить“ потенциал дешевой нефти „Сокал“ на Ближнем Востоке и систему распространения „Тексако“ в восточном полушарии.

Но как это сделать? Форрестол, при содействии вице‑президента „Диллон, Рид“ Пола Нитце, выработал схему, в соответствии с которой создавалось новое крупное предприятие. „Сокал“ и „Тексако“ объединяли все свои активы „восточнее Суэца“, и каждый получал равную долю в новом предприятии. „Сокал“ вкладывала свои бахрейнскую и саудовскую концессии наряду с концессией в Ост‑Индии. К совместному предприятию переходила также обширная торговая система „Тексако“ в Африке и Азии. Другие компании имели свою „Красную линию“, а „Сокал“ и „Тексако“ обозначили район своего объединения так называемой „Голубой линией“. „Калифорнийско‑техасской компании“, или „Кал‑текс“, как стало называться их совместное предприятие, предстояло обеспечить жизненно необходимый рынок сбыта и для нефти, добываемой в Бахрейне, и для нефти, которую могли найти в Саудовской Аравии.

Серьезные международные компании, сильно обеспокоенные разрушительным конкурентным влиянием бахрейнской нефти на рынки, испытали облегчение после союза „Сокал“ с „Тексако“. Продолжая жаловаться, что деятельность „Сокал“ в Бахрейне „надоедает“ и „вероятно, придется попытаться купить их“, „Иракская нефтяная компания“ вместе с „Шелл“ и „Англо‑персидской компанией“ сообщило министерству иностранных дел, что совместное предприятие вызовет „минимальное беспокойство рынков, что к лучшему с точки зрения британских нефтяных интересов“. Руководитель „Джерси“ выразился немного иначе. Слияние „действительно явилось бы ступенью стабилизации“. Создание „Калтекс“ означало также, что теперь можно использовать любую новую нефть, найденную в Саудовской Аравии, и она вовсе не обязательно обрушит цены. Что касается соседнего Кувейта, он уже находился в надежных руках „Англоперсидской компании“ и „Галф“.

ОТКРЫТИЕ

Официально нефтеразведка в Кувейте началась в 1935 году, но только в 1936‑м были проведены сейсмические работы. В качестве наиболее многообещающей области было точно указано месторождение Бурган на юго‑востоке Кувейта. Здесь и нашли нефть. Нашли внезапно – 23 февраля 1938 года она пошла неожиданно большим потоком. Чтобы оценить размеры месторождения, нефти позволили свободно истекать в примыкающий песчаный бассейн, а затем подожгли. Жар от горящей нефти был столь силен, что песчаные стены бассейна превратились в стеклянные листы. Директоры „Англо‑персидской компании“ и „Галф“ испустили глубокий вздох облегчения. Фрэнк Холмс ликовал, шейху Ахмеду во дворце Дасман больше не надо было беспокоиться по поводу экономической угрозы со стороны искусственного жемчуга.

Тем не менее изыскательские работы по соседству с Саудовской Аравией вызывали лишь разочарование, и совет директоров „Сокал“ все более беспокоился. В ноябре 1937 года менеджер зарубежной нефтедобычи „Сокал“ телеграфировал в Аравию внутреннее распоряжение о запрете реализации любых проектов без предварительного представления подробного плана. И тут, в марте 1938 года, спустя несколько недель после открытия в Кувейте, пришли ошеломляющие новости: на глубине 4727 футов в „Скважине № 7“ зоны Даммам обнаружено большое количество нефти. В конце концов открытие свершилось – почти через три года после начала бурения в скважине „Даммам № 1“. Ибн Сауд и Саудовская Аравия были на пути к богатству. Единство королевства более не зависело от колебаний числа верующих, совершавших паломничество в Мекку.

Открытие нефти в Саудовской Аравии вызвало лихорадочные попытки получить здесь концессии, причем не только со стороны „Иракской нефтяной компании“, но и со стороны стран, имевших более зловещий оттенок, – Германии, Японии и Италии. У наблюдателей создавалось впечатление, что страны Оси прилагают согласованные усилия к получению прав на бурение в Саудовской Аравии. Японцы открыли там дипломатическое представительство и предлагали огромные, по сравнению с существующими условиями, суммы за концессию в стране и во владениях короля в нейтральной зоне. Это были, по выражению одного саудовского чиновника, „совершенно астрономические пропорции“. Японцы преподнесли Ибн Сауду в подарок классическое боевое одеяние самурая, которое, правда, оказалось мало крупному телом монарху. Чтобы зацепиться в стране, немцы аккредитовали своего багдадского посла в Саудовской Аравии и открыли постоянную миссию. Они проталкивали также „оружейную“ сделку с саудовцами. Тем временем и Италия продолжала кампанию давления на Саудовскую Аравию с целью получения концессии. Однако „Касок“, в соответствии с секретным приложением к договору 1933 года, имела преимущественные права на саудовскую территорию, которые она успешно реализовала 31 мая 1939 года, расширив общую площадь своей эксклюзивной концессии до 440 тысяч квадратных миль, что равнялось приблизительно шестой части континентальной Америки. Конечно же, за это приходилось платить. По мере роста финансовых потребностей саудовцев, „Сокал“ неоднократно давала королевству кредиты на суммы в миллионы долларов.

Но, как скоро выяснилось, с учетом величины ставок в игре все это делалось не напрасно. Открытие на „Скважине № 7“ в марте 1938 года стало началом новой эры. Ускорилось необходимое промышленное, административное и жилое строительство в Дахране, ставшем в конечном счете пригородомдля американских специалистов, оазисом посреди пустыни. Сразу после открытия на „Скважине №7“ началось строительство трубопровода, соединявшего месторождение и Рас‑Таннура – место на берегу, выбранное для морского терминала. В апреле 1939 года огромная процессия из четырехсот автомобилей, в которых находились король с большой свитой, пересекла пустыню и прибыла в Дахран. Там они разместились в 350 палатках. Поводом стало прибытие за первым грузом в Рас‑Таннуру танкера „Д. Дж. Скофилд“. С соответствующей случаю торжественностью сам король Ибн Сауд повернул вентиль, пустив нефть из Саудовской Аравии.

„Сокал“ спешила распространить свои поиски на большую часть пустыни. Поисковая скважина глубиной в десять тысяч футов свидетельствовала о возможном наличии в этом месте очень больших запасов нефти. В 1940 году добыча достигла 20 тысяч баррелей в день. Перспективы казались еще более радужными.

Но тут вмешалась Вторая мировая война. В октябре 1940 года итальянцы бомбили Дахран, хотя, очевидно, нацеливались на Бахрейн. Позднее, в январе 1941 года, в Рас‑Таннуре начали строить небольшой нефтеперерабатывающий завод, который, однако, в июне следующего года был закрыт. В соседнем Кувейте работы тоже были приостановлены из‑за войны. В соответствии с распоряжениями правительств союзников, все скважины в Кувейте залили цементом и тем самым вывели из строя – существовали опасения, что они попадут в руки немцев.

В Саудовской Аравии операции с нефтью также были в основном прекращены, а большинство американских сотрудников отправились домой. Оставшаяся команда поддерживала добычу на уровне 12–15 тысяч баррелей в день, нефть же отправлялась на переработку в Бахрейн. Но дальнейшее развитие было отложено. Однако, по мере осознания мировым сообществом нефтяного потенциала Саудовской Аравии, нефтяные ресурсы страны неизбежно должны были стать объектом более хитроумных и интенсивных политических игр, чем могли бы себе представить „Стандард оф Калифорния“, король Ибн Сауд и даже Фил‑би, впервые заронивший в голову короля мысль о подземном сокровище.

В течение тридцатых годов Джек Филби процветал в Саудовской Аравии, продолжая географические исследования страны. После начала Второй мировой войны он попытался стать посредником между Ибн Саудом и президентом Всемирной сионистской организации Хаимом Вейцманом в делах по разделу Палестины, но это ни к чему не привело. Его антибританские настроения не утихали. Он шумно критиковал союзников и во время поездки в Индию был арестован. Его отправили назад в Англию, где ему пришлось полгода сидеть в тюрьме. Остаток войны он провел, занимаясь написанием памфлетов, стихов и книг „не для издания“, путаясь во второсортной политике. Вернувшись после войны в Саудовскую Аравию, Филби снова стал советником короля, проводилновые изыскания, писал новые книги и прибыльно вел свой торговый бизнес в условиях послевоенного нефтяного бума. Женившись на молодой женщине, представленной ему королем, он в возрасте шестидесяти пяти лет снова стал отцом. Однако после смерти Ибн Сауда Филби взялся критиковать за мотовство его сына, нового короля Сауда. Филби изгнали из страны, но через несколько лет позволили вернуться. В 1960 году, во время поездки в Бейрут в гости к сыну Киму, он заболел и попал в госпиталь. Человек, чья жизнь была столь насыщенной и „панорамной“, дерзкой и театральной, теперь лежал без сознания. Он очнулся лишь на мгновение, прошептал сыну: „Я так устал“, – и скончался. На мусульманском кладбище в Ливане Ким распорядился сделать простую надпись на надгробии: „Величайший из арабских исследователей“.

А что же майор Фрэнк Холмс – „Абу аль‑Нафт, отец нефти“? Конечно, это именно он замыслил, спланировал и реализовал все нефтяное предприятие на Аравийском полуострове. В середине сороковых годов, когда впервые начали осознавать масштабы арабских нефтяных богатств, Холмсу, по‑прежнему остававшемуся „представителем кувейтской нефти“ в Лондоне, задали очевидный вопрос: что давало ему столь прочную уверенность в перспективах аравийской нефти, в то время как во всем мире ведущие геологи‑специалисты постоянно и единодушно выносили вердикт: „В Аравии нет нефти“? Разумеется, сыграл свою роль и практический опыт горного инженера, однако знаток или даже великий специалист вполне мог бы ошибиться.

Холмс предложил простой ответ. Он постучал пальцем по своему носу. „Вот это, – сказал он, – и был мой геолог“.

 Назад          Далее