Генри Джордж

ПРОГРЕСС И БЕДНОСТЬ

 

Предыдущая глава / Содержание / Следующая глава

 

КНИГА X - Закон человеческого прогресса

ГЛАВА IV

Каким образом современная цивилизация может прийти в упадок

Заключения, которых мы достигли, оказываются таким образом в полном согласии с нашими прежними заключениями.

Изучая закон человеческого прогресса, мы не только свели к некоторому высшему закону,- быть может наивысшему закону, какой только может постигнуть человеческий дух, изученные нами ранее политико-экономические законы, но и доказали также, что сделать землю общей собственностью путем, предложенным мною, значило бы дать цивилизации огромный толчок, без которого она неминуемо должна повернуть назад. Цивилизация подобная нашей не может стоять на месте. Она должна или идти вперед или идти назад. Она непохожа на те однородные цивилизации, подобные цивилизации Нильской долины, которые формировали людей применительно к их местам и укладывали их, как кирпичи, в пирамиду. Она более похожа на ту цивилизацию, рост и падение которой завершилось в пределах исторического времени, на ту цивилизацию, которая дала ей начало.

Теперь люди склонны смеяться над каждым, кто усомнится в том, что мы во всех отношениях прогрессируем; и дух нашего времени есть дух указа, написанного льстивым премьером для Китайского императора, сжегшего древние книги: - "все те, которые дерзнут говорить между собой о Ши и о Шу, будут преданы смерти; а те, которые будут упоминать о прошлом с тем, чтобы порицать настоящее, будут преданы смерти вместе с их сродниками".

Очевидно, несомненно, что времена упадка существовали, как существовали времена прогресса; и несомненно тоже,- что такие эпохи упадка не могли быть узнаны всеми с самого же начала.

Когда при Августе кирпичный Рим превращался в Рим мраморный, когда богатство росло и увеличивалось, а победоносные легионы расширяли границы государства, когда нравы становились более утонченными, [-365-] язык более изящным, а литература достигала наивысшего блеска, тогда только человек безрассудно смелый мог бы сказать, что Рим вступил в период упадка. А на деле было именно так.

И всякий, кто вглядится, заметит, что и среди нашей цивилизации, по-видимому, движущейся теперь вперед с большей быстротой, чем когда бы то ни было, обнаруживает уже свое действие та самая причина, которая привела к упадку римскую цивилизацию.

Что губило все прежние цивилизации,- так это стремление к неравномерному распределению богатства и власти. И это самое стремление, действующее с возрастающей силой, можно заметить среди нашей современной цивилизации; оно обнаруживается само собой во всякой прогрессивной стране, и с тем большей силой, чем более она прогрессивна. Заработная плата и процент всюду падают, рента возрастает, богатые делаются еще богаче, бедные - еще более беспомощными и безнадежными, а средний класс - совершенно уничтожается.

Я проследил это стремление до его причины. Я указал каким простым средством мы можем устранить эту причину. Теперь я хочу показать каким образом, если этого не будет сделано, прогресс должен будет достигнуть поворотного пункта, а современная цивилизация впасть в состояние варварства, подобно всем прежним цивилизациям. Показать каким образом может это случиться - дело далеко не лишнее, так как многие, не будучи в состоянии видеть тот путь, каким прогресс может перейти в регрессивное движение, считают и самый этот переход невозможным. Гиббон, например, полагал, что современная цивилизация никак не может погибнуть, уже потому, что не осталось более варваров, которые могли бы ее опрокинуть, а вообще господствует то мнение, что изобретение книгопечатания, увеличив в огромной мере число книг, тем самым устранило уже самую возможность того, чтобы знание когда-либо снова утратилось.

Условия общественного прогресса, согласно найденному нами закону, состоят в ассоциации и равенстве. И стремление нашей цивилизации, начиная с того времени, в котором мы впервые можем различить ее проблески среди мрака, следовавшего за падением западной Империи,- в общем было направлено к установлению политического и гражданского равенства,- к уничтожению рабства, крепостной зависимости, к более равному обеспечению личности и собственности, высшего и низшего, слабого и сильного; к большей свободе передвижения и занятия, слова и печати. История современной цивилизации есть история успехов в этом направлении, история борьбы и побед личной, политической и религиозной свободы. А общность этого закона видна из того факта, что когда только это стремление поддерживалось, цивилизация прогрессировала, а когда оно подавлялось или пересиливалось, останавливалась и цивилизация.

Это стремление достигло своего полного выражения в Американской республике, где политические и гражданские права приведены к [-366-] абсолютному равенству, и где, благодаря порядку замещения государственных должностей, предупрежден даже рост бюрократии, где всякая религиозная вера или неверие пользуется полной свободой, где каждый мальчик может надеяться сделаться президентом, каждый человек имеет равный с прочими голос в общественных делах, и где каждый чиновник на короткий срок своей службы избирается прямо или косвенно через народное голосование. Соединенные Штаты представляют из себя, следовательно, в этом отношении нацию, наиболее подвинувшуюся из всех великих наций в направлении, в котором все они двигаются, и именно на Соединенных Штатах мы можем видеть, что может сделать само по себе это стремление к личной и политической свободе.

Первым следствием этого стремления к политическому равенству было более равномерное распределение богатства и власти; ибо в то время, когда население еще сравнительно редко, неравенство в распределении богатства обуславливается главным образом неравенством личных прав, и только лишь с развитием материального прогресса начинает резко сказываться то стремление к неравенству, которое обуславливается переходом земли в частную собственность. Но теперь очевидно, что абсолютное политическое равенство отнюдь не может само по себе устранить стремления к неравенству, зависящего от частной собственности на землю, и далее очевидно, что политическое равенство, сопутствуемое усиливающимся стремлениям к неравномерному распределению богатства, должно привести в конце концов или к деспотизму организованной тирании или к еще худшему деспотизму анархии.

Чтобы превратить республиканское правительство в самый низкий и самый зверский деспотизм, нет надобности в формальном изменении его конституции или в уничтожении народных выборов. Прошли целые столетия после Цезаря, прежде чем абсолютный властитель римского мира вздумал управлять иначе, чем именем сената, трепетавшего перед ним.

Формы - ничего не значат, если утратилась сущность, а формы народного правления суть именно те, в которых сущность свободы всего легче может утратиться. Крайности сходятся,. и правительство всеобщего голосования и теоретического равенства может, при условиях вызывающих перемену, чрезвычайно быстро превратиться в деспотизм. Ибо в этом случае деспотизм развивается именем и властью народа. Раз обеспечен единственный источник власти,- все прочее обеспечено. В этом случае нет несвободного класса, к которому можно бы было обратиться с призывом, нет привилегированных сословий, которые, защищая свои права, защищали бы и права всех. Нет плотин, которые сдерживали бы разлив, нет высот, на которых бы можно было спасаться от него. Вооруженные бароны, предводительствуемые архиепископом в митре, обуздали Плантагенетов Великой Хартией; средние [-367-] классы сломили надменность Стюартов; но просто аристократия богатства никогда не вступит в борьбу, пока она может надеяться подкупить тирана.

А когда растет неравенство положений, тогда само всеобщее голосование все более и более облегчает захват источника власти, ибо при этом все большее и большее количество власти начинает доставаться в руки людей, которые не видят прямого интереса в руководстве общественными делами, людей, замученных нуждой и одуревших от бедности, готовых продавать свои голоса тому, кто дороже даст, готовых следовать за самым разъяренным демагогом, людей, ожесточенных лишениями, которые будут смотреть на разнузданное и тираническое правительство, пожалуй, даже с тем удовольствием, какое, мы можем представить себе, чувствовали римские пролетарии и рабы, видя как Калигула или Нерон неистовствовали над богатыми патрициями. Предположим общество с республиканскими учреждениями, в котором один класс был бы слишком богат, чтобы лишиться своего роскошного образа жизни, как бы плохо ни шло управление общественными делами, а другой был бы настолько беден, что несколько долларов в день выборов в его глазах имели бы больше значения, чем любое отвлеченное рассуждение, общество, в котором немногие утопали бы в богатстве, а большинство со злобой смотрело бы на положение вещей, которому они не знали бы как помочь; - ив таком случае власть должна перейти или в руки барышников, которые покупали бы ее и продавали, как преторианцы продавали римский пурпур, или в руки демагогов, которые захватывали бы ее и удерживали известное время с тем, чтоб уступить свое место еще худшим демагогам.

Там, где существует нечто подобное равномерному распределению богатства,- другими словами, где повсюду распространены патриотизм, порядочность и образование, там правительство будет тем лучше, чем оно демократичнее; но там, где существует крупное неравенство в распределении богатства, там правительство будет наоборот чем демократичнее, тем хуже; ибо, хотя сама по себе испорченная демократия и не может быть хуже испорченной аристократии, тем не менее хуже бывает ее действие на национальный характер. Дать право голоса бродягам, нищим, людям, для которых самая возможность получить работу есть уже благодеяние, людям, которые должны просить, воровать или голодать,- значит вызывать общественное разложение; передать политическую власть в руки людей ожесточенных и униженных бедностью, значит привязать горящие головни к лисицам и пустить их в поля с созревающим хлебом, значит выколоть глаза Самсону и скрестить его руки на колонне национальной жизни.

Случайности престолонаследия или избрания по жребию (обычай некоторых республик древнего мира) еще могут иногда сделать властелином мудрого и справедливого; но испорченная демократия всегда стремится отдать власть наихудшему. Честность и патриотизм бывают [-368-] в угнетении, за недобросовестностью обеспечен успех. Лучшие прячутся вглубь, худшие всплывают наружу, и негодяй сменяется лишь еще большим негодяем. А так как национальный характер должен постепенно усваивать те качества, которые ведут к власти, и, следовательно, к уважению, то при этом роковым образом развивается та деморализация общественного мнения, которая, от времени до времени в длинной панораме истории, превращает расы свободных людей в расы рабов.

Подобно тому как в Англии прошлого столетия, когда парламент был ничем иным, как замкнутой аристократической корпорацией, так и всюду испорченная олигархия, резко отделенная от массы, может существовать, не оказывая значительного действия на национальный характер, ибо в этом случае власть ассоциируется в народном представлении отнюдь не с испорченностью. Но тем, где не существует наследственных отличий, а то и дело видишь, что люди благодаря своим порочным качествам подымаются из низших положений до богатства и власти,- там терпимость к этим качествам наконец заменяется удивлением. Порочное демократическое правительство должно в конце концов развратить народ, а где развращен народ,- там возврата нет. Жизнь уже вымерла, остаются только развалины; и нужно только лишь удара судьбы, чтобы не стало и их.

То превращение народного правительства в самый гнусный и унизительный деспотизм, которое должно быть неизбежным результатом неравномерного распределения богатства, отнюдь не есть еще дело отдаленного будущего. Оно ужа началось в Соединенных Штатах и быстро развивается на наших глазах. Состав наших законодательных учреждений в общем постоянно ухудшается, люди высокого ума и характера волей-неволей уклоняются от политической деятельности, приемы продажных агитаторов начинают получать больше значения, чем репутация государственного мужа, к голосованию относятся все с большим равнодушием, сила денег растет, становится более трудным делом побуждать народ к необходимым реформам и более тяжелым их осуществлять; политические различия перестают быть различиями в принципах, а отвлеченные идеи теряют свою силу в то время, как партии начинают пользоваться такой властью, какую при обыкновенном правительстве имеют только олигархия и диктатура. Все это черты политического падения.

Типичным проявлением современной цивилизации является большой город. Здесь мы встречаем самое крупное богатство и самую горькую бедность. И здесь мы всего яснее можем видеть, что сталось с несчастным народным правительством. Во всех больших американских городах в настоящее время существует правящий класс, столь же резко обособленный, как и в наиболее аристократических странах света. Члены этого класса распоряжаются по своему произволу голосами целых кварталов, вписывают и вычеркивают имена кандидатов на сходках [-369-] избирателей, распределяют правительственные должности, как бы торгуясь между собой, и неведомо из каких средств, одеваются по последней моде и бросают деньгами направо и налево. Они люди власти, милости их честолюбивый человек должен искать и гнева их должен бояться. А что это за люди? Может быть это мудрые, добрые, ученые, люди которые заслужили доверие своих товарищей-сограждан чистотой своей жизни, блеском своих талантов, испытанной честностью, глубоким изучением государственных вопросов? Нет, это карточные игроки, содержатели вертепов, кулачные бойцы или что-нибудь и того хуже, которые сделали себе промысел из покупки и продажи избирательных голосов, общественных должностей и правительственных распоряжений. Их роль в управлении этих городов та же, что роль преторианцев в Риме в период его падения. Хотел кто носить пурпур, сидеть в курульном кресле или ходить в свите ликторов, так отправлялся к ним лично, или посылал своего доверенного, делал им подарки и давал обещания. Эти люди, через которых богатые корпораций и могущественные денежные интересы имеют возможность наполнять сенат и суд своими креатурами. Это люди, которые дают места школьных директоров, городских инспекторов, оценщиков, членов законодательного корпуса и конгресса. И в Соединенных Штатах найдется немало избирательных округов, в которых Георгию Вашингтону, Веньямину Франклину или Томасу Джефферсону было бы так же трудно попасть в нижнюю палату законодательного корпуса, как перед первой революцией подлому крестьянину сделаться Маршалом Франции. Самая их репутация была бы непреодолимым препятствием к этому.

В теории мы яркие демократы. Предложение принести в жертву свинью в храме едва ли бы вызвало в древнем Иерусалиме больший ужас и негодование, чем среди нас предложение наградить чином самого выдающегося гражданина. А разве не возвышается среди нас класс людей, который имеет всю власть аристократии, не имея ни одного из ее достоинств? У нас есть простые граждане, которые владеют тысячами миль железных дорог, миллионами акров земли, средствами существования огромной массы людей, которые назначают губернаторов самодержавных штатов; все равно как они назначают своих приказчиков, выбирают сенаторов тем же порядком, каким они подыскивают себе стряпчих, воля которых имеет такое же решающее значение в законодательстве, как и воля французского короля, сидевшего на троне в старинном парламенте. Обратным течением несет нас снова к тем старым порядкам, к которым, казалось, мы никогда не вернемся. Рост ремесленного и торгового класса постепенно разрушил феодализм, достигнувший такого развития, что люди даже небо представляли себе организованным на феодальный лад, а первое и второе лицо Святой Троицы представляли себе как сюзерена и его главноуправляющего. Но теперь развитие мануфактурной промышленности и торговли, совершаясь среди общественной организации, в которой земля [-370-] сделана частной собственностью, грозит заставить каждого работника искать себе хозяина, как отсутствие безопасности, следовавшее за окончательным падением Римской империи, заставляло каждого свободного человека искать себе господина. Ничто, кажется, не чуждо этого стремления. Промышленность повсюду клонится к тем формам, когда один является хозяином, а множество его работниками. А где один является хозяином, а прочие лишь исполняют, что он прикажет, там этот один будет повелевать другими, даже и в таких вещах, как выборы. Все равно как английский землевладелец распоряжается голосами своих арендаторов, так в Новой Англии фабрикант распоряжается голосами своих рабочих.

Не может быть сомнения в том, что самые основы общества рушатся на наших глазах, в то время как мы спрашиваем, как может погибнуть такая цивилизация как наша, с ее железными дорогами, ежедневными газетами и электрическими телеграфами. В то время как литература проникнута тем верованием, что мы удалились, удаляемся и будем удаляться все более и более от дикого состояния, у нас на виду появляются несомненные признаки того, что мы в действительности возвращаемся снова к состоянию варварства. Посмотрите: одной из характеристичных черт варварского состояния признается малое уважение к правам личности и собственности. Что законы наших предков, Англо-Саксов, в наказание за убийство налагали штраф, пропорциональный званию жертвы, а наши законы не знают сословного различия и защищают низшего от высшего, самого бедного от самого богатого, одинаковой смертной казнью, рассматривается как доказательство их варварства и нашей цивилизованности. А то, что пиратство, разбой, работорговля, мародерство, некогда считались законными занятиями, считается окончательным доказательством грубости того состояния развития, от которого мы далеко ушли вперед.

И тем не менее на самом деле, несмотря на наши законы, всякий имеющий значительное состояние и желающий убить кого-либо, может отправиться в один из наших больших центров народонаселения и деловой жизни и удовлетворить своему желанию, а затем отдаться в руки правосудия, имея сто шансов против одного, что он будет наказан не более, как временным тюремным заключением и потерей суммы денег, пропорциональной частью его собственному богатству и частью богатству и общественному положению убитого им человека. Деньги эти отданы будут не семейству убитого человека, которое лишилось в нем кормильца; не государству, которое лишилось гражданина, а адвокатам, которые умеют затянуть дело, подыскать свидетелей и спутать присяжных.

И таким же образом, если кто-либо украдет солидный куш, то может быть спокоен, что его наказание будет состоять на самом деле только лишь в потере части украденного им; а если он украдет столько, что сделается богатым человеком, то его будут поздравлять его [-371-] разбоя. Даже если бы кто обобрал людей, которые доверились ему, даже если бы кто обобрал вдову и сирот, но если только он украл солидный куш, он может спокойно на глазах у всех хвастаться своим состоянием. И стремление в этом направлении все более растет. Оно сказывается с наибольшей силой там, где всего больше неравенства в распределении богатства, и являются всюду, где возникает это неравенство. Если это не возврат к состоянию варварства, то что же это? Недостатки правосудия, на которые я указывал, суть только одно из проявлений расшатанности всего состава правительственного механизма. Становится делом обыкновенным слышать такие разговоры, что лучше бы, мол, было возвратиться к первоначальным принципам и отменить закон, так как тогда народ для собственной защиты учредил бы комитеты общественной безопасности и взял бы правосудие в свои собственные руки. На что же это указывает, на прогресс или на регресс?

Все это вещи, которые можно наблюдать повсюду. Хотя мы этого не говорим открыто, но общее доверие к республиканским учреждениям там, где они достигли своего наиболее полного развития, суживается и слабеет. Мы уже не встречаем более той твердой веры в республиканский принцип, как источник национального благоденствия, какая некогда существовала. Мыслящие люди начинают замечать его опасности, не понимая как их устранить; начинают усваивать взгляд Маколея и сомневаться во взглядах Джефферсона*61. А народные массы начинают свыкаться с растущей развращенностью. Самый зловещий признак в современных Соединенных Штатах, это тот, что там все более и более начинают сомневаться в существовании честных людей на общественной службе или смотреть на них, как на дураков, которые не умеют воспользоваться выгодами своего положения. Другими словами, сам народ становится развращенным. Таким образом в современных Соединенных Штатах республиканское правительство вступает на путь, которым оно должно неизбежно идти при условиях, создающих неравенство в распределении богатства.

Куда ведет этот путь,- ясно для всякого, кто только поразмыслит. Когда развращенность становится хронической, когда общественных дух утрачивается, когда предания чести, добродетели и патриотизма ослабевают, когда к закону относятся с пренебрежением, а реформы становятся безнадежными, тогда в гноящейся народной массе развиваются вулканические силы, которые и рвут и мечут, лишь только подходящий случай даст им выход. Сильные, ни перед чем не останавливающиеся люди, являющиеся при этом случае, становятся выразителями слепых народных желаний и лютых народных страстей, и сбрасывают формы, потерявшие свою жизненность. Меч снова становится могущественнее пера, и, в чаду разрушения, неистовства грубой силы и дикого бешенства чередуется лишь с периодами летаргии погибающей [-372-] цивилизации.

Откуда же могут прийти новые варвары? Прогуляйтесь по грязным кварталам больших городов и вы, уже теперь, можете увидеть их собирающиеся орды! Но как погибнет знание? Люди перестанут читать, а книгами воспользуются для поджогов и для изготовления ружейных патронов.

Страшно подумать, какие ничтожные следы остались бы от нашей цивилизации, если бы она прошла сквозь те муки, которыми сопровождалось падение каждой из прежних цивилизаций. Бумага не может сохраняться так долго, как пергамент, а наши самые массивные постройки и монументы нельзя и сравнивать по прочности с храмами, высеченными из скал, и титаническими зданиями древних цивилизаций*62. К тому же наша изобретательность дала нам не только паровую машину и печатный станок но и керосин, нитроглицерин и динамит.

Тем не менее в наше время всякий намек на возможность того, что наша цивилизация склоняется к упадку, кажется признаком безграничного пессимизма. Те особые течения, о которых я говорил, очевидны для мыслящих людей, однако и среди большинства мыслящих людей, как и среди народных масс, вера в конечный прогресс еще глубока и сильна, и представляет из себя как бы догмат, не допускающий тени сомнения.

Однако всякий, кто вдумается в предмет, поймет, что так в сущности и должно обстоять дело там, где прогресс постепенно переходит в регресс. В общественном развитии, как и повсюду вообще, движение стремится сохранить прямолинейность, и потому, где прежде был прогресс, там в высшей степени трудно усмотреть упадок, даже когда он вполне начался,- существует почти непреодолимое влечение верить, что поступательное движение, бывшее прогрессом, и в своем продолжении остается прогрессом. Та ткань верований, обычаев, законов, учреждений и умственных привычек, которую постоянно вырабатывает каждое общество, и которая производит в личности, окутанной ею, все особенности национального характера,- никогда не разбирается в том же порядке, в каком она вырабатывалась. Другими словами, при падении цивилизации, общество не идет назад тем самым путем, каким оно шло вперед. Так, по отношению к форме правления, падение цивилизации не поведет нас назад от республики к конституционной монархии и затем к феодальной системе; а поведет к диктатуре и анархии. По отношению к религии, оно не поведет нас назад к вере наших праотцов, к протестантизму или католичеству, но поведет нас к новым формам суеверия, смутное представление о которых мы можем [-373-] составить себе по мормонизму и другим, того более грубым "измам". По отношению к науке, оно поведет нас не к Бэкону, а к учености Китая. И нетрудно понять, почему регресс цивилизации, следующий за периодом ее прогресса, может быть настолько постепенным, что до известного времени будет оставаться незамеченным; нетрудно понять, почему такой упадок цивилизации неизбежно должен большинством людей ошибочно приниматься даже за прогресс. Существует, например, огромная разница между греческим искусством классического периода и искусством восточной римской империи; однако переход от одного к другому сопровождался или скорее вызывался соответственной переменой вкуса; и потому художники, всего быстрее следовавшие за этой переменой вкуса, считались в свое время за выдающихся артистов. То же было и с литературой. Делаясь все более бездушной, ребяческой и напыщенной, она оставалась в соответствии с изменявшимся вкусом; и возраставшую слабость ее принимали за возраставшую силу и красоту. Действительно - хороший писатель не нашел бы читателей; его сочли бы грубым сухим или скучным. Таким же образом падала драма; не оттого, чтобы был бы недостаток в хороших пьесах, но оттого, что господствующим вкусом все более и более становился вкус менее образованного класса, который, конечно, смотрел на то, чем он всего более восхищался, как на лучшее в своем роде. Так и в религии; суеверия, вносимые в нее суеверной толпой, обыкновенно понимаются ею как улучшения. Притом же если при падении цивилизации, возврат к варварскому состоянию и не считается прогрессом, то обыкновенно все же представляется необходимым для удовлетворения требований времени.

Недавно, например, были восстановлены в английском уложении о наказаниях розги, как наказание за известные проступки, причем их очень настойчиво расхваливали на нашей стороне Атлантического океана. Я не стану решать вопроса о том, насколько розги, как наказание за преступление, хуже или лучше тюремного заключения. И указываю на этот факт, только как например того, как увеличивающееся количество преступлений и затруднения в содержании заключенных (вещи очевидные в настоящее время) могут повести за собой более полный возврат к физическим мучениям варварских кодексов. Нетрудно также понять, что и употребление пытки, при судебных следствиях, постоянно развивавшееся с падением римской цивилизации, могло казаться в то время, когда нравы грубели, а преступления увеличивались, необходимым улучшением уголовного закона.

Существует ли в настоящих течениях мысли и вкуса какие-либо указания на регресс, этого нам нет надобности исследовать; многое тем не менее несомненно указывает на то, что наша цивилизация достигает критического периода, и что если не будет сделано новых усилий в направлении общественного равенства, то девятнадцатый век [-374-] …тия. Эти промышленные застои, причиняющие такие же опустошения и страданий, как голод или война, подобны болям и припадкам, предшествующим параличу. Повсюду очевидно, что стремление к неравенству, это необходимое следствие материального прогресса там, где земля монополизирована, не может развиваться значительно далее, без того, чтобы не выдвинуть нашу цивилизацию на тот наклонный путь, на который так легко вступить и который так нелегко покинуть. Возрастающая трудность борьбы за существование, увеличивающаяся необходимость напрягать каждый нерв, чтобы не быть опрокинутым и растоптанным под ногами в погоне за богатством, всюду высасывает те силы, которые должны бы были служить прогрессу. Во всех цивилизованных странах увеличивается нищета, преступления, сумасшествия и самоубийства. Во всех цивилизованных странах увеличиваются болезни, происходящие от чрезмерного напряжения нервов, от недостаточного питания, от скверных помещений, от нездоровых и однообразных занятий, от преждевременной работы детей, от трудов и преступлений, на которые бедность обрекает женщин. Во всех цивилизованных странах средняя продолжительность жизни, постепенно возраставшая в течение многих столетий и, кажется, достигавшая своей кульминационной точки приблизительно в первой четверти нашего столетия, теперь, по-видимому, уже уменьшается*63.

Нет, не на прогресс цивилизации указывает все это, а на цивилизацию, в своих низовых течениях уже начавшую отступать назад. Прилив в заливе или реке не весь разлом переходит в отлив; тут вода еще прибывает, а там уже начала упадать. Когда солнце проходит через меридиан, можно заметить лишь по направлению кратчайшей тени; дневной жар еще и после того увеличивается. Но мы уверены, что кончающийся прилив скоро должен превратиться в полный отлив; мы уверены, что за склоняющимся солнцем должна последовать темнота, и мы уверены, что цивилизация уже начала падать, если, по отношению к числу народонаселения, люди должны теперь строить все больше и больше тюрем, все больше и больше богаделен, все больше и больше домов для умалишенных,- хотя бы знание росли, изобретения прибавлялись к изобретениям, заселялись новые страны и расширялись города. Общество умирает не от вершины к корням, но умирает от корней к вершине.

Существует однако доказательство стремления нашей цивилизации к упадку гораздо более ясное, чем то, какое может нам дать статистика. Всюду заметно смутное, но общее чувство разочарования, усиливающееся [-375-] озлобление среди рабочих классов, какое-то беспокойство и революционное брожение. Если бы такое состояние сопровождалось определенным представлением о том, как можно помочь беде, то у нас было бы еще хорошее предзнаменование; а этого-то и нет. Люди имели достаточно времени, чтобы научиться, но их способность относить следствие к причине видимо ни на чуточку не подвинулась вперед. И вот на наших глазах совершается реакция в направлении протекционизма, и в направлении других явных политических заблуждений*64. А та огромная перемена в религиозных понятиях, которая в настоящее время совершается в цивилизованном мире даже и свободомыслящему философу не может не казаться фактом ужасным, могущим иметь самые важные последствия в будущем. Ибо совершающаяся перемена касается не только формы религии, а является отрицанием и разрушением самих основ, на которые опирается всякая религия. Христианство не просто освобождается от суеверий, но в народном сознании умирает уже в самом корне, как умирали древние языческие верования, в то время когда христианство вступало в мир. И нигде ничего не видно, что могло бы занять его место. Среди народных масс быстро утрачиваются основные понятия о разумном Творце и о будущей жизни. Оставляя в стороне вопрос о том считать ли совершающуюся перемену за прогресс или нет, мы во всяком случае, ввиду той роли, которую религия играла в мировой истории, должны признать эту перемену за перемену величайшей важности. И если только человеческая природа не изменилась внезапно в том, что за все время, как показывает история человечества, являлось ее глубочайшей характеристичной чертой, мы вправе ожидать великих событий и переворотов. И в прежнее время подобные состояния мысли всегда являлись особенностью переходных эпох. Менее сильное и менее глубокое (ибо, в настоящее время материалистические идеи захватывают самую глубь почвы, а не одну только поверхность) подобное же брожение мысли предшествовало Французской Революции. А самое близкое подобие совершающегося теперь крушения религиозных идей находим мы в том периоде, когда древняя цивилизация стала переладить от блеска к упадку. Какая перемена должна наступить, этого не может сказать ни один смертный; но что должна наступить какая-то великая перемена, это начинают сознавать все мыслящие люди. Цивилизованный мир ждет какого-то великого движения. Или это будет прыжок кверху, который откроет путь к успехам, о каких мы и не мечтали, или это будет движение вниз, которое вернет нас снова к варварскому состоянию. [-376-]


*61 См. письмо Маколея к Рэндэлю, биографу Джефферсона.

*62 При этом считаю поучительным заметить, как недостаточно и как обманчиво было бы то представление о нашей цивилизации, какое могло бы быть составлено по религиозным и надгробным памятникам нашего времени, а они ведь составляют единственный источник, из которого мы почерпаем наши сведения о погребенных цивилизациях.

*63 Статистические данные, показывающие это, в удобной форме собраны в книге, озаглавленной "Вырождение и воспитание расы" Самуила Ройса (Deterioration and Race Education, by Samuel Royce), которая получила широкое распространение благодаря почтенному Петру Куперу из Нью-Йорка. Как это ни странно, но единственным средством для борьбы со злом, предложенным г. Рейсом, является учреждение детских садов.

*64 В смысле акта государственной мудрости,- в отношении понимания основных принципов и приспособления средств к целям, конституция Соединенных Штатов, установленная сто лет тому назад, стоит неизмеримо выше новейших конституций отдельных штатов, из которых самая новая, конституция Калифорнии, представляет из себя лишь жалкий набор слов.

 

Предыдущая глава / Содержание / Следующая глава