ДЖОН ГОБСОН

ИМПЕРИАЛИЗМ

СОДЕРЖАНИЕ.

Стр.

Предисловие к русскому изданию.................... 3

Предисловие автора................... 17

ВВЕДЕНИЕ.

Национализм и империализм.

Часть I.

Экономика империализма.

Глава I. Критерий империализма................. 27

» II. Торговля и империализм. ................ 38

» III. Империализм и перенаселение................ 52

»  IV. Экономические паразиты империализма........... 55

» V. Империализм и протекционизм. -.............. 68

» VI. Экономические корни империализма............. 73

» VII. Финансовая система империализма.........., . . 89

ЧАСТЬ_II.

Политика империализма.

Глава I. Политическое значение империализма........... 101

» II. Научная защита империализма.............. 130

» III. Нравственные и идеалистические факторы империализма . 160

» IV. Империализм и низшие расы............. 179

» V. Империализм в Азии................... 228

» VI. Имперская федерация.................. 257

»  VII. Выводы...................... . 277

Перевод с английского с предисловием к русскому изданию В. Б. БЕЛЕНКО

Рабочее Издательство «ПРИБОЙ» Ленинград

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ТИПОГРАФИЯ Изд-ства сЛенинградская Правда» Ленинград, Социалистическая, 14

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ГУ Б Л ИТ № 35261 Печ. 5.000 экз. 18 л. Зак. № 447. 1927 г.

ПРЕДИСЛОВИЕ К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ.

Дж. А. Гобсон рассматривает империализм, как определенным образом обусловленную политику территориальной экспансии.

Стремление какого-либо государства к расширению территории может вызываться необходимостью переселения части народа на свободные или малонаселенные чужие земли, где эмигранты организуют жизнь по образу и подобию своей родины. Такого рода экспансия «может рассматриваться, как естественное продвижение национальности, как территориальное расширение ее земельных фондов, языка и учреждений». И против такой «нормальной экспансии национальности» Гобсон не имеет существенных возражений. Другое дело — современная бешеная погоня за землями, практикующаяся всеми крупными капиталистическими державами. Почти все современное расширение европейских государств выразилось в политическом поглощении тропических и подтропических стран, в которых белые не могут селиться со своими семьями. Занимаются земли, негодные для колонизации, и это занятие выражается в том, что кучка белых людей—чиновников, торговцев и промышленников— подвергает политическому и экономическому порабощению миллионы людей «низшей расы».

Но, быть-может, захват земель практикуется в интересах развития торговли? Перевернув груды цифрового материала, автор отвергает и такое предположение. Статистика «наносит решительный удар утверждению, будто торговля следует за флагом». Торговля с колониями представляет «бесконечно-малый придаток к коммерческим ресурсам нашей страны»; качественно, тропическая торговля стоит крайне низко. Сюда сбываются наиболее дешевые текстильные и металлические изделия, плюс большие количества пороху, спирта и табаку. Кроме того, торговля с новыми тропическими владениями является наименее прогрессирующей и наиболее колеблющейся.

Значит, вновь приобретаемые земли не пригодны ни для поселения ни для торговли. Между тем «издержки производства» по этой операции громадны: усиливающееся давление налогового пресса; огромная трата материальных и человеческих ресурсов на военные и морские сооружения; «расчетливый и алчный маккиавелизм» в политике; неизвестный до сих пор «мстительный национализм» в колониях;

наконец, «сильное неудовольствие» других народов, ежеминутно угрожающее дипломатическими и военными осложнениями, и пр.

Во имя чего же все это делается, и как мог британский народ позволить, чтобы его вовлекли в такую невыгодную сделку ? Ответ на этот вопрос дает первая часть работы Гобсона.

Очевидно, если «британский народ» вовлекается в предприятия, от которых ему нет никакого барыша, кроме кучи неприятностей, то здесь нужно предполагать «заговор» каких-то групп, в жертву частных интересов которых приносятся подлинные интересы «нации». И автор начинает считать по пальцам.

1) Предприниматели, занятые производством вооружения и снабжения для морского и военного ведомства. «Эти люди—империалисты по убеждению; им выгодна наступательная политика».

2) Крупные фабриканты, представители экспортной торговли, работающие в колониях и для колоний. Заводы, рудники, железные дороги и другие предприятия, организуемые в колониях, «заинтересовывают определенным образом важнейшие отрасли заводской промышленности и внушают их собственникам твердую веру в империализм».

3) Военнослужащие, являющиеся империалистами как в силу убеждений, так и «в силу профессиональной заинтересованности».

4) Люди, ищущие службы в колониях и протекторатах. Колонии— удобные места «для неудавшихся карьер и испорченных репутаций». Англия давно страдает от перепроизводства во всех профессиях от дипломатов до попов, и вопрос заключается в том, как получить «свежий рынок... для нашей молодежи, которая в наши дни является тоже избыточным товаром».

Вывод: «корыстный уклон» в сторону империализма имеется во всех «образованных классах».

Но все это—только мелкая рыбешка империализма, играющая большею частью подчиненную роль. Главное действующее лицо есть капиталист, ищущий рынков для разлгещения своих капиталов, и, в частности, финансист—главный делец по этой части. «Не будет преувеличением, если я скажу, что современная иностранная политика Великобритании заключается главным образом в борьбе за выгодные рынки для вкладчиков капитала. С каждым годом Великобритания все больше превращается в страну, живущую с заграничной дани, и те классы, которые пользуются этой данью, стремятся использовать общественные средства, общественные кошельки, общественные силы для расширения сферы приложения своих частных капиталов и для охраны тех из них, которые уже были вложены прежде, а также для улучшения условий их помещения».

В 1899 г. весь доход Великобритании от внешней торговли определялся в 18 милл. фунтов, а чистая прибыль на капитал, вложенный за границей,—90—100 милл. фунтов. Эти цифры дают ответ на вопрос, «откуда идет экономический импульс в сторону империализма». Помещение капиталов в чужих краях создает риск, связанный с политическими условиями этих стран. Отсюда—нажим на свое правительство с целью гарантировать нормальный приток барышей через аннексирование или политический контроль этих стран.

Если отбросить в сторону словесную шелуху о «естественной» и «неестественной» экспансии, о заговоре и надувательстве «британского народа», то к чему сводится суть рассуждений Гобсона?

1) Современный империализм имеет специфическую природу, он представляет новое, неизвестное прежним историческим эпохам, явление.

2) Современный империализм есть политика, определяемая экономическими интересами господствующих классов и в первую голову интересами капитала, ищущего применения.

Эти две особенности современного империализма автор подметил совершенно правильно. Это есть то, что впоследствии стало важнейшей составной частью революционно-марксистской—в частности ленинской—трактовки империализма.

Дж. А. Гобсон не марксист. Он очень не хочет сползти с высот «объективной» науки на «узкий путь исторического материализма» и, страхуя себя от грозящей ему опасности, зовет на помощь .все земные добродетели: отвагу, патриотизм, политическое честолюбие, филантропию и пр. И все же тщетно. Отказавшись от материалистической теорчи, как предпосылки исследования, он, под давлением убийственной логики фактов, принимает ее как результат исследования и оказывается вынужденным, при объяснении величайшего явления современности, заговорить языком марксистской школы:

«Я поставил экономическое принуждение на первый план потому, что с исторической точки зрения это—causa causans империализма, оно либо сопутствует ему, либо следует за ним». Хороший предметный урок для ревизионизма и теоретического эклектизма !

Правильно подметив главную движущую силу империализма, автор не смог однако дать ей правильное экономическое обоснование. Это—основной Недостаток книги, в прямой связи с которым находится удручающе беспомощная реформистская критика империализма.

Как объяснить образование избыточного капитала, ищущего применения на внешних рынках? При решении этого важнейшего вопроса Гобсон исходит из некоторых общих теоретических положений, давным-давно опровергнутых и жизнью и теорией.

Появление «сверхсбережений» и перепроизводства не является, при существующих условиях производства, фатальной необходимостью. «Все, что произведено или может быть произведено, может быть и потреблено, так как право на продукт в форме ренты, прибыли или заработной платы составляет часть фактических доходов какого-либо члена общества, и он может потребить данный товар или же обменять его на какой-нибудь другой предмет потребления у того, кому он лично не нужен. На-ряду с производством рождается

и потребительная способность...». Зачем же тогда капиталистическая практика так жестоко издевается над этой доброй теорией, почему потребление автоматически отстает от производства? «Эра беспощадного соперничества, за которой последовал быстрый процесс амальгамации капиталов, передала огромное богатство в руки небольшой кучки генералов от промышленности. Самый расточительный образ жизни, какой мог себе позволить этот класс, не мог перегнать роста его доходов, и процесс автоматического накапливания принял небывалые размеры». Рост сбережений еще более усиливается, поскольку «тресты» и «комбинаты», порождаемые конкуренцией, искусственно ограничивают производство и, тем самым, возможность применения незанятого капитала внутри страны. Отсюда—империализм.

Корень зла в том, что в современном обществе имеются классы, доходы которых оказываются больше, чем можно потребить. Империализм коренится не в характере современного производства, а в неправильном распределении. «...Очевидно, что заблуждение—считать империалистическую экспансию неизбежной, как необходимый выход для развивающейся промышленности; не процесс промышленности требует открытия новых рынков и новых сфер помещения капитала, а плохое распределение потребительных способностей, мешающее поглощению продуктов и капиталов внутри страны». Отсюда, разумеется, без труда можно прийти к выводу о необходимости путем «социальных реформ» исправить недостатки в системе распределения, т.-е. отнять у имущих классов часть их чрезмерных нетрудовых доходов.

Уничтожьте недостатки распределения, и «задорный империализм» окажется ненужным; тогда все продукты, производимые внутри страны, будут здесь же потребляться; увеличившийся объем потребления даст «постоянное и выгодное применение гораздо большей массе частных и государственных капиталов, чем теперь». Социальные реформы оказываются таким образом выгодными и для тех... против кого они направлены, и в сущности непонятно, почему капиталисты, поведение которых напоминает образ действий собаки, лежащей на сене (сами не едят и другим не дают), упорно не желают испытать на себе их благотворного действия...

Основная теоретическая ошибка Гобсона заключается здесь в следующем. Когда он говорит: «все, что произведено или может быть произведено, может быть и потреблено» и на этом основании отрицает неизбежность политики экспансии для современного капитализма,—этот круг идей развивался впоследствии Каутским и получил заслуженную отповедь со стороны В. И. Ленина,—то он исходит при этом из предположения, будто целью капиталистического производства является потребление. При таком предположении не остается другого пути, как объяснить перепроизводство и сверхсбережения, толкающие на путь «задорного империализма», только тем, что капиталисты «зарабатывают» больше, чем могут потребить, что выше сил несчастного капиталиста слопать груды зарабатываемого им богатства.

Такой взгляд на природу капиталистического производства, берущий свое начало у пустозвонного «принца науки» Сэя, является абсолютно ошибочным. «Ни в коем случае не следует забывать,—писал Маркс в «Theorien»,—что при капиталистическом производстве дело идет не непосредственно о потребительной ценности, а о меновой ценности и в особенности об увеличении прибавочной ценности. Последняя есть движущий мотив капиталистического производства. Поэтому хорошо было бы понимание, которое для того, чтобы отбрехаться (wegzuraisonieren) от противоречий капиталистического производства, отвлекалось бы от базиса последнего и превращало бы его в производство, рассчитанное на непосредственное потребление». С этой точки зрения невозможно рисовать себе картину капитализма без перепроизводства и «сверхсбережений». Они обусловлены самой сущностью этой формы производства. Погоня за прибылью—и притом за максимально высокой прибылью—вытекает из необходимости «работать» в обстановке, где «человек человеку—волк», где нужно уничтожать своих соперников, чтобы самому не быть уничтоженным, где максимальное расширение размеров производства, не считаясь с размерами потребления, является единственно надежной гарантией в борьбе всех против всех, именующейся свободной конкуренцией. Свободная конкуренция совершенно неизбежно ведет к концентрации производства, а эта последняя, на известной ступени развития, порождает капиталистическую монополию — трест, картель и пр., ограничивающую производство и ведущую к образованию все возрастающих масс капитала, ищущего и не находящего себе выгодного помещения. Политика империалистической экспансии есть, таким образом, неизбежный результат развития капиталистического производства, поскольку последнее вступило в свою монополистическую фазу. Нельзя поэтому понимать империализм только как политику, не обусловленную самой природой капитализма, а вытекающую лишь из случайных причин, и на этом основании объявлять ее необязательной для современного хозяйства. Империализм есть система хозяйства, и территориальная экспансия является ее неотъемлемой составной частью. Или, как писал Ленин: «Империализм есть капитализм на той стадии развития, когда сложилось господство монополий и финансового капитала, приобрел выдающееся значение вывоз капитала, начался раздел мира международными трестами и закончился раздел всей территории земли крупнейшими капиталистическими странами».

Гобсон этого не понимает. Империализм, неправильно рассматриваемый им только как политика территориальной экспансии, не увязывается с эпохой монополистического капитализма. Он упоминает кое - где о трестах и комбинатах, однако лишь для того, чтобы указать на них как на фактор, только усиливающий процесс образования «сверхсбережений». Он не замечает разницы между «новым» и «старым» капитализмом. Иногда у него попадаются правильные замечания о всесильном «финансирующем капиталисте», о роли трестов, об огромном значении банков и пр. Но обобщить все подмеченные факты, понять современное хозяйство как эпоху монополистического капитализма и вывести отсюда территориальную экспансию, как его имманентное определение, он не смог. Это самый крупный изъян книги.

Совсем плохо выглядит Гобсон, когда он начинает сочинять рецепты. Рассуждает он так: империализм коренится в плохой системе распределения, передающей в руки кучки генералов от промышленности огромные сверхсбережения. Нужно отнять у них часть их барышей с целью передачи их в руки нуждающейся части населения. Монопольная прибыль, рента и вообще доходы, «не являющиеся продуктом ручного или умственного труда», не имеют «законного (?!) raison d'être». Исправив систему распределения, мы тем самым уничтожаем основу империалистической экспансии, не уничтожая современного способа производства ¹

Здесь уместно дать небольшую историческую справку. Один из «социальных реформаторов» начала XIX ст.—Джон Грей выступил с проектом системы рабочих денег, при помощи которых он думал устранить недостатки капитализма, не уничтожая самого капитализма. Взамен товара, сдаваемого банку, производитель получает «расписку»,свидетельствующую о количестве рабочего времени, истраченного им на производство, и дающую одновременно право на получение из банковских складов какого-либо товарного эквивалента. «При этой системе,—писал Грей,—было бы также легко во всякое время продавать на деньги, как легко теперь купить на них. Производство было бы равномерным и никогда не иссякающим источником спроса».

Грей хотел уничтожить деньги—не уничтожая товара. Люди должны производить на основах обмена и вместе с тем быть независимыми от условий обмена. Пустая выдумка, покоящаяся на непонимании того, что уничтожить деньги значит уничтожить меновую ценность, с меновой ценностью—товар, а с товаром—буржуазную форму производства. Только непонимание неразрывной связи между товаром и деньгами могло породить мысль уничтожить деньги, не уничтожая товарного производства, эти самые деньги и порождающего. «Скорее банкротство (банкротство банка, уверовавшего в этот догмат.—В. Б.) в этом случае приняло бы на себя роль практической критики»,—писал Маркс.

Проект «социальных реформ» Джона Гобсона есть нечто иное, как расширенное воспроизводство утопии Джона Грея: он считает

¹ "Честь" противопоставления производства распределению принадлежит Дж. Ст Миллю, возведенному в ранг «великих мыслителей». В одном месте Маркс писал по этому поводу: «На плоской равнине всякая кочка кажется холмом, плоскость, современной буржуазной мысли лучше всего измеряется калибром ее „великих мыслителей". «-Капитал*, т I, гл. 14.

возможным уничтожить капиталистическую систему распределения, не уничтожая капиталистического производства.

Жалкая химера реформизма! Система распределения дана, раз дана система отношений производства. Или существует капитализм и вместе с ним прибыль, рента, конкуренция, накопление и «сверхнакопление» на одной стороне и заработная плата — на другой, и все это имеет такое же законное raison d'être, как и само капиталистическое производство. Или общество «пересматривает» капиталистическую систему распределения — регулирует распределение, отнимая у богатых их барыши, т.е. экспроприируя капиталистов, т.-е. отменяя «священное» право собственности — эту основу основ капитализма. Передавая излишки в руки «нуждающейся четверти нашего населения», т.-е. заменяя заработную плату, являющуюся формой дохода наемных рабочих, другой формой распределения, мы уничтожаем класс наемных рабочих, а вместе с ним и отношения эксплуатации — эту вторую «святыню» капитализма—и таким образом уничтожаем самую возможность существования капиталистического производства. Капитализм без наемного труда, без эксплуатации, без сверхприбылей и пр. — выкидыш человеческой мысли.

Если бы Гобсон имел смелость продумать до конца свои «социальные реформы», то он неизбежно пришел бы к необходимости говорить об уничтожении империализма как об уничтожении империалистического капитализма. А для этой цели социальных реформ недостаточно: тут требуется социальная революция! Но на то он и реформист, чтобы демонстрировать трусость мысли там, где нужно делать революционные выводы. В таких случаях реформист предпочитает прятаться под сенью звонкой фразы, не заботясь о том, сходятся ли у него концы с концами или нет.

Изучение влияния империализма на различные стороны общественно-политической жизни составляет вторую — после экономического анализа — важнейшую часть книги. Исходя из принципа, что политика экспансии питается экономическими интересами господствующих классов, Гобсон без труда справляется с грудой лицемерных, облеченных в quasi - научную форму построений, стремящихся оправдать империализм, исходя из принципа «культурной миссии избранных наций», необходимости распространения «христианской морали», уничтожения варварства и беззащитности или приучения туземцев к «прелестям труда».

Этой стороне вопроса Гобсон придает большое значение. Иногда даже кажется, что автор считает главной своей целью именно разоблачение этого циничного лицемерия, имея в виду показать «британскому народу», как его обманывают на каждом шагу, издеваются над его «моралью», опустошают его кошельки во славу империалистических акул. Несчастный «британский народ» тащат в петлю и при этом еще уверяют, что именно этого и требуют его собственные насущные интересы. Его возмущает «циничный дух» империализма, называющего разбой — подвигом, рабство — прелестью труда, систему политического деспотизма — заботливым правительством.

С большим мастерством он рисует нам картину поведения империалистов в колониях. Система политического деспотизма; низведение туземцев на положение немого и бесправного раба; система ничем не сдерживаемой беззастенчивой эксплуатации, ради наживы частных лиц; полное отсутствие заботы о благополучии туземцев; отсутствие всякого намека на отношения здоровой взаимопомощи между белыми и туземцами; словом, всестороннее политическое и экономическое угнетение народов — вот что представляет собою «цивилизаторская миссия» на практике. «Печать паразитизма лежит на каждом белом поселке, раскинувшемся среди низших рас», — такова сущность поведения белого человека в колониях.

Для характеристики взаимоотношений между белыми и туземцами автор пользуется следующими словами Таундсенда: «Нет такого угла в Азии, где бы жизнь белого человека, не охраняемая силой, фактически или потенциально была в безопасности хотя бы на один час; и нет такого азиатского государства, которое, если бы только это было безопасно, не изгнало его из своих пределов сразу и навсегда». Действительно, настоящие чувства «цивилизуемых» туземцев здесь поняты правильно!

Удачно подмечает Гобсон некоторые стороны политическою влияния империализма, и соответственные места в его книге читаются с большим интересом.

Рост милитаризма; рост налогов и государственного долга; неизбежная гибель буржуазного либерализма («делу либерализма они предпочли интересы экономические, интересы имущих и спекулятивных классов, к которым принадлежит большинство их лидеров»); умирание буржуазной демократии ("представительные учреждения плохо уживаются с колониальной империей,—как с ее людьми, так и с ее методами"); наконец, необходимость распада Британской империи—все это рассматривается Гобсоном, как неизбежные последствия империализма, и все это частью совершилось, частью происходит на наших глазах.

Особенно мы обращаем внимание читателя на те места из книги, где идет речь о методах, при помощи которых весь идеологический аппарат общества, в частности наука, оказывается в плену у господствующих классов. Когда марксист говорит о химере «чистой науки», всякий уважающий себя буржуазный ученый назовет это вздорной болтовней, в которую могут верить разве только классово-узколобые профаны. Тем более интересно познакомиться с мнением человека, стоящего вне подозрений в смысле «классовой ограниченности», ибо Гобсон повсюду старается смотреть на вещи, руководствуясь «общечеловеческими» принципами.

Автор считает несправедливым обвинять в нечестности учителей, которые обычно думают и учат согласно крайнему своему разумению. И все же и школы и университеты оказываются во власти «денежных интересов плутократии».

Указав на ряд способов, ставящих учебные заведения в тесную материальную связь с имущими классами, автор пишет: «...Всякий раз, когда деловые интересы сталкиваются с академическими, преподавание берется деловыми интересами под свой контроль и соответственным образом направляется. Всякий, кто хочет проследить политическую доктрину за последнее столетие, не сможет не признать, что подбор идей, гипотез и формул, группировка их в школы и направления и распространение их происходило под явным давлением классовых интересов». И далее автор называет «вздорными» разговоры об академической гордости и интеллектуальной честности: «на чьем возу сидишь, тому песню поешь!».

Таковы хваленые «свободы» буржуазных университетов в освещении «надежного», — как называл Гобсона В. И. Ленин, — свидетеля.

Несколько слов о будущем империализма, как оно рисуется автору. Стремление к захвату все новых и новых земель приведет к тому, что весь мир будет охвачен щупальцами крупных империалистических держав. Массы незанятого капитала, устремляющиеся за границу, будут служить главным источником барышей; из колоний же будут поступать основные массы предметов потребления. Для защиты границ разросшихся империй все больше будут применяться цветные войска, руками которых и будет проводиться угнетение этих же цветных народностей. Собственная промышленность не будет представлять большого интереса и придет в упадок. Таким образом, империалистические державы станут паразитами, живущими на теле подвластных им народов. Особенно четко набросал Гобсон такую перспективу в связи с возможностью раздела Китая, где «западные капиталисты и дельцы натолкнулись, по-видимому, на источники рабочей силы, гораздо более богатые, чем золотые рудники или минеральные недра».

«Большая часть Зап. Европы приобрела бы тогда внешность и характер излюбленных уголков южной Англии, Ривьеры или Италии и Швейцарии, засиженных туристами или сильными мира сего. В ней жили бы тогда небольшие группы богатых аристократов, собирающих дивиденды и гонорары с Дальнего Востока, несколько более многочисленные группы профессиональных откупщиков и торговцев, большое количество домашней прислуги, транспортных рабочих и рабочих, занятых последней стадией производства, наиболее нежных, скоропортящихся продуктов; все главные отрасли промышленной жизни исчезли бы, так как главные предметы питания и промышленности потекли бы как дань из Азии и Африки».

Эта идея империалистического паразитизма также вошла впоследствии в революционно-марксистскую трактовку империализма.

Империализм, по Гобсону, не «есть слепой и неизбежный рок»; он опирается не на интересы народа в целом, а на интересы некоторых классов, навязывающих эту политику ради собственных своих выгод народным массам. Раскрыв «заговор этих порочных сил», автор в заключении хочет указать, как можно уничтожить эту «гибельную» политику. И здесь, выступая уже как политический деятель, призывая к действию, он оказывается настолько же беспомощен, насколько был силен, когда выступал в качестве исследователя и обличителя «порочных сил». Хватаясь то за одну, то за другую гипотезу, увещевая, угрожая и предостерегая, рисуя картину «желтой опасности», идущей с Востока, и переносясь затем на Запад, чтобы посоветовать замену «существующих олигархий или мнимых демократий подлинными национальными правительствами», он производит впечатление тургеневского Рудина: большие и смелые слова— когда рассуждает, и жалкая растерянность и импотентность—когда действует.

Высказав множество предположений — туманных, наивных и противоречивых, исчерпав всяческие «вероятно» и «возможно», автор в заключении выдвигает против паразитического империализма свой самый страшный аргумент: непреложность законов природы.

Древний Рим, наиболее яркий пример социального паразитизма, есть прообраз современности. Там господствует денежный интерес, высасывающий богатство из тела других народов. Обработка земли, ремесла, военная служба—все выполняется подневольными рабами. Роскошь и праздность, раболепство и распущеность уничтожили физическую и нравственную стойкость и вместе с тем способность не только управлять, но и размножаться. И ожиревший, развратный, вырождающийся Рим — погиб.

«Современный империализм в наиболее существенных чертах ничем не отличается от старого примера. Элемент политической дани сейчас отсутствует или играет второстепенную роль; наиболее грубые формы рабства исчезли, а некоторые факты более естественного и бескорыстного управления смягчают или затеняют его определенно паразитарную сущность. Но природу не обманешь: законы ее действуют всюду, они обрекают паразита на атрофию, на вымирание и полнейшее исчезновение; этих законов не избежать ни народам ни отдельным организмам...».

Жуткая картина, страшная месть! Жаль только, что Гобсон, пророчествующий от имени природы, не потрудился указать, когда же пробьет час этой «страшной мести» — через 10, 100, 1000 лет или... накануне «страшного суда..»? И поэтому от такой жуткой картины никому, в сущности, не становится страшно.

Будет или не будет «наказана» империалистическая клика законами природы,—мы не беремся решать. Но мы должны подчеркнуть, что питать такого рода надежды—значит усыплять внимание, парализовать волю, отказаться от борьбы. Так и поступают социал-реформисты всех стран, в рядах которых находится и наш автор.

Революционный пролетариат думает и действует иначе. Эпоха империализма характеризуется крайним обострением противоречий, свойственных капиталистическому производству. Концентрация производства и вытекающая отсюда монополия (картель, трест) повела к ослаблению конкуренции внутри отдельных стран, но с тем, чтобы воспроизвести ее на более широкой основе, в форме борьбы между странами, становящейся все более и более острой.

Тенденция к обострению борьбы вытекает из закона неравномерности капиталистического развития, имманентного капиталистической системе, как системе общественно-неорганизованной, стихийной. В рассматриваемую эпоху неравномерность развития обостряется и приобретает решающее значение. Рост мировых хозяйственных связей приводит к усилению соперничества между странами и толкает отстающих на путь промышленного перевооружения, возможность которого тем легче, чем выше развитие техники. В процессе этого скачкообразно идущего перевооружения соотношение сил постоянно меняется: отстававшие страны догоняют ушедших вперед или перегоняют их, а затем сами оттесняются назад новыми соперниками. Так, в течение почти всего XIX ст. Англия стояла впереди всех; к началу XX ст. Германия и, частично, Япония начинают обгонять ее, а затем С.-А. С. Штаты в короткий срок обгоняют все европейские страны и становятся на первое место. Вместе с тем в Европе происходят дальнейшие перемещения: Франция, напр., шедшая все время позади Германии и Англии, в последнее время обнаруживает тенденцию стать крупнейшей индустриальной страной.

Изменения в соотношении сил, вытекающие из неравномерности развития, вызывают необходимость перераспределения колоний и сфер влияния, неизбежно выливающегося в форму насильственною пере-дела, поскольку весь мир поделен и свободных земель нет. Этим дается необходимость грандиозных столкновений, — империалистических войн.

Все это приводит, далее, к обострению классовой борьбы и неизбежности социалистических революций. Ослабление империалистических государств, являющееся следствем обостряющейся борьбы между ними, создает предпосылки для победоносной пролетарской революции в отдельных странах.

Как известно, В. И. Ленин писал на этот счет следующее: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран, поднимая в них восстание против капиталистов, выступая

в случае необходимости даже с военной силой против эксплуататорских классов и их государств».

Одновременно с обострением классовой борьбы внутри империалистических государств растет освободительное движение угнетенных народностей в колониях, так что капиталистическая система производства подпадает под соединенные удары двух социальных сил.

К. Каутский, глава немецких социал-реформистов, считал возможным говорить об «ультра-империализме», понимая под последним новую фазу империализма, основанную на мирном сотрудничестве империалистических акул в деле эксплуатации всего мира. У Дж. А. Гобсона также попадаются иногда аналогичные нотки.

Идея «ультра-империализма», обосновывающая возможность ослабления противоречий и, следовательно, благословляющая на проповедь примирения с империализмом, ни в какой мере не согласуется с действительностью — „с гигантским разнообразием экономических и политических условий, с крайним несоответствием в быстроте роста различных стран и пр., с бешеной борьбой между империалистическими государствами" (Ленин). Из неравномерности развития капиталистических стран, ведущей к постоянному изменению соотношения сил, вытекает неизбежность усиления, а не ослабления противоречий. Там, где можно получить максимум прибыли, задушив конкурента, капиталисту нет смысла итти на компромисс, чтобы получить только часть прибыли. То же самое нужно сказать и о капиталистических странах.

Чем больше усиливается неравномерность развития, чем чаще и резче меняется соотношение сил, тем сильнее обостряются противоречия, тем большее значение приобретает бронированный кулак, тем меньше остается места для ультра-империалистских словопрений.

Ни одна общественная форма не может существовать, если противоречия, порождаемые ее развитием, не находят своего решения в процессе дальнейшего ее развития. Но империалистическая фаза, характеризующаяся крайним обострением капиталистических противоречий, не создает никаких возможностей для решения их на базисе данной системы. Крах империализма становится по этому единственно-возможным и исторически-неизбежным выходом из этого «безвыходного» положения. Являясь новейшим этапом в развитии капитализма, империализм есть, вместе с тем, последний этап этого развития; не ультра-империализм, а социалистическая революция и коммунизм идут ему на смену. Только пролетарская, коммунистическая революция, — говорит большевизм,— может вывести человечество из тупика, созданного империализмом и империалистическими войнами. Каковы бы ни были трудности революции и возможные временные неуспехи ее или волны контр-революции — окончательная победа пролетариата неизбежна.

Экономический закон движения капитализма вызвал его к жизни, но он же породил и силы, которым суждено свести с ним исторические счеты. Мы являемся свидетелями того, как под мощными ударами соединенных сил революционного пролетариата и порабощенных колониальных народностей начинает рушиться здание загнивающего и паразитирующего империализма. Жуткая драма, ареной которой является весь мир, а участниками—сотни миллионов людей всех цветов кожи—приближается к своему последнему акту. Против господствующих классов, против социал-предателей, без пут реформизма на ногах,.на баррикадах гражданской войны—революционный пролетариат сбросит ярмо наемного рабства и установит то, что стало фактом в Советском Союзе: диктатуру пролетариата.

Книга Дж. А. Гобсона, написанная им в 1902 г. и только теперь предлагающаяся вниманию русского читателя, почти целиком сохранила свою ценность. Можно и нужно спорить с автором относительно трактовки некоторых крайне важных вопросов; нужно разоблачать трусость мысли, выдающую его с головой, как реформиста, когда он сочиняет рецепты для борьбы с империализмом; но никак нельзя упрекнуть его в научной апологетике, в желании обелить или оправдать существующий порядок вещей. Это достоинство, соединенное с большой эрудицией и тонкой наблюдательностью, позволило Гобсону дать работу, представляющую, — по определению В. И. Ленина,—«очень хорошее и обстоятельное описание основных экономических и политических особенностей империализма».

В. Беленко.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Настоящий труд о современном империализме имеет целью дать более точное определение выражению, которое у всех на устах и которое употребляется для обозначения самого могущественного течения в современной политике Запада. Хотя империализм был воспринят более или менее сознательно многими европейскими государствами и грозит сокрушить политическую изолированность Соединенных Штатов, тем не менее Великобритания продвинулась по этому пути настолько быстрее и решительнее других, что по достижениям своим может служить наиболее поучительным примером или предостережением.

Делая попытку раскрыть и выяснить основные принципы, которым подчинена империалистическая политика, я буду иллюстрировать эту политику, главным образом, на примере развития британского империализма за последние годы, при чем буду применять скорее диагностику, чем историческое описание.

В первой части настоящего труда излагаются экономические основы империализма и приводятся те статистические данные, которые уясняют его методы и достижения.

Вторая часть изучает теорию и практику империализма с точки зрения его «цивилизаторской миссии», его влияния на «низшие» или чужеземные народы, и его политическое и нравственное воздействие на поведение и характер принявших его народов Запада.

Книга эта обращается к разуму того меньшинства, которое не удовлетворяется плаванием по волнам политического оппортунизма и не желает покориться гнету слепого «рока», а хочет понять политические силы, чтобы уметь управлять ими.

Те же читатели, которые считают, что задача всякого суждения состоит в том, чтобы удачно сбалансировать доводы, говорящие в пользу определенного политического течения, с теми, которые говорят против него, вряд ли будут удовлетворены той трактовкой настоящей темы, которая дается здесь. Ибо настоящее исследование определенно относится к области социальной патологии, и потому в нем не делается никаких попыток скрыть злокачественность недуга.

Статистические данные, приведенные в I части, заимствованы, если не указано иного источника из «Statistical Abstracts», публикуемых правительстовом. В некоторых случаях я подкреплял их цифрами, взятыми из Statesman's Yearbook.

Я очень обязан издателю «Financial Reform Almanac» за любезное разрешение воспроизвести ценную диаграмму, иллюстрирующую британские расходы с 1870 г., и издателям Speaker'a, Conptemporary Review, Political Science Quarterly и British Friend за разрешение включить в главы этой книги статьи, напечатанные в этих журналах. Мне также хочется выразить свою благодарность моим друзьям м-ру Гильберту Муррей и м-ру Герберту Рику за их помощь при чтении корректур и за многие ценные указания и исправления.

Джон Гобсон.

ВВЕДЕНИЕ.

Национализм и империализм.

В топком хаосе неопределенных политических абстракций кажется совершенно невозможным нащупать все «измы» и каждый закрепить точным определением. Там, где смысл меняется так быстро и легко не только в зависимости от хода мысли, но часто и от тех искусных манипуляций изощренных политиков, которые имеют целью затемнить его, расширить или исказить,—тщетно требовать той определенности, какая необходима в точных науках. Широкая связь империализма с различными родственными понятиями облегчит нам определение его сущности. Национализм, интернационализм, колониальная политика—его ближайшие три сородича—одинаково неуловимы, одинаково обманчивы, и все четверо настолько изменчивы в отношениях друг к другу, что требуется крайняя осмотрительность со стороны людей, изучающих современную политику.

В течение девятнадцатого века устремление в сторону национализма или установления политического единства на национальной основе было доминирующим фактором в династических движениях и внутренним мотивом в жизни широких народных масс. Во внешней политике это стремление иногда принимало разрушительную форму, как это было, например, в Греции, Сербии, Румынии и Болгарии при их разрыве с Оттоманской империей и в Северной Италии при ее отпадении от противоестественного союза с Австрийской империей. В других случаях это была объединяющая или централизующая сила, расширявшая сферу народности, как это было в Италии и во время панславистского движения в России. Иногда народность клалась в основу федерации государств, как это имело место в объединенной Германии и в Северной Америке.

Правда, силы, стремившиеся к политическому единству, шли иногда и дальше, способствуя установлению федеративной зависимости различных народностей, как это было в Австро-Венгрии, Норвегии и Швеции и в Швейцарской федерации. Но общая тенденция сводилась к тому, чтобы об'единить в крупные и сильные национальные единицы родственные между собой государства и провинции посредством изменчивых договоров и союзов, покрывших широкие пространства Европы после падения империи. Это было наиболее яркое достижение девятнадцатого века. Национальные стремления, проявившиеся в этом движении, обнаружились с полной очевидностью как в неудачах, так и в успехах на пути к достижению политической свободы; борьба ирландцев, поляков, финнов, венгерцев и чехов, сопротивлявшихся насильственному подчинению более сильным соседям или принудительному союзу с ними, выявляет во всей его силе могучее чувство народности.

Середина столетия была отмечена целым рядом особенно ярких «националистических» движений, при чем некоторые из них нашли серьезное отражение в династических переменах, тогда как другие были подавлены или иссякли сами собой. Голландия, Польша, Бельгия, Норвегия, Балканы представляли широкую арену национальных битв.

Конец третьей четверти столетия застал Европу разделенной на большие национальные государства или федерации государств, хотя по существу в этом размежевании нельзя усмотреть окончательного завершения всего процесса, так как Италия до сих пор с вожделением смотрит на Триест, так же как Германия на Австрию в надежде осуществить свои вековые притязания.

Это увлечение национальными идеалами и династический строй государств, образованию и одушевлению которых оно способствовало, должны быть в значительной степени приписаны упорному и длительному сопротивлению, которое и великие и малые народности должны были оказать империалистическим планам Наполеона. Национальный дух Англии достиг благодаря напряженной борьбе такой высокой степени самосознания, какого она не видела со времени «долгих дней Великой Елизаветы». Иена сделала Пруссию великой нацией, а поход на Москву ввел Россию в среду европейских народов, как постоянный политический фактор, впервые раскрыв перед ней все богатства западных идей и течений.

Переходя от этого территориального и династического национализма к лежавшей в его основе идее расовой, лингвистической и экономической солидарности, мы заметим еще более удивительное явление. С одной стороны, местный партикуляризм, а с другой—смутный космополитизм должны были уступить место ферменту национального чувства, который проявлялся среди более слабых наций не только в форме упорного и героического сопротивления политическому поглощению или территориальному национализму, но и в форме возрождения старых обычаев, языка, литературы и искусств; у более сильных народов он зарождал своеобразные притязания на роль «избранных» наций и возбуждал в них дух шовинизма.

Действительно, никто лучше Д. С. Милля не определил природы и границ национальности:

«Можно сказать, что известная часть человечества образует народ, если она связана между собою общими симпатиями, которые не существует между ней и другими людьми. Чувство национальности могло зародиться вследствие разных причин. Иногда оно является следствием тождества расы и происхожения. Этому весьма способствует общность языка и религии. Географические границы также являются одной из причин. Но всего важнее тождество политического прошлого, наличность национальной истории и следовательно общность воспоминаний, наличность соборной гордости и унижения, радости и горя, связанных с одинаковыми переживаниям в прошлом» ¹

Попытки перейти естественные границы национализма и поглотить ближайшие и отдаленные территории борющихся и не поддающихся ассимиляции народов умаляет его подлинную сущность и указывают на переход от национализма к ложной колониальной политике—с одной стороны, и империализму—с другой.

Поскольку колониализм выражается в переселении части народа на свободные или малонаселенные чужие земли, где эмигранты сохраняют полные права гражданства родной страны или устанавливают местное самоуправление, согласованное с ее учреждениями и находящееся в конечном счете под ее контролем, он может рассматриваться как естественное продвижение национальности, как территориальное расширение ее земельных фондов, языка и учреждений. Однако, в истории очень редко случается, чтобы колонии долго оставались в таких условиях, будучи удалены от своей родной страны. Они либо порывают связь с метрополией и устраиваются как отдельные национальные единицы, либо остаются в полнейшем политическом подчинении от нее во всех делах, касающихся высшего порядка управления, а в таком случае термин империализм так же уместен, как и термин колониализм. Единственными отдаленными колониями, которые могут рассматриваться, как результат нормальной экспансии национальности, являются самоуправляющиеся колонии Британии в Австралазии и Канада; но даже и здесь местные условия легко могут вызвать сепаратистский национализм, порождаемый сильной консолидацией колониальных интересов и чувств, чуждых и противоречащих интересам метрополии. В других «самоуправляющихся» колониях, как, напр., в Капской области и Натале, где большинство белых не произошло от британских поселенцев, где наличность покоренных или «низших» рас во много раз превышает их количество и где климатические и другие естественные условия вызывают к жизни цивилизацию, сильно отличающуюся от цивилизации «родной страны»,—в уме политиков давно уже промелькнула мысль о неизбежности конфликта между колониальными и имперскими идеями. Когда лорд Росмид говорил, что имперский фактор, как нечто неизменное, «попросту—абсурд», а м-р Роде требовал его «искоренения», они боролись за «колониализм», который с течением времени, путем внутреннего роста, разовьется в сепаратистский «национализм» и притом скорое, чем это имело место в колониях Австралазии и в Канаде,

1 «Представительное управление . Глава XVI.

в виду более резкого расхождения между этими колониями и метрополией как в области интересов, так и в коренных условиях их жизни. Другие наши колонии скорее представляют дух империализма, чем колониальной политики. Незначительная часть их населения состоит из британских поселенцев,- живущих со своими семьями согласно социальным и политическим обычаям и законам родной страны; чаще всего они образуют небольшое меньшинство, политически и экономически правящее над большинством чуждого им подвластного народа, в свою очередь находясь под деспотической властью имперского правительства или его местных уполномоченных. Подобное положение вещей, являющееся нормальным для британских колоний, почти повсеместно усвоено всеми колониями других европейских государств. «Колонии», которые Франция и Германия учреждают в Африке и Азии, не могут по-настоящему рассматриваться, как рассадники французской и немецкой национальной жизни за пределами океана; нигде, даже в Алжире, они не представляют европейскую цивилизацию; их политическая и экономическая общественная структура совершенно чужда строю их метрополии.

В лучшем случае, колонизация вызывается естественным избытком национальности; ее отличительный признак — умение колонистов пересадить цивилизацию, представителями которой они являются, в новые окружающие их естественные и социальные условия. Клички не должны вводить нас в заблуждение; «колониальные» партии Германии и Франции в общих своих стремлениях и методах тождественны с «империалистической» партией Англии—последнее наименование более правильно. Профессор Сили прекрасно определил природу империализма: «Когда государство переходит границы национальности, его власть делается непрочной и искусственной. В этом положении оказываются почти все государства, в том числе и наше. Когда народ распространяется на чужой территории, может случиться, что он не сумеет уничтожить или окончательно выгнать ее прежних обитателей, даже если ему удастся покорить их. Если это имеет место, он наталкивается на большое и стойкое препятствие, с которым ему придется считаться, так как подчиненные или соперничающие национальности не могут быть попросту ассимилированы и навсегда остаются причиной слабости и опасности для государства»¹.

Особенность современного империализма, рассматриваемого с политической точки зрения, заключается, главным образом, в том, что его одновременно осуществляют несколько народов. Наличность целого ряда соперничающих в этом отношении государств—совершенно новое явление. Основная идея империи в древнем и средневековом смысле слова заключалась в федерации государств под гегемонией одного из них, обнимающей весь известный и признанный мир, как его по-

¹ «Расширение Англии». Лекция III.

нимал Рим в своем термине «рах romana». Когда римские граждане, обладавшие всей полнотой гражданских прав, встречались на протяжении всего известного им мира и в Африке и в Азии, равно как в Галлии и Британии, империализм заключал в себе подлинный элемент интернационализма. С падением Рима, концепция единой империи, обладающей политическим авторитетом над всем цивилизованным миром, не исчезла. Наоборот, она пережила все судьбы Священной Римской империи. Даже после того, как в конце четвертого века произошел окончательный раскол между Востоком и Западом, теория единого государства, разделенного в административных целях, оставалась жива. Не взирая на развал или внутреннюю борьбу и несмотря на отпадение многих независимых королевств и провинций, это идеальное единство империи продолжало существовать. Для Карла Великого оно было нравственным идеалом, но в Западной Европе этот идеал осуществлялся в облике личного честолюбия. Рудольф Габсбургский не только восстановил эту идею, но старался осуществить ее в центральной Европе, тогда как его потомок Карл V придал ей вполне реальное значение, собрав под своим единым управлением земли Австрии, Германии, Испании, Нидерланды, Сицилию и Неаполь. В позднейшие времена та же мечта об Европейской империи воодушевляла политику Петра Великого, Екатерины и Наполеона. И нет никакого сомнения, что кайзер Вильгельм II мечтал о подобном же мировом владычестве.

В продолжение многих веков такие политические мыслители, как Вико, Маккиавелли, Данте, Кант, размышляли об империи, как единственно возможном залоге мира, об иерархии об'единенных в единое целое государств, покоящейся на более широком фундаменте, чем феодальный строй.

Таким образом, империя отождествлялась с интернационализмом, хотя она и не всегда основывалась на идее равенства народов. Падение центральной европейской империи, с последовавшим за ним ослаблением национального единства, вызвало к жизни новое, возрожденное чувство интернационализма, которое в течение восемнадцатого века пламенно вдохновляло интеллигентные круги Европы «Накануне Французской революции все высокие умы Европы—Лессинг, Кант, Руссо, Лафатер, Кондорсэ, Пристлей, Гиббон, Франклин—считали себя скорее гражданами мира, чем гражданами какой-нибудь определенной страны. Гете признавался, что он не знает чувства патриотизма, и был счастлив сознанием, что обходится без него. Культурные люди всех стран чувствовали себя дома в любом приличном обществе. Кант гораздо больше интересовался событиями в Париже, чем жизнью Пруссии. Италия и Германия были географическими понятиями; эти страны состояли из крошечных государств, в которых отсутствовала политическая жизнь, но где очень интересовались общим развитием культуры. Сама революция была по существу и .человечной и космополитичной. Это была, как сказал Ламартин, целая «эпоха, в развитии человеческого разума», и вот почему все нападки критиков, подобных Тэну, не помешают нам сознавать, что характер людей, руководивших великим революционным движением, никогда не уничтожит значение этой титанической борьбы. Солдаты революции, босые и оборванные, прогнавшие дерзких реакционеров с французской земли, сражались не только за какое-нибудь национальное дело, но за дело, которое смутно сознавалось ими как общечеловеческое. При всей своей грубости и несовершенстве, идея революции воспринималась как некая правовая норма, в которой все человечество должно иметь свою долю» ¹.

Ранний цветок гуманитарного космополитизма был обречен на увядание, пока могущественное возрождение национализма не отметило следующего столетия. Даже в узком кругу культурных классов он легко преобразился из благородного высокого идеала в бесвкусный сентиментализм, а когда в 1848 году была заглушена кратковременная вспышка его среди жителей континента, от него остался только тускло тлеющий пепел. Даже социализм, сохранивший на континенте в некоторой мере дух интернационализма, так тесно связан с национальными границами в своей борьбе с бюрократией и капитализмом, что «интернационал» выражает немногим больше, чем простое пожелание, и имеет мало возможности проводить в жизнь то естественное чувство братства, которое всегда проповедывали его апостолы.

Таким образом, победа национализма как будто уничтожила растущие надежды интернационализма. Между тем, казалось бы, что между ними нет существенного антагонизма. Подлинный сильный интернационализм, будь то форма или идея, подразумевает наличность могущественных, уважающих себя национальностей, ищущих союза на почве общих народных нужд и интересов. Такой ход исторического развития соответствует больше законам социального роста, чем зарождение анархического космополитизма индивидуальных единиц посреди общего упадка национальной жизни.

Национализм — прямой широкий путь к интернационализму, и если между ними замечается антагонизм, мы вправе подозревать искажение его природы и целей. Подобным искажением является империализм, при котором народы, нарушая границы естественной ассимиляции, превращают здоровое соревнование различных национальных типов в разбойную борьбу соперничающих между собой империй.

Аггрессивный империализм не только преграждает путь к интернационализму, сея вражду среди соперничающих государств,—-его посягательства на свободу и самое существование более слабых или низших рас доводят последние до соответственных эксцессов национального самосознания. Национализм, который ощетинивается злобой и весь проникнут страстью самозащиты, менее уклоняется

¹ В. Кларк. „Progressive Review", февраль 1897.

от своей природы, чем национализм, сжигаемый жаждой обогащения и расширения за чужой счет. С этой точки зрения аггредсивный империализм представляет искусственное возбуждение национализма в народах, слишком чуждых, чтобы быть поглощенными, и слишком сплоченных, чтобы нести на себе постоянный гнет. Именно таким путем мы посеяли в наших африканских владениях сильный и опасный национализм и, совместно с другими народами, вызвали к жизни в Китае дотоле неизвестный мстительный национализм. Зло, причиненное национализму в обоих случаях, состоит в превращении единящей, мирной, внутренней энергии в непримиримую враждебную силу, извращающую истинную мощь и ценность национальности. Самым печальным и, вероятно, неизбежным его результатом является замедление в ходе развития интернационализма. Древний национализм был первоначально внутренним чувством; к подобному же чувству у других народов он относился, естественно, без симпатии, но не вступал с ним в открытую вражду. Между отдельными народами не было органического антагонизма, который мешал бы им развиваться друг подле друга и преуспевать. Тот же характер носил национализм и в начале девятнадцатого века, и приверженцы политики свободной торговли имели некоторое основание мечтать о быстром росте действенного, не формального интернационализма, путем мирного, прибыльного обмена товаров и идей между народами, усматривая полную гармонию между интересами свободных наций.

Но национализм вышел из берегов, разлился по каналам империализма и тем разбил все эти надежды. В то время, как сосуществующие народы способны взаимно помогать друг другу, не вызывая непосредственного антагонизма интересов, сосуществующие империи, преследуя каждая свою собственную империалистическую цель территориального и промышленного расширения, неизбежно становятся естественными врагами. Экономическая природа подобного антагонизма непонятна без подробного анализа условий современного капиталистического производства, вызывающего все более обостренную «борьбу за рынки», но политический антагонизм совершенно очевиден.

Погоня за Африкой и Азией, несомненно, коренным образом преобразовала политику европейских народов; она вызвала к жизни союзы, противоречащие всем естественным симпатиям и историческим группировкам, заставила континентальные народы тратить все большую часть своих материальных и человеческих ресурсов на военные и морские вооружения, вывела новую великую державу— Соединенные Штаты—из ее изолированности на широкое поле мирового соперничества, и, благодаря величине и мощности достигнутых ею результатов и быстроте, с которой она их выбрасывает на политическую арену,—она стала для всего человечества постоянной угрозой и нарушительницей мира и прогресса. Новая политика имела очень заметное и весьма пагубное влияние на государственную

деятельность принявших ее народов. Создавая на потребу народа, в качестве устоев популярного империализма, доктрину «избранных наций» и доктрину «цивилизаторской миссии империализма»,—доктрины, противоположные и тем не менее поддерживающие друг друга,— эта политика ввела в практику расчетливый и алчный маккиавеллизм, получивший в Германии, где он родился, имя «реальной политики». Маккиавеллизм преобразовал все дипломатическое искусство и сознательно возвел беспощадный и беспринципный захват в двигательную силу, направляющую всю внешнюю политику. Земельный голод и погоня за рынками вызвали откровенный отказ исполнять обязательства по договорам—принцип, который Германия, Россия и Англия не стеснялись защищать. Скользящая гамма дипломатического языка с его терминами Hinterland, сфера интересов, сфера влияний, верховенство, сюзеренитет, протекторат, скрытый или явный, ведущий к актам насильственного захвата или к аннексии, которые продолжают скрываться под именами «аренды», «исправления границ», «концессий» и им подобными, — есть выдумка и проявление циничного духа империализма. Германия и Россия были, может быть, более откровенны, открыто признав материальные выгоды своей страны единственным мерилом своей политики; но и другие народы не замедлили, в свою очередь, принять этот лозунг. Хотя поведение народов, в их отношениях друг к другу, во все времена определялось эгоистическими и близорукими соображениями, но сознательное и обдуманное принятие этого лозунга в такое время, когда связь между народами и зависимость их друг от друга во всех существенных вопросах человеческого бытия становится все теснее и больше, является шагом назад, грозящим тяжелыми последствиями делу цивилизации.

ЧАСТЬ I.

Экономика империализма.

ГЛАВА I.

Критерий империализма.

Насколько играют словами, определяя современное значение термина «империализм», лучше всего иллюстрируется ссылкой на конкретные факты из истории последних тридцати лет. В течение этого периода некоторые европейские народы, и прежде всех Великобритания, аннексировали или другим путем подчинили своей власти обширные земли в Африке и Азии, а также многочисленные острова Тихого океана и других морей. Пределы, до которых дошла эта политика экспансии, и, в частности, громадные размеры и особый специфический характер британских приобретений недостаточно осознаны даже теми, кто уделяет некоторое внимание империалистической политике.

Приводимые ниже таблицы, дающие площадь и, по возможности, количество населений новых владений, имеют целью внести большую точность в понятие «империализма». Хотя они заимствованы из оффициальных источников, тем не менее не могут претендовать на абсолютную точность. Скользкая политическая терминология, благодаря которой никому не принадлежащая страна или «hinter-land» оказывается чем-то в роде законченного протектората, часто применяется для того, чтобы скрыть истинную природу намеченного процесса; постоянно происходит «выпрямление» неуловимых границ, туманное бумажное определение сфер влияния в Африке или Азии, и зачастую как площадь территории, так и количество населения берутся совершенно произвольно.

Возможно, что в некоторых случаях участки земли, отмеченные, как приобретенные после 1870 года, на самом деле были захвачены той или иной европейской державой ранее этого срока, и тем не менее в таблицу включаются только те территории, которые в течение этого периода подпали под окончательный политический

контроль державы, которой они принадлежат. В отношении Великобритании цифры так разительны, что требуют некоторого пояснения. Я счел необходимым прибавить к оффициальному списку колоний и протекторатов «скрытый протекторат» над Египтом с его обширными суданскими зависимыми землями, все территории, переданные «Chartered Companie», и туземные или вассальные государства Индии, которые признают наше главенство, допуская представителя Британии или других должностных лиц, облеченных правом настоящего политического контроля.

Все эти страны должны, по справедливости, быть отнесены к Британской империи, и, если мы будем продолжать нашу прежнюю политику, интенсивный империализм, резко отличающийся от экстенсивного, поведет к их полному захвату.

В других случаях, как, например, в Западной Африке, в этот список включены страны, где небольшие владения были захвачены раньше 1870 года, но где огромное большинство теперешних земель, принадлежащих колонии,—недавнего происхождения. Прежние колониальные владения, включенные в Лагос или Гамбию, более чем уравновешены расширенной площадью колонии Золотого берега, не включенной в настоящий список, которая возросла с 29.000 квадр. миль в 1873 году до 39.000 квадр. миль в 1893 году.

Настоящий список—далеко не исчерпывающий. Он не принимает в расчет некоторых обширных пространств, которые подпали под контроль нашего Индийского правительства в качестве туземных или вассальных государств; статистические данные относительно площади или населения этих территорий не имеют даже относительной ценности. Таковы государства Шан, граница Бирмы и граница Верхней Бирмы, области Читраль, Баджам, Сват и Вазиристан, которые попали в 1893 году в сферу нашего влияния, а затем подпали окончательно под наш протекторат. Увеличение самой Британской Индии между 1871 г. и 1891 г. составляло площадь в 104.993 квадратных мили, с населением в 25.330.000 человек, при чем достоверных данных относительно образования новых туземных государств в течение этого периода и вслед за ним не имеется. Многие данные, в виду их неточности, указаны в круглых цифрах, но они взяты, по возможности, из официальных трудов министерства колоний, проверенных или дополненных по «Statesman^,s Yearbooks Они, конечно, не говорят о всей истории нашего роста за тридцать лет, так как многие территориальные приобретения, сделанные самими колониями, опущены. Но даже в том виде, как они занесены, они показывают необычайный рост империи, ядро которой составляет всего 120.000 квадратных миль с населением в 40.000.000 человек.

Когда такой небольшой народ в течение одного поколения увеличивает свои владения на 4.754.000 квадратных миль¹, с населением, исчисляемым в 88.000.000 человек, это является историческим фактом огромного значения.

Британские колонии и зависимые государства (Dependencies) в 1900 г.

Протектораты:

¹ Сэр Г. Гиффен дает цифру 4.204.690 квадр. миль за время с 1870 по 1898 г.г.

Принимая, согласно исчислению сэра Роберта Гиффена ¹, площадь нашей империи (включая Египет и Судан) в 13.000.000 квадратных миль, а цифру населения приблизительно в 400—420 миллионов (из которых около 50.000.000 принадлежат к британской расе и языку), мы увидим, что одна треть этой империи, включающая четвертую часть всего ее населения, была приобретена ею в течение последнего двадцатилетия. Эти сведения до известной степени совпадают с самостоятельной оценкой других лиц ².

Характерные особенности этого расширения империи ясно обнаруживаются из списка новых территорий.

Хотя 1870 г. был взят для удобства, как начальный пункт сознательной империалистической политики, но, как мы увидим, движение это не получило полного развития до середины восьмидесятых годов. Огромный рост территории и метод оптовой распродажи наделов, предоставивший наибольшие земельные пространства в Африке, может быть отнесен, примерно, к 1884 году.

В течение следующих пятнадцати лет около трех и трех четвертей миллионов квадратных миль было прибавлено к Британской империи ³.

Общая площадь Британской империи в январе 1884 года—квадр. миль 8 059.179, население—248.000.000.

¹ Относительный рост составных частей империи—записка, прочитанная в Институте Колоний в январе 1898 года

² Взято из книги Morris "History of Colonisation", т. II, стр. 87 и "Statesman'a Yearbook" за 1900 г.

³ «Liberalism and the Empire», стр. 341.

В этом предприятии Великобритания не одинока... Характерный признак современного империализма—конкуренция соперничающих между собой империй—есть продукт этого же периода. Конец Франко-Прусской войны отмечает начало новой колониальной политики во Франции и Германии, особенно развившейся в течение следующего десятилетия. Вполне естественно, что вновь основанной Германской империи, окруженной сильными врагами и сомнительными союзниками, при виде того, как ее более смелая молодежь направляется в Соединенные Штаты и прочие чужие земли, пришла мысль образовать колониальную империю. В семидесятых годах возникла целая литература в защиту этой политики ^х, принявшей законченную форму несколько позже в могучих руках Бисмарка. Впервые официальная помощь для поощрения германской торговли за границей была оказана в 1880 году, в форме правительственной субсидии «Германскому торговому и колониальному обществу в южных морях». С этого же года устанавливается связь Германии с Самоа. Но реши тельный шаг на пути к империалистической карьере был сделан Германией в 1884 году установлением протектората в Африке и аннексий океанических островов. В течение следующих пятнадцати лет она захватила под свою колониальную власть около 1.000.000 квадратных миль, с населением численностью в 14.000.000 человек. Почти вся эта территория находится в области тропиков, и ее белое население равняется всего нескольким тысячам человек.

В начале восьмидесятых годов вновь сильно пробудился старый колониальный дух и во Франции, при чем самым влиятельным сторонником этого возрождения был выдающийся экономист Поль Леруа-Болье. За расширением владычества в Сенегале в Сахаре в 1880 году последовала в следующем году аннексия Туниса, а в 1884 году Франция была активно вовлечена в погоню за африканскими владениями и в то же время утвердила свою власть в Тонкине и Лагосе в Азии. Ее приобретения с 1-880 года (не включая расширения Новой Каледонии и подвластных ей земель) достигают площади более трех с половиной миллионов квадратных миль, с туземным населением до 370.00.000 человек; земли эти лежат почти целиком в тропической или под-тропической полосе, населенной низшими расами и совершенно неспособной к подлинной французской колонизации.

Подобный же характер приняли и итальянские притязания, начиная с 1880 года, несмотря на то, что печальный опыт абиссинских экспедиций несколько умерил пыл итальянского империализма. Владения Италии в Восточной Африке ограничиваются колонией Эритреей и протекторатом Сомали.

¹ "Bedarf Deutschlands und der Colonien" Фабри был самым убедительным и популярным трактатом.

Из других европейских государств только Португалия ¹ и Бельгия принимают непосредственное участие в борьбе за новый империализм. Африканские соглашения 1884—6 годов передали Португалии большую область Анголы на берегу Конго, а в 1891 году широкая полоса восточной Африки окончательно перешла под ее политический контроль. Ненормальное положение большого независимого государства Конго, уступленного в 1883 году бельгийскому королю и с тех пор широко разросшегося, неизбежно вовлекло Бельгию в борьбу за владычество в Африке.

Что касается Испании, то можно сказать, что она совершенно вышла из империалистического соперничества. Точно так же и Голландия не принимает участия в новой империалистической экспансии; хотя большие и богатые владения ее в Восточной и Западной Индии до некоторой степени втянули ее в империалистическую политику, но приобретения эти относятся к эпохе старой колониальной политики.

Россия,—единственная страна на Севере, активно распространяющая свое господство,—одиноко идет по пути своего империалистического развития; ее империализм отличается от империализма других государств тем, что он, главным образом, простирается на Азию и осуществляется путем непосредственного расширения имперских границ, выражаясь преимущественно в регулярно проводимой колониальной политике для земледельческих и промышленных целей. Впрочем, вполне очевидно, что экспансия России хотя и носит более нормальный и естественный характер, чем в странах нового империализма, тем не менее приведет ее, в конце концов, в соприкосновение с притязаниями и стремлениями империализма в Азии и принудит к коллизии с ними, особенно благодаря быстрому развитию России в течение периода, который является предметом нашего исследования.

Недавнее вступление могущественного и передового народа Соединенных Штатов Америки на путь империализма, начавшееся с аннексии Гавайи и принятия остатков древних испанских владений, не только вводит нового значительного конкурента в область борьбы за торговлю и территорию, но вместе с тем изменяет и усложняет весь ход его развития. Так как фокус политического внимания и деятельности повернулся к государствам Тихого океана и коммерческие притязания Америки все больше и больше направлены на торговлю с тихоокеанскими островами и азиатским побережьем, то те же самые факторы, которые ведут европейские государства на путь территориального расширения, начинают оказывать свое влияние и на Соединенные Штаты и ведут их к фактическому отказу от принципов изолированности, до сих пор руководивших американской политикой.

¹ Настоящая эра португальского империализма в Африке.начинается на два века раньше. Смотри захватывающий рассказ Тиля об основании Португальской империи в его книге "Начало южно-африканской истории" (Фишер Унвин)

Следующая сравнительная таблица колонизации, заимствованная из "Statesman's Yearbook" за 1900 год мистером Н. С. Morris'oм ¹, показывает, какие пространства охватывает политический контроль западных народов в настоящее время:

Политическая природа нового британского империализма может быть самым убедительным образом вскрыта, если рассмотреть государственные формы, в которые облечены отношения недавно аннексированных территорий к королевству ². Британские «колониальные владения» распадаются официально на три группы: 1) «коронные колонии», в которых корона пользуется правом полного контроля над законодательством, при чем управление ведется чиновниками под контролем центрального правительства; 2) колонии, обладающие представительными учреждениями, но без ответственного правительства, и в которых корона пользуется только правом законодательного veto, а центральное правительство сохраняет контроль над государственными делами, и 3) колонии, обладающие представительными

¹ В его «Истории колонизации», том II, стр. 318 (Macmillian et C^o).

² См. «Таблицы министерства колоний».

учреждениями и ответственным правительством, при чем корона пользуется только правом законодательного veto, а центральное правительство не имеет права контроля ни над одним чиновником, за исключением губернатора.

В настоящее время из тридцати девяти отдельных территорий, которые были аннексированы Великобританией, начиная с 1870 года, в виде колоний или земель, находящихся под ее протекторатом, ни одна не числится ни во 2-й, ни в 3-й группе. Вряд ли кто-нибудь серьезно притязает на то, чтобы какую-либо из аннексированных земель подготовить для представительного, ответственного самоуправления, за исключением трех новых государств в Южной Африке, где белые поселенцы находятся в относительном большинстве, и даже в этих южно-африканских государствах незаметно серьезных намерений ни со стороны центрального правительства, ни со стороны колонистов предоставить большинству населения фактическое право голоса в управлении.

Правда, некоторые из этих земель в известной мере пользуются самоуправлением или в качестве протекторатов, или как зависимые государства, под управлением собственных туземных князей. Но все они в наиболее важных вопросах политики подчинены абсолютной власти британского правительства или британских чиновников, и в то же время общая тенденция, направленная на усиление неограниченного контроля над протекторатами, превращает их в государства, которые по существу, хотя и не всегда по названию, являются коронными колониями. За исключением нескольких опытов в Индии, тенденция сводится повсюду к более решительному и энергичному контролю метрополии над аннексированными территориями; протектораты, совместные управления и сферы влияйий превращаются в типичные британские владения на манер коронных колоний.

Это явление не должно быть отнесено ни в какой степени на счет тиранических свойств имперского правительства; оно вызывается соображениями, диктуемыми нашим властям климатическими условиями и туземным населением. Почти еся эта новая территория лежит в полосе тропиков или так близко примыкает к ней, что исключает возможность естественной колонизации ее английскими поселенцами, тогда как в тех немногих областях, где европейцы могут жить и работать, как, напр., в некоторых частях Южной Африки и в Египте, населенность страны многочисленными туземцами, принадлежащими к низшим расам, исключает возможность образования сколько-нибудь крупных английских поселков и распространения на эти области всей полноты автономных прав, присвоенных Австралазии и Канаде.

Все это в еще большей степени относится и к империализму других континентальных государств. Новый империапизм нигде не распространил политических и гражданских свобод метрополии на какую-либо часть тех обширных территорий, которые, начиная с 1870 года,

подпали под владычество цивилизованных западных держав. Политически новый империализм является расширением самодержавия.

Проследив рост империализма на примере современной экспансии Великобритании и других наиболее значительных государств континента, мы находим, что разница между империализмом и колонизацией, указанная в первой главе, вполне подтвердилась цифровыми дан-ными и фактами, которые дают право на следующие общие выводы.

Во-первых—почти все современное расширение европейских государств выразилось в политическом поглощении тропических и подтропических стран, в которых белые не могут селиться со своими семьями.

Во-вторых—почти все эти земли густо заселены «низшими расами».

Таким образом, современная территориальная экспансия метрополий резко отличается от колонизации скудно заселенных земель умеренной зоны, куда белые колонисты приносят с собой систему управления, промышленность и другие достижения цивилизации родной страны. «Занятие» этих новых территорий выражается в том, что ничтожное меньшинство белых людей—чиновников, торговцев и промышленников—осуществляет свою политическую и экономическую власть над громадными ордами людей, рассматриваемых как низшая раса, неспособная пользоваться какими-либо реальными правами самоуправления в области политики или индустрии.

Приложение.

Территориальное расширение главных европейских держав, начиная

с 1884 г.

ФРАНЦИЯ.

ГЕРМАНИЯ.

РОССИЯ.

ГЛАВА II.

Торговля и империализм.

Погоня за колониальными владениями и иностранными рынками, поглощая столько общественных сил, энергии, крови и денег, казалось бы, указывает на то, что Великобритания получает свои главные средства существования от внешней торговли. Но дело обстоит вовсе не так. Наша внешняя колониальная торговля весьма велика как по своим размерам, так и по сумме оборотов и имеет громадное значение для нашего национального благосостояния, но, тем не менее, она доставляет стране лишь небольшую часть ее фактических доходов.

Хотя размеры и стоимость отечественной промышленности не могут быть исчислены прямо, но общий доход нации, включая прибыль, жалованья, арендную плату и прочие доходы, проистекающие из всевозможных источников, исчисляется приблизительно в 1700.000.000 фунтов в год. Эта сумма, конечно, покрывает все платежи не только за продуктивное пользование землей, капиталом и трудом в области производства и распределения материальных благ, но также и за профессиональные и личные услуги. Реальный доход в этом размере, в виде товаров или услуг, потребляется или откладывается в течение года.

Общая стоимость импортной и экспортной торговли Великобритании в 1898 году (мы берем этот год, как последний, не отступающий в этом отношении от нормы, так как последующие годы представляют отклонения, вызванные войной) доходит до 765.000.000 фунтов стерлингов. Если исчислить прибыль в 5% с этого товарооборота, то ежегодный доход, непосредственно вытекающий из нашей внешней торговли, достигнет не многим более 38.000.000 фунтов стерлингов; другими словами, он составит около одной сорок пятой части всего нашего дохода.

Чтобы учесть весь доход, непосредственно извлекаемый из участия во внешней торговле, было бы необходимо прибавить к нему жалованье торговым служащим, плату за помещение и т. д., уплачиваемые британскими коммерческими фирмами, занятыми в этой отрасли народного хозяйства. Но даже и в этом случае весь доход от внешней торговли составил бы незначительную часть общего дохода Великобритании.

«Но неужели»,—можно спросить,—«вы ограничиваете стоимость нашей внешней торговли прибылями, извлекаемыми из торгового оборота? Всю стоимость вывоза отечественного производства, доходившую в 1898 году до 233 000.000 фунтов стерлингов, следовало бы также считать доходом, вытекающим из внешней торговли или во всяком случае зависящим от нее, так как она представляет собой платежи, выданные Великобританией в виде прибыли, жалований, арендной платы и т. д. лицам, производившим экспортные товары. Уничтожьте этот экспортный промысел—и вы уничтожите весь доход с экспорта». Это, казалось бы, правдоподобное рассуждение покоится, однако, на поверхностном экономическом анализе. Конечно, очень хорошо владеть обширным и разнообразным иностранным рынком; но мы не можем допустить, чтобы капитал и труд, которые производят экспортные товары, остались без применения в случае, если бы иностранный рынок не существовал. У наших фабрикантов есть то преимущество, что иностранцы готовы конкурировать с нашими внутренними потребителями из-за наших товаров, и целые отрасли -промышленности выросли и развились благодаря этой возможности расширить свой сбыт. То специальное применение, которое получали у нас огромные массы капитала и труда, определялось исключительно потребностью этих внешних рынков. Но мы не можем заключить отсюда, что если бы эта экспортная торговля не развилась, то капитал и труд не нашли бы продуктивного применения внутри страны, хотя некоторые их части и были бы использованы иначе. Предположение, что отечественный спрос есть величина определенная и что количество товаров, превышающее эту величину, должно искать себе сбыта на иностранных рынках или оставаться непроданным, — совершенно неосновательно. Напротив, вовсе нет определенных границ для капитала и труда, которые могут быть вложены в производство товаров, рассчитанных на внутренний рынок, если только их производительная сила приложена к такой отрасли промышленности, которая удовлетворяет растущий спрос потребления. Всякое количество материальных благ, произведенное в данной стране, может быть куплено и потреблено той же страной, потому что на ряду с ее производительной способностью, развивается и ее покупательная и потребительная способность. Необходимость найти внешние рынки, хотя и очень настоятельная в некоторых отраслях торговли, не основывается на естественной экономической потребности. Для количества благ, которые могут быть произведены, обменены и потреблены внутри Великобритании, не существует других естественных границ, кроме тех, которые устанавливают количество естественных благ и существующие условия производства ¹ Поэтому, не оспаривая огромной пользы, приносимой нам иностранной торговлей, я полагаю, что денежная прибыль, извлекаемая из нее. должна определяться величиной надбавки на цены экспортированных товаров против тех цен, которые могли быть получены за них (или за товары, которые можно было бы произвести вместо них теми же факторами производства) на внутреннем рынке.

Какими бы рассуждениями мы ни стали оправдывать внешней торговли Великобритании, они не оправдывают того решающего влияния, которое эта торговля оказывает на нашу экономическую политику.

¹ Относительно других причин, помимо естественной необходимости, придающих такое большое значение иностранной торговле, см. главу VI.

Мало того, следовало бы запомнить, что в течение первых семидесяти лет минувшего столетия, прежде чем стала последовательно проводиться в жизнь широкая и решительная империалистическая политика, иностранная торговля Англии развилась быстрее, чем ее внутренняя торговля, между тем за последние три десятилетия, в течение которых нашей политикой сознательно управлял принцип борьбы за внешние рынки, не заметно увеличения внешней торговли в сравнении с ростом торговли внутренней. Между 1870 и 1898 г.г. общий доход наций, из всех источников, возрос с 1.200.000.000 до 1.700.000.000 фунтов стерлингов. Следующая таблица показывает цифры нашего ежегодного ввоза и вывоза в течение того же периода, средние цифры за каждое пятилетие и долю его, приходящуюся на каждого человека населения.

Хотя фактически рост внешней торговли, если принять в расчет общее падение цен с 1870 года, весьма значителен, тем не менее вполне очевидно, что ни размеры, ни общая ценность внешней торговли за этот период не смогут сравниться с размерами и общей стоимостью внутренней торговли. В то время, как общий доход на каждого человека несомненно увеличился на 20 процентов, общая стоимость внешней торговли на каждого человека фактически понизилась.

Теперь посмотрим, сопровождаются ли громадные затраты энергии и денег на территориальное расширение империи более быстрым ростом торговли внутри страны по сравнению с ростом ее иностранной торговли. Другими словами, ведет ли подобная политика к тому, чтобы сделать нас все более и более самоснабжающимся государством? Следует ли торговля за нашим флагом?

Следующие цифры показывают соотношение между нашей торговлей с нашими же колониями и владениями и нашей иностранной торговлей за последнюю половину девятнадцатого столетия:

Общая стоимость в процентах ¹

¹ Настоящая таблица, в противоположность следующим, основывается на цифрах, которые включают в экспортную торговлю британское и ирландское производство и не включают экспорта «иностранного и колониального производства».

Для сравнения здесь был взят более длительный период, чтобы нагляднее выяснить основную истину, а именно, что наша современная империалистическая политика не имела сколько-нибудь значительного влияния на характер нашей внешней торговли. Соотношение нашего экспорта и импорта—в чужие страны и наши собственные владения—фактически осталось тем же, как в первый период 1855—59 гг., так в последний период 1895—98 гг. и, за одним исключением, оно совсем не изменялось в течение всего полустолетия. Это исключение заключается в заметном падении экспорта в наши владения за период с 1865 по 74 гг. После ликвидации этого застоя в 1875—79 гг.уже не наблюдалось значительных колебаний Хотя с 1870 г. произошло значительное увеличение британских владений, вызвавшее соответствующее сокращение числа и размеров «чужих земель» эта империалистическая экспансия, тем не менее, не сопровождалась увеличением торговли между метрополией и ее владениями, насколько можно судить по великобританскому импорту и экспорту.

Несколько более глубокое изучение торговой статистики последнего десятилетия девятнадцатого века с особенной силой подчеркивает указанную тенденцию.

Торговля с иностранными государствами и британскими владениями (в миллионах фунтов стерлингов).

Ввоз.

Вывоз.

Стоимость новых судов, проданных иностранцам, впервые отнесена в сумму экспорта в 1899 г. В этом году она составляла 9.196.000 ф. ст., в 1900 г.—8.588.000 фунт, стерлингов.

Основательное статистическое исследование профессора Аллейна Айрлэнда относительно торговли наших колониальных владений наносит еще более решительный удар утверждению, будто торговля следует за флагом. Рассматривая тот же самый период, он устанавливает следующие два факта:

«Вся ввозная торговля всех британских колоний и владений увеличилась в гораздо большем размере, чем ввоз из Соединенного Королевства». «Весь вывоз из всех британских колоний и владений увеличился в гораздо большей мере, чем вывоз из них в Соединенное Королевство»К

Следующая таблица² показывает, как постепенно падает, начиная с 1872—75 г.г., значение торговых сношений с Великобританией для ее колоний. Сравнительная таблица цифр указывает стоимость (в процентах) их вывоза из Великобритании и их ввоза в нее сравнительно со стоимостью всего вывоза и ввоза британ. колоний и владений.

¹ Страница 125.

² Основывается на таблицах проф. Айрлэнда («Тропическая цивилизация», стр 93-101), доведенных до сего числа на основании цифр, взятых из "Statistical Abstract of Colonial Possessions".

Другими словами, хотя торговая зависимость Великобритании от ее владений остается неизменной, торговая зависимость этих последних от нее быстро падает.

Более близкое знакомство с периодом, когда территориальное расширение шло полным ходом—с 1884 года до конца XIX столетия,—еще сильнее подкрепляет этот вывод.

Настоящее состояние британской торговли с иностранными государствами и главнейшими группами ее колоний видно из следующего отчета¹, относящегося ко времени до декабря 1901 г.

Таким образом, очевидно, что в то время, как территориальное расширение не сопровождалось увеличением стоимости нашей торговли с нашими колониями и вассальными странами, произошло значительное увеличение нашей торговли с заграницей. Если бы позволило место, можно было бы показать, что величайшее расширение нашей заграничной торговли происходит с той группой народов, которых мы считаем своими промышленными врагами и чью политическую вражду мы рискуем возбудить своей политикой экспансий, а именно— с Францией, Германией, Россией и Соединенными Штатами.

Одна наша ввозная торговля с Соединенными Штатами превышает всю нашу торговлю с колониями. В 1898 году, последнем нормальном году до войны, общая сумма торговли британскими товарами составляла—с иностранными государствами до 520.877.107 фунтов стерлингов, а с нашими владениями до 182.660.716 фунтов стерлингов. В 1898 году ввоз из Соединенных Штатов равнялся 126.062.155 фунт, стерлинг., а из наших владений—99.433.995 фунт, стерлингов. В общем ввоз достиг 470.544.702 фунт, стерл., так что ввоз из наших владений составлял всего лишь около одной пятой.

Остается еще один важный пункт, имеющий величайшее влияние на новейший империализм. Мы уже обращали внимание на радикальное различие между подлинной колониальной политикой и империализмом. Это различие получало яркое отражение в статистике роста нашей торговли с нашими заморскими владениями.

¹ "Cobden Club Leaflet" 123 by Harold Cox.

Следующая таблица показывает движение нашей торговли в течение последних тридцати лет девятнадцатого века с Индией, самоуправляющимися колониями и другими колониями:

Торговля империи с Великобританией.

(В тысячах фунтов).

Профессор Флюкс суммирует результаты этого сравнения следующим образом: «Главным источником роста британской колониальной торговли оказывается, как видно, рост торговли с колониями, которым было даровано самоуправление. Их иностранная торговля почти удвоилась, а торговля с метрополией увеличилась приблизительно с 56¹/₂% до 65%». Это свидетельство коммерческой пользы самоуправления не может, однако, толковаться слишком распространительно, что не трудно доказать, если классифицировать те же факты, пользуясь другим fundametum divisionis.

Различие между самоуправляющимися и другими колониями почти совпадает в данном случае с различием между тропическими и нетропическими колониями. Однако, подобное деление не отличается такой точностью, как первое, хотя оно даже важнее, потому что проливает свет на экономический характер империализма.

Рассматривая империализм со специально политической стороны, может показаться, что он ограничивается только теми колониями и владениями, которые лишены ответственного самоуправления и управляются волею Великобритании. Но если принять во внимание экономические, а также и формально-политические условия, то станет ясно, что он распространяется и на те владения, где большая часть населения не принимает действительного участия в дарованном ему самоуправлении. Таким образом, сфера осуществления империализма расширяется, захватывая такие важные области, как Капская колония и Наталь, где строй так далек от всенародного самоуправления.

Экспорт сырья и фабрикатов Соединенного Королевства в британские колонии и владения.

(Капская колония и Наталь включены в рубрику «Тропики»),

В этой таблице в рубрику «прочие колонии» входят Австралазия, Канада, Ньюфаундлэнд, острова Пролива, Гибралтар и Мальта.

В то время, как вывозная торговля в колонии и владения указывает на некоторый абсолютный рост общей суммы, поднявшейся с 80.875.946 фунтов стерлингов в 1884 году до 83.426.761 фунтов стерлингов в 1898 году,—торговля между метрополией и ее внетропическими владениями обнаруживает значительный упадок, который более чем компенсируется ростом торговли с колониями тропической полосы. Но дальнейший анализ делает совершенно очевидным, что результат этот, как и многие другие, вполне зависит от того, куда отнести Капскую землю и Наталь: ради статистических целей их переводят из одной рубрики в другую, и таким образом они дают перевес то тропическим, то внетропическим землям, то самоуправляющимся колониям, то находящимся под империалистическим господством.

В течение этого периода экспорт в южно-африканские колонии поднялся с 4.102.281 фунтов стерлингов до 12.199.810 фунт, стерлингов. А потому, если исключить эти колонии, находящиеся в совершенно особых условиях, то небольшой прирост колониального экспорта окажется

в общем итоге с значительным упадком. Если мы отнесем в разряд тропических колоний в виду его полу-тропического характера Наталь, который, по всей вероятности, будет эксплуатироваться, главным образом, трудом китайских кули и каффров, и большой тропический Hinterland, который питается торговлей Капской земли, то вся эта графа представит более благоприятную картину, чем разряд внетропических колоний.

Если понятие самоуправления мы будем толковать строго формально, то по Капской колонии и Наталю (хотя последний и получил полное самоуправление только в 1893 году) мы сможем заключить о преимуществе самоуправляющихся колоний над подчиненными власти метрополии. Но если мы примем во внимание, что огромное большинство населения этих южно-африканских колоний фактически отстранено от политической власти, то откажемся поместить их в тот же разряд, что Канаду и Австралазию, а тогда отпадет и весь экономический аргумент в пользу самоуправления.

Подлинное различие колоний, которое подтверждает с особенной силой факты и цифры, состоит в отличии тропических земель от внетропических; их же политический строй обусловливается тем фактом, что современный империализм силою вещей вынужден стремиться все больше и больше к аннексии и подчинению тропических стран. Делая обзор всей нашей империи, мы приходим к выводу, что, за исключением торговли с Индией, наименее ценной и притом наиболее ненадежной торговлей является торговля с нашими тропическими владениями, в особенности с теми из них, которые подпали под контроль метрополии с 1870 года. Единственное значительное увеличение нашей ввозной торговли, начиная с 1884 года, дают наши колонии в Австралазии, Северной Америке и Капской земле. Торговля с Индией находилась все время в застое, тогда как торговля с нашими тропическими колониями в Африке и Вест-Индии в большинстве случаев носит нерегулярный и скорее упадочный характер. То же происходит и с нашей экспортной торговлей, за исключением того, что Австралазия и Канада выказывают все большую решимость сбросить с себя зависимость от британской промышленности; торговля с тропическими колониями, хотя и обнаруживает некоторое увеличение, по существу все-таки очень незначительна и подвержена сильным колебаниям.

Что же касается территорий, приобретенных уже при господстве нового империализма, то, за единственным исключением, нет серьезных оснований, чтобы считать их источником сносных торговых операций ^г. Один только Египет ведет сколько-нибудь значительную торговлю; что же касается других владений, то установлено, что только три — Лагос, протекторат Нигерского побережья и Северн. Борнео —

¹ Следующие официальные цифры дают довольно ясное представление о нашей ввозной и вывозной торговле с недавно приобретенными тропическими и подтропическими владениями за 1900 и за 1898 г.

ведут с Великобританией торговлю, стоимость которой превышает один миллион фунтов стерлингов. И, действительно, оставляя в стороне Египет, весь официально-установленный размер этой торговли не достигает десяти миллионов фунтов стерлингов; и хотя фактическая торговля, несомненно, превышает эту сумму, она тем не менее представляет бесконечно малый придаток к коммерческим ресурсам нашей страны. Но, помимо количества, и качественно новая тропическая экспортная торговля стоит очень низко; большей частью она заключается, согласно данным министерства колоний, в сбыте самых

дешевых текстильных товаров Ланкашира, в сбыте самых дешевых металлических изделий Бирмингама и Шеффильда да огромного количества пороху, спирта и табаку.

Все эти данные приводят нас к следующим заключениям, опирающимся на экономику нового империализма. Во-первых, внешняя торговля Великобритании пропорционально уменьшается по сравнению с ее внутренней промышленностью и торговлей. Во-вторых, внешняя торговля с британскими владениями пропорционально уменьшается по сравнению с ее торговлей с иностранными государствами. В-третьих, торговля с британскими владениями, тропическая торговля и, в особенности, торговля с новыми тропическими владениями является самой незначительной, наименее прогрессирующей и наиболее колеблющейся по количеству и низкому качеству своих товаров.

Государственная ценность наших последних приобретений в Африке вкратце дается в следующем официальном балансе доходов и расходов:

Цифры взяты из ежегодных отчетов, представленных в парламент местными контролерами и государственным контролем, а также из смет протекторатов за 1901—2 год.

Приложение.

Сравнение 18 главных вывозных товаров (покрывающих 59,4% нашего вывоза (1870—79 г.г.) в промежуток времени 1870—79 и 1890—99 г.г.

Средние цифры экспорта на каждого человека населения:

ГЛАВА III.

Империализм и перенаселение.

Существует широко распространенное мнение, будто расширение территории желательно или даже необходимо для поглощения и использования избытка нашего постоянно возрастающего населения. Обычно аргументируют так: «Производительные силы природы не терпят препятствий; господствующей силой в природе является неудержимая склонность населения выходить из старых берегов в поисках более обеспеченного и легкого существования. Великобритания представляет одну из наиболее густо заселенных площадей земного шара; ее возрастающее население не может найти достаточно оплачиваемых занятий в пределах ее островов; и рабочий класс, и люди свободных профессий одинаково—все с большим трудом могут заработать себе приличное и обеспеченное существование; все рынки труда перегружены, и эмиграция является первейшей экономической необходимостью. Между тем те, кто под таким давлением покидает наши берега, составляют самую сильную и энергичную часть народа. Многие из этих людей, окончательное отчуждение которых было бы тяжелой потерей для государства, сохранились для него благодаря политике территориального расширения: они селились либо на свободных ненаселенных местах земного шара, которые они заняли и удержали, как британское владение, либо на местах, где им удавалось окончательно установить британское главенство над низшими туземными расами. Для нас чрезвычайно важно, чтобы этот излишек эмигрирующего населения селился на землях, находящихся под британским флагом, а потому мы должны постоянно поддерживать политику расширения политического контроля Великобритании: таким образом мы устроим новые очаги культуры, куда люди смогут отправляться в поисках за работой». Такой побудительный мотив тесно связан еще с другими мотивами экономического характера, порождаемыми торговлей и капиталом. Британская торговля и особенно британский капитал в чужих странах естественно привлекают туда некоторую часть британского населения; торговцы, инженеры, надсмотрщики и механики нужны, как предприниматели и управляющие. Таким образом, всюду, где только открывается новая область для нашей торговли и капитала, там сейчас же образуется ядро английского поселения. Отсюда, по необходимости, вытекает ряд политических последствий—проблема англичан в чужих краях: британские поселенцы, недовольные чужим управлением, требуют вмешательства своего собственного правительства. Таким образом, обязанность защищать британских подданных в чужой стране отождествляется с обязанностью защищать британскую собственность, не только личную собственность поселенцев, часто весьма незначительную, но и гораздо более значительные вклады отечественных капиталистов. Но помимо этих случаев, представляющих особый интерес, всюду, где сколько-нибудь значительное количество британских подданных селится в дикой или полуцивилизованной стране, они имеют «право» на британскую защиту, а так как эта защита редко может быть действительной без непосредственного установления британского владычества, то имперская эгида Великобритании неизбежно распространяется на все подобные области, как только представляется для этого удобный случай.

Такова усвоенная теория и практика. Годятся ли они в качестве довода для оправдания территориальной экспансии последних лет? Прежде всего, я хочу установить, действительно ли так чрезмерно заселена теперь Англия и таковы ли виды на дальнейшее увеличение населения, чтобы принудить нас «бежать от претензий потомства» в другие части света? Факты таковы: Великобритания заселена гораздо меньше, чем некоторые цветущие промышленные области Германии, Нидерландов и Китая; наряду с реальным ростом населения произошел еще более быстрый рост его благосостояния и покупательной способности. Специализация современной промышленности вызвала скопление населения в определенных пунктах, что может в некоторых отношениях оказаться вредным для благосостояния нации, но такое скопление не может рассматриваться, как перенаселение в том смысле, что народ перерос свои средства к существованию. Нам также нечего бояться подобного перенаселения и в будущем. Правда, наша промышленность и торговля могут в дальнейшем и не развиваться так же быстро, как в прошлом, хотя у нас нет убедительных доказательств со стороны промышленной статистики для того, чтобы судить об этом, но даже если это и будет так, вряд ли можно ожидать, что наше население будет так быстро увеличиваться. На этот счет у нас имеются бесспорные статистические данные: падение процента прироста населения в Англии, как показали две последние переписи, оправдывает заключение, что, при действии тех же сил, количество населения Великобритании, начиная с середины столетия, будет оставаться неподвижным.

Таким образом, политика территориальной экспансии, как мера для обеспечения избытка населения в настоящем или в будущем, не является реальной необходимостью. Но даже если предположить, что часть нашего избыточного населения должна эмигрировать, спрашивается: нужно ли нам тратить такое количество народных ресурсов и подвергаться такому тяжелому риску, захватывая все новые территории, чтобы дать возможность селиться на них?

Вся британская эмиграция представляет лишь небольшую часть населения Великобритании, в течение последних лет территориального расширения это соотношение даже уменьшилось: небольшая часть эмигрантов селится в старых британских владениях и невероятно малая частица селится в странах, приобретенных при господстве нового империализма Эти весьма поучительные факты установлены следующей официальной таблицей, показывающей статистику эмиграции с 1884 года, с которого берет начало широкое развитие экспансии Великобритании.

Число океанских пассажиров английского или ирландского происхождения, эмигрирующих из Соединенного Королевства во внеевропейские страны.

Если даже рассматривать эти даные, как показатель отлива избыточного населения, то и тогда эти цифры все-таки чрезмерны в двух отношениях. Во-первых, в них входит значительное число путешественников и случайных посетителей заморских стран, которые не могут считаться настоящими эмигрантами. Во-вторых, чтобы правильно определить величину действительной эмиграции, мы должны противопоставить данной цифре цифру иммиграции. Действительное сокращение нашего населения путем эмиграции таким образом сведется в среднем за последнее пятилетие к 87.224 человека в год.

Приняв во внимание, что рубрика «другие места» подразумевает весь вне-европейский мир без Канады, Австралазии, Южной Африки, станет ясным, что остальная часть наших имперских владений поглощает в лучшем случае всего несколько тысяч человек, в то время как число промышленных поселенцев в наших новых тропических владениях составляет лишь небольшую горсточку. Новый империализм нуждается в некотором количестве военных и гражданских должностей, рекрутируемых из влиятельных кругов общества; он предоставляет временную работу некоторому количеству инженеров, миссионеров, землемеров, надсмотрщиков торговых и промышленных предприятий, но, как широкое поле приложения труда, новый империализм является совершенно незначительным фактором.

Ни на одной из имперских территорий, приобретенных с 1870 г., не образовалось сколько-нибудь значительного английского поселения, за исключением Трансвааля и колонии Оранжевой реки, и весьма сомнительно, чтобы подобные поселения могли возникнуть. Тропический характер большинства земель, приобретенных при современном империализме, делает настоящую колонизацию невозможной: в этих местах не существует британских поселков, незначительное количество людей проводит здесь короткое время, имея непостоянную работу в качестве торговцев, инженеров, миссионеров и надсмотрщиков. Новые имперские земли еще более непригодны для поселения, чем для прибыльной торговли.

ГЛАВА IV.

Экономические паразиты империализма.

I.

Политика империализма последних тридцати лет, как политика торговая, оказалась обреченной, так как при огромных материальных затратах она дала лишь ничтожное, невыгодное и ненадежное увеличение рынка, поставив в то же время на карту все достояние нации и вызвав против себя сильное неудовольствие других народов. Видя все это, мы можем спросить себя: «Как мог британский народ позволить, чтобы его вовлекли в такую невыгодную сделку?». Единственно возможный ответ заключается в том, что .торговые интересы народа приносятся в жертву некоторым сепаратным интересам, каким-то группам, которые узурпируют право контроля над национальным достоянием и пользуются им для собственной наживы. Это не является ни странным, ни чудовищным обвинением; это самая обычная болезнь всех форм правления. Знаменитые слова Томаса Мора так же справедливы теперь, как и тогда, когда он написал их: «Всюду я вижу заговор богатых людей, ищущих собственной выгоды под предлогом общественного блага».

Хотя для народа новый империализм был невыгодным предприятием, он оказался очень выгоден для некоторых общественных классов и для некоторых отраслей торговли. Огромные затраты на вооружение, дорого стоящие войны, внешняя политика, полная серьезного риска и осложнений, затор в деле политических и социальных реформ в Великобритании, хотя и были сопряжены с огромным вредом для народи, все же послужили на пользу коммерческим интересам известной части промышленников и профессиональных групп.

Совершенно бесполезно заниматься вопросами политики, если мы ясно не осознаем этого центрального факта и не поймем, каковы те сепаратные интересы, которые враждебны делу народной безопасности и общественного блага. Мы должны оставить в стороне чисто идеалистический диагноз, который об'ясняет войны и другие национальные эксцессы взрывом патриотической злобы или ошибками государственного управления. Несомненно, что при каждой вспышке войны не только каждый встречный, но и каждый человек, носящий шлем, нередко бывает обманут той лживой формой, под которой скрываются аггрессивные эмоции и корыстные намерения, облекающиеся в оборонительное одеяние. Можно смело утверждать, как бы это ни казалось дерзким беспристрастному историку, что в истории не было войны, которая не была бы представлена народу, призванному сражаться, в качестве необходимой оборонительной, меры, от которой зависит честь, а может быть даже и самое существование государства.

Гибельное безумие этих войн, материальный и моральный ущерб, который они наносят даже победителю, настолько очевидны для беспристрастного наблюдателя, что он в отчаянии готов отказать современному государству в зрелом разуме и склонен рассматривать эти стихийные катаклизмы, как проявление крайнего политического иррационализма. Но тщательный анализ существующих отношений между политикой и хозяйственными интересами показывает, что аггрессивный империализм, сущность которого мы стараемся постичь, никоим образом не является продуктом слепых расовых страстей или детищем безумия и честолюбия политиков. Он гораздо более рационален, чем это кажется на первый взгляд. Будучи иррациональным с точки зрения всего народа, он вполне рационален с точки зрения некоторых отдельных классов. Истинно-социалистическое государство с правильным счетоводством и верным балансом расходов и долговых обязательств очень быстро раскрыло бы карты империализма. Тех же результатов достигла бы и разумная демократия с принципом laisser faire которая в своей политике придавала бы должное значение экономическим интересам. Но государство, в котором хозяйственные интересы отдельных хорошо организованных классов могут брать перевес над слабыми, расплывчатыми интересами всего общества, принуждено вести

политику, которая содействует закреплению их господства над последним.

Для того, чтобы об'яснить империализм с точки зрения этой гипотезы, нам следует ответить на два вопроса: имеется ли в настоящее время в Великобритании какая-нибудь хорошо организованная группа специальных хозяйственных и общественных интересов, которая настаивала бы на выгоде аггрессивного империализма И вытекающего из него милитаризма, и, если такая комбинация интересов существует, обладает ли она достаточной силой, чтобы проявить свою волю на политической арене?

Каковы непосредственные экономические результаты империализма? Огромная трата народных денег на флот, пушки, военное и морское снаряжение и снабжение; чрезмерный рост прибылей, когда случается война или возникает ее опасность; новые народные займы и значительные колебания на отечественной и иностранных биржах; новый набор солдат и матросов и новые посты для дипломатов и консулов; более успешное размещение иностранных капиталов, благодаря замене британского флага чужестранным; приобретение рынков для некоторых видов экспорта и некоторое поощрение и поддержка для торговли, представляющей в этих факториях британские фирмы; возможность работы для инженеров, миссионеров, спекулирующих копе-владельцев, золотоискателей и прочих эмигрантов.

Некоторые категории определенных предпринимательских и профессиональных групп, питающихся за счет издержек империализма или за счет их результатов, вступают таким образом в коллизию с общим благом и, инстинктивно чувствуя свою общность, об'единяются солидарным желанием поддерживать всякий новый подвиг империализма.

Если присмотреться поближе к тем 60.000.000 фунтов стерлингов, которые сейчас можно принять за минимум расходов на вооружение в мирное время, то большую их часть можно было бы непосредственно отнести в доход крупных фирм, занятых постройкой военных судов и транспорта, снаряжением и снабжением их углем, изготовлением пушек, винтовок и аммуниции, поставкой лошадей, повозок, сбруи, продовольствия, мундиров, берущих подряды на постройку бараков и на удовлетворение других необычных потребностей. Через эти главные каналы текут миллионы, питающие многие вспомогательные отрасли торговли, большинство которых отлично знает, что работает на военные нужды. Вот основное ядро торгового империализма. Некоторые из этих отраслей хозяйственной деятельности, особенно судостроение, котельное дело и производство оружия и аммуниции, ведутся большими фирмами с огромным капиталом, главы которых прекрасно осведомлены, как надо использовать политическое влияние для коммерческих целей.

Эти люди—империалисты по убеждению; им выгодна наступательная политика

Рядом с ними стоят крупные фабриканты, представители экспортной торговли, зарабатывающие на жизнь тем, что удовлетворяют реальный или искусственно вызванный спрос новых стран, которые мы аннексируем или открываем. Укажу в качестве характерного примера на Манчестер, Шеффильд и Бирмингам, переполненные фирмами, конкурирующими друг с другом в проталкивании текстильных товаров, медных и железных изделий, машин, спиртных напитков и пушек на новые рынки. Государственные долги, лежащие на наших колониях и на странах, которые подпадают под наш протекторат или в сферу нашего влияния, широко компенсируются рельсами, машинами, пушками и другими произведениями цивилизации, изготовляемыми и посылаемыми британскими фирмами. Постройка железных дорог, проведение каналов и другие общественные работы, постройка заводов, устройство фабрик, разработка рудников, улучшение земледелия в новых странах заинтересовывают определенным образом важнейшие отрасли заводской промышленности и внушают их собственникам твердую веру в империализм.

Роль подобной торговли во всей хозяйственной жизни Великобритании очень незначительна, но некоторая часть ее весьма влиятельна и способна оказывать определенное давление на политику при помощи торговых палат, парламентских представителей и полуполитических, полукоммерческих учреждений в роде «Имперской Южно-Африканской ассоциации» или «Китайской лиги».

Морская торговля заинтересована весьма определенно в укрупнении империализма. Это ясно видно из того, как распределяются государственные субсидии, которых требуют теперь судостроительные фирмы то в качестве задатка, то на поощрение британского торгового флота, одновременно преследующего и цели государственной безопасности и защиты.

Военнослужащие, само собой разумеется, являются империалистами как в силу убеждений, так и в силу профессиональной заинтересованности, и каждое увеличение армии и флота поднимает их численную силу и политическую мощь. Уничтожение покупки должностей в армии, открыв путь к этой профессии верхам среднего класса, очень способствовало распространению в нем империалистических чувств. Этот фактор обязан всем своим влиянием той жажде славы и приключений, которая томит военных чиновников, служащих на беспокойных и мало защищенных границах империи. Она была одной из весьма существенных причин нашей территориальной экспансии в Индии. К чисто профессиональному влиянию военной службы присоединяется менее оформленная, но более могущественная поддержка сочувствующих империализму аристократических и богатых классов, которые хотят военной карьеры для своих сыновей.

К военной службе мы можем добавить и гражданскую службу в Индии, а также многочисленные официальные и толу-официаль-ные места в наших колониях и протекторатах. Всякое расширение империи рассматривается этими классами, как нечто открывающее новые возможности для их сыновей: ведь они смогут выступить там в качестве золотоискателей, плантаторов, инженеров или миссионеров. Эта точка зрения получила очень верную и законченную формулировку у одного высшего чиновника Индии, сэра Чарльса Кроствейт, при обсуждении британских отношений с Сиамом. "Вопрос заключался в сущности в том, кто будет вести с ними торговлю и как использовать их наилучшим образом, как получить от них свежий рынок для наших товаров и для нашей молодежи, которая в наши дни является тоже избыточным товаром".

С этой точки зрения наши колонии все еще остаются «обширной системой отдушин для высших классов», по циничному выражению Джемса Милля.

Страдая от перепроизводства во всех профессиях, военных и гражданских, в армии и дипломатии, в церкви и суде, в педагогике и инженерном искусстве, Великобритания облегчает таким образом перегрузку отечественных рынков, дает возможность выдвинуться энергичным людям и любителям приключений и создает удобное место уединения для неудавшихся карьер и испорченных репутаций. Действительное количество производительной работы, которую предоставляют наши новые владения, весьма незначительно, но они возбуждают к себе тот несоразмерный интерес, который всегда связан со всякой возможностью применения человеческой деятельности. Расширение этого поля деятельности является могущественной, двигательной силой империализма.

Эти мотивы, прежде всего экономические, но не лишенные некоторой примеси идеализма, с особенной силой проявляются в военных, духовных, академических и чиновничьих кругах и создают корыстный уклон в сторону империализма во всех образованных классах.

Еще более важным экономическим фактором империализма является его содействие в деле помещения капиталов. Растущий космополитизм капитала есть величайший экономический фактор нашего времени Всякий передовой промышленный народ стремится поместить большую часть своего капитала за пределами собственной политической территории, в чужие страны или колонии, и получать из этого источника все возрастающий доход.

Невозможно произвести ни точную, ни даже приблизительную оценку всей суммы доходов британского народа, проистекающих от помещения им капитала за пределами родной страны. Но в данных, полуденных от обложения подоходным налогом, мы имеем косвенный критерий для определения величины некоторых вложениях там капиталов; по ним мы сможем судить как относительно общего размера доходов, извлекаемых из иностранных и колониальных источников, так и о процентном их увеличении.

Из этой таблицы видно, что период действенного империализма совпадает с замечательным ростом доходов от помещения капиталов за границей. Доход из этого источника почти удвоился в период 1884—1900 г.г., при чем часть, извлекаемая из иностранных железных дорог и из вкладов, помещенных за границей и в колониях, увеличилась еще более быстрым темпом.

Эти цифры показывают только тот иностранный доход, который может быть точно установлен, как таковой. К нему следует прибавить большую долю дохода, ускользающую от обложения подоходным налогом, включая сюда значительные суммы, которые могут быть приняты за доход с предприятий, действующих в пределах Соединенного Королевства, напр. страховых обществ, кредитных трестов, земельных гипо-течных банков, — большая часть их доходов вытекает из вкладов, помещенных ими за границей. Как быстро происходит рост этого рода вкладов, видно из опубликованных доходов по вкладам обществ страхования жизни, показывающих, что их вклады по гипотекам за пределами Соединенного Королевства (возросли с 6.000.000 фунтов стерлингов в 1890 году до 13.000.000 фунтов стерлингов в 1898 г.

Сэр Р. Гиффен оценивал доходы, вытекающие из иностранных источников в виде барышей, процентов и платежей в 1882 году, в 70.000.000 фунтов стерл., а в докладе, прочитанном в Статистическом Обществе в марте 1899 года, он оценивал доходы из этих же источников за данный год в 90.000.000 фунтов стерл. Возможно, что эта последняя цифра преуменьшена, так как если цифры иностранных доходов, не включенные, как таковые, в оплату подоходного налога, находятся в таком же соотношении к тем, которые включены в 1882 году, настоящая сумма доходов от иностранных и колониальных

вкладов скорее была бы 120.000.000 фунт, стерл., чем 90.000.000 фунт, стерл. Сэр Р. Гиффен полагает, что новые публичные вклады за границей в течение шестнадцати лет, с 1882 по 1898 г., дошли до суммы, превосходящей 800.000.000 фунт, стерл., и, хотя часть этой суммы могла быть только номинальной, но подлинная сумма вкладов должна была быть огромной.

М-р Мулголл дает следующие данные относительно величины и роста наших иностранных и колониальных вкладов с 1862 года.

Эта последняя цифра особенно интересна, потому что она представляет результат очень основательного исследования, сделанного весьма компетентным экономистом для «Словаря политической экономии». Вклады, заключающиеся в этих цифрах, могут быть классифицированы в следующих общих заголовках:

Другими словами, в 1893 году британский капитал, вложенный за границей, составлял около 15'%' всего состояния Соединенного Королевства. Почти половина этого капитала была помещена в виде займов иностранных и колониальных правительств; из остальной суммы большая часть была вложена в железные дороги, банки, телеграфы и другие общественные предприятия, принадлежащие государствам, состоящие под их контролем или тесным образом связанные с ними; наконец, большая часть остающихся сумм была помещена в земли и рудники или в промышленность, непосредственно связанную с земельным фондом.

Данные подоходного налога и прочие статистические данные, показывающие рост этих вкладов, указывают, что общая сумма британских вкладов за границей в конце девятнадцатого века не может быть исчислена меньше, чем в 2.000.000 ф; ст. Принимая во внимание, что сэр Р. Гиффен считал сумму в 1.700.000.000 ф. ст. в 1892 году «умеренной», — цифра, здесь указанная, вероятно, окажется ниже действительной.

Не оказывая незаслуженного доверия приведенным выкладкам, мы не можем не признать, что, оперируя этими иностранными вкладами, мы стоим перед лицом важнейшего фактора в экономике империализма. Какие цифры мы ни возьмем» два факта очевидны. Во-первых, доход, получаемый в качестве процентов на заграничные вклады, сильно превышает доход, являющийся барышом на обычную ввозную и вывозную торговлю. Во-вторых, в то время как наша иностранная и колониальная торговля и предположительный доход от них растут чрезвычайно медленно, размер ввозимых нами ценностей, представляющих доход от вкладов за границей, растет очень быстро.

В одной из предыдущих глав я указал, насколько малую долю нашего национального дохода составляет доход от внешней торговли. Казалось совершенно непонятным, почему рисковали огромными расходами на политику нового империализма, если так ничтожно увеличение внешней торговли, в особенности приняв во внимание размер и характер вновь приобретенных рынков. Однако, статистика заграничных вкладов проливает свет на те экономические силы, которые руководят нашей политикой. В то время как промышленные и торговые классы могут лишь в незначительной степени использовать новые рынки, уплачивая гораздо больше налогов, чем они получают от торговли, для держателей капитала дело обстоит совершенно иначе.

Не будет преувеличением, если я скажу, что современная иностранная политика Великобритании заключается главным образом в борьбе за выгодные рынки для вкладчиков капитала. С каждым годом Великобритания все больше превращается в страну, живущую с заграничной дани, и те классы, которые пользуются этой данью, стремятся все сильнее использовать общественные средства, общественные кошельки, общественные силы для расширения сферы приложения своих частных капиталов и для охраны тех из них, которые уже были вложены прежде, а также для улучшения условий их помещения. Это, может быть, наиболее важный факт современной политики, и тайна, которой он окутан, создает серьезнейшую опасность для нашего государства.

То, что правильно по отношению к Великобритании, также правильно и в отношении Франции, Германии, Соединенных Штатов и прочих стран, где современный капитализм вложил крупные излишки своего накопления в руки плутократии или состоятельного среднего класса. Существует общепризнанное различие между кредитующими и дебитующими странами. Великобритания некоторое время была самой большой кредитующей страной, и политика, посредством которой финансирующие классы пользовались государственным аппаратом для обделывания своих личных дел, получила яркое выражение в истории современных войн и аннексий. Но Франция, Германия и Соединенные Штаты быстро идут по тому же пути. Природа этих империалистических операций определена, Итальянским Экономистом Лориа следующим образом:

«Что происходит, когда страна, наделавшая долгов по скудости своих доходов, не в состоянии надлежащим образом гарантировать своевременную уплату процентов? Иногда происходит полное завоевание страны-дебитора. Так, попытка Франции покорить Мексику во время второй империи была предпринята исключительно с целью обеспечить уплату процентов французским гражданам, держателям мексиканских бумаг. Но гораздо чаще недостаточная обеспеченность международного займа дает кредитующим странам повод назначить финансовую комиссию для защиты их прав и охраны вложенного ими капитала. Однако, часто назначение такой комиссии является в конце концов полным завоеванием. Примером может служить Египет, который фактически стал британской провинцией, и Тунис, сделавшийся подобным же образом вассалом Франции, покрывшей большую часть его займа. Восстание Египта против чужеземного владычества, вызванного его задолженностью, ни к чему не привело, так как оно получило решительный отпор от об'единенного капитала, и успех при Тель-эль-Кебире¹, купленный за деньги, был самой блестящей победой, когда-либо одержанной богатством на поле брани» ².

Но, как ни полезно исходить из экономических фактов, все-таки термины «кредитор» и «дебитор» в применении к странам затемняют самую характерную черту империализма. Ибо, хотя многие долги, если не большинство их, как видно из вышеизложенного, являются «публичными», — кредит почти всегда оказывается частным. Правда, иногда, как напр. в Египте, владельцам частного капитала удается убедить свое правительство принять участие в весьма невыгодной компании с ними в форме гарантирования процентов по займу, в котором оно не имеет своей доли.

Аггрессивный империализм, обходящийся так дорого плательщику налогов, имеющий такое ничтожное значение для промышленника и торговца, грозящий такими серьезными, неисчислимыми бедами гражданину, является источником больших барышей для владельцев капитала, которые, не имея возможности найти для него выгодного применения у себя на родине, требуют от правительства, чтобы оно помогло им выгодно и верно поместить эти деньги за границей.

При виде огромных затрат на вооружение, на разорительные войны, при виде смелой низости дипломатов, которые современные правительства пускают в ход, чтобы расширить свою территориальную мощь, мы невольно задаем себе простой практический вопрос: для кого это все делается? Ответ может быть только один: для финансирующего капиталиста.

Ежегодный комиссионный доход Великобритании, получаемый ею от всей ее иностранной и колониальной торговли, с ввоза и вывоза, достигает по сэру Р. Гиффену ³ 18.000.000 ф. ст. (за 1899 г.) из расчета по

¹ Тель-эль-Кебир—деревня между устьями Нила и Суэцким каналом—известна победой англичан в 1882 г.

Прим. ред.

² Лориа «Экономические основы политики», стр. 273 (Зонненшейн).

³ Журнал Статистического Общества. Т. XIII, стр. 9.

2¹/₂% на оборот в 800.000.000 ф. ст. Вот все, что мы можем признать за барыш от внешней торговли. Как ни значительна эта сумма, она не может служить тем экономическим побудителем, который был бы способен об'яснить господствующую роль хозяйственных мотивов в нашей империалистической политике. Только после того, как мы поставим рядом с этой суммой 90.000.000 или 100.000.000 ф. ст., представляющих чистую прибыль на вложенный капитал, мы поймем, откуда идет экономический импульс в сторону империализма.

Владельцы капитала, поместившие свои деньги в чужих краях, вполне сознавая риск, связанный с политическими условиями этих стран, хотят использовать ресурсы своего правительства, чтобы уменьшить этот риск и таким образом увеличить ценность капиталов и процентов со своих частных вкладов. Капиталистические и спекулирующие классы населения, несомненно, желают, чтобы и впредь Великобритания водружала свой флаг на новых территориях и таким образом обеспечивала им новые возможности для выгодного помещения капиталов и спекуляции.

III.

Если частные интересы владельцев капитала могут столкнуться с общественными и привести к гибельной политике, то еще большую опасность представляют специфические интересы финансиста, главного дельца по размещению капиталов. Заурядные вкладчики капитала, как в хозяйственном, так и в политическом отношении, служат большей частью лишь орудием в руках крупных финансовых деятелей, которые смотрят на фонды и акции не как на денежные вклады, приносящие проценты, а скорее как на средство для спекуляций на денежном рынке. Распоряжаясь крупными партиями фондовых бумаг и акций, заключая сделки на срок, манипулируя изменчивым колебанием ценностей, магнаты биржи добиваются своих барышей. Эти крупные коммерческие махинации—грюндерство банков, маклерское посредничество, учет векселей, устройство займов и организация акционерных обществ— образуют центральный нервный узел международного капитализма. Связанные между собой теснейшими организационными узами, находясь постоянно в самом близком и непосредственном контакте друг с другом, располагаясь в самом сердце деловой столицы любого государства, по крайней мере в Европе, руководимые людьми особой и единственной породы, имеющей позади себя многовековый финансовый опыт, они имеют возможность управлять всей международной политикой. Быстрая переброска капитала возможна только с их согласия и при их содействии. Станет ли кто-нибудь утверждать серьезно, что европейские державы могут предпринимать большие войны или размещать крупные государственные займы без согласия банкирского дома Ротшильда или его союзников?

Всякий крупный политический акт, который требует нового притока капиталов или влечет за собой сильное колебание ценности существующих бумаг, должен получить санкцию и практическую поддержку этой небольшой группы финансовых королей. Эти господа, держащие свои реализованные богатства и оборотный капитал главным образом в фондах или товарах, имеют в игре двойную ставку: во-первых, как вкладчики капитала, а во-вторых, и преимущественно, как финансовые дельцы. Их политическое влияние, как вкладчиков, в общем немногим отличается от того, которое имеют небольшие вкладчики, за единственным исключением, что они обычно ₍имеют возможность фактического контроля над тем делом, в которое они вкладывают свои деньги. Но, как спекулянты и финансовые дельцы, они являются самым серьезным, единственным в своем роде фактором в экономике империализма.

Создавать новые государственные займы, учреждать новые компании и вызывать постоянно значительные колебания биржевых ценностей—вот три условия прибыльности их дела. Каждое из этих условий втягивает их в политику и бросает в об'ятия империализма.

Финансовая подготовка Филиппинской войны отправила несколько миллионов долларов в карманы м-ра Лирпонта Моргана и его друзей. Китайско-Японская война, которая впервые отяготила Небесную Империю государственным долгом, и компенсация, которую ей придется заплатить европейским насильникам в связи с недавним кон-г фликтом, залили целым потоком барышей финансирующую Европу. Всякая железнодорожная или рудниковая концессия, вырванная у какого-нибудь робкого чужеземного князька, оказывается выгодным дельцем, так как увеличивает спрос на капитал и влечет за собой грюндерство акционерных обществ. Политика, которая грозит азиатским народам вторжением, которая восстанавливает против себя коммерческие народы Европы, требует огромных расходов на вооружение и вызывает непрерывный рост государственных долгов, и в то же время неустойчивость и рискованность этой политики, все увеличиваясь, вызывает постоянное колебание гарантированных ценностей, столь выгодное для ловких финансовых дельцов. Всякая .война, революция, анархистское убийство или другое общественное потрясение оказываются выгодными для этих господ. Это пауки, которые высасывают свои барыши из всякой вынужденной затраты и всякого внезапного расстройства народного кредита. Для «посвященных» финансовых дельцов набеги Джэмсона были очень выгодным предприятием, в чем нетрудно убедиться, сравнив их «жатву» до и после указанного события; тяжкие страдания Англии и Южной Африки во время войны, явившиеся последствием этого набега, оказались источником огромных барышей для крупных финансистов, которые выдержали непредвиденные потери и вознаградили себя за эти потери посредством выгодных подрядов и системы «вымораживания» мелких конкурентов в Трансваале. Эти люди—единственные, кто выиграл на войне, и большинство их барышей основано на общественных потерях усыновившей их родины или на личных потерях их сограждан.

Правда, не обязательно, чтобы политика этих людей всегда требовала войны: там, где война может вызвать Чересчур большой и продолжительный вред для промышленности, которая является важнейшим и основным базисом спекуляции, их влияние обращается в сторону мира, как это было во время опасной распри между Великобританией и Соединенными Штатами по вопросу о Венецуэле. Но всякое увеличение народных трат, всякое колебание народного кредита, всякое рискованное предприятие, в котором народные деньги могут сделаться залогом для частной спекуляции, выгодно крупным денежным заимодавцам и спекулянтам.

Богатство крупных банкирских домов, размах их операций и их космополитическая организация делают их первыми и решительными сторонниками империалистической политики. Они, обладая самой большой ставкой в деле империализма и обширнейшими средствами, могут навязать свою волю международной политике.

Принимая во внимание ту роль, которую играют в деле империалистической экспансии неэкономические факторы, — как патриотизм, отвага, военная предприимчивость, политическое честолюбие и филантропия, — может показаться, что, приписывая финансистам такую силу и могущество, мы становимся на слишком узкий путь исторического материализма. И, в самом деле, двигающая сила империализма не исключительно финансовая: финансы скорее управляют империалистической машиной, направляя ее энергию и определяя ее работу, но не они дают топливо для этой машины и не они являются непосредственным источником ее могущества. Финансы пользуются патриотическими чувствами, которые таят в себе политики, солдаты, филантропы и торговцы; но увлечение территориальной экспансией, которое питается из атого же источника, даже сильное и искреннее, само по себе беспорядочно и слепо; финансы же обладают той способностью оформлять и зорко рассчитывать, которая необходима для того, чтобы пустить империализм в ход. Честолюбивый дипломат, солдат-пограничник, ярый миссионер и юркий купец, чувствуя крайнюю необходимость выдвинуться поскорее вперед, могут внушить и даже предпринять шаги для империалистической экспансии, могут способствовать обработке общественного мнения в духе патриотизма, — но окончательное решение всегда останется в руках финансовых заправил. То непосредственное влияние, которое крупные финансовые дома оказывают на «высшую политику», опирается на контроль их над общественным мнением при помощи прессы, которая в каждой цивилизованной стране все больше и больше становится их послушным орудием. В то время, как специальная финансовая пресса навязывает деловым классам свои «факты» и «мнения», газеты общего характера тоже мало-по-малу, сознательно или бессознательно, подпадают под влияние финансистов. Южно-африканская пресса, агенты и корреспонденты которой раздували воинствен-

ный пыл в стране, была заведомой собственностью южно-африканских финансистов, и политика скупки газет в целях фабрикации общественного мнения — очень обыденное явление в крупных европейских городах. В Берлине, Вене и Париже многие влиятельные газеты издаются финансовыми фирмами, которые пользуются ими не столько для того, чтобы извлекать из них доход, сколько для того, чтобы внушать публике убеждения и чувства, которые смогут повлиять на политику и, таким образом, воздействовать на денежный рынок. В Великобритании эта политика не успела зайти так далеко, но связь прессы с финансовым миром растет с каждым годом, с одной стороны — путем покупки финансистами акций газетного предприятия, с другой — путем вовлечения издателей газет в финансовые операции. Кроме чисто-финансовой прессы и участия финансистов в общей прессе, Сити оказывает чрезвычайно искусно и постоянно свое влияние на руководящие газеты Лондона, а через них и на всю провинциальную прессу; полная зависимость коммерческих доходов печати от числа об'явлений внушает ей специфическое нежелание противиться организованным финансовым классам, за которыми остается контроль над многими дающими об'явления предприятиями. Прибавьте к этому естественное сочувствие к политической сенсации, за которой всегда гоняется дешевая пресса, и тогда станет ясным, что печать сильно склонна к империализму и сама с величайшей легкостью идет навстречу финансовым и политическим империалистам, которые желают обработать патриотические чувства для каких-либо новых территориальных приобретений.

Таков боевой состав реальных экономических сил, работающих в пользу империализма: большая группа лиц торговых и свободных профессий, ищущая выгодных дел и прибыльных занятий от расширения военной и гражданской службы, от расходов на военные операции, от новых территориальных владений и торговли с ними, от концентрации новых капиталов, в которых эти операции нуждаются, — и все они находят свою центральную руководящую и направляющую силу во власти всесильного финансового дельца.

Игра этих сил не проявляется открыто. Они обыкновенно паразитируют на патриотизме и принимают на себя его защитную окраску. С уст их представителей не сходят благородные фразы, выражающие желание расширить сферу цивилизации, учредить хорошее управление, распространить христианство, уничтожить рабство и поднять низшие расы. Некоторые из деловых людей, говорящих таким языком, быть может, имеют искреннее, но, во всяком случае, смутное желание осуществить эти цели, но они прежде всего заняты делами, и вряд ли для них неожиданность, что из бескорыстных стремлений можно извлечь пользу, способствующую их целям. Их истинный образ мыслей остроумно назван м-ром Родсом в его знаменитом «Флаге ее величества» «величайшим в мире коммерческим активом» Ч

¹ Следует заметить, что это откровение, как и многие другие, было использовано в сочинении "Vindex"а „Сесиль Роде, его политическая жизнь и речи", стр. 823.

ГЛАВА V.

Империализм и протекционизм.

Торговый человек, желая оценить доходность расширенного им предприятия, запишет увеличение расходов против увеличения доходов. Разве не будет благоразумно, если торговый народ последует этому же примеру? С этой точки зрения наши расходы на сухопутные и морские силы, за последние годы все увеличивающиеся, могут рассматриваться прежде всего как страховые премии за защиту существующих колониальных рынков и как текущий расход на новые рынки.

Для того, чтобы проверить финансовые ресурсы нового империализма, мы сравним рост расходов на вооружения и войны с 1884 года с увеличением общей ценности колониальной торговли:

Хотя нет средств резко отграничить расходы, которые надо отнести в разряд страховых взносов за старые рынки и в разряд затрат на приобретение новых, тем не менее будет вполне правильно, если мы отнесем на счет нового империализма всю сумму прироста этих расходов и противопоставим ей стоимость всей торговли в новых владениях. Ибо хотя можно жаловаться на то, что аггрессивный империализм соперничающих между собой европейских государств увеличил размер страховых взносов за старые рынки, — нельзя все же не признать, что расходы Великобритании на вооружение увеличились бы в несколько иной пропорции, если бы она твердо и уверенно держалась практики кобденизма, если бы она занялась только обороной своих наличных владений и воздерживалась от приобретения новых территорий. Мы всецело обязаны аггрессивному империализму последних 30 лет все растущей неприязнью к нам чужих народов, и рост издержек на вооружение должен быть по справедливости занесен в наш баланс, как расход, связанный с этой политикой.

С этой точки зрения, эти новые расходы не что иное, как огромная ошибка в деловом расчете. Частное предприятие такого типа не могло бы избегнуть банкротства, и, как бы богат .ни был народ, преследующий подобную политику, он вешает себе на шею камень, который рано или поздно неизбежно потянет его ко дну.

В полном противоречии с теорией, гласящей, что торговля покоится на базисе взаимных прибылей, мы предприняли огромные затраты с целью «форсировать» новые рынки; и те рынки, которые нам удалось завоевать, оказались незначительными, ненадежными и невыгодными. Единственным реальным и ощутительным результатом этих расходов были постоянные распри с теми народами, которые прежде были нашими лучшими покупателями и с которыми, несмотря на все препятствия, наша торговля продолжает лучше всего развиваться.

Новые рынки не только не оправдывают наших издержек на них, но даже предположение, что наша торговля была бы пропорционально меньше, если бы эти рынки попали в руки конкурирующих с нами народов, преследующих политику протекционизма, лишено каких бы то ни было оснований. Если бы мы вместо того, чтобы швырять деньгами на приобретение новых территорий, уступили часть их или даже все Франции, Германии или России, чтобы эти страны расходовали на них свои деньги, вместо того, чтобы мы тратили на их приобретение и эксплуатацию свои ресурсы, — наша заграничная торговля возросла бы несомненно настолько же, насколько сократилась бы наша колониальная торговля. Предположение, что торговля есть «величина строго определенная» и что, если один народ получает некоторую ее часть, другой теряет ровно такую же, указывает на полное незнание элементарных основ международной торговли. Такое предположение — своеобразный вид сепаратизма, требующий от каждого народа, чтобы он вел особый счет со всяким другим народом и совершенно игнорировал общий оборот торговли, который является значительно более важным фактором для всякой передовой промышленной нации.

Франция, захватив Мадагаскар, фактически уничтожила непосредственную торговлю Британии с Малайскими островами; Германия занятием Шантунга лишила нас всякой возможности вести торговлю с этой китайской провинцией. Но из этого никоим образом не следует, что Франция и Германия смогут удержать или удержат за собой все выгоды, которые представят эти новые рынки. Чтобы согласиться с подобным предположением, необходимо совершенно забыть принципы свободной торговли. Даже если бы весь Китай был разделен между разными промышленными народами и каждый установил тарифы, которые действительно уничтожили бы непосредственную торговлю Великобритании с Китаем, — это крайний случай, мыслимый лишь при открытии враждебных действий, даже из этого не следует, чтобы Англия не извлекла огромных барышей благодаря расширению ее заграничной торговли за счет открытия дверей в Китай. Даже самое слабое представление о сложной зависимости иностранной торговли должно было бы уяснить нам, что развитие торговли с Францией, Германией и Россией, — будем ли мы торговать с ними непосредственно, или через посредство других народов, — восполнило бы нам всю долю барышей от торговли с Китаем и оказалось бы столь же выгодным, как и непосредственное участие в торговле с этой страной, требующей при непосредственных с ней сношениях больших расходов и риска, которых мы могли бы легко избежать. Распределение сфер влияния в Китае или в Африке между Францией, Германией или Россией, с целью монополизации этих стран для торговых целей, не влечет за собой для Англии, как это может показаться с первого взгляда, потери соответствующих рынков. Промышленная кооперация цивилизованных народов, осуществляемая через посредство торговых сношений, взаимно-переплетающихся и постоянно возрастающих, не дает ни одному из них возможности удержать у себя все барыши, которые они получают с какого-либо рынка. Не трудно представить себе такой случай, когда другой народ, не тот, что держит в своих руках особый рынок, будет извлекать большую часть прибыли из этого рынка.

Таковы были и такими остаются основные экономические принципы фритрэдерства, ясно и убедительно продиктованные просвещенным здравым смыслом. Почему же они забыты?

Ответ заключается в том, что империализм отвергает принцип свободной торговли: он покоится на экономической основе протекционизма. Поскольку империалист логичен, он откровенно признает себя протекционистом.

Ведь, если Франция или Германия, захватив в свое исключительное пользование рынок, который мы могли бы захватить сами, сокращает общую ценность нашей внешней торговли на сумму торговли этого рынка, то будет вполне благоразумно с нашей стороны, если мы, захватив в свою очередь какую-либо новую территорию, прибегнем к тем же средствам для того, чтобы сохранить этот рынок только для самих себя. Когда империализм стряхнет с себя «старую шайку» политиков, усвоивших в молодости доктрину свободной торговли, он откровенно признает протекционизм, как необходимое завершение своей политики.

Империализм, естественно, стремится закрепить за родной страной каждый рынок новых территориальных владений, убежденный, что только посредством подобного расширения может возрасти ценность нашей торговли и таким образом оправдать те огромные издержки, в которые он вовлекает страну. Сторонники свободы торговли верят, что увеличение нашей иностранной торговли — в личных интересах других торгующих народов. Их доктрина состоит в следующем: хотя для нас и для этих народов было бы лучше, чтобы они дали нам свободный доступ на свои колониальные и внутренние рынки, тем не менее их протекционные тарифы, хотя и мешают нам торговать непосредственно с их колониями, не исключают нас из всех выгод их колониального

развития. Благодаря конкуренции, обычно господствующей на европейских рынках, торговля резиной, которую Франция ведет с Восточной Африкой, способствует увеличению ее запасов и таким образом понижению цен на «резинку» для английских потребителей; точно так же, как премии, которые континентальные страны платят сахарозаводчикам, дают возможность британским мальчикам и девочкам наслаждаться дешевыми конфектами.

А потому в этих косвенных барышах нет ничего гипотетического. Всякий делец может извлечь некоторую реальную выгоду из товаров и цен, которые мы получаем благодаря развитию колоний, принадлежащих протекционистским странам. Принцип «открытых дверей» выгоден нашей торговле, но не является для нее жизненной необходимостью. Если мы вынуждены тратить крупные суммы денег и подвергаться огромному риску, чтобы держать, против желания наших лучших потребителей, «двери открытыми», будет более выгодным закрыть эти двери и получать барыши, хотя бы и косвенным, но столь же верным путем. В настоящее время Великобритания занимает более прочное положение, чем какое-либо другое государство, в смысле возможности проведения политики воздержания, так как, благодаря своей морской торговле, обладает самой надежной гарантией, что она получит соответственную долю чистой прибыли с новых рынков, открытых иноземными народами. Хотя мы не имеем точных статистических данных, все же известно, что очень значительная часть торговли, не только между Англией и чужими странами, но и между чужими странами, ведущими торговлю друг с другом и со своими владениями, производится на британских судах. Пока это положение вещей не изменится, Англия, кроме своей доли, получаемой от торговли, должна непосредственно и в очень значительной степени получать некоторую часть из барышей от иностранных рынков, принадлежащих нашим европейским торговым конкурентам.

Эти соображения должны были бы убедить нас, что мы смело можем предоставить другим народам их долю участия в территориальном расширении и развитии, вполне довольствуясь теми барышами, которые должны отчислиться на нашу долю от увеличения мирового богатства путем обычного менового процесса. Мы уже выполнили свою часть трудной, дорого обошедшейся и опасной работы по открытию новых стран для общей торговли промышленных народов Запада; наши последние достижения в этой области обошлись дороже и оказались менее выгодными для нас, чем более ранние, и всякое дальнейшее территориальное расширение как-будто подчиняется закону последовательного падения барышей, так как сопровождается все меньшим и более сомнительным увеличением торговли, несмотря на весьма значительные издержки материального и интеллектуального капитала. Разве мы не достигли или, вернее, разве мы не перешли границ наиболее выгодных затрат нашей национальной энергии и ресурсов? Неужели просвещенный эгоизм не заставит нас уступить другим деятельным и честолюбивым народам — Франции, России, Америки — труд по увеличению их тропических и подтропических владений? Если необходимо, чтобы индустриальная цивилизация Запада взяла в свои руки политическое и хозяйственное управление над всем миром, пусть и эти народы примут в нем свою долю участия. Почему мы должны взять на себя весь труд и получить за это так мало? Если отсталые народы во имя общего блага должны получать культуру от чужих стран, то принцип благоразумной экономии сил возложит работу, которую осталось еще сделать, на «империализм» других народов. Даже в том случае, если бы последние пожелали отказаться от своего участия в этом деле, нам было бы выгоднее убедить их взять его на себя, а не продолжать нагружать наши и без того обремененные плечи. Но раз они действительно жаждут не только принять в нем участие, но даже постоянно угрожают спокойствию Европы, с'едаемые завистью, что мы выполняем их работу, то покажется настоящим безумием, что Великобритания ослабляет себя и в политическом и в финансовом отношении, продолжая политику территориальной экспансии.

Приложение. Национальные расходы и вооружение ¹

¹ Как показано в разных «Statements of Revenue and Expenditures, представленных в Палате канцлером казначейства при публичном обсуждении бюджета, без указания «процентов по военным долгам». В своей бюджетной речи от 14 апреля 1902 года сэр Мойкель Гикс-Бич оценивал весь расход на войны в Южной Африке и Китае за три года, до 31 марта 1902 года, в 165.034.000 фунт, стерл. Из этой суммы 45.420.000 ф, были покрыты из суммы государственных походов и частью путем отмены фонда погашения долгов (4.640.000 ф. в год), а 119.614.000 ф. стерл. были прибавлены к долгу.

ГЛАВА VI.

Экономические корни империализма.

Но простой сводки фактов и цифр, приведенных для иллюстрации экономической природы современного империализма, недостаточно, чтобы рассеять широко-распространенное заблуждение, будто употребление народных сил на аннексию новых территориальных участков в целях открытия новых рынков является здоровой и необходимой политикой для такой развитой промышленной страны, как Великобритания. Правда, было доказано, что недавние аннексии тропических стран, потребовавшие крупных расходов, предоставили нам бедные и ненадежные рынки, что вся наша торговля с колониальными владениями в явном застое и что наиболее прибыльная и действительно развивающаяся торговля ведется нами с промышленными народами, которые соперничают с нами, с теми народами, чьи территории мы не стремимся занимать, чьими рынками мы не можем овладеть и чей активный антагонизм мы возбуждаем нашей политикой территориальной экспансии.

Но все эти аргументы недостаточно убедительны. Империалисты могут рассуждать так: «Мы должны иметь рынки для нашей растущей промышленности, мы должны дать выход и приложение избыткам нашего капитала и избыточной энергии нашего предприимчивого населения; подобная экспансия является насущной необходимостью для народа, обладающего такой большой и все возрастающей производительной энергией. Все большие круги нашего городского населения посвящают себя фабричному производству и торговым операциям, и потому их жизнь и труд оказываются в зависимости от пищи и сырья, поставляемых чужими странами. Для того, чтобы покупать и платить за эти предметы, мы должны продавать свои товары за границу. В течение первых трех четвертей столетия мы могли делать это без труда, органически расширяя торговлю с континентальными государствами и нашими собственными колониями, вся заводская промышленность и торговля которых далеко отставали от нашей. Пока Англия обладала действительной монополией над мировыми рынками, империализм был не нужен для сбыта целого ряда важных фабрично-заводских товаров. Но в течение последних тридцати лет ее промышленное и торговое первенство было сильно ослаблено; другие народы, особенно Германия, Соединенные Штаты и Бельгия, очень быстро выдвинулись вперед, и, хотя они не раздавили и даже не остановили развития нашей внешней торговли, тем не менее их конкуренция делает все более и более невозможным выгодное размещение наших промышленных избытков. Эти народы надвигаются на наши старые рынки даже в собственных наших владениях и тем самым вынуждают нас принять энергичные меры для обеспечения себе новых возможностей сбыта. Эти новые рынки должны находиться в странах и поныне отсталых, главным образом расположенных в области тропиков, где живет многочисленное население с возрастающими экономическими потребностями, которые могут удовлетворить наши промышленники и купцы. Наши конкуренты захватывают и аннексируют территории для тех же целей, и, когда им удается это сделать, они закрывают их для нашей торговли. Приходится пустить в ход нашу дипломатию и наше оружие, чтобы принудить хозяев новых рынков иметь дело с нами; и опыт показал, что самым верным средством захватить и использовать эти рынки является установление «протектораторов» над этими землями или же аннексия их. Значение этих рынков для данного момента не следует принимать за действительный критерий для оценки экономической сущности подобной политики; процесс развития культурных потребностей, которые мы можем удовлетворять, по необходимости движется вперед медленно и постепенно, и расходы на подобного рода империализм должны рассматриваться, как денежный вклад, проценты с которого будет получать потомство. Новые рынки могут быть и не слишком емкими, но они должны выгодно для нас поглощать избытки нашей крупной текстильной и металлической промышленности и, когда мы вступим в торговое общение с огромным населением внутренних областей Азии и Африки, мы сможем ожидать в качестве результата быстрого и интенсивного развития торговли.

«Гораздо сильнее и важнее давление, которое оказывает капитал, требуя внешних рынков для своего размещения. В то время, как промышленники и торговцы удовлетворяются торговлей с чужими народами, у владельцев капитала могучее желание способствовать политической аннексии стран, которые предоставят им более широкую возможность для спекуляции. Давление, оказываемое таким образом капиталом, является бесспорным фактом. Делаются крупные сбережения, которые не могут найти выгодного помещения в стране; они должны найти сбыт в другом месте, и для народа выгодно, чтобы ими воспользовались возможно шире в таких странах, которые открывают новые рынки британским товарам и британской предприимчивости.

«Как бы дорог, как бы опасен ни был процесс империалистической экспансии, он необходим для дальнейшего существования и развития нации ¹ и если мы его остановим, мы должны будем примириться с мировым господством других народов, которые всюду будут подкапываться под нашу торговлю и даже ограничивать наши возможности добывать пищу и сырые материалы, необходимые для поддержания жизни нашего населения. Таким образом, империализм должен рассматриваться не как альтернатива, а как необходимость».

Практическое значение этого экономического аргумента поразительно ярко вскрыто новейшей историей Соединенных Штатов. За

¹ «И действительно, зачем затеваются войны, если не для того, чтобы завладеть колониями, которые дают применение свежему капиталу, открывают возможность приобретать торговые монополии или получить исключительное право на широкую дорогу для торговли?"(Лориа. «Экономические основы общества», стр. 267).

последние десятилетия эта страна внезапно вырвалась из оков консервативной политики, которой держатся обе ее политические партии, связанные народными настроениями и традициями, и бросилась в сторону империализма, не обладая для этого ни материальными, ни моральными предпосылками, ставя на карту принцип свободы и равенства и его практику, вводя у себя милитаризм, насильственно порабощая народы, которым она не может безбоязненно даровать права американских граждан.

Есть ли это просто дикий порыв необузданности, взрыв политического честолюбия со стороны народа, внезапно постигшего свое назначение? Ничуть не бывало. И дух авантюризма, и «просветительная миссия» Америки, как силы, служащие империализму, подчинены, очевидно, моторной силе экономического фактора. Драматический характер подобной перемены коренится в промышленной революции, которая с небывалой быстротой совершилась в Соединенных Штатах за последние двадцать лет. В течение этого периода Соединенные Штаты с их несметными естественными богатствами, огромными ресурсами квалифицированной и неквалифицированной рабочей силы, с их гениальной способностью изобретать и организовывать, создали наилучше оборудованное и наиболее продуктивное фабрично-заводское хозяйство, которое когда-либо видел мир. Вскормленная строгими протекционными тарифами, ее металлургическая, текстильная, орудийная, суконная, мебельная и прочая промышленность всего лишь за одно поколение достигла полной зрелости и, пройдя через период напряженного соперничества, обрела под умелым управлением руководителей трестов большую производительную мощь, чем та, которой обладают самые передовые промышленные государства Европы.

Эра беспощадного соперничества, за которой последовал быстрый процесс амальгамации капиталов, передала огромные богатства в руки небольшой кучки генералов от промышленности. Самый расточительный образ жизни, какой мог себе позволить этот класс, не мог перегнать роста его доходов, и процесс автоматического накапливания принял небывалые размеры. Помещение этих накопленных капиталов в другие отрасли промышленности подчинило их тому же закону концентрации. Таким образом, огромный рост сбережений, ищущих выгодного помещения, совпадает по времени со строго экономической утилизацией существующих капиталов. Несомненно, быстрый рост населения, привыкшего к высокому и постоянно возрастающему уровню житейских удобств, поглощает немалую долю нового капитала на удовлетворение этих потребностей. Но общая масса накопленных сбережений, в связи с более хозяйственной утилизацией уже размещенного капитала, в значительной степени опередила рост национального спроса на фабричные изделия. Производительная энергия во много раз превысила потребительную способность данного момента, и, вопреки старой экономической теории, нельзя было вызвать соответствующий рост потребления понижением цен.

Это не только теория. История каждого из многочисленных трестов или комбинатов в Соединенных Штатах с полной очевидностью устанавливает эти факты. Постоянным условием при переходе от свободной конкуренции производства к трестированию является наличность «перепроизводства», т.-е. такого момента, когда все фабрики и заводы могут продолжать свою работу лишь при условии понижения цен до такого уровня, при котором более слабые конкуренты вынуждаются прекратить свое производство, не будучи в состоянии продавать товары по цене, не покрывающей действительных издержек производства. Первым результатом успешного образования треста или комбината является закрытие хуже оборудованных и хуже расположенных фабрик и заводов и заполнение всего рынка продуктами тех из них, которые лучше оборудованы и лучше расположены. Этот процесс может сопровождаться, хотя это и не обязательно, ростом цен и некоторым сокращением потребления: в некоторых случаях тресты получают свои барыши главным образом от повышения цен, в других же — благодаря сокращению издержек производства, что достигается применением только лучших станков и уничтожением бесполезной конкуренции.

Для нашей аргументации совершенно не важно, какой случай будет взят; нам важно, что концентрация промышленности в «трестах», «комбинатах» и т. п. сразу ограничивает то количество капитала, которое может найти фактическое применение, и увеличивает тем самым ту массу доходов, которые вновь будут накапливаться и создавать новые капиталы. Совершенно ясно, что тот самый трест, который порождает беспощадная конкуренция, вызываемая избытком капиталов, не может, по общему правилу, найти в пределах «трестированной» промышленности применения той доли доходов, которую «трестмэ-керы» хотели бы сберечь и поместить. Всякие новые изобретения в области промышленности, всякие улучшения в области производства и распределения могут поглотить часть вновь образовавшихся капиталов, но для такого поглощения существует строго определенная граница. «Трестмэкер», занятый в нефтяном или сахарном деле, должен на стороне искать помещения для своих сбережений; если же он заблаговременно прибег к формам комбинированного производства, то он, конечно, употребит избыток своих капиталов на учреждение подобных же комбинаций и в других отраслях промышленности, продолжав накапливать капиталы и затрудняя обыкновенным капиталистам возможность находить помещение для своих сбережений.

И, действительно, и беспощадная конкуренция, и образование концернов свидетельствуют о накоплении капитала в промышленности, которая вступила в фазис машинного производства. Мы не касаемся здесь теоретического вопроса относительно того, можно ли при современном машинном способе производства изготовлять больше товаров, чем можно поместить на рынке. Достаточно указать на то, что производительность страны, подобной Соединенным Штатам, может развиваться так быстро, что опередит требования отечественных рынков.

Всякий, знакомый с торговлей, не будет отрицать факта, известного всем американским экономистам, что именно в таком положении находятся Соединенные Штаты за последние несколько лет, особенно если принять во внимание некоторые наиболее развитые отрасли промышленности. Их фабрики и заводы насыщены капиталом и совершенно утратили способность дальнейшего его поглощения. Один за другим они ищут спасения от разорительной конкуренции в «союзах», которые до некоторой степени обеспечивают благодетельный мир, ограничивая количество оборотного капитала. Промышленные и финансовые короли нефтяных, стальных, сахарных, железнодорожных, банковских и других предприятий стоят перед диалеммой — либо тратить больше, чем они могут тратить, либо завладеть рынками за пределами отечественных границ. Два экономические пути открыты перед ними, и оба ведут к нарушению прежней политической изоляции и к усвоению империалистических методов борьбы в будущем. Вместо того, чтобы закрывать более слабые заводы и сокращать производство в строгом соответствии с возможностью выгодного размещения товаров на отечественных рынках, они могли бы употребить всю свою производительную энергию и все накопленные сбережения на увеличение оборотного капитала и, регулируя производство и товарные цены на внутреннем рынке, «протолкнуться» на иностранные, выбросив на эти рынки свои избыточные товары по таким ценам, которые были бы невозможны без благоприятной кон'юнктуры внутреннего сбыта. Они могли бы также поместить свои сбережения за пределами своей родины, сперва выплачивая капитал, взятый взаймы у Великобритании и других стран для начального развития железных дорог, рудников и заводов, а затем выступая уже в роли кредиторов по отношению к чужим государствам.

Этот внезапный спрос на иностранные рынки для фабрикатов и денежных капиталов явно повинен в том, что империализм был усвоен, как политический принцип и политическая практика, республиканской партией, к которой принадлежат крупные промышленники и финансисты и которая всецело им принадлежит.

Смелый энтузиазм президента Рузвельта и его партии, говорящей о «предуказанных судьбах» и «просветительных миссиях» народа, не должен вводить нас в заблуждение. Империализм нужен мистеру Рокфеллеру, Пирпонту Моргану, Ганна и Швабу и их союзникам, и они взваливают его на плечи великой республики Запада. Им нужен империализм потому, что они хотят использовать народные средства для выгодного помещения своих капиталов, которые при других условиях оказались бы праздным избытком.

Конечно, нет необходимости овладевать страной, чтобы торговать с ней или помещать в ней свои капиталы, и, несомненно, Соединенные Штаты могли бы найти выход для своих избыточных денег в европейских государствах. Но большая часть этих государств может снабжаться из собственных ресурсов, многие из I них установили у себя запретительные тарифы против ввоза фабрикатов, и даже Великобритания, вынужденная защищаться, вернулась к протекционизму. Крупные американские промышленники и финансисты будут принуждены обратить свои взоры в поисках счастья на Китай, Тихий океан и Южную Америку. Будучи протекционистами как в принципе, так и на практике, они стремятся как можно сильнее монополизировать эти рынки, и соперничество Германии, Англии и других промышленных стран поведет к установлению особых политических отношений с теми рынками, которые они стараются захватить. Куба, Филиппины и Гавайи—только «закуска» для возбуждения аппетита к более обильной трапезе. Кроме того, могущественное политическое влияние промышленных и финансовых магнатов образует еще особый стимул, который, как мы показали, действует в Великобритании и повсюду. Государственные расходы при преследовании империалистической карьеры служат в свою очередь богатым источником наживы для этих людей, выступающих в роли финансистов, устроителей займов, судостроителей, маклеров, устраивающих субсидии, подрядчиков, заводчиков, выделывающих вооружение и удовлетворяющих прочие империалистические потребности.

Стремительность этой политической революции соответствует быстроте, с которой проявлялась потребность в ней. В течение десяти лет Соединенные Штаты почти утроили размеры своей промышленной экспортной торговли, и если прогресс последних нескольких лет будет развиваться в том же темпе в течение и этого десятилетия,—она догонит нашу гораздо медленнее развивающуюся экспортную торговлю, и Соединенные Штаты займут первое место в ряду народов, экспортирующих произведения промышленности

Статистика за 1901 год показывает, однако, явный застой в промышленном вывозе, обнаруживая утечку в 9.200 000 ф. стерл. по сравнению с цифрами 1900 года.

Вот в чем заключаются откровенные и честолюбивые замыслы самых смелых и энергичных американских дельцов. Имея в своем распоряжении естественные богатства, рабочую силу и административные таланты, они, весьма вероятно, легко добьются своей цели ¹. Более строгий и непосредственный контроль, осуществляемый в Америке над государственной жизнью, позволяет дельцам направлять ее решительнее и откровеннее по линии своих экономических интересов, чем это возможно в Великобритании. Американский империализм — естественный продукт экономического воздействия внезапно разросшегося капитализма, который не может найти применения у себя дома и нуждается в иностранных рынках для своих товаров и вкладов.

Та же самая необходимость существует и в европейских государствах и, как доказано, ведет их правительства по тому же пути. Перепроизводство в смысле чрезмерного насаждения промышленных предприятий и роста избыточного капитала, который не может найти себе прочного помещения внутри страны, заставляет Великобританию, Германию, Голландию и Францию помещать все большее и большее количество своих экономических ресурсов за пределами их настоящих политических владений и осуществлять политическую экспансию для открытия новых рынков. Экономические основы этого движения обнаруживаются при периодических кризисах промышленности, вызываемых невозможностью для производителей найти соответственные и выгодные рынки для своих товаров. Отчет большинства комиссий, исследовавших промышленный кризис 1885 года, прекрасно излагает всю суть дела: «Благодаря природе существующих условий, требования на наши товары не увеличиваются в той же мере, как раньше; следовательно, наша производительность последовательно перерастает наше потребление и в короткий срок легко может возрасти еще больше; это явление вызывается отчасти соперничеством капиталов, которые неизменно накоплялись в стране>. Отчет меньшинства прямо приписывает такое положение вещей «перепроизводству». Германия в настоящее время сильно страдает от так называемого пресыщения капиталом и производительной энергии: она должна иметь новые рынки; ее консулы толкутся по всему свету в поисках сбыта; в Малой Азии насильственно насаждаются торговые поселения; в Восточной и Западной Африке, в Китае и в разных других местах Германская империя увлекается политикой колонизации и протекторатов, считая ее единственным выходом для своей коммерческой энергии.

¹ «Мы держим теперь в своих руках три главных козыря коммерческой игры, а именно—железо, сталь и уголь. Мы долгое время были житницей мира, теперь мы претендуем название его мастерской, а в дальнейшем желаем быть его расчетной палатой^ (Председатель Ассоциации американских банкиров в Денвере в 1898 году).

Всякое улучшение методов производства, всякая концентрация собственности и хозяйственного управления как будто подчеркивает эту тенденцию. Как только один народ, следуя за другим, переходит к машинной индустрии и усваивает усовершенствованные методы производства, его промышленникам, купцам и финансистам становится все труднее выгодно утилизировать свои экономические ресурсы, поэтому им приходится все чаще и чаще обращаться к своим правительствам и требовать от них, чтобы они путем аннексии или протектората обеспечили ради частных их нужд пользование какой-нибудь отдаленной и отсталой страной.

Нам говорят, что этот процесс неизбежен, и при поверхностном рассмотрении он таким и кажется- Всюду появляются излишки производства и излишки капитала, ищущие помещения. Все деловые люди признают, что рост производительных сил в их стране превосходит рост потребления; что может быть выпущено больше товаров, чем может быть выгодно продано, и что существует больше капиталов, чем может быть выгодно помещено.

Эти экономические условия являются основой империализма. Если потребители данной страны установят определенную норму потребления, которая будет совпадать постоянно с ростом производительности, тогда не сможет оказаться избытка товаров или капитала, с плачем требующего империалистической политики ради захвата новых рынков. Конечно, иностранная торговля существовала бы, но не было бы никакой трудности обменять незначительный излишек нашего производства на те продукты питания и сырые материалы, которые мы ежегодно поглощаем, и таким образом все наши сбережения нашли бы при желании помещение в отечественной промышленности.

По существу в подобном предположении нет ничего иррационального. Все, что произведено или может быть произведено, может быгь и потреблено, так как право на продукт в форме ренты, прибыли или заработной платы составляет часть фактических доходов какого-либо члена общества, и он может потребить данный товар или же обменять его на какой-нибудь другой предмет потребления у того, кому он лично не нужен. На-ряду с производством рождается и потребительная способность. И если, поэтому, появляются товары, которые остаются без потребления или которых не следовало производить, потому что они явно не могли найти потребителя; если имеются капитал и труд, которые не могут найти полного применения, потому что их продукция не может быть потреблена,—то единственное возможное об'яснение подобного парадокса заключается в том, что суб'екты потребительной способности отказываются использовать эту способность.

Конечно, возможно, что, благодаря плохому управлению, в какой-нибудь отрасли промышленности получится перепроизводство, так как, вместо того, чтобы увеличивать производительность земледелия или чего-нибудь другого, увеличили производительность промышленности. Но никто не станет утверждать серьезно, что подобным неумелым управлением можно объяснить периодическую насыщенность рынков, а вслед затем застой современной индустрии, или что при обнаружении перепроизводства в главнейших отраслях промышленности немедленно же открывается широкая возможность для переброски избыточного капитала и труда в другие отрасли. Действительный характер перепроизводства обнаруживается в факте скопления в подобные моменты большого свободного финансового капитала, ищущего выгодного помещения и не находящего его.

Основные вопросы, которые могли бы объяснить это явление, очевидно, таковы: «Почему потребление автоматически отстает от производства?» «Отчего отстает потребление или получаются сверхсбережения?» Ибо очевидно, что потребительная способность, которая при правильной реализации могла бы удерживать производство в определенных границах, частью утаивается или, другими словами, «сберегается» и накапливается для помещения в качестве денежных вкладов. Всякое производительное накопление вовсе не предполагает ослабления производства, скорее даже наоборот. С социальной точки зрения сбережения экономически правомерны, если капитал, в который они вошли, как некоторая материальная доля, находит полное приложение в производстве продуктов, которые будут потреблены. Чрезмерное накопление сбережений приносит вред, принимая форму избыточного капитала, ненужного для поддержания необходимого потребления, и либо лежит без употребления, либо стремится вытеснить существующий капитал из дела, или же под защитой правительства ищет спекулятивных дел за границей.

Но можно задать вопрос: «Откуда является тенденция делать сверхсбережения? Зачем классам, обладающим потребительной способностью, удерживать у себя сбережения сверх того, что может быть выгодно употреблено?». Возможна и другая постановка этого же вопроса: «Почему насущные потребности не совпадают с возможностью их удовлетворения?». Ответ на этот вполне уместный вопрос выведет нас на широкую дорогу проблемы распределения. Если бы порядок распределения доходов или потребительная способность соответствовали наличности действительных потребностей, тогда, очевидно, потребление возрастало бы с каждым под'емом производительности, так как людские потребности безграничны, и не было бы избыточных сбережений. Но дело обстоит совсем иначе в таком экономическом строе общества, в котором распределение не согласовано с потребностями, а определяется иными условиями; в котором часть людей обладает потребительной способностью, далеко превосходящей их действительные нужды или возможные потребности, тогда как другая настолько лишена этой способности, что не может удовлетворить даже основных требований своего физического существа. Следующий пример может иллюстрировать наши выводы: «Производство постоянно возрастало, благодаря современному усовершенствованию машин. Существует два главных канала для распространения его продуктов — один канал распределяет продукты, предназначенные для потребления рабочих, другой уносит остаток к богачам. Ложе рабочего канала окружено скалистыми берегами, и расширить его нельзя, потому что система сбивания заработной платы не позволяет увеличивать вознаграждение пропорционально росту производительности. Заработная плата определяется стоимостью средств существования, а не производительностью труда. Рудокоп в бедных рудниках получает ту же самую поденную плату, как и рудокоп, работающим по соседству, в богатом руднике. Выгоду получает не рабочий, а владелец богатого рудника. Канал, по которому идут товары, предназначенные для богачей, в свою очередь разделяется на два протока. Один из них уносит то, что богачи «тратят» на себя для удовлетворения своих нужд и стремлений к роскоши. Другой же—просто «отводный проток», уносящий их «сбережения». «Расходный проток»,—другими словами, сумма, которую тратят богачи на роскошь,—может расширяться, но, вследствие сравнительной малочисленности тех, кто настолько богат, чтобы удовлетворять всякую прихоть, он не может сильно расшириться и всегда будет настолько ничтожен по сравнению с другим каналом, что ни в коем случае не сможет служить средством против наводнения скапливающихся капиталов... Богач никогда не будет так благоразумен, чтобы тратить сколько необходимо для предупреждения перепроизводства. Широкий, предохраняющий от наводнения канал, который постоянно все больше ширился и углублялся, чтобы уносить все увеличивающийся приток новых капиталов, есть именно то ответвление, по которому идут сбережения богачей, и теперь этот канал оказался вдруг не только неподдающимся дальнейшему расширению, но на нем как будто вырастает даже плотина» ¹.

Хотя это описание слишком резко подчеркивает антагонизм между богатыми и бедными и преувеличивает бессилие трудящихся, оно все же ярко и правдиво выражает весьма важную экономическую истину, в которой далеко не все отдают себе отчет. «Предохранительный» канал, уносящий «избытки сбережений», конечно, не питается исключительно излишком барышей «богатых»; профессиональные и промышленные слои среднего класса, а в незначительной степени и трудящиеся также способствуют его увеличению. Но наводнение рынка излишками сбережений, конечно, происходит потому, что избыточный доход богачей накапливается автоматически. Это, конечно, особенно резко сказывается в Америке, где быстро развиваются многократные миллионеры, которые делаются обладателями доходов, во много раз превышающих требования самой невероятной алчности. Чтобы дополнить нашу метафору, представим себе поток,

¹ Г. Д. Вильдшйр. «Значение треста».

несущий излишки накопления, впадающим снова в поток производства, в котором он старается опорожнить все «сбережения», приносимые с собою. Там, где конкуренция остается свободной, ее результатом является постоянное накопление производительной энергии и рост производства, принудительно понижающего цены внутреннего рынка, тратящего крупные суммы на рекламу, ищущего заказов и периодически вызывающего кризисы, сопутствуемые разорением; в такие периоды большие массы капитала и труда лежат одни неиспользованными, другие неоплаченными. Главной целью трестов или союзов и является устранение этих убытков и потерь путем регулирования производства. Поступая таким образом, они фактически суживают или даже вовсе преграждают старый путь для помещения капитала, так как не допускают переполнения его протоков, удерживая их на уровне, соответствующем нормальной производительности данного момента. Но столь строгое ограничение производства, хотя и необходимое в экономике каждого отдельного треста, не устраивает трестмэкера, который стремится компенсировать строгое регулирование отечественной промышленности открытием на иностранных рынках новых путей для реализации своей производительной энергии и своих огромных накоплений. Таким образом, мы приходим к заключению, что империализм представляет собой попытку крупных заправил промышленности расширить канал для протока своих избыточных богатств: отыскивая иностранные рынки и помещая за границей свои капиталы, они пускают таким образом в оборот свои товары и капиталы., которых не могут ни продать, ни использовать у себе дома.

Теперь очевидно, что заблуждение—считать империалистическую экспансию неизбежной, как необходимый выход для развивающейся промышленности. Не прогресс промышленности требует открытия новых рынков и новых сфер помещения капитала, а плохое распределение потребительных способностей, мешающее поглощению продуктов и капиталов внутри страны. Избыточные сбережения, являющиеся экономическим корнем империализма, оказываются, при более близком рассмотрении, рентой, монопольной прибылью и вообще нетрудовым и исключительным доходом, который, не являясь продуктом ручного или умственного труда, не имеет законного raison d être. Не имея никакого отношения к процессу производства, эти доходы не побуждают тех, кто их получает, к соответствующему расширению их потребления: они образуют излишек благ, который, не имея надлежащего места в нормальной экономике производства и потребления, принуждает к чрезмерному накоплению. Пусть какое - нибудь изменение политико-экономических сил отвлечет от этих собственников излишек их доходов и передаст его или рабочим—в форме повышенной заработной платы их—или же государству—в форме налогов; тогда этот излишек будет расходоваться, а не сберегаться и способствовать тем или иным путем повышению потребления,—а в таком случае не нужно будет сражаться из-за иностранных рынков или иностранных территорий ради выгодного размещения капиталов.

Многие зашли в своей критике так далеко, что показали воочию, как бессмысленно расходовать половину финансовых ресурсов страны на борьбу за обладание иностранными рынками в. такие времена, когда голодные рты, рубищем покрытые спины, жалкие домишки указывают на бесчисленное множество неудовлетворенных материальных потребностей нашего собственного населения. Если мы будем руководствоваться точной статистикой м-ра Роунтри ¹ мы увидим, что больше четверти городского населения живет у нас в условиях, не соответствующих элементарным физическим, требованиям. Если бы, благодаря какому-нибудь случайному экономическому новшеству, поток продуктов, затопляющих рынки, вследствие чрезмерного накопления капиталов богатыми мог быть направлен на увеличение доходов и потребительной способности этой нуждающейся четверти нашего населения, тогда задорный империализм оказался бы ненужным, и дело социальных реформ одержало бы самую блестящую победу.

Вовсе не в природе вещей—тратить естественные богатства страны на милитаризм, войны и рискованную и беспринципную дипломатию ради отыскания рынков для товаров и избыточных капиталов. Разумное передовое общество, которое правильно сочетает хозяйственные и воспитательные методы, уравновешивая одни другими, будет регулировать свое потребление в соответствии с увеличивающейся производительностью и сможет найти полное применение для неограниченного количества капитала и труда в пределах государства, в котором оно живет. Там, где распределение доходов дает возможность всем классам претворять свои малейшие потребности в действительный спрос на продукты, не может быть ни перепроизводства, ни недобора капитала и труда, а вместе с тем и необходимости сражаться за чужие рынки.

Убедительнее всего выступают недостатки современного хозяйства в тех затруднениях, которые постоянно испытывают производители, не находя потребителей для своих товаров. Этот факт подтверждается чрезвычайным ростом класса комиссионеров и посредников, распространением всякого рода об'явлений и вообще развитием классов, занимающихся размещением продукции. При правильно поставленном хозяйстве затруднения были бы как раз обратного свойства: растущие потребности в передовых обществах служили бы постоянным стимулов для изобретательной и действенной энергии производителей и непрерывно подгоняли бы производительность. Чрезмерный рост всех факторов производства сразу, выражающийся в периодическом повторении промышленных кризисов, есть наиболее драматическое проявление неправильной экономики распределения. Он является не только результатом простой ошибки

¹ «Бедность. Этюд городской жизни».

в исчислении потребной производительной энергии или временным избытком этой энергии, он в резкой форме указывает на хозяйственный из'ян хронический и общий у всех передовых промышленных народов, из'ян, заключающийся в расхождении желания потреблять с возможностью потребления.

Если бы распределение доходов совершалось в таком соответствие что не допускало бы чрезмерного накопления, всегда нашлась бы возможность полностью использовать капитал и труд у себя дома. Это, конечно, не значит, что иностранная торговля не существовала бы. Товары, которые не могут производиться дома или не могут производиться столь же дешево и хорошо, приобретались бы, конечно, обычным способом международного обмена, но тогда воздействие, оказываемое на торговлю, было бы здоровым воздействием потребителя, желающего купить за границей то, чего он не может купить дома. Здесь нет слепой готовности производителя, пустить в ход всякую коммерческую уловку или политическую хитрость, чтобы найти рынок для «излишков» своего товара.

Борьба за рынки, в которой страстное рвение производителя продать преобладает над желанием потребителя купить,—самое веское доказательство ложной экономики распределения. Империализм есть плод этой ложной экономики; «социальные реформы»—лекарства против нее. Ближайшей целью социальных реформ, употребляя данный термин в его экономическом значении, является поднятие в стране здорового частного и общественного потребления с тем, чтобы довести эту страну до высшей степени производительности. Даже те социальное реформаторы, которые стремятся к уничтожению или уменьшению некоторых вредных форм потребления, например, ведя борьбу против пьянства (движение трезвенников), всегда признают необходимость замены их более здоровыми формами потребления, имеющими облагораживающее влияние и развивающими в народе другие вкусы, и отстаивают необходимость поднятия общего уровня потребления.

Нет необходимости открывать новые иностранные рынки; отечественные рынки способны бесконечно расширяться. Все, что производится в Англии, может потребляться в Англии же, при условии что «доходы» или покупательная способность будут правильно распределены. Это кажется неверным только потому, что в нашей стране господствует неестественная и нездоровая специализация производства, как результат плохого распределения экономических благ, которое способствует чрезмерному разрастанию некоторых отраслей промышленной торговли, исключительно ради заграничного сбыта. Если бы промышленная революция Англии сделала доступной всем классам в одинаковой мере землю, образование и управление страной, специализация промышленности не зашла бы так далеко (хотя более разумный прогресс и был бы достигнут расширением сферы подбора изобретательных и организаторских талантов); иностранная торговля играла бы значительно меньшую роль, но вместе с тем она была бы более солидной; уровень жизненных потребностей всех слоев населения был бы высок, и действительный размер народного потребления давал бы, вероятно, постоянное и выгодное применение гораздо большей массе частных и государственных капиталов, чем теперь ¹.

Чрезмерное накапливание или более широкое потребление богачей, обусловленное их чрезмерными доходами, есть самоубийственная экономика даже с точки зрения самого капитала; ибо только потребление дает жизнь капиталу и делает его способным давать барыши. Экономическая политика, наделяющая «имущие» классы чрезмерной потребительной способностью, которую они не в состоянии использовать и не могут обратить в производительный капитал,—-напоминает образ действий собаки, лежащей на сене. Поэтому социальные реформы, которыми хотят лишить имущие классы их излишков, не принесут им в действительности того вреда, которого они так боятся; они могут использовать эти излишки, только навязав своей стране гибельную политику империализма. Единственное спасение народов—в отнятии у имущих классов излишков их нетрудового дохода и увеличении этими излишками либо заработной платы трудящихся, либо государственных доходов, в целях поднятия уровня потребления.

Социальные реформы выступают в двоякой форме в зависимости от того, каким способом реформаторы хотят достичь своей цели: путем ли поднятия заработной платы, или увеличения государственных налогов и расходов. Оба эти пути по существу не противоречат, а скорее дополняют друг друга. Рабочее движение стремится—или путем частной кооперации, или путем политического давления на законодательную и административную власть—увеличить ту часть национальных доходов, которая падает на долю труда в форме заработной платы, пенсий, вознаграждений за увечье и т. д. Государственный социализм стремится предоставить всему обществу максимум «социальных благ», что достигается более дружным, главным образом кооперативным сотрудничеством всего промышленного общества, обложением собственности и доходов, притоком в государственное казначейство на нужды народа «нетрудовых элементов» дохода, оставлением за отдельными производителями только тех прибылей,

¹ Классические экономисты Англии, связанные своей теорией предусмотрительной бережливости и выращивания капитала, необходимой им для доказательства беспредельной расширяемости внутреннего рынка, очень скоро вынуждены были отстаивать и теорию необходимости внешних рынков для размещения капиталов. Так Д. С. Милль говорил: «Капиталы, разрастаясь все больше, достигли бы в конце концов предельной черты, если бы зта предельная черта не отодвигалась сама постоянно и не расчищала бы им таким образом место» («Политическая экономия»). До него Рикардо (в письме к Мальтусу) писал: «Если бы с каждым накоплением капиталов мы могли прибавить к нашему острову кусок свежей плодородной земли, доходы никогда бы не уменьшались».

которые необходимы для поощрения их хозяйственной энергии, а за частными предприятиями только тех дел, которые не требуют монополизирования, или не нужны для общества, или не могут быть им осуществлены. Это, конечно, не единственные и не наиболее популярные цели социально-реформистского движения. Но для целей настоящего исследования они являются его основным ядром.

Таким образом, трэд-юнионизм и социализм—естественные враги империализма, так как они отнимают у «империалистических» классов излишек доходов, который является экономическим стимулом империализма.

Это положение, однако, не есть еще окончательная оценка действительного соотношения этих сил. Когда мы обратимся к анализу их взаимоотношений с политической точки зрения, мы заметим, что империализм стремится раздавить трэд-юнионизм и с обглодать» или паразитически эксплуатировать государственный социализм в своих интересах. Но, ограничиваясь сейчас строго экономической точкой зрения, можно рассматривать трэд-юнионизм и государственный социализм, как об'единенные, помогающие друг другу силы, ведущие совместную борьбу с империализмом: они обращают на пользу рабочего класса или на общественные нужды те элементы доходов, которые при иных условиях образовали бы излишки капиталистических сбережений; они поднимают общий уровень отечественного потребления и умеряют погоню за иностранными рынками. Конечно, если бы увеличившийся доход рабочего класса был весь целиком или в большей своей части «отложен», а не истрачен, или если бы налоги на нетрудовые доходы шли за счет уменьшения других налогов, падающих на имущие классы, не произошло бы того, что мы описываем сейчас. Однако, нет причины ожидать подобных результатов от трэд-юнионов или социалистических мероприятий. Для имущих классов нет таких естественных стимулов, которые заставили бы их тратить излишек накопляемых ими доходов на дальнейшее увеличение роскоши, всякая же семья, принадлежащая к рабочему классу, подчинена могущественному стимулу насущных потребностей, и потому правильно управляемое государство должно считать своей главнейшей обязанностью смягчение общественной нищеты посредством новых, социально-полезных затрат.

Но здесь мы не касаемся области практического разрешения вопросов государственной и экономической политики. Мы защищаем лишь экономическую теорию, которая, если она правильна, рассеивает распространенное заблуждение, будто расширение иностранной торговли, а тем самым и государства, есть необходимое условие народной жизни.

С точки зрения экономии сил тот же самый вопрос о «выборе образа жизни» стоит перед каждым народим, как и перед каждым отдельным лицом. Человек может тратить все свои силы на приобретение новых владений, присоединяя поле к полю, гумно

к гумну, фабрику к фабрике. Он может «растянуться» по огромному пространству своих владений, накапливая материальные блага, которые в известном смысле являются «им самим», так как носят отпечаток его мощи и его интересов. Поступая так, он руководствуется низкими стяжательными побуждениями, пренебрегая развитием в себе высших качеств и интересов, свойственных его природе. Антагонизм здесь, конечно, не абсолютный. Еще Аристотель говорил: "Сначала мы должны обеспечить себе существование, а затем упражняться в добродетелях". Таким образом, самые мудрые люди должны считать стремление к материальным благам, как к основе разумного физического комфорта, правильным хозяйственным принципом; но тратить время, энергию и силы ради количественного увеличения этих благ, за счет истощения высших наклонностей и способностей—надо считать ложным экономическим принципом. Тот же вывод должен быть сделан и относительно хозяйственной жизни индивида: здесь вопрос интенсивного или экстенсивного развития. Грубый и невежественный фермер будет при обилии земли вкладывать свой капитал « труд в громадные земельные участки, занимая все новые пространства и плохо их обрабатывая. Напротив, культурный фермер изучит небольшой клочок земли, тщательно обработает его, использует его различные свойства, применяясь к специальным требованиям наиболее прибыльного спроса. То же самое относится и к другим занятиям: даже там, где необходимо вести хозяйство в самых широких размерах, существует граница, за пределы которой умный деловой человек не пойдет, зная, что, поступая иначе, он рискует ослабить свой надзор и потерять то, что он как будто выиграл, интенсифицировав экономику производства и сбыта.

В результате повсюду возникает проблема количественного или качественного роста. Это—естественный вывод из существования государства. Перед народом, ограниченным численностью, энергией, территорией, которую он занимает, только один выбор: либо усовершенствовать до предельной возможности политическое и экономическое управление своей страны, ограничиваясь только таким увеличением территории, которое может быть оправдано самым экономным расселением возрастающего населения; либо, подобно неряшливому фермеру, распространить свою власть и энергию на весь мир, поддаваясь спекулятивным искушениям, соблазняясь возможностью быстрой наживы на каком-нибудь новом рынке или же попросту жадно гоняясь за территориальными приобретениями; при этом такой народ будет игнорировать политические и экономические бедствия и риск, которые связаны с подобной империалистической карьерой. Необходимо отдать себе ясный отчет, что здесь идет дело о выборе альтернативы; невозможно одновременно применять интенсивную и экстенсивную культуру. Народ может или, следуя примеру Дании и Швейцарии, приложить свои способности к земледелию, развить различные системы народного образования, общего и технического, применить все научные усовершенствования к своей специальной фабрично-заводской промышленности и таким образом на сильно ограниченном пространстве содействовать прогрессу благосостояния значительного населения,—или же, подобно Великобритании, он может пренебречь своим земледелием, допустить, чтобы земли его оставались невозделанными, а население скучивалось в городах, отстать от других народов в области просвещения и применения новейших научных открытий, и все это ради того, чтобы растрачивать денежные и военные ресурсы в погоне за скверными рынками, в поисках нового поприща для помещения спекулятивного капитала в отдаленных уголках земли, ради того, чтобы прибавлять к площади, занимаемой империей, миллионы квадратных миль и миллионы населения, неспособного к ассимиляции.

Мы выяснили те классовые интересы, которые порождают и поддерживают эту ложную экономику. Нет средств против действия этих сил в будущем. Бесполезно нападать на империализм или милитаризм, как на политическое средство или политический принцип, пока не будут уничтожены экономические корни этого дерева и пока те классы, в интересах которых империализм работает, не будут лишены излишков дохода, ищущих себе выхода и помещения.

ГЛАВА VII.

Финансовая система империализма.

Анализ экономических сил, сделанный нами в предыдущей главе, вскрывает характер, который принимает система государственных финансов в стране, преследующей империалистическую политику. Империализм, как мы видели, вводит в механизм управления влияние частных, главным образом капиталистических, интересов для того, чтобы обеспечить им экономические выгоды за пределами родной страны. Преобладание этого фактора в государственной жизни кладет особый отпечаток как на государственный бюджет, так и на всю систему налогов.

Приложенная диаграмма ¹ ясно освещает основные черты национальных расходов Великобритании за последнее тридцатилетие девятнадцатого века.

Первое, что надо отметить,—это рост национальных расходов, взятых в целом. Этот рост шел много быстрее, чем рост иностранной торговли. В то время как средний годовой уровень стоимости нашей иностранной торговли, за 1870—75 годы доходивший до 636.000.000 фунтов стерл., увеличился в период 1895—98 г.г. до 737.000.000 фунтов стерл., средняя цифра государственных расходов увеличилась за этот же период с 63.160.000 ф. ст. до 94.450.000 ф. ст.

¹ См. приложение в конце книги.

Расходы увеличивались быстрее, чем совокупность национальных доходов, которые, согласно приблизительным статистическим данным, увеличились в течение того же периода, примерно, с 1.200.000.000 ф. ст. до 1.700.000.000 фунт, стерл. Быстрота роста очень ускорилась в течение последней половины рассматриваемого периода, и, оставляя в стороне военные расходы, надо отметить, что обыкновенные имперские расходы увеличились с 87.423.000 ф. ст. в 1888 г. до 128.600.000 ф. ст. в 1900 году.

В приведенной диаграмме больше всего бросается в глаза сравнительно небольшая доля национальных доходов, истраченных на то, что может рассматриваться как производительные цели правительства. Грубо говоря, три четверти денег идет на морские и военные надобности и на оплату военных долгов и около 5 шиллингов на фунт идет на образование, гражданское управление и на сомнительную политику субсидий, восполняющих местное обложение

Единственным удовлетворительным фактом, обнаруживаемым в нашей таблице, является рост абсолютной и относительной суммы, потраченной на народное образование. Значительная часть суммы, истраченной на восполнение местных налогов, пошла в карманы землевладельцев в качестве субсидии.

Непосредственно военные и морские расходы в течение этого периода возросли быстрее, чем все расходы, чем торговля, национальные доходы или всякая другая статья национального бюджета. В 1875 году армия и флот стоили меньше 24¹/2 миллионов при общей сумме расходов в 65 миллионов, а в 1898 году они стоили почти 43 миллиона при общей сумме в 99 миллионов.

Вслед за огромными расходами на Южно-Африканскую войну, вероятно, последует требование на более крупное систематическое увеличение этих статей расходов не менее, чем на 15.000.000 ф. стерл. в год.

Рост военных и морских расходов с 25 до 60 миллионов за какие-нибудь четверть века есть наиболее значительное явление в области империалистских финансов. Финансовые, промышленные и профессиональные классы, которые, как мы указали, составляют экономический стержень империализма, употребили своё политическое влияние для того, чтобы извлечь эти суммы из населения, улучшить условия для помещения своих вкладов, открыть новое поприще для капитала и найти выгодные рынки для излишков своих товаров. Вместе с тем из народных денег, истраченных на эти цели, они пожинают новые крупные барыши — или в виде выгодных подрядов, или в форме доходных и почетных должностей.

¹ Часть денег, помещенная под заголовком «Национальный долг», должна однако рассматриваться, как израсходованная продуктивно, так как она пошла на погашение долга. Между 1875 и 1900 г.г. было произведено погашение на сумму 140.000.000 ф. ст. что приблизительно составляет 5.800.000 ф. стерл. в год.

Финансовые и промышленные капиталисты, которые главным образом и проводят эту политику, пуская в ход все свои силы, чтобы скрыть концы своих тайных делишек, в свою очередь делают значительные подарки или уступки другим, не столь непосредственно заинтересованным лицам, чтобы завладеть их симпатиями и заручиться их поддержкой.

Этим объясняются крупные и все возрастающие привилегии по сбору местных налогов, большая часть которых, с точки зрения научно рассматриваемых налоговых возможностей, является не чем иным, как субсидией землевладельцам. Поддержка церкви и торговли спиртными напитками была куплена более дешевой ценой: первая— путем уменьшения налогов с десятинного сбора и увеличения субсидий церковным школам, последняя—ловкой политикой невмешательства в реформу законов о трезвости и особой снисходительностью в вопросе о налоговом обложении.

Признавая капиталистически-империалистические силы основой современной финансовой политики, я вовсе не хочу сказать, что прочие силы, индустриальные и политические, не имеют своих собственных стремлений и не оказывают своего влияния; я просто хочу указать, что первая группа должна рассматриваться, как имеющая действительно решающее влияние на весь ход современной политической жизни.

Мы отождествили с понятием империализма почти все организованные интересы, обычно возглавляемые термином капитализма, включая сюда и земельный капитал ^г.

Необходимо совершенно ясно осознать, что рост национальных расходов, независимо от того, оправдываются ли они политически, служит прямым источником барышей для некоторых хорошо организованных и влиятельных групп, при чем они пользуются империализмом, как главным орудием для увеличения этих расходов.

Хотя руководителями этой определенно паразитарной политики являются капиталисты, но те же самые мотивы действуют и у некоторых определенных классов рабочих. Во многих городах наиболее важные отрасли индустрии зависят от правительственных заказов или подрядов. Империалистические симпатии центров металлической и судостроительной промышленности в немалой мере подтверждают этот факт. Члены парламента открыто употребляют свое влияние на то, чтобы обеспечить подряды и поставки своим избирателям, и всякое увеличение государственных расходов усиливает в них этот опасный уклон.

Однако, наиболее яркая черта империалистической системы финансов проявляется не в расходах, а в обложении. Задача экономи-

¹ Большинство их представителей пользуются той или иной выгодой, связанной с этой политикой: одни получают проценты, торговые барыши и должности, которые поставляет империалистическая политика, другие—проценты, барыши и должности, связанные с р. сходами на военные и гражданские нужды.

ческих групп, которые пользуются общественным кошельком, для того, чтобы извлекать из него личный барыш, в значительной мере осложняется, если им приходится сначала найти деньги, чтобы наполнить этот кошелек. Снять налоги со своих плеч и перенести их бремя на другие классы или^ на их потомство—естественный акт самозащиты.

Здоровая налоговая политика извлекала бы все или главную часть государственных доходов из нетрудового прироста земельных ценностей и из барышей, получаемых теми отраслями торговли, которые, благодаря легальному или экономическому покровительству, защищены от всякой конкуренции и получают крупный процент или прибыль. Подобные налоги взыскивались бы очень легко, падая на нетрудовые элементы доходов, и не вызывали бы расстройства промышленности. Это, однако, повлекло бы за собой обложение как раз тех элементов, которые составляют экономический корень империализма. Именно нетрудовые элементы доходов имеют тенденцию к автоматическому накоплению; они переполняют поток избыточных капиталов, ищущих рынка для себя или для излишков своей продукции; они направляют политические силы в сторону империализма. Поэтому здоровая система обложения прямо подсекла бы самый корень недуга.

С другой стороны, если бы капиталистически-империалистическим силам пришлось открыто переложить налоговое бремя с себя на плечи остального населения, трудно им было бы проводить столь дорогую политику при демократических формах правления. Народ должен платить, но он не должен знать о том, что платит и сколько он платит, и платежи должны быть рассрочены на возможно более продолжительный период времени.

Возьмем конкретный пример из недавнего прошлого. Смешав финансовые и политические интересы вместе, Великобритания оказалась вовлеченной в расход почти двухсот миллионов народных денег, желая получить право контроля над землями и минеральными богатствами южно-африканских республик: эту цель никогда нельзя было бы осуществить, если бы пришлось раздобывать необходимую сумму посылкой сборщика налогов к каждому отдельному гражданину за звонкой монетой в несколько фунтов стерлингов, составляющих его долю обложения—ту долю, которая менее прямым путем была раздобыта у него.

Поддерживать империализм путем прямого обложения доходов с собственности совершенно невозможно. Там, где существует действительный контроль народа, милитаризм и войны невозможны, так как там каждый гражданин отдает себе отчет в их тяжести, платя за них звонкой монетой. Поэтому империализм всюду способствует установлению косвенного обложения, главным образом не в видах удобства, а в целях сокрытия своих истинных целей и намерений. Быть может, правильнее сказать, что империализм поль-

зуется трусливым и бессмысленным предпочтением обывателя, чтобы его обманным образом втягивали в дело созидания государственных фондов, и, конечно, эксплуатирует это повальное безумие в свою личную пользу. Очень редко представляется возможным какому-либо правительству, даже в самые серьезные критические моменты его жизни, установить подоходный налог; даже поимущественный налог обыкновенно терпит неудачу, когда дело касается личной собственности, и никогда не пользуется популярностью. Англия в данном случае представляет исключение, которое лишь подтверждает общее правило.

Уничтожение ввозных пошлин и установление свободной торговли отметило победу новой промышленной и коммерческой плутократии над землевладельческой аристократией. Свободная торговля была выгодна этим классам: она обеспечивала им ввоз дешевого сырья и удешевляла стоимость рабочей силы в такое время, когда Англия пользовалась первенством в области технических усовершенствований, что сулило ей бесконечно быстрое расширение торговли. Свободная торговля была выгодна им настолько, что они готовы были отстаивать восстановление подоходного налога, предложенное Пилем в 1842 году, только бы дать ему возможность отменить или уменьшить ввозные пошлины. Когда, в разгар Крымской войны, на страну внезапно надвинулись финансовые затруднения, политика свободной торговли находилась в зените своей популярности и успеха; либеральное министерство, желая избегнуть возврата к протекционизму, который иначе оказался бы неизбежным, восстановило этот налог, как постоянный, расширило сферу его применения и затруднило возможность его отмены, прибегнув к новому понижению ВВОЗНЫХ пошлин. В настоящее время никакое правительство не сможет отменить этот налог, так как любой преемник этого налога оказался бы настолько непопулярным, что эта непопулярность взяла бы верх над согласным решением заменить его другим. К тому же продуктивность этого налога и сравнительная легкость его исчисления дает ему преимущества, с которыми не может сравниться никакой другой вид обложения.

Кое-что необходимо также отнести на счет принципов и личных убеждений финансовых политиков, воспитанных в духе английской экономической школы, а также на счет соперничающих между собой партий, которые домогаются расположения к себе недавно раскрепощенного народа хорошо сервированной политикой классового обложения. Революционное брожение, охватившее всю Европу в середине прошлого столетия, быстрый рост промышленных центров в Англии, с их огромными таинственными армиями нищих, делали, как будто, чрезвычайно рискованным установление истинно-демократического строя, и обе партии—как либералы, так и консерваторы—готовы были усмирить новое чудовище подачками и подкупом. Когда в 1885—86 г.г. распалась старая либеральная партия и впервые крупный избыток личного дохода был поставлен на одну доску с реальной собственностью, тогда сделался возможным и оказался целесообразным подлинный демократический бюджет с прогрессивным обложением и налогом на наследства. Нельзя отрицать, что сэр Вильям Гаркорт¹ и его коллеги были искренно убеждены в справедливости и целесообразности своей политики, но следует помнить, что» не существовало другой альтернативы перед лицом необходимости увеличить средства на империализм и просвещение, как только резко повернуть руль против принципов свободной торговли, за которые они храбро боролись, и смело вступить в опасный бой с торговыми группами, что легко могло отразиться на рабочем классе, взятом ими под свою защиту. Финансовая атака на «собственность», воплотившаяся в прогрессивном подоходном налоге и налоге на наследства, должна рассматриваться как исключительная политика, обязанная своим происхождением, главным образом, комбинации двух причин: трудно было внезапно вернуться к покинутому протекционизму и хотелось снискать расположение новой, неведомой демократии.

Отсюда аномалия империализма, сожительствующего с прямым обложением. Ни в одной другой стране политические условия не дали такого результата. На континенте милитаризм и империализм развивались на основе косвенного обложения и дали возможность земледельческим и промышленным интересам с легкостью подавить всякое движение в сторону свободной торговли посредством целой системы тарифных ставок, содействовавшей увеличению их прибылей. Кажется мало вероятным, чтобы в Великобритании могла удержаться система прямого обложения собственности и доходов на общегосударственные нужды. Правительство, представляющее интересы класса собственников, почти освободилось от традиций свободной торговли; многие лидеры и преобладающее большинство обывателей — открытые протекционисты, поскольку дело- касается земледелия и некоторых предметов промышленности. Теперь они не боятся больше власти людей, пользующихся избирательными правами, и вовсе не хотят мириться с дальнейшими налогами на собственность: они ознакомились с нравом «чудовища» и полагают, что, при помощи «винной лавочки» и церкви, его легко приручить и даже уговорить оплачивать империализм протекционными пошлинами. Panem et circenses", в переводе на английский язык, означает дешевую водку и табак. Народное просвещение, вместо того, чтобы служить защитой от империализма, является возбудителем империалистических настроений; оно развернуло целую панораму вульгарного тщеславия и погони за грубыми сенсациями перед широкими, инертными массами, которые смотрят тупым, блуждающим взором на современную историю и на запутанный ход мировых движений, и неизменно эти массы оказываются одураченными искусно организованными корыстолюбцами, которые умеют обольщать их, запугивать и вести куда угодно.

¹ Вильям Верной Гаркорт (или Гаркур), лидер либеральной партии — внес проект установления прогрессивного налога на наследства и запрещения продажи спиртных напитков. Прим. ред.

Если бы либеральная партия продолжала руководствоваться принципом мира, самоограничения и реформами», отказываясь итти дальше здоровой «колониальной политики» таких людей, как Молесворт¹, и не поддаваясь искушениям «хитроумной политики», диктуемой держателями правительственных бумаг, она могла бы теперь успешно отразить нападки на свободную торговлю, которые кажутся неизбежными. Но либеральная партия, исполненная воинствующего духа империализма, который требует все больших затрат, главным образом, под давлением иностранных держав и новых методов «научного» ведения войны, стоит перед безнадежной дилеммой. Оставаясь в положении буфера, на который, с одной стороны, давит класс собственников, организованных в консервативную партию, с другой — неорганизованная, предоставленная себе стихия, стремящаяся оформиться в социалистическую рабочую партию, — она вынуждена соблюдать умеренность. Личность же ее лидеров, все еще принадлежащих к классу собственников, мешает им сделать смелую попытку — подвести под империализм прямое обложение собственности, повысить ставки подоходного и поимущественного налога для покрытия все увеличивающихся требований империализма. Она не обладает ни мужеством, ни убеждениями, необходимыми, чтобы отказаться от империализма, или настаивать на том, чтобы классы, которые желают извлекать из него пользу, по крайней мере, платили за него.

Поэтому нет оснований приписывать либерализму желание или способность покрывать издержки воинствующего империализма настойчивым проведением прогрессивного обложения доходов и собственности. Пока состояние финансов не позволяет отменить эти столь продуктивные налоги, они будут существовать, но не будут развиваться дальше; когда же расходы снова вернутся к нормальным размерам, подоходный налог будет уменьшен, и всякое увеличение нормальных расходов (исчисленных в настоящее время статистическими авторитетами в 200 000.000 фунт, стерл. на одну только армию) будет покрываться косвенным обложением.

Но всякое сколько-нибудь значительное увеличение доходов путем косвенного обложения означает забвение принципов свободной торговли. Такого рода крупный «и верный доход может быть получен только от пошлин на ввозимые предметы первой необходимости как для жизни, так и для промышленности. Конечно, совершенно бесполезно' спорить о том, что пошлины, взимаемые с целью извлечения доходов, сами по себе не составляют еще системы протекционизма. Но если взимаются ввозные пошлины на сахар и чай, если ими облагаются пшеница и мука, мясо и сырье, необходимое для главных отраслей нашей промышленности, или готовые фабрикаты, конкурирующие с нашим производством, совершенно не важно, что цель их — увеличение доходов, экономическое последствие их есть протекционизм

¹ Молесворт настаивал в конце 40-х и начале 50-х г.г. на сокращении колониальных расходов и улучшении управления колониями. Прим, ред.

Возможно, что финансовый строй империализма еще не вполне подготовлен для того, чтобы воспринять имя или всю экономическую политику протекционизма. Переходный период может быть назван иначе. Уравнительная пошлина на свекловичный сахар считается орудием свободной торговли; но допущение ее влечет за собой целый ряд подобных же уравнительных пошлин, вводимых уже по аналогии. За налогом на товары, изготовленные в тюрьмах, установленным на том основании, что производство их субсидируется и они, таким образом, выбрасываются на рынок по ценам ниже себестоимости, логически следует распространение подобных же налогов на все продукты, изготовленные за границей в «потогонных» мастерских. За вывозной пошлиной на уголь могут легко последовать подобные же пошлины на вывоз орудий и машин, которые точно так же способствуют промышленному процветанию наших соперников. Но самая замечательная маска протекционизма принимает облик «военных нужд». Военная нация, окруженная враждебными государствами, должна иметь в пределах своих границ достаточно военных снарядов, надежных солдат и крупные запасы продовольствия. Мы не можем полагаться на боевые способности типично-городского населения иди на получение продовольствия из чужих стран. Оба эти обстоятельства требуют, чтобы был положен предел чрезмерному скоплению нашего населения в городах, чтобы серьезно взялись за дело оживления земледелия, чтобы вернули народ к земле.

Для достижения этой цели существуют два возможных способа. Один представляет широкий план радикальной земельной реформы, сталкивающейся с правами землевладельцев: он устанавливает принудительный выкуп или аренду части их и создание фонда общественных земель; на этих участках будет устроено большое количество мелких ферм. Фермерам должны быть предоставлены достаточные ссуды, чтобы они могли жить и работать на этой земле. Второй метод заключается в протекционизме, восстановлении пошлин на ввозное зерно, скот, плоды и молочные продукты, для поощрения земледелия и удержания населения на земле.

Принимая во внимание политическое значение имущих классов, можно сказать с уверенностью, что последнее течение возьмет верх. Землевладельческие и промышленные интересы в настоящее время достаточно переплелись между собой, и это обстоятельство не позволит городским промышленникам отказаться от поддержки сельских землевладельцев. Недавняя подачка, заключавшаяся в уменьшении налогов, служит убедительным подтверждением этой истины. Политико-экономы могут доказывать сколько им угодно, что главный результат покровительственной системы, поскольку она действительно покровительствует, повышение земельной ренты, что налог на рожь увеличивает цену на хлеб, а увеличение реальной заработной платы уменьшает тем самым барыши, и что, если бы налогу действительно удалось побудить к интенсивной обработке земли и довести страну до самоснабжения продуктами питания, он не содействовал бы росту доходов. Протекционист не побоится впасть в противоречие с самим собой, так как хорошо- знает, что люди, за голосами которых он жадно гоняется, не могут удержать в своей голове двух суждений сразу и сделать между ними выбор.

Необходимость аграрного протекционизма для прикрепления к земле здорового физически и способного к военной подготовке крестьянства перевесит в ближайшем будущем, вероятно, все экономические соображения. Весьма возможно, что протекционизм будет смягчен здесь хорошо обдуманной земельной реформой, которая насадит на британской почве новых «иоменов» ¹ и положит в карман английских лэнд-лордов крупную сумму в виде выкупа и вознаграждения за причиненное беспокойство.

Другой потайной ход для протекционизма — это судостроительная промышленность. Здесь не облагают, здесь широкое поле для денежных щедрот. Если Англия хочет быть сильной в войне и торговле, ей должны быть открыты торговые пути, и, следовательно, она должна обладать флотом и людьми, пригодными для целей защиты торговых дорог. Крупная торговля Англии с заграницей в самом начале несомненно опиралась на содействие «навигационных законов» ², и теперь такая же комбинация политических потребностей и коммерческих интересов вызовет возврат к этой политике. Вот те главные потоки, которые несут нас в сторону протекционизма. Но нет оснований предполагать, что протекционизм ограничится земледелием, сахаром и прочей привилегированной продукцией, а также пошлинами на иностранный уголь и премиями за судостроение. Главные отрасли текстильной, металлической и прочей промышленности, монопольному положению которой угрожает даже на внутреннем рынке все развивающаяся индустрия Германии, Голландии и Соединенных Штатов, давно потеряли доверие к свободной торговле, которую они поддерживали в то время, когда промышленное превосходство Англии было неоспоримо. Территориальная обособленность промышленных центров дает очень сильное оружие в руки политиков-протекционистов. Несмотря на финансовую и интеллектуальную помощь оказываемую движению в пользу свободной торговли некоторыми представителями промышленных интересов, «протекционизма» остается политикой производителей, а «свободная торговля»—политикой потребителей. Территориальный сепаратизм отдельных отраслей промышленности дает возможность политическому деятелю взывать к сепаратным интересам отдельного города или округа и убеждать не только его капиталистов, но и рабочих, что доходы их возрастут, если торговля будет защищена

¹ "Иомены" в средние века—владельцы свободных крестьянских участков; впоследствии так назывались арендаторы, мелкие земельные собственники. Тут намек и на "иоменри" —ополчение времен наполеоновских войн из землевладельцев "иоменов". Прим ред.

² Имеется в виду «навигационный акт» и его дальнейшее развитие. Навиг. акт издан Кромвелем в 1651 г. в целях поощрения торгового флота и уничтожения первенства других государств на море; был отменен окончательно в 1854 г. Сторонники свободной торговли вели против него борьбу. Прим. ред.

от того, что недобросовестно именуется ими конкуренцией иностранцев; они ни слова не говорят о том, сколько те потеряют в качестве потребителей, вследствие уменьшения покупательной силы своих прибылей и заработной платы, от покровительства производству других районов. Этот призыв, обращенный к частным интересам производителей, почти наверно будет иметь успех у людей неразвитых и малообразованных. Всякая попытка осветить другую сторону вопроса, показать, что результат протекционизма — общее повышение цен, встречает обыкновенно недоверие: не верят в возможность подобных результатов, несмотря даже на то, что всеми признается, что заработная плата и прибыль действительно поднимутся в той отрасли промышленности, которая призовет протекционизм на защиту своих эгоистических интересов.

Конечно, возможно, что будет сделана попытка скрыть истинный характер протекционистской политики в туманной атмосфере империализма. Протекционизм будет представлен тогда не под видом протекционизма, а под видом свободной торговли, господствующей внутри империи: протекционный тариф будет скрывать свои характерные особенности под видом имперского "Zollverein"-^,а. Крупные хозяйственные сдвиги, нуждающиеся в политических махинациях, придумают эти махинации. Империализм Англии, носящий, — главным образом, хотя и не исключительно, — экономический характер, постарается скрыть поддерживаемую им протекционистскую систему финансов громкими политическими успехами, озаглавив их хотя бы «Великой Имперской Федерацией». Этот ход в сторону протекционизма будет, во всяком случае, испробован империализмом, как о том свидетельствует любопытная попытка м-ра Чемберлена в 1897 году. Непомерно быстрый рост финансовых потребностей, вызванных злополучной политикой в Южной Африке, только ускорит развитие этой политики и откроет перед ней новые возможности. Будут приняты все меры, чтобы использовать восторженную лойяльность колонистов, вставших на защиту своей родной страны во время Южно-Африканской войны, в интересах образования формальной федерации, которая принудит их помогать деньгами и людьми для защиты и расширения империи. Будет ли успешна эта попытка поддержать имперскую федерацию, является, конечно, особым вопросом; но указанные обстоятельства служат одним из путей, ведущих к протекционизму.

Таким образом, оказывается, что протекционизм — во многих отношениях естественный союзник империализма.

Экономическая сущность империализма коренится в желании сильных и хорошо организованных промышленных и финансовых групп развить и обеспечить себе за счет государства и при помощи государства особые рынки для избыточной массы своих товаров и капиталов. Война, милитаризм и «хитроумная иностранная политика» являются необходимыми средствами для достижения этой цели. Эта политика требует огромного увеличения государственных расходов. Если бы этим группам пришлось платить издержки из своего кармана в виде налога на доходы или на земельную собственность, тогда игра не стоила бы свеч, во всяком случае — поскольку дело касается товарных рынков. Поэтому надо изыскать способ переложить эти расходы на счет государства. Однако, в странах, где существует гласность и представительный образ правления, подобные вещи нельзя проводить открыто. Налоги должны быть косвенными и должны ложиться на такие предметы потребления, которые относятся к предметам всеобщего пользования и первой необходимости, чтобы спрос на них не мог упасть и их нельзя было под давлением обложения заменить другими. Такой протекционизм не только служит на пользу империализму, облагая слабого и невежественного- потребителя во имя империалистических барышей влиятельных хозяйственных групп, но он как-будто доставляет этим группам даже двойной доход: он обеспечивает за ними, как за производителями, их отечественный рынок, которому угрожает конкуренция извне, и, вместе с тем, он же дает им возможность поднять цены для отечественных потребителей и пожинать таким образом дополнительную прибыль. Тем, кто смотрит на нормальную торговлю с заграницей, как на честный обмен товаров и услуг, может показаться непонятным, как могут эти хозяйственные группы вытеснить иностранный товар с их рынков, когда они сами стараются протЬлкнуть свои товары на иностранные рынки. Мы должны, однако, напомнить этим экономистам, что здесь главной двигательной силой является не торговля, а стремление поместить выгодно капитал: преобладание вывоза над ввозом рассматривается как самый выгодный способ помещения капитала и, когда народ или, вернее, его финансовые классы начинают стремиться к тому, чтобы сделаться кредитором или паразитирующей на бесконечном пространстве нацией, нет никаких оснований к тому, чтобы его ввоз был точно сбалансирован с вывозом — даже в том случае, если так тянется много лет подряд. Вся борьба так называемого империализма, с хозяйственной точки зрения, имеет целью установление все возрастающего паразитизма, и классы, которые ведут эту борьбу, прибегают к протекционизму, как к самому верному своему оружию.

Природа и цели протекционизма, как отпрыска империализма, прекрасно иллюстрируются на примере Великобритании, где, после вынужденного ниспровержения испытанной политики свободной торговли, ярко выявились различные формы протекционизма и те силы, на которые он опирается. Для других народов, придерживающихся империалистической политики или вступающих на этот путь и имеющих тот же нервный узел хозяйственных интересов, скрывающихся под личиной патриотизма, цивилизации и тому подобных красивых слов, протекционизм представлял традиционную финансовую форму: этим народам оставалось только расширить его рамки и направить в нужное русло.

Протекционизм, однако, не есть единственный свойственный политике империализма финансовый метод. Во всякое данное время существует некоторый предел для обычных расходов, которые могут покрывать облагаемые налогами потребители. Но для того, чтобы политика империализма была действительной, требуется от времени до времени

расходовать крупные непредвиденные суммы на войну и военное снаряжение, которые нельзя покрыть обычными налогами. Их следует рассматривать, как капитальный долг, уплата которого может быть отсрочена на неопределенно долгий срок или произведена путем медленного и постепенного погашения.

Возникновение государственных долгов есть нормальное и наиболее знаменательное явление империализма. Подобно протекционизму, эти Долги служат двум целям: они не только представляют новый, второй способ избегнуть обложения доходов и земельной собственности, при других условиях совершенно необходимого, во и служат весьма полезной формой употребления избыточных сбережений, ожидающих выгодного помещения. Образование крупных, все растущих государственных долгов является, таким образом, не только необходимым последствием империалистических расходов, превышающих обычные поступления, не только последствием какой-нибудь войны, внезапно и властно потребовавшей принудительной компенсации, или результатом иного общественного бедствия. Делать новые и новые долги есть прямая цель финансовой политики империализма, точно так же, как цель всякого ростовщика — вовлекать своих клиентов в новые денежные затруднения, чтобы заставить их обращаться к нему. Анализ помещения иностранных капиталов показывает, что государственные долги или долги, гарантированные государством, находят широкую поддержку у вкладчиков и финансистов других народов. Пример Египта, Турции и Китая показывает, что их новейшая история — дело рук держателей правительственных обязательств, потенциальных держателей политической власти. Этот финансовый метод выгоден не только чужим народам, по отношению к которым он является главным орудием или предлогом для территориальных захватов. Национальный долг родины выгоден ее финансовым классам Заключение государственных займов и содействие их успеху весьма прибыльное дело. Оно служит верным и сильным орудием политического давления в критическую минуту. Там, где текущий капитал обнаруживает тенденцию чрезмерного накопления, рост задолженности очень полезен, как система финансового дренажа.

Империализм со своими войнами и вооружениями, несомненно, вызывает рост национального долга континентальных народов, и, хотя беспримерное промышленное процветание Великобритании и изолированность Соединенных Штатов дали возможность этим великим народам избегнуть разорительного соперничества в «ечение последних десятилетий, теперь их привилегированному положению пришел конец; оба государства, все больше и больше погружаясь в дебри империализма, будут чем дальше, тем сильнее поддаваться влиянию класса людей, ссужающих деньги и выдающих себя за империалистов и патриотов.

ЧАСТЬ II.

Политика империализма.

ГЛАВА I.

Политическое значение империализма.

I.

Странное невежество, господствующее в обществе относительно политического характера и тенденций империализма, лучше всего иллюстрируется следующим отрывком из научного труда по "Истории колонизации," ¹: «Распространение британского владычества легче себе представить, чем описать, если принять во внимание, что приблизительно одна пятая всей поверхности земного шара фактически или теоретически находится под английским флагом и более одной шестой части обитателей нашей планеты живет в странах того или иного типа английской колонизации. Имена тех, кем осуществляется власть, многочисленны, пути, которыми они идут, весьма различны, но цели, ради которых работает весь этот многообразный механизм, всегда одни и те же. Характер деятельности и способы приведения ее в жизнь меняются, в зависимости от климата, естественных условий, состава населения занятых областей. Средства приспособляются к условиям, не существует линии поведения непреложной, неизменной; время от времени, от десятилетия к десятилетию, английские государственные деятели применяли на одной и той же территории различные системы управления. Существует одно незыблемое правило — это доставление наибольших выгод данной колонии, возможно скорейшее усовершенствование ее государственной системы и поднятие ее из состояния подчиненного государства до положения государства-союзника. Под влиянием этой благотворной тенденции, главнейшие великобританские колонии уже пользуются существенной свободой, не разрывая с метрополией номинальных уз; прочие подчиненные ей владения стремятся к такому же положению, а преимущества местного само-

¹ Моррис, т II, стр 80.

управления дают Англии возможность с легкостью приобщать и вассальные государства к строю своей политической системы».

Такова эта теория, которая построена на предположении, что британцы представляют, подобно римлянам, расу, одаренную особым гением управления, то наша колониальная и имперская политика вдохновляется стремлением распространить по всему свету искусство свободного самоуправления, которым мы пользуемся у себя дома¹ и что фактически мы эту задачу удачно выполняем.

Не входя сейчас в оценку преимуществ или недостатков британской теории представительного самоуправления, мы утверждаем, что положение, будто «незыблемое правило нашего поведения» всегда заключалось в воспитании наших владений в духе и принципах этой теории, представляет величайшее искажение фактов нашей колониальной и имперской политики, какое только можно придумать. Огромному большинству народов, населяющих нашу империю, мы не даровали действительных прав самоуправления, и не только не имеем серьезных намерений сделать это, но и не питаем серьезной уверенности в возможности это сделать.

Из трехсот шестидесяти миллионов британских подданных, живущих за пределами своей родины, не более десяти миллионов, или, другими словами, всего лишь одна тридцать седьмая часть пользуется фактически самостоятельностью в вопросах законодательства и управления.

Политические и гражданские свободы, поскольку они опираются друг на друга, для преобладающего большинства британских подданных просто не существуют. Только в самоуправляющихся колониях Австра-лазии и Северной Америки действительно имеется ответственное представительное правление, но даже там значительное количество чужеземного населения, как, например, в Западной Австралии, или широкое применение подневольного труда, как, например, в Квинслэнде, ослабляют истинный характер демократии. В Капской колонии и в Натале последние события наглядно показывают, как слабо привились формы и даже дух свободных британских учреждений в государстве, где огромное большинство населения всегда было лишено политических прав. Привилегии и права, ими предоставляемые, останутся навсегда монополией белых в этих, так называемых, самоуправляющихся колониях, где цветное население относится к белым, как четыре к одному или десять к одному.

В части наших наиболее старых коронных колоний введен в правительство некоторый представительный элемент. Все управление сосредоточено в руках назначенного короной губернатора,' исполняющего свои обязанности при содействии назначенного им совета. Но зато колонисты сами избирают часть законодательного собрания К этому типу

¹ «Британская Империя—это блестящая галерея свободных государств»,—сказал сэр В. Лорье в своей речи 8 июля 1902 года.

принадлежат следующие колонии: Ямайка, Барбадос, Тринидад, Багама, Британская Гвинея, острова Виндвардские, Бермудские, Мальта, Св. Маврикия и Цейлон.

В различных колониях этот выборный элемент значительно разнится по своей численности и влиянию, но он нигде не превышает численно элемента невыборною. Таким образом, он скорее является совещательным, а не действительно законодательным фактором. Члены по выборам никогда не могут иметь большинства против членов по назначению, и, кроме того, министерству колоний принадлежит во всех случаях право veto в отношении  всех мероприятий, принятых собранием. К этому следует прибавить, что почти во всех случаях с этой привилегией связан значительный имущественный ценз, препятствующий цветному населению осуществлять избирательные права в соответствии с его численностью и положением в стране.

Все население небольшого числа этих коренных колоний доходило в 1898 году до 5.700.000 человек¹.

Преобладающее большинство подданных Британской Империи живет либо в коронных колониях, либо на землях, находящихся под протекторатом. Ни в том, ни в другом случае оно не пользуется основными политическими правами британских подданных; и ни в том, ни в другом случае оно не воспитывается в духе свободных британских учреждений. В коронных колониях население не имеет никаких политических прав: губернатор, назначенный министерствам колоний, неограничен как в законодательной своей деятельности, так и в административной; ему помогает совет местных должностных лиц, обыкновенно назначаемых им самим или короной, но их функции чисто совещательные, и их решения часто игнорируются. В обширных протекторатах, приобретенных нами в Африке и Азии,, нет и следа британских представительных учреждений. Роль Британии в местных делах выражается в самоуправных действиях и неправомерном вмешательстве в дела туземного управления. Исключение составляют области, переданные „ Chartered Companies" где деловым людям, откровенно вдохновляемым коммерческими интересами, даны неограниченные права над туземным населением, под несовершенным контролем какого-нибудь британского чиновника.

В некоторых же туземных и вассальных государствах Индии, где наша власть фактически ограничивается руководством внешней политикой, военным покровительством и правом пресечения серьезных внутренних беспорядков, управление страной остается в руках туземных князей или вождей. Как бы прекрасна ни была эта система, она вряд ли может служить доказательством, что Британская Империя является на-садительницей свободных государственных учреждений.

Там, где Британия действительно осуществляет свою власть, она не дает ни свободы, ни самоуправления, там же, где она представляет неко-

¹ Во всех своих главных чертах Индия и Египет должны быть отнесены к коронным колониям.

торую свободу и самоуправление, ее власть не реальна. Меньше пяти процентов населения нашей империи обладают Сколько-нибудь ценной частицей тех политических и гражданских свобод, которые составляют основу британской цивилизации. Кроме десяти миллионов британских подданных в Канаде, Австралии и Новой Зеландии, очень незначительная часть их наделена правом самоуправления даже в области самых жизненных для нее вопросов или же «поднимается из состояния подчиненного государства до положения государства—союзника».

Это является фактом первостепенной важности для всех изучающих настоящее и вероятное будущее Британской Империи. На этих мелких островах мы взяли на себя ответственность за управление огромными массами людей, рассеянных во всех частях света, принадлежащих к низшим расам, методами, прямо противоположными тем, которые мы так ценим у себя.

Вопрос здесь не в том, управляем ли мы этими колониями, и подчиненными нам племенами хорошо и мудро, лучше, чем они могли бы управляться сами, или лучше, чем это могла бы сделать другая европейская держава, а в том, предоставляем ли мы им ту же систему управления, которую сами считаем наиболее ценным нашим завоеванием.

Утверждение, высказанное в приведенном нами отрывке, относительно того, что при всех колебаниях нашей колониальной политики в течение всего девятнадцатого столетия в основе ее лежат «незыблемые правила» воспитания подвластных нам областей в понятиях самоуправления, совершенно и явно противоречит историческим фактам и свидетельству честных колониальных политиков во всех наших колониях, а потому не заслуживает дальнейшего опровержения. Сама структура нашего партийного правительства, неосведомленность или откровенное безразличие министров колоний старшего поколения, политиканство колониальных клик и групп превратили все наше колониальное управление на много десятилетий вперед в нечто среднее между качелями и азартной игрой: на «незыблемое правило» скорее всего походила та настойчивость и постоянство, с которым известные коммерческие группы, чью политическую помощь стоило купить, оказывали давление на власть. Когда говорят, что «благотворный дух» управлял политикой, сознательно применявшейся ко всякого рода колониям в течение большей половины девятнадцатого века, — то говорят заведомую ложь. Те государственные деятели, которым колонии не казались скучным бременем, видели в них небесполезное свалочное место для избыточного населения, к которому причисляли также преступников, нищих и всякого рода бездельников, или же рассматривали их, как возможные рынки для британской торговли. Некоторые, более либерально настроенные политики, как, например, сэр В. Молесворт и м-р Вэкфильд, с благожелательным интересом следили за развитием демократий в Австралазии и Канаде. Однако, идея колониальной политики, вдохновляемой желанием воспитать туземцев в духе свободного представительного самоуправления, не только не являлась «незыблемым правилом», но и совсем не почиталась правилом ни в одном ответственном Колониальном Секретариате Великобритании.

Когда в семидесятых годах первые проблески нового империализма привели «империю» к полному политическому сознанию, мысль либералов о том, что имперская миссия Англии должна заключаться в насаждении искусства свободного управления, действительно стала общепризнанной истиной, и примеры Австралии и Канады, представшие в преувеличенном виде перед глазами всех, внушили, что мы действительно поступаем так. Принципы, на которых строилось представительное управление, и опыт применения их, «нашумели» много; либеральные проконсулы привели все в движение, чтобы заставить сделать соответствующие опыты в Индии и в Вест-Индии; успех Южно-Африканских колоний, казалось, ясно доказывал, что пестрое население империи может довольно быстрым путем достичь существенных результатов в деле самоуправления, и перед глазами политиков стала смутно вырисовываться картина Британской Империи, состоящей в главных своих частях или даже в целом из союза самоуправляющихся государств.

Некоторые лица — правда, их немного — все еще придерживаются этих взглядов и верят, что мы постепенно превращаем Британскую Империю в ряд действительно самоуправляющихся государств. Наше положение в Индии и в Египте оправдывается, как они думают, тем воспитанием, которое мы даем туземцам посредством хорошей системы управления, и когда они слышат о «выборном элементе» в правительствах Цейлона и Ямайки, они льстят себя надеждой, что вся имперская политика стремится к этой цели. Соглашаясь с тем, что в настоящее время мало кому в империи предоставлена широкая политическая свобода, они настаивают на том, что таков наш взгляд на методы воспитания низших рас: огромное большинство наших подданных — это «дети», которых надо медленно- и осторожно тренировать в искусстве ответственного самоуправления.

Эти люди, однако, жестоко ошибаются, если полагают, что сколько-нибудь значительное число способных и энергичных чиновников, управляющих нашей империей фактически с Даунинг-Стрита или даже находящихся на месте, серьезно думает, что население, которым они правят, способно подготовиться к действительному свободному самоуправлению, или же что они руководствуются в своей политике верой в возможность осуществить эту задачу в ближайшем или отдаленном будущем. Очень немногие британские чиновники продолжают верить, что мы можем обучить или успешно обучаем огромное население Индии западному искусству управления. Напротив, общее мнение или убеждение гласит, что опыты муниципального или иного самоуправления, произведенные под британским контролем и на британских началах, оказывались неудачными. Действительный успех нашего правления в Индии выражается, как всеми признано, в известных внутренних порядках и правосудии, самодержавно отправляемом деловитыми британскими чиновниками

Правда, производится некоторая тренировка туземных чиновников для низших, а в редких случаях и для высших должностей, но нет никаких оснований думать, что это является нашей главной или важнейшей задачей или целью или что у нас есть какое-либо намерение сделать в будущем из этих туземных чиновников истинных слуг свободной индийской нации, а не бюрократического имперского правительства.

В других случаях, как, например, в Египте, мы пользуемся туземцами для некоторых административных функций, и воспитание, которое они получают на этих низших должностях, несомненно имеет некоторую ценность. Наш практический успех в деле поддержания порядка, отправлении правосудия и развития материальных ресурсов во многих наших колониях обязан в значительной степени тому обстоятельству, что мы научились всюду, где было возможно, пользоваться туземными агентами для мелкой административной работы и приспособлять наш административный аппарат к местным условиям, где это было< безопасно. Сохранение местных законов и обычаев или даже чужеземной системы права, введенной первыми колонистами, принадлежавшими к другой расе хотя и осложняло деятельность высшей инстанции в лице нашего Тайного Совета, все-таки в значительной степени облегчало кропотливую административную деятельность на местах.

И действительно, пестрота не только законов, но и самых систем управления в нашей империи возбуждает энтузиазм и восхищение многих изучающих ее историю. «Британская Империя»,—говорят нам,—«выявляет формы и методы управления необычайно разнообразные. Некоторые колонии в различные времена своей истории прошли через различные стадии управления, и в 1891 году только в пределах нашей империи существовало от тридцати до сорока различных форм правления, действовавших одновременно. В настоящее время существуют области, где во всей полноте применяется чисто деспотическая власть, и в то же время в состав империи входят также колонии, где подчинение колониального правительства так незначительно, что оно почти незаметно» ².

¹ «Каждая страна, завоеванная или уступленная английской короне, сохраняет законы и обычаи (не противоречащие общим законам Англии, относительно колониальных владений), которые были в силе в момент ее завоевания или уступки до тех пор, покуда они не будут отменены компетентной властью. Поэтому в то время, как многие независимые государства и зависимые колонии других государств превратились в английские колонии, многие из английских зависимых колоний сохранили целиком или частично чужие системы права. Так Тринидад во многих отношениях сохранил испанские законы; Демерара, Мыс Доброй Надежды и Цейлон сохранили голландские законы; Нижняя Канада сохранила французские гражданские законы, в форме "Ccutumes de Paris". Санта Лучиа сохраняет старо-французские законы, существовавшие в то время, когда этот остров принадлежал Франции». (Льюис. «Управление завоеванными колониями», стр. 198).

² Кальдекотт. «Английская колонизация и Империя», стр. 121.

Является ли это обстоятельство поразительным с виду доказательством «эластичности» нашей колониальной политики или же примером случайного оппортунизма, мы сейчас не станем обсуждать ¹

Для нас важно установить, что это огромное разнообразие форм управления окончательно разрушает представление о том, что, по мере расширения нашей империи мы распространяем и образцовую систему свободного управления, составляющую исключительную особенность английского строя.

При настоящей системе управления жизнь огромного большинства наших сограждан в империи протекает не по британскому образцу, так

¹ Что фактически означает «эластичность в министерстве колоний может быть иллюстрировано показаниями мисс Кингслей по отношению к Западной Африке. «Предполагается, что раньше, чем предпринять серьезные шаги в Западной Африке, губернатор посоветуется с чиновниками министерства колоний, но так как министерство не больше осведомлено, чем сам губернатор, то оно не может помочь ему, если он. действительно, дельный человек, и не станет мешать ему, если он человек неспособный. Кто бы он ни был, он является прежде всего только представителем министерства колоний; правда, он не может заставить министерство колоний поссориться с европейскими континентальными державами, так как министерство само хорошо знает, с кем ему придется иметь дело; но если это энергичный человек с идеей, он может убедить министерство позволить ему испробовать эту идею на туземцах и местных торговцах, так как министерство колоний не знает ни туземцев, ни условий торговли в Западной Африке. Как видите, мы имеем в лице губернатора Западно-Африканских владений человека, находящегося в тяжелом положении. Ему неоткуда получить настоящего совета, у него нет хорошего подбора опытных людей; он находится в подчинении, у советчиков, опытных разве только в направлении континентальной политики... При губернаторе состоят разные чиновники, врачи, юристы, секретари, полицейские и таможенники. Большинство из них занимается тем, что следит друг за другом и строчит бумаги. Писание бумаг—это жизненный, нерв коронных колоний, а таможня—ее насущный хлеб. Из-за климатических условий, необходимо иметь двойной штат служащих во всех этих департаментах,—разумеется, так должно быть при правильно поставленной системе. Но при настоящем положении работа некоторых чиновников всегда исполняется подчиненными.—Она может быть исполняется ими так же хорошо, но во всяком случае она не так же хорошо оплачивается, и ни в одном департаменте нельзя говорить о какой-либо преемственности в политике, за исключением тех, которые всецело-находятся в руках клерков, что, конечно, вызывает большие расходы. Основная причина этого отсутствия преемственности коренится в губернаторах. Новый губернатор начинает вести новую линию политики, затем он уезжает домой в отпуск и оставляет своим заместителем секретаря, который не всегда сочувствует этой политике и не дает ей ходу. Губернатор возвращается и снова ревностно приступает к проведению ее, как обновленный гигант, не увеличив однако своего знакомства с местными делами за Бремя своего отсутствия; после этого он снова едет домой или умирает, или получает новое назначение; тогда приезжает совершенно новый губернатор и начинает вести совершенно новую политику. Возможно, что при нем состоит уже новый секретарь, и, во всяком случае, дело идет неуверенно, спотыкливо, а не развиваясь. Единственное правильное мнение, которое мне удалось услышать относительно нашей политики в Западной Африке, было высказано одним моим приятелем-врачем, который сказал, что это сонная болезнь, сопровождающаяся припадками». (Западно-Африканские исследования. Стр. 328—330).

как она определяется не желанием управляемых, а волей имперских чиновников. Она, действительно, представляет большое разнообразие, но все эт разнообразие об'единяется одной существенной чертой. Черта эта заключается в отсутствие свободы. Неправильно также думать, что мы применяем какой-либо из наших наиболее просвещенных методов управления для устранения этого явления Не только в Индии, но и в Вест-Индии и повсюду, где имеется значительное преобладание цветного населения, не только невежественное, но и просвещенное общественное мнение настроено против истинно-представительной формы правления по английскому образцу. Такое правление считается несовместимым с экономическими и социальными прерогативами высшей расы.

Когда британскую власть насильственно навязывают огромному населению чуждой расы, с жизненными навыками и образом мыслей, не соответствующими нашим, в такой стране оказывается невозможным насадить нежное растение свободного представительного правления и в Го же время охранять порядок во внешних делах. На практике мы принуждены делать выбор между внутренним порядком и самодержавно отправляемым правосудием в духе британских интересов, с одной стороны, и тонким, дорогим, сомнительным и беспорядочным экспериментом самоуправления по английскому образцу — с другой, и мы нашли более практичным применить повсюду первую альтернативу. Третий, более здравый метод, допускающий большую свободу самоуправления и, действительно, применяемый в нескольких колониях, как, например, в Базутолэнде, в британском Бечуаналэнде и в некоторых индийских государствах, — не встречает особого сочувствия и во многих местах, по-видимому, уже не применяется. Надо раз навсегда отдать себе отчет в том, что старая либеральная идея обучения низших рас искусству народного управления окончательно дискредитирована и существует только как лозунг, когда государство желает предпринять новые шаги для дальнейших аннексий.

Египет — в этом отношении классический пример Здесь мы вошли в страну при наилучших предзнаменованиях, скорее как освободители, чем как завоеватели; мы несомненно наградили щедрыми экономическими дарами широкие слои населения, которое не принадлежало к диким племенам, а являлось преемником древних культурных традиций. Весь существующий правительственный механизм фактически оказался к нашим услугам, и мы могли изменять и совершенствовать его по собственному усмотрению. Мы реформировали налоговую систему, укрепили правосудие, очистили присутственные места от многих темных явлений и считаем, что в значительной степени улучшили положение феллахов. Но разве мы ввели британские политические учреждения с тем, чтобы, привив их народу, содействовать распространению принципов самоуправления?

Следующее утверждение лорда Милльнера может считаться чрезвычайно характерным не для допотопного чиновника былых времен, а для современного, более просвещенного и практичного империалиста:

"Рассматривая ближайшее будущее Египта, я придаю гораздо больше значения улучшению нравов и поднятию просвещения среди чиновников, чем развитию тех представительных учреждений, которые мы даровали стране в 1883 году. Как настоящий британец, я, конечно, преклоняюсь перед всем, что называется Свободой, Парламентом, Народным Представительством, Голосом Большинства и т. п. Но, наблюдая те условия, в которых в настоящее время живет египетское общество, я не могу закрывать глаза на тот факт, что вопрос о введении народного управления в том виде, как мы его понимаем, приходится оставить открытым на более продолжительное время, чем мы сейчас предполагаем. Народ не только его не понимает, но и не желает. Мало того, если бы народ его получил, это послужило бы для него лишь поводом к огорчению. И, конечно, никто, за исключением нескольких глупых теоретиков, и не думает о том, чтобы его предоставить Египту" ¹.

Однако, как раз в данном случае мы пришли в страну со специальной целью сделать именно то, что лорд Милльнер считает не входящим в наши намерения: научить народ в течение нескольких лет делу самоуправления, а затем предоставить ему построить правление по собственному желанию.

Я не собираюсь, однако, оспаривать достоинств нашей административной деятельности или же нашего права налагать власть на более слабые народы. Но ясно, что Британская Империя ни в какой степени не является почвой, подготовленной для насаждения британского искусства свободного управления.

Как же смотрит на новый империализм настоящее исследование, охватывающее всю империю в ее целом? Как мы видели, почти вся область его применения лежит в тропической или подтропической полосе, с огромным населением диких племен или «низших рас»; очень ничтожная часть этих земель, даже в отдаленном будущем, увеличит площадь территорий, в которых мирно протекает колониальная жизнь. На тех немногих участках, где могут селиться английские колонисты, как, напр., в некоторых округах южно-африканских государств, их будет численно подавлять чернокожее население в такой степени, что установление свободного представительного управления окажется там совершенно невозможным.

Словом, новый империализм увеличил площадь британского деспотизма и далеко не достиг такого же успеха в деле культурного развития народов и практического осуществления истинной демократической свободы, которой пользуются лишь немногие колонии.

Он ничего не сделал для насаждения британской свободы и для пропаганды наших принципов управления. Те страны и народы, которые мы аннексировали, управляются нами, поскольку они вообще

¹ «Англия в Египте», стр. 378. 379.

управляются, явно автократическими методами, диктуемыми, главным образом, из Даунинг-Стрита, а частью из центров нашего колониального управления в тех случаях, когда нам удалось аннексировать независимые колонии.

II.

Столь широкое распространение британского деспотизма грозит реакцией и в области внутренней английской политики, что наводит на очень серьезные размышления. Странная умственная слепота овладевает рядовым образованным англичанином, когда ему предлагают представить себе наши колониальные владения. Почти инстинктивно он вызывает перед собой образ Канады, Австралазии, с недавних пор еще и Южной Африки—все остальное он совершенно игнорирует. А между тем империализм, этот предмет наших вожделений, наша экспансия за последнюю четверть века и столь заманчивое для нас еще большее расширение ее в близком будущем не имеют ничего общего ни с Канадою, ни с Австралазией и очень мало с Африкой «белых людей».

Когда лорд Розбери произносил свои знаменитые слова о «свободной, терпимой и не агрессивной империи», он едва ли имел ввиду захват огромных территорий в Западной и Центральной Африке, в Судане, на границе Бурмы или Матабелелэнде. Разница между настоящей колониальной и империалистической политикой имеет сама по себе чрезвычайно важное значение, но она становится жизненным вопросом, когда мы учтем отношение той и другой к нашей внутренней политике.

Современная колониальная политика Великобритании не истощает наших материальных и моральных ресурсов, ибо в созданных ею свободных демократиях белых она провела систему децентрализации, систему вольной федерации, не ложащейся бременем на государственные доходы метрополии. И эти федерации,—остаются ли они вольными государствами с легким налетом зависимости от суверенной Великобритании, вступают ли они добровольно в более тесный политический или финансовый союз с ней,—должны быть признаны источником нашей политической и военной мощи.

Империализм представляет собою прямую противоположность такого вольного, здорового колониального союза; империализм порождает неизменно осложнения в области внешней политики и потому требует сильно централизованной власти и сосредоточения всех колониальных дел в едином центре; такое положение вещей всегда является угрозой для парламентарного строя, поглощая или обременяя его ресурсы.

Истинная политическая природа империализма обнаруживается лучше всего, если сравнить его практику с прогрессивными лозунгами, которые в середине девятнадцатого века были провозглашены

умеренными представителями великих политических партий Британии; хотя содержание их количественно варьировалось, лозунги эти были: мир, экономия, реформы и народное самоуправление. Даже и теперь еще мы не видим формального отказа от принципов управления, выраженных этими словами, и очень много ярых либералов верят сами и убеждают других, что империализм совместим с соблюдением всех этих добродетелей.

Подобное утверждение, однако, опровергается фактами. Десятилетия империализма изобиловали войнами; большая часть этих войн была вызвана прямым посягательством белых рас на «низшие расы» и завершалась насильственным захватом чужих территорий. Каждый шаг нашей экспансии в Африке, Азии и на островах Тихого океана сопровождался кровопролитием; все империалистические державы содержат все увеличивающиеся армии, пригодные для службы в колониях; исправление границ, карательные экспедиции и прочие эфемизмы войны растут прогрессивно. «Рах britannica» — термин, всегда звучавший наглой ложью,—превратился за последние годы в какое-то чудовище лицемерия; вдоль наших индийских границ, в Западной Африке, в Судане, в Уганде, в Родезии стычки почти не прекращались. Хотя великие империалистические державы все это время держали руки при себе, за исключением того случая, когда восходящее государство —Соединенные Штаты—воспользовалось положением упадочного Испанского государства, все же эта сдержанность обошлась всем очень дорого и была ненадежной. Мир, как национальная, политика, не только борется с войной, он борется с еще более опасным противником в образе милитаризма. Кроме неприязни Франции и Германии, главная причина огромных вооружений, истощающих ресурсы большинства европейских стран, — их сталкивающиеся интересы в области территориальной и торговой экспансии. Если тридцать лет тому назад в наших отношениях с Францией, Германией и Россией существовало одно больное место, теперь их имеется целая дюжина. Между державами, заинтересованными в Африке или Китае, дипломатические трения происходят почти ежемесячно, и экономическая, по преимуществу, природа национального антагонизма делает их особенно опасными, ибо политика этих держав проводится чаще всего под явным давлением их финансовой юнты !.

Утверждения школы, что «Si vispacem, para bellum», что сильное вооружение является лучшей порукой мира, основываются на предположении, что существует настоящий неизбывный антагонизм реальных интересов между различными народами, обреченными на эти чудовищные жертвы.

¹ Под юнтой здесь надо разуметь закулисную группу банкиров, играющую руководящую роль в определении финансовой политики того или иного государства.

Прим. ред.

Наш экономический анализ обнаружил, что антагонизм существует только между шайками дельцов и их интересами, между капиталистами, поставщиками, фабрикантами экспортных товаров и отдельными профессиональными группами; эти шайки, узурпируя власть и волю народа, пользуются народными средствами, чтобы обделывать свои частные дела, расточают народную кровь и деньги на злополучную военную игру, выдумывают какой-то национальный антагонизм, не имеющий никаких оснований в действительности. Не в интересах британского народа—ни как производителя благ, ни как плательщика налогов, рисковать войной с Россией и Францией ради поддержки Японии и предупреждения захвата Кореи Россией; но интересам известной группы коммерческих дельцов столь опасная политика может оказать действительную услугу. Война в южноафриканских колониях, откровенно вызванная золотопромышленниками-спекулянтами из чисто личных интересов, займет свое место в истории, как классический пример эксплоатации национальных чувств.

Но война является показателем не успешности, а, наоборот, несостоятельности- этой политики; ее нормальный и наиболее опасный плод—не война, а милитаризм. До тех пор, пока погоня за территориями и иностранными рынками будет выступать под ложным именем «национальной политики», антагонизм интересов будет казаться реальным, и народы, обливаясь потом и кровью, выбиваясь из сил вынуждены будут содержать арсенал войны, требующий все больших и больших затрат.

Если бы в данном случае была применима логика, то мысль, что чем больше приготовлений к войне—тем менее вероятно ее возникновение, могла бы показаться reductio ad absurdum милитаризма, ибо она означала бы, что единственный способ обеспечить человечеству вечный мир заключается в концентрации энергии всех народов на искусстве ведения войны, которая тем самым становилась бы невозможной.

Мы не станем, однако, заниматься подобными парадоксами. Общепризнанный факт—что в результате международного соперничества «империалистические» народы тратят все более и более времени, энергии и денег на морские и военные вооружения, и, считая, что никакие задержки в деле увеличения этих затрат недопустимы, империалисты ставят «милитаризм» во главу своей практической политики. Великобритания и Соединенные Штаты, которые до сих пор гордились тем, что избегли милитаризма континентальной Европы, теперь быстро поддаются этому соблазну. Почему? Разве кому-нибудь может прийти в- голову, что тот или другой из этих народов нуждается в большей армии для защиты своей страны или какого-либо из белых своих поселений в других странах? Конечно, нет! Вовсе не предполагается, что милитаризация Англии требуется в интересах ее самозащиты. Австралии и Новой Зеландии

не угрожает ни одна держава, да, кроме того, британская армия не может оказать им необходимую помощь, даже если бы дело обстояло иначе. Точно также британские сухопутные войска оказались бы бессильными, если бы какая-нибудь держава пожелала напасть на наш Канадский доминьон. Даже Южная Африка, которая лежит на пограничной полосе между колониями и тропическим владениями, в конце-концов не может быть защищена военными силами Англии. Только наша злополучная политика аннексий тропических и подтропических территорий и желание управлять «низшими расами» увлекли нас на тернистый путь милитаризма.

Если мы хотим удержать за собой все, что мы захватили начиная с 1870 года, если мы хотим состязаться с юными промышленными народами в деле дальнейшего раздела территорий и сфер влияний в Африке и Азии, мы должны готовиться к войне. Враждебность соперничающих между собой государств, открыто проявившаяся во время южно-африканской войны, порождена нашей политикой— политикой, которой мы предупредили и стараемся предупредить своих соперников в деле аннексии территорий и рынков во всем мире. Теория, согласно которой, быть может, придется отстаивать существование нашей империи против целой коалиции европейских держав; теория, которой теперь пугают народ, чтобы оправдать роковую неизбежность нашей военной и торговой политики,—не означает ничего иного, как желания империалистических групп продолжать безрассудную погоню за аннексиями. В 1896 году лорд Розбери дал яркое описание политики последних двух десятилетий и произнес могучие слова в защиту мира:

«Британской империи... необходим мир. За последние двадцать лет, вернее в течение последних двенадцати лет, вы накладывали свои руки с почти безумной алчностью на всякий клочок земли, прилегающий к вашим владениям или желательный по тем или иным мотивам, какие вам угодно было привести. Возможно, что это было вполне правильно, но это имело два результата. Первый результат заключается в том, что вы взвинтили до последних пределов зависть других колонизирующих (sic) народов, и благодаря этому многие страны, или вернее некоторые из них, состоявшие раньше в дружбе с вами, сменили, как вы знаете, из-за вашей колониальной политики—я не касаюсь вопроса, правильна она или нет,—сменили свое активное доброжелательное отношение к вам на не менее активную недоброжелательность. Во-вторых, вы приобрели такое огромное количество территорий, что пройдет много лет, прежде чем вы сумеете заселить их, или администрировать, или даже защитить или подчинить вашим распоряжениям. За двенадцать лет вы присоединили к империи—или в виде реальной аннексии или в форме доминьонов,—или же в виде того, что принято называть сферой влияния, 2.600.000 квадратных миль территории. К 120.000.000 квадратных миль Соединенного Королевства, составляющего часть вашей империи, вы присоединили в течение последних двенадцати лет двадцать две территории, из которых каждая не уступает по размерам самому Соединенному Королевству. Я должен сказать, что вам суждена эта политика на многие годы, и вы не сумеете расстаться с ней, даже если пожелаете. Быть может, вам придется обнажить меч — надеюсь, этого не случится; но иностранная политика Великобритании до той поры, покуда ее владения не будут закреплены за ней, заполнены, заселены и цивилизованы, должна быть во что бы то ни стало политикой мира» ¹

С тех пор, как были произнесены эти слова, мы присоединили к себе огромные новые пространства ни к чему непригодной земли в Судане, в Восточной и в Южной Африке, и в то же время Великобритания торопливо заключает целый ряд сделок самого опасного свойства, налагающих на нее чрезвычайную ответственность в китайских водах, при чем сам пророк, сделавший свое предостережение, стал деятельным поборником того самого безумия, которое он изобличал.

Империализм,—выражается ли он в дальнейшей политике территориальных экспансий или в удержании силой тех тропических земель, которые мы недавно закрепили за собой в виде сфер британского влияния,—требует сейчас поддержки милитаризма и сулит разорительные войны в ближайшем будущем. Эта истина встала теперь, впервые резко и обнаженно, перед сознанием народа. Царство на земле принадлежит нам, при условии, что мы падем ниц и преклонимся перед Молохом.

Милитаризм ставит перед Великобританией следующую дилемму. Если армия, необходимая для защиту и территориального расширения империи, и впредь должна формироваться на основе добровольного желания, включать в себя отборный элемент, побуждаемый к военной службе материальными соображениями, тогда значительное увеличение регулярных или вспомогательных войск может быть достигнуто только посредством такого повышения платы, которое могло бы соблазнить людей не только с рынка неквалифицированного труда или из земледельческих областей, как это было до сих пор, а из квалифицированного класса городских ремесленников. Даже при некотором внимании можно заметить, что всякое свежее пополнение армии требует привлечения класса, привыкшего к более высокому уровню вознаграждения и что оплата всей армии должна регулироваться размером платы, необходимой для удовлетворения этого спроса. Набор во время войны всегда происходит быстрее, чем в мирное время, так как в такие моменты к мотивам чисто экономического характера примешиваются другие. Всякое увеличение контингента наших военных сил в мирное время повлечет более чем соразмерное увеличение

⁴ Эдинбург, 9 октября 1896 г.

расходов на их оплату, а какое именно — это может показать только опыт вербовки. Весьма вероятно, что в период нормального оживления хозяйственной жизни наша вспомогательная армия сможет быть увеличена на 50% /не иначе, как путем удвоения прежнего вознаграждения или же путем улучшения условий военной службы, что, в свою очереди, вызовет соответственное повышение расходов; если бы потребовалось удвоить контингент нашей регулярной армии, нам пришлось бы учетверить размер платы солдатам. С другой стороны, если бы перспектива такого огромного увеличения наших военных расходов заставила нас оставить чисто добровольческий принцип вербовки и прибегнуть к принудительному набору или к воинской повинности в другой какой-нибудь форме, мы, конечно, потерпели бы урон в качестве боевого материала. Физический и моральный подбор, который возможен при вербовке, оказался бы тогда невозможным, и обнаружилась бы органическая непригодность городской по преимуществу нации к тяжелой военной службе. Надо надеяться, что тщетность стараний превратить неуклюжих рабочих и расслабленных городских клерков в закаленную боевую силу, испытанную для продолжительной службы в колониях, или даже для внутренней обороны страны, обнаружится раньше, чем наша родина померится силами с военной державой, снявшей своих солдат прямо с земли. Народ, 70% которого состоит из горожан, не может вызывать своих соседей на состязание в физической силе, так как в конечном счете исход войны определяется не военной выправкой и не превосходством оружия, а той чисто животной выносливостью, которая несовместима с жизнью в больших промышленных городах.

Вся опасность милитаристской дилеммы делается очевидной только тогда, когда к прямым расходам прибавить и косвенные. Армия добровольцев или рекрутов, составленная из городского элемента, требует более длительной тренировки и более частых упражнений, чем армия, состоящая из крестьян. Когда цвет нации отрывается от упражнений в производительном труде для подготовки к разрушительной работе, происходит бесполезная растрата рабочей силы, которая сильнее и глубже колеблет квалифицированную промышленность, чем промышленность народов менее развитых, не достигших такой специализации ни в области производства, ни в области профессиональных навыков. Потери на рабочем времени—это наименьшее хозяйственное зло, причиняемое отвлечением рабочей силы; гораздо серьезнее вред, наносимый промышленности отвлечением молодежи от производительного труда и подчинением ее чисто механической дисциплине именно в тот период ее жизни, когда она так податлива и так легко усваивает навыки квалифицированной работы. Хотя уличный мальчишка и деревенский увалень могут, благодаря военной тренировке, выиграть в ловкости и проворстве, класс квалифицированных рабочих потеряет все-таки гораздо больше от подавления его личной инициативы, а последнее неизбежно связано с профессиональным милитаризмом.

В такое время, когда призыв к свободной, смелой инициативе, к индивидуальной предприимчивости и изобретательности, к усвоению последних научных и технических достижений в области искусства и промышленности, к установлению новых организационных форм и методов производства, должен быть особенно настойчив, чтобы не отставать на рынке мирового соперничества, — в такое время обрекать нашу молодежь на казарменную дисциплину или на иную форму военной муштровки было бы настоящим самоубийством нации.

Бесполезно указывать, что некоторые из наших наиболее ярых конкурентов, особенно Германия, уже давно взвалили на себя это бремя. Ведь ответ будет гласить: если мы лишь с трудом выдерживаем свое бремя, когда Германия несет свое, то мы легко справимся с ней, если возложим на себя бремя еще более тяжелое. Какие бы качества ни приписывались военной дисциплине ее апологетами, уже доказано, что подобное воспитание не содействует успеху промышленного труда. Таким образом, хозяйственные потери из-за милитаризма— двоякого рода: чрезвычайный рост расходов на армию приходится покрывать беднеющему народу.

Таковы результаты милитаризма, рассматриваемые с узко-хозяйственной стороны. Гораздо важнее его политические следствия. Они бьют по самому корню народной свободы и основных гражданских прав. Стоит только подумать, и сейчас же рассеется весь дым софистических воскурений, которые окружают ореолом жизнь солдата. Réspice finem! Существует абсолютный антагонизм между деятельностью обыкновенного гражданина и солдата. Цель солдата—вовсе не умереть за свою родину, как это иногда неправильно утверждают, а убивать ради своей родины. Если он умер, значит он был плохим солдатом; его дело убивать, и он становится идеальным солдатом, когда научается в совершенстве убивать. Эта цель—избиение себе подобных—накладывает на солдат профессиональный отпечаток, чуждый и противоположный нравам обыкновенных граждан, деятельность которых направлена на охрану и защиту своих собратьев. Если будут говорить, что эта конечная цель, хотя и определяет и формирует структуру и функции армии, но очень редко и слабо влияет на сознание отдельного солдата, за исключением того случая, когда он находится на поле битвы, — то можно возразить, что при отсутствии сознания этой цели вся рутина солдатской жизни, выправка, награды и все военные упражнения — превращаются в бесполезную, бесцельную деятельность и приобретают не менее губительное влияние на характер солдата, чем сознательное намерение убивать людей.

Психическая реакция военной жизни действительно знаменательна; даже те, кто защищает полезность армии, не отрицают, что она

делает человека непригодным для гражданской жизни. Нельзя утверждать, что и более краткий срок службы, установленный, напр., для гражданской милиции, убережет от подобных последствий. Если служба длительна и сурова, как настоящая военная служба, она вызывает ту психическую реакцию, которая неразрывно связана с военным делом, как ясно доказал нам это Марч Филлипс в своем удивительном описании жизни простого солдата:

«Солдаты, как класс (я беру тех из них, которые выросли в городах и пригородах), представляют людей, которые отбросили от себя все гражданские понятия нравственности. Они попросту игнорируют их. В этом, несомненно, кроется причина, почему люди штатские их избегают. В жизненной игре они не придерживаются общих правил—в результате множество недоразумений, и, наконец, штатский заявляет, что больше он не хочет иметь дела с Томми. В глазах солдата ложь, воровство, пьянство, сквернословие и т. п.— вовсе не пороки. Они крадут, как сороки. Что касается языка, я всегда считал, что язык корабельной команды достаточно скверен, но язык Томми по части богохульства нисколько ему не уступает, а по части непристойности значительно превосходит его. Эта область является его специальностью. Он сыплет ложью с той же щедростью. Врет, как кавалерист—очень удачная метафора. Он придумывает всякого рода изысканную ложь исключительно ради удовольствия солгать. Грабеж—одно из его излюбленных удовольствий. Он грабит не только ради выгоды, но иногда просто ради забавы и т. д.» ¹.

Точность этого описания подтверждается теми симпатиями, которые автор питает к солдатской душе; ее качества искупают, по его мнению, нарушение житейской морали:

«Разве воровство, ложь, грабеж и бесстыжие разговоры очень дурные вещи? Если это так, то Томми, несомненно, скверный человек. Но не знаю, почему с тех пор, как я его узнал, я стал относиться к этим вещам гораздо терпимее, чем раньше».

Это суждение само по себе является знаменательным комментарием к милитаризму. То обстоятельство, что оно высказано человеком безукоризненной честности и высокой культуры, есть наиболее убедительное доказательство развращающего влияния войны.

К этому неофициальному свидетельству можно прибавить многозначительные показания лорда Вольслей в его «Записной книжке солдата».

«Как народ, мы воспитаны так, что нам стыдно преуспевать путем лжи; слово «шпион» содержит в себе нечто не менее отталкивающее, чем слово «раб». Мы будем продолжать долбить, что честность самая лучшая политика и что в конце концов правда восторжествует. Эти прекрасные фразы очень хороши для детских пропи-

¹ Л. Марч Филлипс. «С Ремингтоном». Стр. 131,132.

сей, но человеку, который стал бы придерживаться их на войне, лучше всего раз навсегда вложить свой меч в ножны».

Порядок и прогресс Великобритании поддерживались в течение девятнадцатого века культурой и упражнением общегражданских и хозяйственных добродетелей, чему содействовали некоторые преимущества естественных условий и удачное стечение исторических обстоятельств. Неужели же мы заменим мораль военным кодексом, неужели встревожим народный дух и сделаем его жертвой вечного конфликта двух враждебных принципов, из коих один отстаивает идею доброго гражданина, а другой—идею хорошего солдата?

Оставляя в настоящее время в стороне моральную деградацию промышленной этики в сторону военной, мы не можем не заметить, что упадок коммерческой морали должен гибельно отразиться на производительных силах народа и подсечь корни государственного бюджета.

Для разрешения этой дилеммы напрашивается сам собой один выход, но этот выход чреват еще более грозной опасностью. Современный империализм, как мы видели, распространяет свою власть главным образом на тропические и подтропические страны, где огромная часть «низших рас» находится под управлением белых. Зачем же англичанам вести самим оборонительные или наступательные войны в этих областях, когда более дешевый, более многочисленный, легче ассимилирующийся материал может быть найден на месте или же переведен из одного тропического владения в другое? Так как задача промышленной разработки тропических богатств возложена на туземные «низшие расы» под надзором белых, то почему не организовать милитаризма на тех же основаниях, заставив черных, коричневых или желтых людей, для которых военная дисциплина будет «здоровым воспитанием», бороться за Британскую империю под начальством британских офицеров? Этим путем мы сэкономим наши собственные ограниченные боевые силы, оставив большую часть их для отечественной обороны. Столь простое разрешение вопроса — употребление дешевых армий иностранных наемников — не является каким-нибудь новым открытием. Организация огромных армий из туземцев, вооруженных «цивилизованным» оружием, выдрессированных «цивилизованными» методами, под начальством «цивилизованных» офицеров, составляла одну из наиболее характерных черт последнего века великих восточных империй, а потом и Римской империи. Эти армии породили одну из опаснейших форм паразитизма; сомнительной верности «покоренных племен» под командой честолюбивых проконсулов, население метрополий стало вручать защиту своей жизни и владений.

Одним из самых жутких признаков ослепления империализмом является та гибельная для Великобритании, Франции и других империалистических народов покорность, с которой они идут навстречу роковой зависимости от туземных армий. Великобритания пошла дальше всех. Большинство сражений, которыми мы завоевали нашу Индийскую империю, было выиграно руками туземцев. В Индии, а с недавних пор и в Египте, большие регулярные армии туземцев находятся под командой британских офицеров; почти все войны за африканские владения, кроме южных, велись для нас туземцами. Насколько настойчива потребность уменьшить число британских солдат, находящихся в колониях, до минимума, необходимого для поддержания внутреннего порядка, вполне иллюстрируется примером Индии: когда в Южной Африке разыгрались известные события, мы вынуждены были уменьшить контингент индийской армии больше, чем на пятнадцать тысяч человек, но в самой Южной Африке мы создали прецедент, который в будущем обойдется нам очень дорого: мы употребили большие массы вооруженных туземцев для борьбы против белой расы.

Люди, хорошо знающие характер британского народа и тех его государственных деятелей, которые имеют решающее влияние на политику, поймут, с какой легкостью мы можем покатиться по этой опасной дороге. Ничто, кроме боязни неприятельского вторжения на территорию его островов, не сможет принудить англичан испытать на себе тяжесть воинской повинности; ни один государственный деятель не осмелится настаивать на таком плане, если родине его не угрожает серьезная опасность завоевания. Закон о воинской повинности в колониях никогда не будет принят, пока имеется другая альтернатива в виде наемных армий туземцев. Пусть эти «негры» сражаются за империю в благодарность за услуги, которые мы оказываем им, аннексируя их земли, управляя ими и внушая им принципы «почетности труда», а «империалистические» сановники будут вынуждены преклониться перед этой системой, разжижая все больше больше посредством туземных войск британские армии в Африке и Азии.

Подобная форма милитаризма прежде всего обходится дешевле и легче осуществима, и вместе с тем она требует все меньше контроля со стороны Великобритании. Уменьшая тяготы милитаризма для собственного населения, она увеличивает грозную возможность войны; война становится более частой, более жестокой, по мере того как она все меньше угрожает жизни природных англичан. Экспансия нашей империи при новом империализме осуществлялась натравливанием туземцев друг на друга, возбуждением племенной вражды между ними и утилизацией ради наших мнимых выгод диких наклонностей тех самых народов, по отношению к которым наша миссия заключается в распространении христианства и цивилизации.

То обстоятельство, что не мы одни ведем эту позорную политику, нисколько не улучшает, а скорее ухудшает дело; оно отбрасывает страшные, роковые отсветы на ближайшее будущее, когда, быть может, вновь вспыхнут, но в гигантских размерах, все ужасы нашей былой борьбы с Францией из-за Индии и Америки, а Африка и Азия превратятся в арену грандиознейших петушиных боев, в которых черные и желтые армии будут олицетворять империалистическое соперничество христианских государств. Тенденции современного империализма влекут его неуклонно в эту

сторону; исчерпав себя, они повлекут за собой упадок западных государств и, быть может, разгром всей западной цивилизации.

Во всяком случае, империализм работает на войну и на милитаризм и безгранично увеличивает затрату народных средств на вооружение. Он стеснит независимость всякого народа, который подпадет под его обманчивые чары. Великобритания не владеет сейчас и миллионом фунтов стерлингов, который она могла бы назвать своим. Все ее финансовые ресурсы находятся в закладе у политики, которую ей диктуют Германия, Франция или Россия. Малейшее движение со стороны этих держав, и мы станем тратить все деньги, предназначенные для домашних нужд, на военный флот и военное снаряжение. Стремление к первенству и безрассудная погоня за территориальными приобретениями вызвали опасность вооруженной коалиции великих держав против нас, которая перестала быть бессмысленной химерой. Рост ресурсов по всему фронту их молодой индустрии заставляет эти державы, с одной стороны, искать иностранных рынков и наталкивает их во всех частях света на оскорбительные заставы британских владений; с другой стороны, эта же индустрия снабжает государственную казну обширными средствами. Развитие современного индустриализма поставит государственные ресурсы наших с соперников» на один уровень с нашими. И потому, как раз в тот момент, когда у нас больше чем когда-либо причин опасаться вооруженной коалиций, мы теряем то финансовое превосходство, которое давало нам возможность содержать флот, превосходивший любую комбинацию европейских сил.

Все эти опасности в настоящем и ближайшем будущем—плоды нового империализма, который таким образом является самым непримиримым и смертельным врагом мира и народного хозяйства. Какое количество средств современных европейских государств уже поглотил военный империализм, можно судить по следующей таблице, показывающей рост расходов различных великих держав Европы на вооружение за последнее время:

Для всей совокупности европейских государств увеличение составило в 105.719.000 фунтов в 1869-1870 году до 208.870.000 фунтов с 1897—1898 г.

III.

Есть люди, которые отрицают антагонизм между политикой империализма и политикой социальных реформ. По их словам, «энергия такого народа, как наш, не должна рассматриваться, как величина, раз навсегда данная, и вовсе не следует, чтобы всякий расход на имперскую экспансию обязывал к соответственному сокращению расходов на внутренние потребности; существуют различные формы энергии, требующие различного приложения; поэтому действительная энергия британского гения нуждается в разнообразном внутреннем и внешнем поле деятельности. Мы способны в одно и то же время расширяться территориально в различных направлениях и вместе с тем энергично развивать наше внутреннее хозяйство. Великие завоевания на протяжении всего земного шара вдохновляют британский народ и повышают его жизненную энергию, делают его способным к внутреннему росту и развитию, что было бы недостижимо, если бы он был предоставлен собственным силам, живя обычной замкнутой жизнью островитян».

Сейчас совершенно бесполезно доказывать несовместимость социальных реформ с империализмом с точки зрения такого отвлеченного принципа, как количество национальной энергии. Хотя и существуют самые тонкие количественные пределы в экономии разделения труда, как это видно на военном деле, где народ ясно очерчивает границы между аггрессивной экспансией и защитой отечества, но эти границы не всегда легко обнаружить, и подчас они очень эластичны. Нельзя поэтому утверждать, что уход здорового интеллектуального элемента на гражданскую службу в Индию наносит соответствующий ущерб нашим отечественным государственным учреждениям или умаляет качественно состав наших профессиональных групп или же что смелая энергия наших великих исследователей, миссионеров, инженеров, изыскателей и других пионеров сумела бы найти такое же широкое поле деятельности и такой же стимул для применения своей энергии в пределах наших островов, как в колониях. Главнейшие политические и общественные выводы, к которым мы пришли, рассматривая империализм, не говорят об экономии национальной энергии в количественном отношении; отказ же от империализма вовсе не означает прикрепления к строго отграниченной территории той индивидуальной или кооперативной энергии, которая могла бы найти лучшее применение за ее пределами. Нас интересует сейчас принцип экономии сил в государственной жизни, в применении к империализму, как государственной политике. И даже здесь ближайший результат не влияет на количественную экономию сил, хотя, как мы это увидим дальше, последняя имеет к этому вопросу непосредственное отношение. Антагонизм между империализмом и социальной реформой коренится в органической оппозиции двух политических систем, прибегающих к противоположным методам и приемам управления. Некоторые наиболее бросающиеся в глаза иллюстрации этого антагонизма дают нам финансовые расчеты. Наиболее важные или наиболее популярные социальные реформы: улучшение дела народного образования, широкое наделение земельными участками, разрешение жилищного вопроса в городах и деревнях, общественный контроль над торговлей спиртными напитками, пенсии престарелым, законы об охране труда— требуют значительного расходования народных денег, получаемых центральной или местной властью путем налогового обложения. Империализм, требуя постоянно все новых и новых военных расходов, На глазах у всех выкачивает из народного кошелька те деньги, которые могли бы итти на эти цели. Не только государственное казначейство не имеет достаточно денег на народное образование, на пенсии для престарелых и на прочие государственные реформы, но и самые мелкие единицы местного управления урезаны также, так как плательщики налогов и податей являются и тут и там одними и теми же лицами: когда они непомерно тяжко обложены налогами на непродуктивные государственные нужды, они не в состоянии нести новых налогов на другие нужды.

Всякая, более или менее значительная, социальная реформа, даже если она не требует от государства крупных расходов, расстраивает финансы и связана с некоторым риском для страны, что особенно болезненно переносится в такое тяжелое время, когда государственные расходы велики, а народный кредит шаток и затруднен. Всякая социальная реформа является нападением на священный капитал, и последний может лучше всего защитить себя, когда общественное внимание целиком занято действенным империализмом. Когда апеллируют к законодательству, экономия времени и государственных сил приобретает первейшее значение. «Высокая политика» империализма, кричащая о чести и безопасности государства, претендует на первую роль, и так как империя растет, растут и ее функции, становятся все многочисленнее и сложнее и, требуя к себе напряженного длительного внимания, целиком поглощают время правительства и парламента. Парламенту становится все труднее уделять время внимательному, всестороннему обсуждению вопросов первейшей жизненной необходимости или проведению каких-либо широких и существенных реформ.

Бесполезно создавать теорию этого антагонизма, когда его практика очевидна для каждого, занимающегося политикой. Ведь, в истории давно уже сделалось общим местом, что правительства пользуются национальной враждой, внешними войнами и наружным блеском наспех создаваемых империй для того, чтобы усыпить сознание народа и отвлечь от себя подымающееся в нем недовольство внутренними злоупотреблениями. Интересы капитала, которые, как мы показали, являются главными застрельщиками империалистической политики, ставят двойную ставку: они преследуют свои частные коммерческие и финансовые выгоды за счет средств и безопасности государства и одновременно защищают от движения в пользу общественных реформ свое экономическое и политическое первенство у себя на родине. Городские лэндлорды, сельские помещики, банкиры, ростовщики, финансисты, пивовары, владельцы рудников, железопромышленники, судостроители и мореходные компании, крупные экспортеры и купцы, духовенство государственной церкви, университеты и известные общественные школы, легальные трэд-юнионы и чиновничество—все объединились как в Великобритании, так и на континенте, для того, чтобы оказать политическое сопротивление нападкам на власть, собственность и те привилегии, которые в разных формах и степенях они представляют. Согласившись под давлением народа на государственный строй с представительными учреждениями и широкими правами для народных масс, они продолжают борьбу с народом, чтобы помешать ему осуществить свою власть и использовать ее для установления экономического равенства. Только этим можно объяснить разложение либеральной партии на континенте, а теперь и в Великобритании. Члены ее оставались друзьями свободы и народного правления до тех пор, пока их молодую промышленную и коммерческую энергию сжимали экономические тиски и политическая гегемония дворянства и земельной аристократии, а затем они стали «охранять» свою «веру» в народ все возраставшим количеством мер предосторожности, и, наконец, за последние двадцать лет они либо политически сливались с консерваторами, либо влачили жалкое существование за счет способностей немногих престарелых лидеров партии с устаревшими принципами. Либерализм сохраняет некоторую реальную силу только там, где старая борьба за народные права и гражданские свободы не закончилась, как в Бельгии и Дании, благодаря чему и оказался возможным modus vivendi с народившейся рабочей партией. В Германии, Франции и Италии либеральная партия, как фактор политической жизни, или совершенно исчезла, или находится в состоянии полного бессилия, в Англии же она стоит под бременем обвинения в явной и грубой измене основным принципам свободы, боязливо нащупывая программу, которая заменила бы эти принципы. Ее лидеры, продав свою партию конфедерации биржевых игроков и завзятых джингоистов, чувствуют себя бессильными защищать свободу торговли, свободу прессы, свободу школы, свободу слова и другие основные принципы прежнего либерализма. Они обманули доверие народа. В течение многих лет им удавалось вести притворную борьбу, которую они выдавали за политику; народ принимал ее за чистую монету, покуда южно-африканская война не послужила для нее решительным и трагическим испытанием: лживость либерализма сделалась очевидной. Это не значит, что либералы открыто отказались от своих старых принципов и традиций: они фактически свели на нет их значение, заигрывая с империализмом, с которого они безрассудно и бессмысленно старались снять фабричное клеймо своих недавних политических противников. Эта уступка империализму означает, что делу либерализма они предпочли экономические интересы имущих и спекулятивных классов, к которым принадлежит большинство их лидеров. Что они не сознательные изменники и лицемеры, можно легко допустить, но факт остается фактом: они продали дело народных реформ, являвшееся их законным наследием, за империализм, который отвечал их экономическим интересам и социальным предрассудкам. Похлебка была приправлена разными приятными специями, но ее «сущностью» остался классовый эгоизм. Большинство влиятельных либералов бежало от борьбы, которая являлась вернейшим орудием либерализма их поколения, так как они стали «наемниками», лишенными твердых политических убеждений, с радостью отдавшимися всякой мелкой и неблагородной защите слепого, охрипшего от криков «патриотизма», готового в свою очередь свидетельствовать в их пользу.

Всему этому можно найти объяснение и смягчающие обстоятельства, но такова голая истина, которую следует признать. Либеральная партия будет существовать в Англии, только как дискредитированный и слабый пережиток прошлого, если она не согласится окончательно отмежеваться от того империализма, которому ее прежние лидеры, равно как и их оппоненты, позволили затормозить развитие отечественных реформ.

В составе либеральной партии имеются и отдельные личности и целые фракции, которые прибегали к обману в значительной степени невольно и бессознательно: их слишком сильно поглощали личные интересы при проведении какой-нибудь отдельной социальной реформы, будь то народная трезвость, аренда земель, просвещение и т. п. Так пусть же эти люди сознаются теперь,—они не могут не сознаться в этом, оставаясь честными,—что империализм смертельный враг каждой из этих реформ, что ни одна из них не может рассчитывать на проведение в жизнь, пока территориальная экспансия империи и ее сателлит ¹—милитаризм расточают время, энергию и деньги государства. Только сознав это, смогут либералы в союзе или в сотрудничестве с политическими организациями рабочего класса сразить империализм единственным верным оружием—социальным переустройством государства на демократических основах.

IV.

Антагонизм между империализмом и демократией коренится в самых основах его, как политического принципа. Империализму не только свойственно расстраивать все мероприятия в области экономиче-

¹ Дословно—телохранитель, прислужник. В данном смысле спутник (экспансии). Прим. ред.

ских реформ, признанных теперь необходимыми для всего механизма народного управления: он старается парализовать самую работу этого механизма. Представительные учреждения плохо уживаются с колониальной империей, как с ее людьми, так и с ее методами. Управление огромным конгломератом разнородных низших рас при помощи департаментских чиновников Лондона и их эмиссаров остается вне общественного контроля. Министры иностранных дел и колоний, парламентские секретари по делам Индии, штатные чиновники, губернаторы и их штаб, представляющие правительство в наших отдаленных владениях, не подвергаются и не могут подвергаться непосредственному и действительному контролю народа. Подчинение законодательной власти исполнительной и превращение исполнительной власти в власть самодержавную является необходимым последствием господства внешней политики над внутренней. Процесс этот сопровождается упадком партийной идейности и партийной энергии и объявлением всякими самодержцами—будь то кайзер или кабинет министров,—что всякая партийная критика непатриотична и клонится к государственной измене. Талантливый писатель, обсуждая новую иностранную политику Германии, сводит взгляды сторонников территориального расширения к следующим положениям: «Они требуют, чтобы в делах внешней политики весь народ действовал, как один человек, чтобы политика, однажды принятая правительством, не могла быть отвергнута и чтобы избегалась всякая критика, как ослабляющая престиж нации заграницей... Но раз нельзя подвергать партийному обсуждению наиболее важные интересы народа, сама правящая партия слабеет, переставая заниматься жизненными вопросами... Таким образом увеличивается значение исполнительной власти и умаляется значение власти законодательной, а работа парламента рассматривается, как пустая, раздражающая деятельность непрактичных критиков. Если правительственные меры должны быть приняты без всяких отговорок, почему не избавиться от раздражающей медлительности парламентских дебатов?»¹

Речь кайзера в Гамбурге 19 октября 1899 года следующим образом определила сущность этой доктрины: «Облик мира очень изменился за последние годы. На что раньше требовались столетия, то делается теперь в течение нескольких месяцев. Задачи кайзера и правительства расширились вследствие этого чрезвычайно, и успешное их выполнение возможно только, если германский народ откажется от партийных разногласий. Сомкнувши ряды позади своего кайзера, гордясь своим отечеством и в полном сознании своего достоинства, германцы должны зорко следить за развитием иностранных государств. Они должны приносить жертвы ради своего положения, как мировой державы, и, оставив партийный дух, должны об'единиться вокруг своего вождя и императора».

¹ П. С. Рейнш < Мировая политика», стр 300, 301 (Макмиллан и К°).

Самодержавие в политике внешнего управления, конечно, влияет и на политику внутреннего- управления. Благодаря сложности департаментских функций министерства внутренних дел, министерства торговли, министерства народного просвещения и прочих важных правительственных установлений, они стали поддерживать эту реакцию правительственной политики посредством административных распоряжений; последние издавались в согласии с их широкими полномочиями, которые случайно проскальзывали в важные законопроекты и не были ни исключены, ни приняты парламентом из-за той бестолковой спешки, которую большинство правительств проявляет в деле законодательства. Замечательно, что в Америке обнаружилась еще более опасная практика так называемого «управления в порядке судебного приказа», когда судья уполномочен издавать декреты, имеющие силу закона, с правом налагать наказания за их нарушение.

В Великобритании ослабление «партийности» сопровождается явным упадком реального общественного контроля. По мере того, как иностранная и колониальная политика распространяются все шире за счет парламентских и распорядительных прав народа, управление все больше ускользает от действительного общественного контроля. Вопрос уже не заключается в простой экономии времени и энергии парламента, хотя все уменьшающееся количество заседаний, посвященных внутренним вопросам, означает соответствующий упадок демократического духа. Ущерб, нанесенный демократии, проникает гораздо глубже. Империализм, а также военные, дипломатические и финансовые ресурсы, которые его питают, в такой степени поглощают внимание современных правительств, что только ими они руководствуются во всей своей политике; только они определяют характер, окраску и направление общественных дел и, вызывая постоянные разговоры о неведомых и неисчислимых выгодах и о грозящих опасностях, оттесняют более насущные и более разумные задачи внутренней политики. Все это влияло на парламентский строй очень сильно, быстро и решительно, и в результате получилось умаление власти представительных учреждений. На выборах избиратель уже не приглашается сделать свободный, сознательный, разумный выбор между представителями различных направлений политической мысли. Ему предлагают поддержать или отвергнуть своим голосом тяжелую, сложную и рискованную имперскую и иностранную политику, подкрепляют свое предложение по общему правилу парой громких общих фраз и призывом к солидарности и последовательности—другими словами, от него требуют слепого вотума доверия. В палате общин сила сопротивления оппозиции непрерывно падает: с одной стороны, изменяют регламент палаты в сторону ограничения права обсуждения законопроектов на различных стадиях их прохождения и урезывают некоторые права членов палаты, как, например, право обсуждения жалоб на снабжение и право интерпелляции министров относительно исполнения ими служебных обязанностей; с другой стороны, правительство присваивает себе насильственным путем права и привилегии, принадлежавшие раньше рядовым членам палаты: право внесения резолюций и законопроектов. Но это умаление прав оппозиции только первый этап на пути к централизации власти. Правительство может теперь распорядиться всем временем палаты для своих мероприятий, как только ему заблагорассудится воспользоваться этой монополией.

Внутри Самого правительства действуют те же центростремительные силы. «Не может быть сомнения,—пишет м-р Брайс,— что власть кабинета над нижней палатой установилась весьма прочно и быстро и, по-видимому, будет расти и впредь» ¹.

Таким образом, кабинет узурпирует права палаты и в то же время осторожно и сознательно расширяет свой численный состав, чтобы действительно сконцентрировать всю власть в неофициальном, но вполне реальном «внутреннем кабинете», который, хотя и меняется слегка, как выборный орган, состоит фактически из премьер-министра, министра иностранных дел, министра колоний и канцлера казначейства. Этот процесс централизации власти, который стремится уничтожить представительную систему правления, довести палату общин почти до степени машины для автоматической регистрации декретов несменяемого интимного кабинета, очевидно, может быть целиком приписан империализму ². Тонкость и деликатность вопросов, касающихся наших отношений к иностранным державам, необходимость сохранять дипломатическую тайну и принимать быстрые тактичные решения как будто благоприятствуют и даже обязывают к созданию централизованного автократического и бюрократического управления.

Среди общего упадка парламентаризма «партийная система» управления заметно клонится к концу; она выросла на почве разногласий в вопросах внутренней политики, эти же вопросы слишком ничтожны по сравнению с запросами и задачами империализма. Если партийной системе суждено пережить британскую политику, так только при условии объединения всех фракций, враждебных той самой «империалистической» практике, которую осуществляли как

¹ «Исследования по истории и юриспруденции», т. I, стр. 177.

² Опытный наблюдатель следующим образом отзывается о влиянии этих перемен на характер и поведение членов парламента: «^Большей частью, как в стране, так и в палате, политический элемент, как фактор, совершенно исчез. Недостаток интереса к конституционным вопросам совершенно очевиден... "Парламентарий " исчезает; число людей, желающих способствовать социальным и промышленным реформам, непрерывно уменьшается. С другой стороны те лица, которым очень хочется урвать кое-что, лежащее за пределами их прямых обязанностей как членов палаты общин, и которые выражают готовность поддерживать правительство с заднего крыльца, (а с них большего и не спрашивают), проходят в палату в значительном количестве и ныне составляют там большинство» (Джон. Е. Эллис. The Speaker. 7/VIl 1902).

либеральные, так и консервативные министерства за последние годы. Пока империализм пользуется таким влиянием, действительный политический конфликт может произойти только между группами, представляющими различные разветвления империализма: между чиновниками колоний и министерством внутренних дел, между азиатскими интересами в Индии и Китае и передовой политикой в Африке, между защитниками союза с Германией и приверженцами франко-русского союза.

V.

Империализм и демократическое правление не имеют между собой ничего общего: они отличаются друг от друга по духу, по своей политике и по своим методам. О политике и методах я уже говорил; мне остается указать, насколько дух империализма отравляет идею демократии, заложенную в уме и характере народа. Если наши вольные самоуправляющиеся колонии окрыляли надеждами, поощряли и отчасти направляли демократические стремления Великобритании, и не только практическими успехами в искусстве народного управления, но и господствовавшим в них духом свободы и равенства, то наши деспотически управляемые владения всегда способствовали порче характера нашего народа, воспитывая в нем угодливость перед снобом, преклонение перед богатством и чинами, прививая скверные пережитки феодального неравенства. Этот процесс начался с появлением в английском обществе и в политике восточно-индийского набоба и вест-индского плантатора, которые, вместе с своей наживой рабовладельцев, вместе с своими доходами подкупных и лихоимствующих бюрократов, принесли и вульгарное чванство, и высокомерие, и развращающую расточительность, ослепляющие и унижающие жизнь нашего народа. Когда Кобден писал в 1860 году о нашей Индийской империи, он поставил следующий характерный вопрос: «Разве нельзя допустить, что нашу внутреннюю политику может развратить политический произвол, господствующий на Востоке, точно так же, как Грецию и Рим развратили их сношения с Азией?»¹.

Подобная реакция не только возможна, но и неизбежна. Так как деспотически управляемая часть нашей империи территориально все увеличивается, то все большее число людей, воспитанных в нравах и традициях самодержавия—напр. солдат и гражданских чиновников наших коронных колоний, протекторатов, Индийской империи, а также купцов, плантаторов, инженеров и надсмотрщиков, изображающих там высшую касту, ведущих жизнь, искусственную, лишенную всякого оздоравливающего влияния европейского общества,—возвращается обратно в Англию, принося с собой нравы, чувства

¹ Морлей, «Жизнь Кобдена». Ч. II, стр. 361.

и идеи, внушенные жизнью в этой чуждой обстановке. Юг и Юго-Запад Англии густо заселен этими людьми, многие из них очень богаты; большинство живет в праздности. Люди эти открыто презирают демократию, утопают в роскоши, упиваются политическим тщеславием и слегка наслаждаются интеллектуальной жизнью. Самые богатые из них проявляют политическое честолюбие, вносят в наш парламент грубый, эгоистический дух «империализма», пользуются своей практичностью и связями, чтобы учреждать доходные общества и концессии ради личных своих выгод и, разыгрывая власть имущих, возлагают ярмо империализма на плечи «негров». Южноафриканский миллионер—особенно яркая фигура на этом фоне; он действует весьма откровенно, на-распашку, и грозен его успех, социальный и политический. Впрочем, повадки разных Родсов, Бейтов и их парламентских союзников рассеяны в миниатюре повсюду. Юг Англии полон людей, пользующихся большим влиянием в местной политической жизни нации и в местном обществе; между тем характер этих людей сложился в атмосфере наших деспотически управляемых владений, их доходы возникли, главным образом, благодаря тому, что они успешно проводили деспотический режим. Немало их входит в наши местные советы или занимает ответственные посты в полицейских учреждениях и тюрьмах; они—сторонники всяких принудительных мер и противники реформ. Если доходы, истраченные в графствах и других больших округах южной Англии, возвести к их первоисточнику, то окажется, что в значительной степени они являются результатом подневольной работы огромного количества черных, коричневых и желтых туземцев, принужденных к ней методами, не отличающимися от тех, которые поддерживали праздность и роскошь императорского Рима.

Если все искусство тиранической власти, если все ее силы, приобретенные и применяемые в наших несвободных владениях, обратятся против свободы нашего отечества, то, право, это будет справедливым возмездием за империализм. Тот, кто удивлялся, с каким глубоким равнодушием или откровенным пренебрежением английская аристократия и плутократия отнеслись к нарушению личной свободы или отмене конституционных прав и обычаев, тот, очевидно, не принял в расчет, каким непрерывным- потоком льется сюда яд безответственного автократизма из нашей «несвободной, нетерпимой и аггрессивной» империи.

Фактические и неизбежные политические результаты современного империализма, показанные нами на примере величайшей из империалистических держав, могут быть суммированы следующим образом: империализм заключает в себе постоянную угрозу миру, он постоянно подстрекает к дальнейшим посягательствам на земли, занятые низшими расами, он ссорит наш народ с другими народами, соперничающими с нами в территориальном честолюбии; к острой опасности войны он прибавляет хроническую опасность и унизительное иго милитаризма, который не только истощает физические и моральные силы народа, но и задерживает прогресс цивилизации. Он тратит безграничные и неисчислимые суммы народных денег на военные нужды, запрещая государству производить расходы на продуктивные общественные надобности и отягчая потомство тяжелым бременем долгов. Тратя общественные деньги, время, интересы и энергию на дорого стоящее непроизводительное дело территориальной экспансии, он истощает таким путем общественную энергию правящих классов и народов, необходимую для проведения внутренних реформ и для расцвета материальной и интеллектуальной культуры у себя на родине. Наконец, дух, политика, методы империализма враждебны учреждениям народного самоуправления, так как они поощряют политическую тиранию и социальное неравенство, которые являются смертельными врагами истинной свободы и истинного равенства.

ГЛАВА II.

Научная защита империализма.

I.

Хотя трудно отрицать, что честолюбие отдельных лиц или отдельных народов было главным сознательным стимулом империализма, тем не менее можно утверждать, что здесь, как и в других областях человеческой истории, действуют некоторые скрытые силы,, направляющие человечество по пути прогресса. Легко понять, почему биологическая концепция приобрела такую сильную власть над пионерами социологической науки. Вполне естественно, что и к людям стараются применить законы индивидуального и родового развития, так ясно распознаваемые в других частых животного мира; и вполне допустимо, что некоторые другие законы, отклоняющиеся от законов низших организмов или заменяющие их, приобретающие значение только для высших психических достижений genus homo, могли быть недостаточно оценены, ложно истолкованы или просто неизвестны. Биолог, приступающий к изучению человеческой истории, нередко становится лицом к лицу с интеллектуальными противниками, которые рассматривают его как человека, вторгшегося не в свою область, и стараются установить границу между законами развития человека и законами развития животного. И действительно, среди представителей даже биологической науки такие крупные ученые, как Гексли и А. Р. Уоллес, способствовали установлению этого сепаратизма: они выделяли этический или духовный прогресс человеческой расы из общего космического процесса, наделяя людей особыми свойствами и подчиняя их законам, отличающимся качественно от тех, которые управляют остальным животным царством. Реакция против резкого догматизма этой позиции привела очень многих к не менее резкому и не менее догматическому утверждению: они распространили действие законов примитивной борьбы за существование и естественного отбора, которые объясняют или описывают развитие низших  животных, на все области социальной жизни.

Социологи в некоторых случаях яростно ухватились за эту точку зрения и пользуются ею для защиты необходимости, полезности и даже правомерности полного подчинения и искоренения методами физической борьбы отдельных рас и типов цивилизации.

Допуская, что прекращение внутренней борьбы, во всяком случае борьбы a autrance, может быть в интересах народа, они тем не менее настаивают, что суровая борьба в более широком масштабе должна происходить. Она имеет двоякий смысл. Постоянная борьба с другими расами или народами необходима для поддержания и развития данной расы или народа; если устранить неизбежность борьбы, энергия расы сразу ослабнет и в конце концов заглохнет. Таким образом, в интересах жизнеспособной расы—отстаивать свое господство посредством борьбы, главным образом, посредством войн с низшими расами за торговые пути и за источники сырых материалов и пищевого снабжения. «Это,—прибавляет профессор Карл Персон,—естественно-историческая точка зрения на человечество, и я сомневаюсь, чтобы она могла быть в существенных своих чертах опровергнута» ¹.

Другие, придерживаясь более широкой космической точки зрения, настаивают на том, что само развитие человечества требует поддержания разрушительной борьбы между расами, воплощающими различные силы и способности, различные типы цивилизации, ибо благодаря такой борьбе происходит естественный отбор. Желательно, чтобы земля была населена, управляема и культивирована теми расами, которые лучше всего могут выполнить эту задачу, т.-е. расами наивысшей «социальной продуктивности». Эти расы должны утвердить свои права победой, изгнанием, подчинением или полным уничтожением рас низшей социальной продуктивности. Счастье вселенной, представляющее собою конечную цель человечества, требует, чтобы эта длительная физическая, промышленная и политическая борьба продолжалась до того момента, пока не будет достигнуто идеальное сожительство народов, при котором социально наиболее продуктивные племена будут управлять всем миром сообразно характеру и степени своих социальных способностей. Этот принцип ясно выражен М. Эдмондом Демолинсом, который считает его «таким же непреложным законом, как закон тяготения».

«Когда одна раса оказывается выше другой в различных проявлениях домашней жизни, она неизбежно с течением времени

¹ Блэк, сНациональная жизнь с точки зрения науки, стр. 44, 1901 год.

приобретает перевес над ней и в общественной жизни и подчиняет ее своей власти. Утверждается ли это превосходство мирными средствами или силой оружия, оно оказывается в надлежащий момент официально установленным и впоследствии безусловно признанным. Я сказал, что этот закон единственное, что может объяснить историю человеческой расы и последовательную смену государств, одновременно раз'ясняя и оправдывая присвоение европейцами территорий в Азии, Африке и Океании, а также и все наше экономическое развитие»

Западно-европейские народы с их колониями обладают социальной продуктивностью в различных степенях. Некоторые писатели, американцы и англичане, как, например, профессор Гиддингс и м-р Кидд, полагают, что германские племена, и в особенности их англо-саксонские ответвления, представляют высшую ступень продуктивности, и в этом отношении их поддерживает группа англо-фильствующих французов.

Это смелое утверждение относительно «социальной продуктивности» европейских наций должно быть признано главнейшей моральной опорой империализма. «Человеческий прогресс требует расовой борьбы, в которой слабейшие расы погибнут, а «социально-продуктивные» выживут и будут процветать: мы—«социально-продуктивная раса». Так гласит империалистический аргумент.

Теперь скрытый смысл понятия «социально-влиятельный» и «социально-продуктивный» делается вполне очевидным. Это понятие просто антитеза «слабого» и соответствует понятию «сильного в борьбе за существование». С первого взгляда может показаться, что это понятие включает в себе и общепризнанные моральные и интеллектуальные ценности; нередко считают, что оно подразумевает и эти качества. Но, будучи употреблено в современном «естественно-историческом» смысле, оно обозначает не больше, не меньше, как способность побивать другие расы, которые с момента их поражения об'являются «низшими». Это просто повторение фразы о «переживании наиболее приспособленного», и значение ее делается вполне ясным, если поставить вопрос: «наиболее приспособленного к чему?» Ответ будет гласить: «наиболее приспособленного к тому, чтобы пережить».

Правда, понятие «социальной продуктивности» как будто предполагает нечто большее, чем боевую способность на войне и в экономической борьбе, и если бы мы стали перечислять все те качества, которые требуются для создания хорошего общественного строя, нам пришлось бы включить в это понятие очень многое. Но с нашей «естественно-исторической» точки зрения все подобные качества должны быть, очевидно, исключены и включены только те, которые непосредственно способствуют победе.

В настоящем своем смысле это понятие означает следующее: «В истории человечества, как и в природе, наиболее сильные расы

¹ "Буры или британцы", стр. 24.

систематически подавляли, порабощали и уничтожали все остальные». Биолог утверждает, что «это настолько коренится в природе, включая сюда и природу человека, что подобное положение вещей не может не продолжаться и впредь». Оно было «основным условием прогресса и его выражением в прошлом», а потому желательно, чтобы оно продолжалось. «Оно должно продолжаться, и следует, чтобы оно продолжалось».

Таким путем мы легко переходим от естественней истории к этике и находим в утилитарности моральную санкцию для расовой борьбы. Империализм есть не что иное, как подобная естественно-историческая доктрина, рассматриваемая с национальной точки зрения. Мы представляем социально-влиятельную нацию мы завоевывали и приобретали территориальные владения в прошлом; мы должны продолжать в том же духе, ибо это наше назначение, которое на пользу нам и всему миру, и, следовательно, так действовать—наш долг.

Таким образом, исходя из естественной истории, наша доктрина скоро обретает всю пестроту этической и религиозной пышности, и мы переносимся в возвышенную атмосферу «воинствующего христианства» и «культурного миссионерства», которое обязывает нас обучать всех и каждого «искусству хорошо управлять» и «честно трудиться».

II.

Положение, будто возможность сделать что-либо утверждает право и даже обязанность непременно это сделать, есть, может быть, самое простое, самое «естественное» из заблуждений, свойственных человеческой природе. Даже профессор Персон не избежал его, когда, после правильной защиты необходимости междурасового отбора и расовой борьбы, он говорит о «нашем праве разрабатывать неиспользованные земельные богатства в Африке или Азии» ¹.

Вера в «божественное право» силы, которая усиленно поддерживалась такими наставниками человечества, как Карлейль, Кингслей и Рескин, ответственна прежде всего за превращение естественно-исторического закона в источник моральной восторженности.

В другом месте, я так настаивал на низких и корыстных мотивах империализма, что сейчас мне хочется отдать должное более благородным его намерениям и чувствам, переложенным с наивного языка науки на священный язык сурового рыцарства. Они с особенной силой сказались в благородных душевных качествах и головокружительной карьере Губерта Гарвей из «Британской Южно-Африканской компании», описанных спутником его приключений графом Грейем. В его карьере мы имеем яркий образчик империализма

¹«Народная Жизнь», стр. 46.

в действии, а в его искренней и поучительной попытке обосновать сущность империалистической философии—еще лучший материал для нашей цели.

«Вероятно, всякий согласится, что англичанин в праве считать свой взгляд на жизнь более правильным, чем взгляды маорийца или готтентота, и никто не станет отрицать, что Англия делает все возможное, чтобы внушить свои лучшие и более высокие взгляды этим дикарям. Поскольку англичанин отличается основными чертами своего характера от шведа или бельгийца, он верит, что является более совершенным типом человека, превосходящего их. Даже те народы, которые ближе всего нам по духу и чувству, как немцы и скандинавцы, мы в общем считаем ниже себя, сравнивая их типичные черты с нашими. Если бы это было не так, наша энергия была бы направлена на то, чтобы уподобиться им. Но, даже не делая этого, мы все-таки могли бы отобрать их лучшие качества и присоединить к нашим, твердо веря, что это сочетание даст нам превосходство над всеми иностранцами».

«Всякому независимому народу свойственны подобные чувства. Насколько эти чувства могут быть оправданы в каждом отдельном случае, может решить только история. Но важно, чтобы каждый претендент на первое место прежде всего приложил всю свою энергию, чтобы доказать свое право на первенство. В этом заключается моральное оправдание всякой международной распри и войны. Огромная перемена должна произойти в умах всего человечества, прежде чем можно будет поставить вопрос о всеобщем вечном мире или же о разрешении всех международных споров путем арбитража. Особенные трудности должны возникнуть в случаях столкновений между цивилизованными и нецивилизованными расами, так как нет общепризнанного критерия справедливости. Разве есть возможность в более или менее близком будущем перекинуть мост через бездну, разделяющую белых людей от черных? Разве можно сомневаться в том, что белый человек должен и будет предписывать свою высшую цивилизацию цветным расам? Соперничество главных европейских стран в деле распространения своего влияния на другие континенты должно было бы благодаря высоким качествам их правителей естественно вести к созданию наиболее совершенных форм управления подвластными расами» ^г.

Истинное евангелие империализма заключается в факте борьбы за существование между белыми расами, в факте подчинения белыми низших рас, в необходимости борьбы, вытекающей из этого факта, в выгодах, строящихся на этой необходимости, и, наконец, в правах и обязанностях, вытекающих из этих выгод. Будучи откровением чистейшего духа империализма, оно непреложно. Англичанин верит в то, что он представитель более высокого типа человече-

¹ «Жизнь Губерта Гервей», написднная графом Грейем (Арнольд, 1899).

ства, чем всякий другой человек; он считает, что он лучше усваивает все особые качества, которыми могут обладать и другие; он верит, что это свойство дает ему власть, которой никто другой не может обладать. М-р Гервей допускает, что патриотически настроенный француз, немец или русский точно также чувствует свое превосходство и сознает те права, которые оно им присваивает; тем лучше (здесь он оказывается солидарным с профессором Персоном), ибо эти сталкивающиеся убеждения и сталкивающиеся интересы обостряют борьбу белых рас и обеспечивают переживание и совершенствование той из них, которая окажется наиболее приспособленной.

До тех пор, пока мы будем рассматривать империализм исключительно с английской точки зрения или с точки зрения другого определенного народа, его смысл, его разум будут нам недоступны. В борьбе народов, которая должна возбуждать их энергию и отбирать самые пригодные или наиболее способные народы, важно, чтобы каждый из соревнователей готов был вложить в нее все свои силы, чтобы он воодушевлялся тем же стремлением к превосходству, к избранности, к правам и обязанностям своей родины, какие английский империалист питает по отношению к Англии. Как раз это мы как будто и обнаруживаем.

Англичанин непреложно верит, что Англия обладает непревзойденной никем способностью осуществить любую задачу цивилизации мира, какую бы она себе ни поставила. Это—верховный принцип империалистического политика, так хорошо выраженный лордом Роз-бери, назвавшим Британскую империю «величайшим мирским агентством добра, которое когда-либо видел свет», и м-ром Чемберленом утверждавшим, что «англо-саксонской расе непреложно предопределено быть преобладающей силой в истории мировой цивилизации». У большинства людей нет и тени сомнения относительно высшей компетенции англичан во всех вопросах управления, совершенно независимо от климатических, расовых и других условий. Мне пришлось однажды слышать в споре о способностях англичан, как на иронический вопрос: «пожалуй, вы считаете, что мы могли бы править во Франции лучше, чем это делают сами французы?»—последовал торжествующий ответ: «разумеется», звучавший вовсе не реторическим парадоксом, а совершенно искренним выражением подлинного убеждения большинства англичан.

Точно таких же взглядов держатся и французские шовинисты, германские колониалисты, русские панслависты; новые американские поклонники территориального расширения с не меньшей энергией отстаивают те же положения относительно способностей, судеб и прав своего собственного народа. Может быть, эти чувства гораздо яснее проходят в нашем национальном сознании, чем у других народов, но события быстро прививают такие же империалистические

¹ «Иностранные и колониальные речи», стр. 6.

стремления нашим главным промышленным и политическим соперникам.

В наше время Виктор Гюго объявляет Францию «спасительницей народов» и восклицает: «Нет, Франция, человечеству необходимо, чтобы ты жила! Я повторяю, существование Франции является необходимостью для человечества». Виллари, повторяя слова знаменитого Джиоберти, претендует на первенство Италии среди народов. Кайзер говорит своему народу: «Der alte gute Gott всегда был на нашей стороне». Господин Победоносцев смотрит на освобождение России—как на сигнал к разрушению цивилизации, а на молодое и сильное славянское племя, как на наследника всех сокровищ и завоеваний прошлого. Американцы убеждены, сейчас—не менее, чем во времена Мартина Чезльвита,—что их миссия заключается в том, чтобы «обнять земной шар» ¹.

Это вовсе не бесплодные мечтания. В различных частях света они вдохновляют молодых солдат, политиков и миссионеров и заставляют Францию, Германию, Италию, Россию и Соединенные Штаты предпринимать практические шаги в сторону территориального расширения.

Теперь мы в состоянии восстановить и исследовать научную основу империализма, рассматриваемого в качестве мировой политики. Война и экономическая борьба за жизнь и благоденствие народов желательны для развития сил и социальных способностей нескольких соперников и для содействия этим путем естественному процессу отбора. Благодаря этому отбору управление всем миром и хозяйственная его эксплоатация перейдут в руки народа или народов, представляющих наивысший тип цивилизации или содиальных способностей. Уничтожая или подчиняя себе слабые расы, эти народы поднимут на высшую ступень социальный строй человечества.

Это утверждение низводит весь вопрос с чисто национальных, политических и явно этических основ, отсылая их обратно к их научной первой основе и к биологическим законам или аналогиям.

Здесь нам удобнее всего начать с утверждения профессора К. Персона: «История показывает мне один и только один единственный путь, которым была достигнута высокая степень цивилизации. Этот путь—борьба расы с расой, в которой одерживает верх и остается существовать физически и духовно более пригодная раса. Если люди хотят знать, могут ли низшие расы людей развиться до более высокого типа, боюсь, что единственный способ—это предоставить им бороться между собою до конца, и даже тогда борьба за существование между индивидом и индивидом, между племенем и племенем может и не дать того физического отбора (отбора, связанного с исключительными свойствами расы), от которого, вероятно, так много зависел успех арийцев».

¹Д. П. Гуч. «Сердце империи», стр. 333.

Допуская, что таков был в действительности ход цивилизации в далеком прошлом, мы в праве, однако, задать себе вопрос: обязательно ли, чтобы эти же методы отбора преобладали и в будущем или, может быть, народились какие-нибудь новые силы, вступившие в игру за последний период человеческой истории, которые глубоко изменяют, останавливают и даже направляют в обратную сторону действие отбора, господствующего над остальной природой.

В том же труде, из которого я заимствую свои цитаты, профессор Персон дает исчерпывающий ответ на свое собственное утверждение о необходимости физической борьбы между расами.

В последнем положении вышеприведенного отрывка Персон как будто признает по отношению к низшим расам плодотворность физической борьбы за существование между отдельными «индивидами» того же племени. Но его основная позиция, как «социалиста», совершенно противоположна. Для того, чтобы племя, народ или другое сообщество могло успешно состязаться с другим сообществом, в пределах данной группировки должна быть прекращена индивидуальная борьба за существование. В целях накопления сил для сопротивления, в целях накопления социальных навыков, народу необходимо сберечь энергию индивидуальной борьбы за жизнь и за средства существования. Но такой вывод сам по себе уже отвергает общепризнанный закон развития, действующий в животном царстве, где борьба за пищу и другие средства существования считается главным фактором развития вида, хотя каждый вид, в свою очередь, соперничает с другими видами в отыскании этих средств. Сотрудничество, социальная солидарность признаются, правда, двигателями прогрессивного развития многих высших видов, но борьба между индивидами из-за ограниченного количества пищи и других предметов первой необходимости считается главным орудием прогресса, уничтожающим физически неприспособленных.

Профессор Персон справедливо и смело признает, что проповедь гуманных идей опасна, так как она в значительной степени облегчает индивидам «борьбу за существование», побуждая современные цивилизованные, народы снабжать всех индивидов, рожденных в их среде, пищей, кровом и прочими предметами первой необходимости, что дает им возможность достигнуть зрелости и продолжить свой род.

Ему ясно, что такое смягчение индивидуальной борьбы за жизнь не только не полезно для развития солидарности и социальных способностей в народе, но даже вредит этим качествам, обременяя общество толпой физически и морально бессильных людей, которые были бы уничтожены при более примитивных формах борьбы за существование. Он вполне правильно подчеркивает в своей доктрине что народ, в котором преобладает плохая порода над хорошей, обречен на физическое и нравственное вырождение. Для прогрессивного развития человека так же, как и для прогрессивного развития

каждого животного, весьма важна, чтобы воспроизведение происходило от лучших пород и чтобы худшие породы погибали. Это относится и к прошлому и к будущему. Идеи гуманитарные, идеи социальной солидарности отнюдь не хотят пожертвовать этим законом: они его признают, они с ним соглашаются; они только предлагают применять для отбора иные, новые методы.

Неразумная природа в своем отборе чрезвычайно расточительна; причиняя максимум боли и страдания, она требует рождения бесчисленной массы особей для того, чтобы они могли бороться и погибать. Разумное человечество сумеет сократить издержки естественного отбора и гуманизировать борьбу за существование, введя социально разумный подбор брачности, взамен гибели детей из-за голода, болезней и слабости.

Помешать воспроизведению дурной породы, как бы это ни было тяжело и опасно, очевидно, первая обязанность организованного общества, которое поступает таким образом в целях самозащиты и в интересах своих индивидуальных сочленов. Для безопасности и для развития общества вовсе не нужно, чтобы «непригодные» дети умирали, но необходимо, чтобы они не рождались, и, в конце концов, больше всего будет процветать то общество, которое лучше всего выполнит свой превентивный долг.

Однако, когда профессор Персон переходит от сообщества индивидов к сообществу народов, которое мы называем человечеством, он настаивает на применении древнего и сурового, неразумного метода защиты прогресса — примитивной борьбы за физическое существование. Почему? Если выгодно и согласно с требованиями прогресса упразднить первобытную борьбу отдельных особей, а также семейную и племенную вражду, которая продолжает жить даже в хорошо развитых обществах, и если выгодно постепенно расширять сферу господства внутреннего социального мира до тех пор, пока он не обнимет целый народ,—то почему же мы не можем пойти еще дальше в своем стремлении установить мир и сотрудничество сначала между цивилизованными и родственными друг другу народами, а затем и во всем обществе человеческих племен? Если заменой примитивной борьбы за существование разумными методами отбора мы содействуем делу прогресса в пределах небольших групп; если мы содействуем прогрессу, применяя эти методы и в более значительных национальных группировках,—так почему же мы не можем распространить эти же методы на целую федерацию европейских государств и, наконец, на федерацию всего человечества? Меня не интересуют сейчас те серьезные, чисто практические затруднения, которые могут помешать осуществлению этой цели; я рассматриваю этот вопрос только с точки зрения научной теории.

Хотя некоторые индивидуальные способности и приносятся в жертву вследствие упразднения войн внутри отдельного рода или нации,

но зато достигаемое этим увеличение родовой или национальной солидарности и активности перевешивает эту потерю. Разве подобная же биологическая и рациональная экономия сил не может заменить собою анархию, господствующую в междуплеменных отношениях? Мы согласны, что народ крепнет благодаря подавлению междоусобных родовых распрей; но каких же результатов достигнет автономная социальная группа, именуемая «нацией», если мы готовы ради нее отказаться от принципа экономии сил, применяемого нами по отношению к отдельному роду?

Против подобной идеи интернационализма возникают два возражения. Одно по своей природе исторического характера; оно заключается в отрицании факта и самой возможности существования подобного общества народов как в настоящее время, так и в более или менее близком будущем. Физические или психические отношения, существующие между народами, как доказано, не тождественны с теми, которые существуют между индивидами или родами внутри самого народа. Общество зависит от некоторой однородности характеров, интересов и симпатий тех, кто его образует. В древнем мире это проявлялось только среди самых близких соседей, а потому подлинным социальным типом был город-государство. Обычные отношения этих городов-государств между собой были преимущественно отношениями воюющих сторон; они изменялись лишь под влиянием временных договоров, которые редко приводили их к действительно-национальному единству. При этих условиях тесно замкнутое сотрудничество сограждан было необходимым условием существования и преуспевания государства, и борьба за существование между отдельными городами - государствами была, согласно биологическому закону, орудием прогресса. Теперь, когда в Греции и Италии на месте городов-государств образовались национальные государства, остается та же историческая и даже этическая необходимость остановить борьбу между народами, как было необходимо в древние времена тушить гражданскую войну.

Социальные психологи пытаются укрепить свою позицию, придавая особое значение психическим условиям национальной жизни. Возможная сфера существования общественной группировки, именуемой нацией, определяется «сознанием племенного единства» и «этическим сродством»¹. Это условие может толковаться как ограничительный принцип сторонниками «Малой Англии» или же как расширительный принцип—сторонниками «Великой Англии» для оправдания их имперской экспансии; все будет зависеть от количества и качества тех конгениальных склонностей, которые будут положены в основание социальной единицы: «нации» или «империи». Самую точную формулировку этой доктрины, отрицающей этический и полити-

¹ Профессор Гиддингс. "Империя и демократия", стр. 10, 51.

ческий интернационализм, дает д-р Бозанкет: «Национальное государство есть самая крупная единица, обладающая обобщенным опытом, необходимым для организации общественной жизни» Ч В своих выводах относительно национальной природы общества он заходит так далеко, что в сущности отвергает этический момент и отрицает пользу концепции человечества. «Согласно распространенным идеям», свойственным нашей цивилизации, большая часть жизней, проживаемых и прожитых людьми, не является жизнями, достойными существования в смысле воплощения тех идей, ради которых жизнь нам кажется имеющей цену. Отсюда, казалось бы, надо сделать вывод, что об'ект нашего этического представления о человечестве не есть в действительности человеческий род, как единое целое. Нельзя представить себе, чтобы все человечество обладало тождественным опытом, необходимым для действительной спайки его в единое целое, способное выражать общую волю *; при этом мы оставляем в стороне невозможность такого опыта, обусловленного исторической сменой времен. Хотя за этим следуют тонкие ограничения этого положения, говорящие об обязанностях государств относиться к человечеству не как к факту, а как к форме жизни, и «соответственно этому признавать права чужих индивидов и общин», тем не менее логика его рассуждения сводится к тому, чтобы подчеркнуть этическую самоцельность нации и отвергнуть возможность практической нормировки поведения народов по отношению друг к другу, во всяком случае поскольку речь идет о высших и низших племенах или о народах Востока и Запада.

Этот взгляд находит сильную поддержку и в юридической точке зрения некоторых социологов и государственных деятелей. Нам говорят, что не может быть реальных «прав» народов, потому что не существует соответственных «санкций», не существует признанного суда для определения и закрепления подобных прав. Я не собираюсь заниматься здесь анализом правовой сущности данного положения. Достаточно будет сказать, что международные договоры, международный кредит и обмен, общая почтовая, а в более узких границах—и общая железнодорожная, система, не говоря уже о конвенциях и конференциях, которыми обеспечивается согласованность международных действий, наконец, все неписанные законы о войне, о международной учтивости, о посольствах, консульствах и тому подобных учреждениях—все это покоится на основе признания некоторых взаимных обязанностей, нарушение которых наказывается потерей прав наиболее благоприятствуемого государства, бойкотом и, быть может, даже соединенным вмешательством других государств.

¹ «Философская теория государства» стр. 320. ³ Ор. си, стр. 329.

III.

В этих институтах мы, по крайней мере, видим начало действительной международной федерации и зачатки легальных санкций для установления и закрепления ее прав.

Чрезвычайно опасным и позорным явлением современной политики является умышленное игнорирование этих жизненных фактов, наблюдающееся среди государственных людей последнего времени, и обращение к национализму как теоретиков права, так и высоких политиков из школы Бисмарка, тем более, что при этом они придают особое значение скорее внешним, нежели внутренним проявлениям патриотизма и относятся к международному антагонизму, как к факту чрезвычайно плодотворному и неизбежному. Такая политика —частью мы уже исследовали ее в нашем анализе экономических факторов—пробуждает внутри каждой нации специфические интересы и притязания отдельных групп, узурпирующих народную волю, и поддерживает частные привилегии, коренящиеся в международном антагонизме; наконец, она наносит ущерб подлинному народному благу, нисколько не противоречащему благу других народов.

Будущий историк признает, вероятно, самым необ'яснимым явлением современной политики тот факт, что прогресс подобных отношений уперся в политические границы национальности. Общность интересов между народами так велика, так многообразна и так очевидна, а убытки, страдания и вред, причиняемые конфликтами, так ощутительны, что тем, кто не понимает строго классового (sectional) характера современного государства, может показаться, что существуют какие-то естественные преграды между расами, землями, цветными и белыми племенами, которые делают действительное продвижение «общества» за пределы национальности совершенно невозможным.

Если, однако, усматривать конечную цель общественного развития в национализме только потому, что у представителей различных народностей может не быть «обобщенного опыта, необходимого для того, чтобы построить общественную жизнь», то это значит весьма произвольно понимать ход истории. Если взять опыт в самом глубоком значении этого слова, если придать чрезвычайно большое значение расовым и традиционным чертам характера, определяющим национальные различия, то и тогда мы должны будем признать, что запасы опыта, воспринимаемого людьми различных национальностей, растут с большой быстротой благодаря многочисленным, скорым и регулярным способам сношений, отмечающим новейшие этапы цивилизации. Несомненно верно, что сейчас во всех наиболее передовых европейских государствах между жителями больших городов, которые в возрастающей пропорции перерастают все прочее население, имеется больше общего не только во внешней обстановке их жизни, но и

в главнейших образцах их литературы, и в искусстве, и в науке, и в удовольствиях досуга, чем сто лет тому назад между более или менее далекими членами одного и того же европейского народа, независимо от того, жили ли они в деревне или в городе. Непосредственные сношения между людьми, обмен товарами и сведениями так распространены и так быстро развиваются, что этот рост «обобщенного опыта, нео0ходимого для организации общественной жизни» за пределами национальной сферы, есть, конечно, наиболее характерная черта нашей эпохи. Поэтому, отдавая должное суб'ективным факторам национального характера, мы можем во всяком случае утверждать, что среди более сознательных и более образованных элементов главнейших европейских народов существует до известной степени то «духовное сродство», которое образует естественную основу зачаточного интернационализма в области политики. Любопытно и поучительно, что в то время, как некоторые из ярых приверженцев «духовного сродства» и «обобщенного опыта», как единственных основ социальной жизни, применяют свои положения в защиту существующих национальностей и против всяких попыток поглощения чуждых национальностей,—другие, как, например, профессор Гиддингс, применяют эти же самые аргументы в защиту территориальной экспансии и империализма.

Несомненно, существует третья альтернатива между политикой национальной обособленности, с одной стороны, и политикой завоеваний сильнейшими народами более слабых народов,—с другой. Эта альтернатива заключается в создании экспериментальной и прогрессивной федерации, которая, развиваясь по линии наибольшего общественного опыта, будет создавать внешние узы политической связанности между «духовно родственными» народами. По мере того, как обобщенный опыт будет проникать к новым народам, он будет налагать свои узы и на них и, таким образом, будет установлена действительная политическая федерация, обнимающая весь «цивилизованный мир», т.-е. все те народы, которые успели накопить достаточно того «обобщенного опыта», который обычно называется культурой.

Эта мысль вовсе не мешает сохранить то важное и ценное, что действительно имеется в национализме, и не требует прекращения или уничтожения какой - либо формы борьбы, при которой может выявиться истинный характер нации, в области ее промышленности, политики, искусства или литературы.

Если будут возражать, что не существует «духовного сродства» или «обобщенного опыта» даже среди народов, наиболее подверженных современным ассимилирующим влияниям, или что силы расового и национального антагонизма даже здесь исключают возможность действительного единения, я могу только повторить, что это дело опыта и что этот опыт никогда не был произведен. Расовый и национальный антагонизм был так вскормлен, выращен и раздут в классовых и личных целях и интересах, которые управляют политикой, что глубже заложенные чувства народов, их взаимная симпатия, тяготение друг к другу никогда не могли проявиться, а тем более получить политическую санкцию. Наиболее могущественные идеи промышленной, интеллектуальной и моральной жизни большинства европейских народов, проникая в народные массы, так быстро и тесно усваивались ими в течение последнего столетия, что между ними невольно должна была возникнуть большая общность в области мысли и чувства, интересов и стремлений, составляющих «душу» интернационализма.

Главнейшие экономические условия трудовой жизни народных масс, как в городах, так и в деревнях, с одной стороны, характер и методы воспитания посредством школы, церкви и прессы, с другой— проявляют гораздо больше черт общности, чем черт различия, и можно с уверенностью сказать, что народы Европы гораздо ближе друг к другу в своих подлинных интересах, чем их правительства. Эти общие узы уже настолько прочны, что могут послужить крепким и устойчивым основанием для политических федеративных учреждений, если только удастся сломить сопротивление правящих классов и облечь властью подлинную волю народа. Возьмем самый простой конкретный пример: трудящиеся всех стран, которые сражаются и платят за войны, отказались бы сражаться и платить, если бы им стала понятна истинная природа и истинные цели тех лозунгов, которые употребляются для того, чтобы их воспламенять.

Если этот взгляд правилен, то самый факт, что войны еще продолжаются и что национальная неприязнь дает постоянные вспышки, не может служить доказательством того, что не существует еще достаточно сильной симпатии и общности опыта между различными народами, которые делали бы возможным упразднение физических конфликтов и установление политических форм, способных охранять мир.

Для того, чтобы отстаивать подобную позицию, вовсе не надо преувеличивать размеры международной общности интересов. Если существует хоть какая-нибудь действительная общность, ее дух может и должен послужить основой международных политических учреждений. Установите народное управление по существу и по форме—и вы обеспечите интернационализм; сохраняя власть господствующего класса, вы сохраняете военный империализм и международные конфликты.

IV.

Выставляя психический аргумент против взгляда на нацию, как на конечную социальную группировку, я как будто очень удалился от биологической теории, признающей необходимость борьбы наций в целях «естественного отбора». В действительности, однако, я дошел кружным путем до той же исходной точки. Допуская возможность воцарения воли народов и утверждения основных принципов интернационализма с прекращением войн, мы должны спросить себя, пострадала ли бы от этого индивидуальность каждого народа? потерял ли бы народ благодаря этому свою мощь и свои способности, и дошел ли бы он до полной гибели? Необходимо ли поддерживать физическую борьбу для «естественного отбора» среди народов?

Обратим внимание на прекращение самых грубых форм физической борьбы, наблюдающееся по мере эволюции родовой или национальной солидарности. Как только подобная национальная организация делается более сильной и более опытной, опустошения, вызываемые внутренними раздорами, голод и болезни перестают быть орудиями отбора, и таким образом личная энергия, которая ими поглощалась, оказывается праздной; огромные запасы индивидуальной энергии, тратившиеся раньше на защиту жизни и удовлетворение жизненных потребностей, постепенно доводятся до незначительных размеров. Но борьба индивида за существование не прекращается, — она попросту из области элементарных животных потребностей питания и размножения переносится в область более высоких потребностей. Вместо того, чтобы бороться за эти простейшие жизненные цели, индивиды теперь борются со всем напряжением своей неиспользованной энергии за другие цели, свойственные более совершенным и более сложным формам жизни, за комфорт и богатство, за высокие посты и личный почет, за сноровку, знания, душевный закал, даже за высшие формы самоопределения и за служение своим собратьям, с которыми они отождествили себя, расширив понятие индивидуальности, т.-е. за так наз. альтруизм, или дух общественности.

Индивидуальность не только не страдает, но очень выигрывает от подавления низменных форм борьбы; появляется больше энергии, больше простора для ее проявления и более широкое поле для соперничества; выявляются и более высокие и разнообразные формы способностей. Нельзя сказать, чтобы борьба совершенно утратила физический характер: напряженность и упорство борьбы за высшие цели даже в чисто интеллектуальной и моральной сфере требуют большого расхода физических сил; здоровье и нервная энергия, которые принимают участие в законодательной или литературной борьбе или во всяком ином интеллектуальном состязании, являются главным, если не решающим, условием успеха. Во всех высших формах борьбы еще придерживаются принципа исключения физически неприспособленных, хотя критерий физической неприспособленности не вполне совпадает с тем, который применялся в первобытной человеческой борьбе. Насколько произвольны грани между физическими, интеллектуальными и моральными достоинствами и недостатками, лучше всего свидетельствуют сложные методы, посредством которых современная цивилизация старается опознать, обесправить и окончательно искоренить «дурных» представителей человеческой расы, «дегенеративность» которых подтверждается не только физическими,

но и моральными и интеллектуальными признаками. Естественный отбор никогда не ослабевает, но физические формы этой борьбы определяются более высокой и более сложной организацией, стоящей на высшем уровне социальной полезности. Дело в том, что демократическое управление или государственный социализм в широком смысле слова, являясь силой понудительной и воспитательной, не уменьшают, поскольку они мудро применяются, индивидуальной борьбы, не подавляют индивидуальной энергии и не ограничивают поля их деятельности, а как раз наоборот: оживляют и разнообразят борьбу; нивелируя некоторые условия борьбы, они создают арену для честного поединка, где ни случайность, ни другие факторы, кроме индивидуальных способностей, не могут оказывать влияния; допуская на равных основаниях большое количество конкурентов, они дают каждому из них возможность проявить себя с лучшей стороны и тем обеспечивают более правильный отбор.

Профессор Персон утверждает вполне правильно, что правительство действительно просвещенной нации будет настойчиво смягчать беспорядочный процесс медленного, болезненного вымирания дурной, прогрессивно дегенерирующей расы путем установления рационального контроля браков и предотвращения некоторых заведомых аномалий системой общественного воспитания или, по возможности, путем законодательства.

Но неужели народ, органически усвоивший начала разумного самоуправления, которое допускает индивидуальное соперничество в самых разнообразных областях и открывает широкие возможности для воспитания и проявления всякого рода личной инициативы,— неужели такой народ действительно нуждается в грубых формах физической борьбы с другими народами, чтобы сохранить свой облик и обеспечить свое процветание? Если индивидуальность не исчезает с устранением жестокой борьбы за существование в пределах единой нации, так почему же мощь нации должна исчезнуть, если эта борьба будет устранена из сферы международных конфликтов?

Биология не указывает причин, убеждающих нас в том, что соперничество народов должно всегда выражаться в форме грубой физической борьбы и что замена «естественного отбора» «разумным отбором» среди отдельных членов нации не может распространяться на отбор народов и рас.

V.

История былых народов подтверждает как будто естественную необходимость территориального расширения и милитаризма, являющегося его главным орудием, и многие, кто сожалеют об этом, тем не менее примиряются с этой неизбежностью. Американский писатель в блестящей монографии ¹ доказывает вечную необходимость завоевательных войн и империализма, как следствия «закона убывающей доходности». Население, живущее на ограниченном пространстве земли, не только имеет тенденцию расти, но и фактически растет быстрее, чем его продовольственные ресурсы. Улучшение земледелия не может удовлетворить всех потребностей растущего населения, что естественно вызывает стремление получить доступ к новым плодородным землям, а это, в свою очередь, влечет за собой конфликты с соседями и победы над теми, кто старается удержать свои владения или, под давлением такой же необходимости, расширить свои территории. Голод безусловно является побудительной причиной к эмиграции, и там, где эмигранты успешно селятся на новых плодородных землях, не занятых прежде или занятых людьми, которых они себе подчинили, там возникают условия для неограниченного расширения национальной территории, если поселенцы пожелают сохранить политическую связь с своей родиной. Является ли такое территориальное расширение формой естественной колонизации или формой империализма, вызывающего централизацию управления и принудительный контроль над «низшими расами»—не имеет в данном случае никакого значения. Сущность этой политики заключается в присвоении обширных площадей для добывания продовольствия. Государство, население которого возрастет, должно либо отправлять избыток его в другие страны для добывания средств существования, либо же, при отсутствии этой возможности, производить у себя дома все большее количество товаров, не подчиненных действию закона убывающей доходности. Для этих товаров государство должно найти рынки сбыта, в виде платы за них получить продукты питания из чужих стран; последние вследствие этого еще скорее испытывают на себе удары того же самого естественного закона. И чем больше увеличивается численность населения, тем усиленнее под давлением этого закона ищут государства новых земель для излишков своего населения или же вступают в ожесточенную борьбу с другими промышленными народностями, стараясь урвать свою долю с обильного рынка конкурента или же сбыть свои товары на слишком скудном рынке. Оба направления неизбежно приводят к империализму. «Война так же неотвратима, как голод, так как оба вытекают из того же источника—из закона убывающей доходности. До тех пор, пока закон этот будет действовать, война не перестанет быть, в конечном счете, хозяйственным предприятием для добывания или сохранения иностранных рынков, т.-е. средством постоянного роста и преуспеяния нации. Каждый должен расти или умереть» ² (Chacun doit grandir ou mourir).

¹ Проф. Ван-Дейк Робинсон. «Война и хозяйство», "Polftical Science Quarterly", Дек. 1900 г.

² Робинсон Political Science Quarterly, стр. 622.

Но конечная цель этой общепризнанной аксиомы весьма часто вызывала сомнения, когда дело касалось Великобритании. Империализм, как было уже показано, на деле вовсе не вызывается необходимостью добывать путем торговли продовольствие, соответствующее приросту британского населения, и его основная цель—отнюдь не развитие торговых операций. Еще менее империализм озабочен подысканием земель, на которых наше избыточное население могло бы существовать и размножаться.

Убедительность всей этой аргументации весьма оспорима и с точки зрения естественно-исторической. Поскольку человек цивилизуется, т.-е. научается пользоваться разумом для приспособления своих потребностей к окружающей его физической и социальной среде, он приобретает способность избавляться от власти тех потребностей, которые господствуют над миром низших животных. Он может избегнуть необходимости войны и захвата территорий двумя способами: постепенным ослаблением закона убывающей доходности в области земледелия и добывающей промышленности и ограничением прироста населения. Цивилизация должна разумно пользоваться обоими методами. Можно смело утверждать, что разум человека совершенствуется и поощряет людей к сотрудничеству главным образом потому, что он сознательно стремится устранить лишения и опасности войны и политику территориальных захватов. В жизни и животных и людей, насколько они похожи на других животных, война и расширение территорий является единственным средством пропитания только в том случае, если они находятся во власти полового инстинкта и физических условий окружающей среды. Но уже с давних времен власть этих иррациональных сил, отразившихся "в законе убывающего плодородия", ограничивается сдержкой двоякого рода. С одной стороны, улучшения в области земледелия и возникновение торговли увеличивают число человеческих существ, которых может прокормить данный клочек земли; с другой стороны, некоторые обычаи, нередко самого грубого характера, связанные с браком и кормлением детей,—например подкидывание или детоубийство,—являются своего рода добавлением к «естественным» препятствиям прироста населения. Оба явления знаменуют трудное начало «разумной» деятельности человека, его сознательной политики в области борьбы за победу над неразумными силами природы. На всем протяжении истории, поскольку мы можем проследить, эти разумные факторы применялись так медленно и слабо, что только смягчали или приостанавливали на время действие «закона убывающего плодородия». Но из этого вовсе не следует, что так будет продолжаться всегда. Есть основание думать, что оба ряда рациональных факторов смогут в будущем окончательно устранить и преодолеть эту ограниченность продовольственных ресурсов, необходимых для пропитания народа на данном участке земли. Развитие земледелия даже у самых передовых народов прошлого было очень медленным, но современная наука, чудеса которой совершили целый переворот в промышленности и транспорте, начинает все больше и больше сосредоточивать свои силы на земледелии, и теперь, надо полагать, развитие его пойдет более ускоренным темпом. Когда и агрономическая химия и ботаника найдут должную опору в новых механических усовершенствованиях, а наука обогатится запасами эмпирической мудрости крупных земледельческих рас, весь практический гений которых был сосредоточен в течение бесчисленных веков на обработке земли, как это было, например, в Китае; когда к такому усовершенствованному знанию земледельческого искусства прибавится усовершенствованный кооперативный труд, сулящий большую экономию,—тогда возможность интенсивной обработки земли будет действительно неограниченной. Эти новые задачи национальной аграрной политики сами говорят за себя; каждому становится ясно, что народ, смело решивший осуществить их, может побороть на долгое время действие «закона убывающего плодородия» и извлечь из своей собственной земли большее количество продуктов, отвечающее его «естественному» приросту, не расходуя на земледелие непропорционально больше труда. Перед лицом современных достижений в области интенсивной и рациональной обработки земли и в области культурного садоводства, фактически вытеснившего старое огородничество фермера, нельзя отрицать возможность подобной победы законов духа над законами материи, тем более в среде наиболее культурных народов. Уже по всей Великобритании замечаются некоторые признаки поворота в сторону земледелия,—-как это было уже раз в середине восемнадцатого века,—который приводит к целому ряду сравнительно крупных усовершенствований в целях увеличения урожаев и искусственного отбора злаков. Если мимолетная мода и спортивный интерес небольшой группы зажиточных людей мог дать результаты, по заслугам признанные «революцией» в земледелии, как много можно было бы достигнуть в наше время, затратив еще больше капитала и знаний на пользу общества и для реализации всех ресурсов современной науки! Многие причины способствуют блестящему возрождению британскаго земледелия. Растет сознание, что народу, состоящему из горожан, грозит опасность войн и эпидемий; сила сопротивления народа падает тем больше, чем больше становится его зависимость в продовольствии от ненадежных заграничных рынков. Все это ставит во главу государственной политики—возвращение народа к земле. Современный научный порыв, носивший до сих пор главным образом центростремительный характер, теперь как будто склонен сделаться центробежным, а более широкое распространение культуры делает очень многое и может сделать еще больше, чтобы вызвать моральный и эстетический протест против жизни и работы в городах. Осторожная, но коренная земельная реформа, которая поощряла бы инициативу индивидуальных сельских хозяйств и кооперативную самопомощь, является, конечно, первым условием быстрого и действительного прогресса Великобритании. Все эти условия находятся вполне во власти человека и относятся к области рациональной политики. Если эти условия будут осуществлены, весьма возможно, что жажда наживы привлечет к земле и знания и капитал; может быть, в той или иной промышленной стране они вызовут такое грандиозное увеличение производительности земли, что раз навсегда уничтожат слепую веру в территориальную экспансию, которую история об'ясняет необходимостью дать пропитание народам.

Мы не станем обсуждать здесь, какую роль должна играть общественная политика и какую—частная инициатива в развитии интенсивного сельского хозяйства. Нам достаточно указать на то, что они больше чем на половину разрешают вопрос о физической необходимости территориального расширения. Вторая половина касается рационального контроля над приростом населения. В здоровой экономике всякого народа этот контроль должен заменить собой бесполезную и жестокую расточительность, проявляемую несдерживаемой разумом природой как здесь, так и в других областях человеческой жизни. Как бы ни было трудно, но разумное регулирование роста населения в количественном и качественном отношении совершенно необходимо для физического и морального развития породы, которой предстоит преодолеть или хотя бы приостановить действие жестоких и опустошительных сил болезни, голода, эпидемий, междоусобных войн и примитивных диких обычаев, применяемых в борьбе за существование. Приостановить действие «естественных» препятствий и отказаться от «разумно» сдерживающих начал, значит не только вызвать неограниченный рост населения, но способствовать выживанию и размножению физически и нравственно неприспособленных людей, наименее годной части населения, так как она получает возможность рождаться, вскармливаться и плодить свой род. Как далеко может заходить широкая превентивная политика общества по отношению к некоторым типам людской непригодности, насколько она может быть предоставлена свободной игре индивидуальных интересов и личной предусмотрительности, обогащенной знакомством с биологической наукой, в какой степени частная инициатива должна быть подкреплена общественной санкцией, в данный момент не является для нас существенным вопросом. Но существуют все основания предполагать, что в современных культурных обществах «естественный» рост населения чем-то уже задерживается и в количественном и в качественном отношении, что этот факт оказывает значительное влияние на общий его прирост и что действие задерживающих факторов, вероятно, будет продолжаться и в будущем. С развитием биологического и нравственного воспитания, средства сокращения прироста населения, надо надеяться, сделаются более «рациональными»; разумной предусмотрительности будет содействовать, в частности, большая экономическая свобода и просвещение женщин. Это новое опровержение мнимой общеобязательности «закона убывающего плодородья» находится

в некоторой связи с первым, являясь его фактическим дополнением. Более совершенные способы добывания средств существования сами по себе могут оказаться недостаточными, они смогут отсрочить или задержать на некоторое время действие «закона убывающего плодородия» в пределах родной страны. Но если в дело вступят те самые силы человеческого разума, которые заменят экстенсивную обработку земли интенсивной и произведут такую же замену в способах культивирования человеческих пород, если они, задерживая только количественный рост населения, обеспечат более высокое качество индивидуальности, тогда оба эти фактора, взаимно усилив себя, смогут обеспечить победу рациональной политики над стихийными силами природы.

Я несколько дольше остановился на этом положении, считая необходимым выяснить определенно рационалистический характер того течения нашей национальной жизни, против которого империализм грешит роковым для себя образом. У цивилизованного народа вовсе нет физической необходимости расширять площадь своей территории, чтобы увеличивать добычу продовольствия и других материальных благ или чтобы находить рынки сбыта для своего возрастающего производства. По отношению к народу, равно как и по отношению к отдельному индивиду, прогресс выражается повсюду в замене экстенсивного или количественного хозяйства интенсивным или качественным. Неопытный фермер усеивает своим капиталом и трудом громадные участки плохо обрабатываемой земли там, где имеется свободная и дешевая земля; опытный же, понимающий фермер получает более значительный чистый доход, вложив свой капитал и труд в меньший участок земли, но зато, обработав его по последнему слову техники; он понимает, что в целях наилучшей реализации своих производительных ресурсов он должен ограничить размер своей фермы. То же самое относится и к экономике народных ресурсов: ненасытность и жажда территориального расширения — признаки варварства. По мере того, как развивается цивилизация и делаются более искусными и более дифференцированными методы производства, необходимость расширения территории ослабевает, а прогрессивное развитие народа требует более интенсивного и качественно лучшего использования его национальных ресурсов. Размеры территории всегда останутся одним из условий прогресса, но это обстоятельство становится сравнительно менее важным с переходом от варварства к цивилизации; идее необходимости или полезности бесконечного расширения территории противополагаются здравый смысл и рациональная политика. Эта мысль признавалась еще глубочайшими из древних мыслителей. «Государство»,— писал Аристотель,—«имеет, подобно всем прочим предметам, живым существам, растениям и инструментам, определенные свойственные ему размеры, ибо каждый предмет может развивать свои качества и способности только тогда, когда он не слишком мал, но и не

слишком велик» \ Что всегда преобладала тенденция к расширению территории, свидетельствует вся история. Но подлинное величие народов было достигнуто благодаря упорному труду, благодаря тщательной разработке ограниченных народных ресурсов, существовавших на тесной территории данного государства. «Мы обязаны горячим жизнерадостным чувством сплоченных независимых народов, великим сердцам в малом теле, Иудее и Афинам, Римской республике, свободным итальянским городам, Германии и Фландрии, Франции, Голландии и Островной Англии—наивысшими достижениями в тех областях, ради которых больше всего стоит жить» ².

Если бы имперская экспансия действительно являлась только этапом в естественной истории народа, было бы так же бесполезно возражать против нее, как спорить с землетрясением. Но политика цивилизованных государств отличается от политики нецивилизованных народов тем, что она покоится на свободном сознательном выборе линии поведения. Тот же рост коллективного разума, который, благодаря замене экстенсивного хозяйства интенсивным, обеспечивает с технической стороны существование и процветание народа,—научает его свободно проявлять свою волю и противопоставлять ее древнему «року», по воле которого народы, достигшие известной степени развития, подтачивались империализмом и шли вместе с ним навстречу своей гибели.

VI.

Таким образом, биологический аргумент поворачивает иногда на другую стезю.

«Если народам»,—говорят некоторые его приверженцы,—«не придется больше бороться за пищу и задерживать свой прирост благодаря регулированию материальных ресурсов, они сделаются неспособными к физической борьбе; создавая условия для легкой и роскошной жизни, они подвергнутся нападению низших рас, свободно размножающихся и сохраняющих свою военную мощь, и погибнут в этой борьбе». На эту опасность указывает м-р Ч. Г. Персон в своей интересной книге «Национальная жизнь и характер».

Однако, весь этот аргумент покоится на целом ряде заблуждений относительно подлинных фактов и намечающихся тенденций.

Совершенно неверно, что единственной целью и результатом прекращения борьбы между индивидами было накопление народных сил для физической борьбы с другими народами. По мере того, как человек переходил от варварства к цивилизации, он стремился заменить физическую борьбу народов за землю и средства существо-

¹ «Политика», т. 4.

² Bernard Holland. «Imperium et Libertas , стр. 12.

вания борьбой с материальной и социальной средой в целях создания лучших условий жизни и питания. В этом именно и выражается победа интенсивной культуры над экстенсивной: она отмечает все большее стремление применять к хозяйственной деятельности, ту самую энергию, которая раньше шла на войну; она отмечает и возрастающий успех в достижении этой цели. Эта деятельность, представляет собой альтернативу войны, она не нуждается в войне, а в мирном, спокойном, упорядоченном сотрудничестве народов; она является главным стимулом для прекращения междоусобных распрей в большинстве общественных группировок. В этом заключается основной смысл социальной эволюции. Если бы единственной и главной целью уничтожения конфликтов между индивидами было укрепление чисто военной мощи племени или народа и дальнейшая эволюция общества действительно была бы направлена в эту сторону, она легко могла бы сопровождаться уничтожением индивидуальной свободы, принесением индивидуальности в жертву ради национальных достижений. То обстоятельство, что этого не произошло, что у современных цивилизованных народов существует гораздо больше индивидуальной свободы, энергии и инициативы, чем это имело место в первобытном обществе, подтверждает истину, что создание военной мощи не было первой и единственной целью социальной организации. Другими словами, тенденция цивилизации, развивающейся на национальных основах, клонилась все больше и больше к тому, чтобы свести борьбу за существование между народами к борьбе со средой и использовать плоды разума таким образом, чтобы затрачивать больше энергии на борьбу за интеллектуальные, моральные и эстетические блага, чем на борьбу за блага земли, которые в силу «закона убывающего плодородия» способны привести народ к конфликту с другими народами.

По мере того, как народы цивилизуются, для них делается менее необходимым спорить друг с другом из-за земли и питания для разросшегося населения, так как более интенсивная хозяйственная деятельность дает им возможность добывать все необходимое путем победы над природой, а не путем победы над собратьями.

Эта истина, однако, не так охотно появляется во всем своем блеске перед глазами современных цивилизованных народов, алчность которых к чужому богатству и чужим землям является таким же богатым источником войн, как и в первобытные времена. Не так легко рассеять заблуждение, что воевать из-за новых территорий и далеких рынков, оставляя в примитивном состоянии земли и рынки своей собственной страны, и полезно и необходимо. Источники этого заблуждения были уже исследованы; они коренятся в господстве классовых интересов над национальной политикой. Только подлинная демократия сумеет укрепить в сознании народов, что в их интересах заменить внешнюю борьбу с другими народами внутренней борьбой с окружающей природой.

Если цивилизованные белые нации постепенно сбросят с себя бремя классовой власти, интересы которой на стороне войн и территориальной экспансии, если они сократят прирост своего населения посредством предупредительных мер против дурного потомства и употребят свою энергию на использование естественных богатств (все это вполне возможно),—тогда исчезнут всякие поводы для международных конфликтов: торговые связи и дружественные сношения будут поддерживать вечный мир на основе международной солидарности.

При таком хозяйственном строе народов не только исчезнут главные причины войн, но совершенно изменится характер промышленной борьбы, которую ведут между собою отдельные государства. Демократиям, занятым, главным образом, развитием собственных рынков, не нужно будет расточать людскую жизнь и деньги на борьбу за случайные, худшие и менее устойчивые иностранные рынки. Вместо соперничества народов сохранится только конкуренция между отдельными промышленниками и купцами в пределах национальных рынков, а вместе с тем исчезнет и националистический характер промышленных войн, поддерживаемый таможенными тарифами, премиями и торговыми договорами. Опасная и злобная торговая политика во имя «национальных» интересов возникает, как мы видели, почти исключительно вследствие узурпации власти и политических прав народов некоторыми торговыми и финансовыми группами. Отрешитесь от их интересов, и тогда ясно выступит наружу глубокая истинная скрытая гармония подлинных интересов различных народов, которую смутно предчувствовали пророки свободной торговли, а необходимость постоянных промышленных войн между народами будет признана заблуждением, аналогичным, по своей природе и происхождению, заблуждению относительно биологической необходимости войны.

Борьба за жизнь есть, конечно, вечный фактор социального прогресса, отбор физически пригодных людей есть необходимость, но по мере того как люди становятся более разумными, они рационализируют борьбу: они заменяют предупредительными методами разрушительные методы отбора, и критерий пригодности видят не в грубой физической силе: они смотрят на физическую выносливость, как на сырой материал способный на более высокую психическую деятельность. Таким образом, когда люди перестанут воевать из-за пищи, их личная пригодность не только не падет, но подымется на более высокий уровень. Если так завершится борьба индивидов, то так же должна завершиться и борьба народов. Экономика интернационализма та же, что и национализма. Подобно тому, как индивидуальность не исчезает, а укрепляется и расцветает благодаря хорошему национальному управлению, так и национальность не исчезает, а крепнет и расцветает благодаря интернационализму.

Война и торговые тарифы представляют самую грубую и вредную форму борьбы за национальность, свидетельствуя о чрезвычайно низком развитии национальной мощи. Как только международная власть уничтожит войну и установит свободу торговли, так тотчас же начнется плодотворная борьба за выявление национальности. Соперничество народов, так же как индивидов, перейдя в более возвышенную область, станет более смелым; народы, перестав соперничать пушками и тарифами, будут соперничать своими чувствами и идеями.

Все, что есть действительно самобытного в кельтской, тевтонской и в разных сочетаниях латинских и славянских племен, может принести свои плоды только во времена мира.

Поскольку национальность или раса обладает определенными характерными особенностями, ценными для ее собственного развития или для развития всего человечества, эта ценность и особенность проявятся в ее деятельности. До сих пор поглощение такого количества национальной энергии на военные, а в более поздние времена—на грубые хозяйственные занятия мешало проявиться высшим формам национального самоопределения; постоянная неприязнь, царившая в международных отношениях, не допускала более благородной связи между нациями и действительно мешала великим и самобытно-национальным достижениям в области искусства, литературы и мысли, проникать к другим народам. Эти достижения, незаметно совершая процесс перевоспитания народов, легли бы в основу истинно гуманных чувств, которые выросли бы не из туманных, отвлеченных симпатий, а, как следует, из обобщенного жизненного опыта и взаимного понимания народов. Мирные сношения между народами являются, таким образом, не только условием, но и могучим стимулом национальной энергии и творчества в высших областях жизни; существует один только возбудитель национальной гордости народа, только один благотворный и справедливый критерий для определения человеческого превосходства,—это беспристрастный суд культурного человечества, не развращаемого более низкими патриотическими предрассудками и оценивающего все, что подвластно ему, беспристрастным и всеобщим мерилом гуманности. Редкие индивидуальные гении в области искусства и литературы, в науке и религии переступили грани национальности и превратились в плодотворные, гуманизирующие силы и для других народов. Таковы Иисус, Будда, Магомет, Гомер, Шекспир, Платон, Аристотель, Кант, Коперник, Ньютон, Дарвин. Еще большее число великих людей имело действительное и длительное влияние на узкий круг наук и искусств, образовавших в средние века интернациональный союз, распавшийся с водворением воинствующего национализма и снова медленно выплывающий в наши дни.

Но, за исключением этих отдельных побед личного гения, широкие потоки национальных влияний и достижений, которые могли бы оплодотворить обширные поля интеллектуального мира, были загнаны в тиски национальных каналов. Национализм, будучи силой, сдерживающей прогресс, силой эгоистичной питал политическую и экономическую вражду национальностей и рас и удерживал их соперничество на примитивном уровне военных битв; всюду он стеснял свободный обмен мысли, вдохновляющей соперничество высшего порядка, соперничество в области наречий, литератур, научных теорий, религиозных, политических и социальных установлений и важнейших достижений национальной и индивидуальной жизни.

VII

Эта мысль обнажает глубочайшие корни заблуждений незрелой еще биологической социологии; она опровергает ее утверждение, будто существует только один вид национальной мощи и что мощь эта заключается в военных битвах и экономической борьбе. Единственное содержание, которое следует вложить в понятие «социальной способности» народа, сводится к энергии, которую народ должен употребить, чтобы приспособиться к физической среде и чтобы изменить эту среду для облегчения собственного приспособления к ней. Достижения в области религии, законодательства, политики, интеллектуальной жизни, промышленности и т. д. суть выражения этой «социальной способности». Если осознать это, то станет совершенно ясным, что имеется целый ряд конкретных социальных способностей, между которыми можно сделать выбор, и что вредным заблуждением является мысль, будто каждый народ должен пройти определенный, уже проторенный путь цивилизации и будто социальная способность нации, прогресс ее цивилизации, определяется расстоянием, пройденным народами по этому единственному для них пути.

Действительные социальные способности народа, его цивилизация проявляются только в полноте его деятельности и творчества. Биолог, понимающий свою науку, признает, что доказательством социальной способности народов должно быть прекращение первобытной борьбы между народами. Эта борьба не должна разрешаться грубой силой оружия, которым народы мало отличаются друг от друга,—она должна носить более возвышенный характер, и вести ее следует оружием более совершенным: силой интеллекта и морали, отражающей высшее проявление национальной индивидуальности. Эта высшая форма борьбы, которую ведет разум, есть, тем не менее, борьба за существование, но в ней погибают идеи и учреждения, оказавшиеся непригодными, а не живые существа. Цивилизация мира достигнет высших форм только при условии, если борьба национальных идей и учреждений будет решаться на полях свободной конкуренции; такую борьбу надо поддерживать всеми силами, пока не прекратится более низменная вооруженная и экономическая борьба.

Биология требует в интересах прогресса борьбы между индивидами, но, по мере того как б народе развивается разум, он прекращает

этот поединок и устанавливает свои законы, но не для того, чтобы прекратить борьбу навсегда, а для того, чтобы превратить ее в средство для отбора высших индивидуальных способностей. Биология требует в интересах мирового прогресса, чтобы продолжалась борьба народов и рас; но так как мир делается более разумным, он будет тем же путем рационализировать законы этого поединка, устанавливая более совершенный критерий национальной пригодности.

Представление о мире, как об арене для петушиных боев между различными народами, с которой после каждой схватки будут исчезать более слабые борцы, пока, наконец, не останется только один народ, наиболее могущественный и наиболее способный, чтобы господствовать над навозной кучей,—не имеет научной ценности. Этот взгляд, призванный поддерживать требования воинствующего национализма, начинает с непонимания основной природы и целей национальной жизни; он исходит из единообразия характера народов и окружающей их среды, что является отрицанием истинного национализма.

Думать, что с прекращением войн (если бы это случилось!) падет мощь наций,—значит совершенно не понимать, что низшие формы борьбы прекратятся только для того, что0ы обеспечить возникновение более возвышенных и благородных ее форм. С прекращением войн все, что есть жизненного и ценного в той или другой национальности, не погибнет; наоборот, все это вырастет и расцветет как не бывало раньше, когда национальный дух, являющийся его источником, был поглощен более низменной борьбой.

Интернационализм так же мало враждебен истинным целям национализма, как правильно понятый социализм — индивидуализму. Их проблема и ее разрешение одинаковы. Мы социализируем, чтобы можно было индивидуализировать; мы перестанем сражаться пулями, чтобы сражаться идеями.

Самое ценное в биологической борьбе за жизнь осталось в силе: возбуждение индивидуальной энергии, интенсивность борьбы, уничтожение негодных и переживание наиболее способных.

Борьба сделалась более разумной и в способах и в целях, а разум есть лишь высшее достижение природы.

VIII.

Близорукость школы биологических социологов нигде не обнаруживается так ярко, как в том исключительном внимании, которое она уделяет простейшим формам борьбы, прямой физической схватке индивидов и родов, совершенно упуская из виду важную роль «скрещивания», как одного из факторов прогресса в органической жизни.

Закон «скрещивания» в приложении к цивилизации или «социальным способностям» как в физической, так и в психической сфере требует интернационализма, как необходимого условия своей эффективности. Конечно, верно, что на протяжении всей истории «скрещивание» национальных типов совершалось в широких размерах посредством войн, завоеваний и порабощения. Но такое скрещивание, хотя и представляло в течение долгого времени некоторый корректив, было все-таки совершенно бесполезным, случайным и нездоровым явлением, так как подбор не определялся предвидением будущего или какой-нибудь высшей целью социального значения. По мере того, как интернационализм будет устанавливать свободу обмена между народами ради высших достижений в области мирных интересов, скрещивание рас при помощи смешанных браков будет определяться сродством расовых способностей, достигших большего совершенства, и новые расы, более многочисленные и более совершенные, будут соперничать друг с другом, уже как факторы мировой цивилизации; они облагородят характер, увеличат интенсивность своего соперничества и ускорят ход человеческого прогресса.

Мы готовы последовать за проф. Персоном, который утверждает, что для прекращения роковой рождаемости «дурных пород* необходимо некоторое социальное воздействие посредством общественного мнения или законодательства; но мы хотели бы эту биологическую аналогию применить несколько шире. Если обычные процессы физического вырождения нации недостаточны для искоренения дурной породы, и они должны быть дополнены прямым запрещением «дурных» браков, то в интересах человечества, быть может, окажется необходимым подчинить этим мерам, продиктованным его организованной волей, более обширные конгломераты людей. Если в пределах данного общества погибают его слабейшие индивиды, приходя в соприкосновение с цивилизацией, с которой они не могут ассимилироваться, то исчезают в некоторых случаях и «низшие расы», приходя б соприкосновение с высшими, потому что они не могут перенести болезней и физических пороков последних. Рациональная культура племен может потребовать во имя более высоких социальных интересов, чтобы был положен предел распространению дегенерирующих и не прогрессирующих рас—точно так же, как отдельная нация может пресечь размножение своих дурных особей.

Мы не станем заниматься здесь «моральными» и практическими выводами из этого положения. Рассматривая вопрос с чисто биологической точки зрения, мы видим, что путь, начертанный нами, берет свое начало в факте применения рациональных методов искоренения дурных пород в скромных рамках отдельной национальности. Этот вывод важен тем, что подобный способ искоренения нездоровых элементов предполагает существование международной политической организации, уничтожившей войну и установившей разумный отбор вместо грубого отбора во имя национальности и уничтожения низших рас.

Пойдет ли когда-нибудь народ или общество так далеко или же пойдет еще дальше и испробует в полной мере племенную культуру,

поощряя полезное «скрещиванье» семейств и рас,—это находится под большим сомнением; но если в интересах улучшения и охраны национальной породы будут когда-либо допущены подобные опыты, то мы в праве настаивать на том, что логика оправдает применение тех же правил и в международных отношениях.

Пока не разрешен еще вопрос, можно ли закон перекрестного оплодотворения перенести из мира физических организмов в царство психики, в буквальном смысле слова,—но возможность более широкого применения этого закона не может быть оспорена. Что научные теории, религиозные, социальные и политические учреждения выигрывают при свободном, дружеском, живом общении с другими теориями, искусствами и учреждениями, расширяясь, суживаясь и модифицируясь,—стало обычным явлением в интеллектуальной жизни. Поэтому, будем ли мы рассматривать контакт идей, чувств и искусств, вдохновляемых ими, как действительную борьбу за существование, в которой худшие или менее совершенные из них погибают, а лучшие и более жизненные остаются невредимыми, или как дружественное их общение, где каждый выбирает и ассимилирует что-нибудь от другого,—безразлично: интернационализм так же важен для успешности этих процессов, как сам национализм.

Когда мы познаем истинный процесс распространения и обогащения идей, искусств и учреждений,—этих наиболее зрелых плодов народного духа,—только тогда мы осознаем разницу между законной и незаконной территориальной экспансией, а вместе с тем и подлинное значение империализма. Когда народы во взаимном соперничестве отнимают друг у друга жизнь, землю или рынки,—власть, которую устанавливает победитель, не обладает прочностью; новый прибой, новый поворот военной или торговой удачи сметает победу и не оставляет даже следов на песке. Но влияние, установленное мирным творчеством, более длительно, более прочно и проникает более глубоко. Шекспир, Байрон, Дарвин и Стивенсон гораздо больше способствовали утверждению влияния Англии в мировой истории, чем все государственные деятели и солдаты, одержавшие победы и завоевавшие новые области. Маколей правильно выразил эту мысль: «Только для одной империи, не существует естественных причин упадка — эта империя царство нашего неугасимого искусства и нравственности, нашей литературы и наших законов». Этот антагонизм между экстенсивной и интенсивной империей не риторичен, а основывается на законах биологической необходимости.

Основной предпосылкой примитивной борьбы за существование, за чужую землю и чужие промыслы является отсутствие более благородного и более разумного соперничества в области идей, которое обогащает царство народного духа: не только закон экономии сил не позволяет затрачивать национальную энергию на обе формы борьбы сразу; гораздо важнее, что грубая борьба сама по себе внушает каждой национальности надменную, никого не признающую гордыню—гордыню, отталкивающую симпатии других народов.

Истинный интернационализм есть единственная прочная основа плодотворного соперничества и разумного отбора среди народов. При более примитивных формах человеческого соперничества случай, численный перевес, какая-нибудь стихийная сила или просто хитрость могут обеспечить успех народу, чьи «социальные, способности» очень невелики, мимолетны и непродуктивны, и в то же время остановить и затруднить рост народа, чьи скрытые творческие силы и способности к развитию гораздо выше. Только посредством мудрого регулирования расового или национального отбора мир постепенно обеспечит себя от грандиозных бед и разрушений. Только международная власть может гарантировать защиту слабым, но достойным национальностям и остановить грубую дерзость могучих насильников, установив для всех наций равное право самоопределения. Самоопределение каждой нации так же важно для общего блага, как и для благополучия отдельных народов.

Только превратив зачаточные, случайные, частные и не всегда искренние формы международного единения в могучую, последовательную и цельную систему власти, можно перевести борьбу за существование в сферу более возвышенного соперничества и произвести отбор самых ценных социальных способностей.

Следует рассмотреть еще одно обстоятельство, препятствующее окончательному закреплению федерации цивилизованных народов. Если даже предположить, что возможен федеральный строй европейских народов и их колониальных отпрысков, способный предотвратить конфликты между ними, то такому успокоению христианского мира всегда смогут угрожать «низшие»—черные и желтые расы. Овладев оружием и усвоив военную тактику «цивилизованных рас», они смогут легко покорить их посредством варварских набегов, подобно тому, как дикие племена Азии и Европы в былое время покорили Римскую Империю. Мы не можем приобщить весь мир к такой цивилизации, которая позволила бы включить все народы в общий союз. Государства, которые останутся за бортом, будут всегда служить угрозой остальным, и если главная цель федерации— устранение милитаризма из экономики народной жизни, то осуществление этой цели лишит государства возможности сопротивляться завоевателям. Такова была общая судьба всех империй прошлого. Каким же талисманом должна обладать новая федеративная империя, чтобы ее избежать? На этот вопрос мы можем дать пока следующий ответ. В империях древнего мира два фактора ослабляли силу их сопротивления против внешних «варваров» и возбуждали энергию последних. Первым из них был экономический паразитизм господствующего государства. В форме паразитизма метрополия эксплуатировала свои провинции, свои колонии и зависимые земли, обогащая правящие классы и принуждая низшие классы к повиновению путем подачек. Беспощадная эксплуатация истекающих кровью колоний ослабляла и атрофировала энергию правящего народа, раздражала и вызывала восстания более смелых и менее покорных племен. Каждое восстание власть заливала потоками крови, и с каждым разом росло недовольство племен, обратившееся, наконец, против правящей власти.

Второй фактор, родственный первому, это особая форма «паразитизма», известная, как система наемных войск. Это—самый роковой симптом надвигающейся слепоты древних империй. Угнетатель сразу отказывался от боевых навыков и орудий активной самозащиты и передавал их наиболее даровитому и энергичному из своих врагов.

Это роковое сочетание безумия и порока всегда способствовало падению древних империй. Окажется ли оно роковым и для федерации европейских народов?

Очевидно, что да, если их коллективная сила будет применяться для тех же паразитарных целей, и если белые расы, отбросив труд в его наиболее тяжелых* формах, будут жить в качестве мировой аристократии, эксплуатируя «низшие расы», постепенно отдавая управление миром в руки представителей этих же самых рас. Такая опасность, конечно, возникнет, если федерация европейских государств окажется простым вариантом древних империй, если она воспользуется «Р а х Е и г о р а е а» для тех же целей и будет поддерживать его теми же методами, которыми пользовались при так называемом «Р а х Romana». По какому пути она пойдет, чрезвычайно важно, так как ее путь послужит высшим мерилом для современной цивилизации.

Сможет ли федерация цивилизованных государств удержать власть, необходимую для охраны порядка во всем мире, не злоупотребляя этой властью, не прибегая к политическому и экономическому паразитизму?

ГЛАВА III.

Нравственные и идеалистические факторы империализма.

I.

Анализ политики современного империализма вскрыл перед нами ту комбинацию экономических и политических сил, которые формируют его по своему образцу. Эти силы берут свое начало в эгоистических интересах некоторых промышленных, финансовых и профессиональных классов, ищущих личных выгод в политике территориальной экспансии и пользующихся этой политикой для защиты своих экономических, политических и социальных привилегий от посягательств со стороны демократии. Остается ответить на вопрос: почему же жалкая и корыстная политика империализма ускользает от общего осуждения?

Каждый народ, глядя со стороны на империализм своих соседей, нисколько не обманывается; он ясно видит, что всей политикой управляют эгоистические интересы политических и торговых классов. Так, любой европейский народ знает подлинный характер британского империализма и обвиняет нас в лицемерии и притворстве. Это обвинение ложно; ни один народ не видит своих недостатков; обвинение в лицемерии редко справедливо даже по отношению к отдельным лицам, к народам же никогда. Французы и немцы убеждены, что усердие, с которым мы готовы отправлять миссии в чужие края уничтожать рабство и распространять успехи цивилизации,— не более, как обманчивая личина, ловко прикрывающая наготу нашего национального эгоизма. В действительности же дело обстоит несколько иначе.

Среди английского народа имеется определенный, хотя и не очень значительный слой, который действительно Хочет распространить христианство среди язычников, смягчить злобу и разные страдания, которые, как он думает, существуют только в других странах, менее счастливых, чем его собственная; он хочет проповедывать миру великое дело человеколюбия. В лоне большинства церквей можно встретить тесные кружки мужчин и женщин, глубоко, даже страстно отдавшихся этому делу, а еще больше людей, сочувствующих ему, хотя и менее пылко, но тем не менее совершенно искренно. Большей частью это—люди, плохо знакомые с психологией и историей; они думают, что религия и прочие достижения цивилизации—портативный товар, которым мы обязаны снабжать отсталые народы, и что известная доля принуждения в этом отношении вполне законна: ведь они навязывают благодеяния людям, слишком невежественным, чтобы сразу признать их ценность.

Нисколько не удивительно, что корыстные цели, вдохновляющие империализм, прикрываются защитным цветом столь бескорыстных мотивов. Политики империализма, солдаты армии или директора акционерных компаний толкают политику в сторону аггрессивного вмешательства, изображая жестокость африканских рабовладельцев или гнусную тиранию какого-нибудь Премпеха или Тебава, или указывая миссионерам новые задачи в Китае или Судане, но они не подгоняют обдуманно и сознательно всех этих фактов для возбуждения британской публики. Они как-то инстинктивно приобщают свои интересы к тому сильному, искреннему и возвышенному чувству, .которое им на-руку сейчас; раздувают и культивируют его, покуда оно не вызовет нужной им вспышки, и пользуются им в своих личных интересах. Политики знают всегда, а коммерческие люди часто, что высокие мотивы помогают обделывать политические и финансовые сделки. Конечно, лорд Салисбери действительно верит, что Южно-

Африканская война, за которую ответственно его правительство, была предпринята в интересах южно - африканского населения и послужит к увеличению его свободы и благоденствия. И граф Грей, весьма вероятно, полагает, что «Chartered Соmpany», которой он управляет, воодушевлена желанием улучшить материальную и моральную жизнь туземцев Родезии и что она действительно эту цель осуществляет.

Бельгийский король Леопольд требовал признания своих прав на Конго в таких выражениях: «Единственная наша цель—это моральное ц материальное возрождение страны». Там, где дело касается мотивов, вдохновляющих людей, трудно установить предел их способности обманываться как на счет качеств, так и на счет ценности их. Политические деятели, в частности, приобретают настолько сильную привычку выставлять свои планы с наилучшей стороны, что скоро сами убеждают себя, что единственный мотив их политики—действительно тот идеальный результат, которого они будто бы ждут от этой политики. Что же касается публики, то обманывать ее в порядке вещей. Все наиболее честные и идейные сторонники империализма встречают поддержку в религиозных и филантропических учреждениях: патрифтизм взывает к народу, жаждущему власти, он принимает с этой целью более благородные манеры, он выражает готовность к самопожертвованию, скрывая свое властолюбие и страсть к авантюрам. Таким образом, христианство делается «империалистичным» у архиепископа Кентерберийского, «грядущего в мир для проповеди евангелия», а торговля делается «империалистичной» в глазах купцов, ищущих мировых рынков.

Именно в этой фальсификации настоящих побудительных причин и кроется самый большой грех и роковая опасность империализма. Когда из целой кучи самых разнообразных мотивов выбирается для публики наименее убедительный, но наиболее пышный, когда публике преподносятся политические задачи, совершенно безразличные для тех, кто делает эту политику, когда задачи эти выдаются за ее главную побудительную причину,—тогда наносят оскорбление моральным чувствам народа. Вся политика империализма насквозь проникнута этой ложью. Хотя ни один честный человек, изучающий историю, не станет ни одной минуты утверждать, что вступление Британии в Индию, что важнейшие шаги ее, приведшие к образованию Британск. Империи, не вызваны стремлением нашим к политической и коммерческой экспансии, тем не менее обычно слышишь, что выгоды, которые туземцы получили от Британии, являются моральным оправданием нашего господства над Индией. С Египтом дело обстоит еще более поразительно. Хотя причины занятия Египта были откровенно указаны и носили военный и финансовый характер и хотя занятие Египта было в наших собственных интересах, тем не менее обычно заявляют, что мы пришли туда, чтобы облагодетельствовать египтян теми выгодами, которые они могли получить только от нашего управления и что с нашей стороны было бы нехорошо сдержать свое обещание и уйти через несколько лет из страны. Когда рядовой англичанин читает о том, что «ни в какой предшествующий период своей истории феллахи не имели такого заботливого правительства, которое так защищало бы их интересы и охраняло их права» ¹, он инстинктивно восклицает: «да, вот именно ради этого мы и пришли в Египет», хотя фактически игра в «империализм», приведшая нас туда, руководствовалась совершенно иными правилами игры. Даже если предположить, что явно негодный правительственный строй Египта, в частности беззащитность его населения, и заронили некоторую долю бескорыстия в наше поведение, все же никто не станет утверждать, что подобные явления когда-либо руководили нашей империалистической политикой в качестве побудительных мотивов ². Даже самый ярый империалист не станет утверждать, что Англия — странствующий рыцарь, ищущий подвигов для спасения угнетенных от угнетающих их правительств, пренебрегающий своими собственными интересами и опасностями. Может быть, не столь слабая тирания русского самодержавия также угнетает народы и еще более вредит делу цивилизации, чем правительство хедива, а между тем никто не станет предлагать, чтобы мы продиктовали России свою волю или освободили Финляндию из ее когтей. Случай с Арменией снова подтверждает шаткость нашего благородства: как правительство, так и население Великобритании были вполне убеждены в ужасах и жестокостях, совершенных Турцией над армянами; общественное мнение было хорошо осведомлено о них и проникнуто глубоким возмущением; Великобритания была специально уполномочена Кипрской Конвенцией защитить Армению,—но «дело человеколюбия» и

¹ «Англия в Египте», стр. 97.

² Как далеко мистификация в области мотивов может повести опытного политического мыслителя, можно видеть на примере профессора Гиддингса, который, рассуждая о «согласии управляемых», как -условии управления, утверждает, что «если варварский народ принужден принять власть государства более цивилизованного, то доказательством правомерности или неправомерности этой власти вовсе не является данное им согласие или оказанное им при ее установлении сопротивление, а только степень вероятности признания этой власти в будущем: когда после многих лет опыта народ увидит, что может данное правительство сделать для поднятия подвластного населения на более высокий уровень жизни, тогда это правительство будет признано свободным и разумным согласием тех, кто уразумел все, что было сделано» («Империя и Демократия», стр. 265). Профессор Гиддингс, по-видимому, не сознает, что все этическое содержание этой любопытной доктрины ретроспективного признания покоится на степени вероятности свободного и разумного согласи я, которое будет дано; эта доктрина не внушает уверенности, что решение будет убедительным и свободным, а фактически она даст право захвата и управления чужой территорией всякому народу, который припишет себе подобное превосходство и признает за собой особые преимущества в деле цивилизации.

«цивилизаторская миссия» Англии оказались бессильными, когда встал вопрос о вмешательстве ее или активном протесте.

Аггрессивный империализм, как показало наше исследование, сводится в сущности к покорению более сильными и лучше вооруженными народами народов, фактически или по видимости более слабых и неспособных к активному сопротивлению. Империалистический захватчик ищет повсюду какой-нибудь определенной экономической или политической выгоды. Рыцарский дух империализма не вдохновляет Великобританию или иное государство Запада на борьбу против могущественного государства, как бы деспотично оно ни было, на защиту слабого государства, если оно считается бедным.

Союз мощных и корыстных сил со слабыми и бескорыстными— явление, очень характерное для нашего времени. Это дань, которую империализм платит идее гуманности. Но точно так же, как в мире дельцов не внушает доверия смесь, известная под именем «пятипроцентной филантропии», так и в области высшей политики народов эта же смесь совершенно справедливо берется под сомнение. Когда торговую сделку впрягают в благотворительность, именно она обычно указывает путь и определяет ход. Конечно, если корыстный интерес приходится окрашивать в нежные цвета бескорыстия, то это говорит о моральной чуткости народа. Но теория и практика современной истории иногда так тесно примыкает к лицемерию, что Мы не станем удивляться, если недружелюбно настроенные иностранцы назовут ее собственным именем. Что, например, мы можем сказать по поводу следующей откровенной характеристики империализма, сделанной сэром Джорджем Баден-Поуель? «Последняя единица, плательщик налогов—находится ли он у себя дома или в колониях,—ожидает для себя двоякой награды. С одной стороны, он надеется, что христианство и цивилизация получат возможно более широкое распространение, а с другой, он рассчитывает на некоторую компенсацию, в виде развития промышленности и торговли. Покуда он или его «слуги» — «правительство» — не обеспечили себе либо один из этих результатов, либо оба вместе, приходится отвечать на простой вопрос: имеет ли он право вести такие войны и прав ли он, ведя их» ^г.

Каким же способом сбалансировать обе группы достижений? Каков будет вес христианства и цивилизации, каков промышленности и торговли. Эти любопытные вопросы, несомненно, нуждаются в ответе. Не станет ли последняя единица, в лице плательщика налогов, обращать главное внимание только на то, что может быть сразу учтено, и не будет ли она недооценивать то, что не поддается арифметическому подсчету?

«Сочетать коммерцию с вымыслом» было целью, ключом всей политики м-ра Родса. Такое сочетание обыкновенно именуется «спекуляцией»; значение этого слова становится особенно зловещим, когда

¹ Приложение к «Гибели Премпеха».

политика и частные интересы так тесно переплетаются между собой, как это случилось на жизненном пути м-ра Родса, который пользовался законодательством Капской колонии для поддержания и укрепления алмазной монополии де-Бирса, а на средства де-Бирса финансировал набег на Капскую область, развращал ее законодателей, подкупал ее прессу, и все это для того, чтобы вызвать войну и завоевать Север, свою «Великую Мечту» ¹.

II.

Можно с уверенностью сказать, что там, где «торговля» сочетается с «вымыслом» в какой бы то ни было форме или пропорции, последний всегда эксплуатируется первым. Существует определенная марка «христианского империалиста», очень прославленная в некоторых общественных кругах, марка «промышленного миссионера», который ставит себе целью распространение христианства по океану выгодных дел, проповедь теологических догматов в промежутках между обучением прикладным искусствам и ремеслам. «Интерес, проявленный миссионером к торговым делам, должен был бы в значительной степени рассеять подозрения недоверчивых китайцев, вдруг увидевших в своей среде людей, чьи побуждения они не в состоянии были понять, а потому предававших их проклятию». «Огромные услуги могли бы быть оказаны нашим коммерческим интересам, если бы члены различных миссий в Китае работали совместно с нашими консулами по эксплуатации страны и наравне с богословскими догматами внушали бы и коммерческие идеи китайской интеллигенции» ². Это признание коммерческой пользы христианства, сделанное британским консулом, ничего не оставляет желать в смысле откровенности. Однако, все его значение можно оценить, только сопоставив его с наивным признанием лорда Гюга Сесиль ³. «Очень многие хотели бы отдаться со всей страстью своей души так называемому империалистическому движению, но их смущает совесть: да правда ли, в конце концов, что движения этого не оскверняют земные интересы, как им бы этого хотелось. Однако, по их мнению, надо возвысить в нашем собственном сознании деятельность миссионеров, и тогда мы до некоторой степени освятим дух империализма».

Мы хорошо знаем, что британских миссионеров вовсе не обуревает желание вмешиваться в политические и коммерческие вопросы и что они отдаются своему делу исключительно из жажды самопожертвования, стремясь спасти души язычников, что они нисколько

¹ «Север—это моя мечта» (Сесиль Роде. Его политическая жизнь и речи. Стр. 613.

² Отрывки из недавнего донесения британского консула в Кантоне,

з Речь иа ежегодном собрании Общества дая проповеди евангелия 4 мая 1900 года.

не стараются продвинуть британскую торговлю вперед или «освятить дух империализма». Конечно, само собою разумеется, что, как только появляются подозрения на счет светских мотивов миссионерской деятельности, тотчас же испаряется ее чисто духовное влияние. Вся история миссионерской деятельности в Китае — длинный комментарий на этот текст. Католические миссионеры более ранних эпох, опираясь на авторитет своей святой жизни и учения, добились не только личной безопасности, но и сильного влияния как среди обширного населения, так и у правящих кругов; они знакомили их не только с христианством, но и с основами западноевропейской науки. Хотя они обратили немногих, но служили мирным фактором цивилизации великой Восточной империи. Однако, в XIX веке началось соперничество между различными национальными и конфессиональными миссиями, при чем каждая миссия открыто пользовалась дипломатической и даже военной поддержкой какого-либо европейского государства как для своей защиты, так и для пропаганды своего учения, и с этого момента прекратился свободный обмен религиозных идей, так как пробудилась снова подозрительность, имевшая не мало оснований, и превратила первоначальную восприимчивость народов в фанатическую ненависть.

«Мандаринам, вероятно, очень трудно», пишет один образованный китаец, «проводить различие между духовными миссиями и светской властью, канонерские лодки которой всегда готовы появиться в китайских водах по приказу их правительств. Китайцы с большой тревогой следят за ходом событий: сначала появились у них миссионеры, потом консулы и, наконец, целые армии завоевателей. Они не успели еще забыть потери Аннама как германцы расправились с Шантун-гом, вызвав сильное возмущение всех образованных классов». «Нас не должно удивлять, если китайские чиновники ненавидят миссионеров. Церковь миссионеров-это Imperium in imperio, государство в государстве, распространяющее странную веру, отчуждающее народ от веры его отцов. Миссионеры не подчинены китайским законам, и в некоторых случаях они крайне самоуправно, покровительствуют своим монастырям. В этом заключается секрет той странной ненависти, которую все питают к «друзьям Китая», как миссионеры сами себя называют» ¹

Слишком очевидна, чтобы стоило спорить, оскорбительность подобного союза с политикой и войной для дела, «чье царство не от мира сего». Но бывают, конечно, искренние люди, готовые политическим вмешательством и военной силой распахнуть двери для деятельности миссионера, и, конечно, миссионер, который поочередно бывает— то торговцем, то солдатом, то политическим деятелем, является весьма желанным орудием цивилизации.

"Китайский кризис". Еен - Чинг, отр. 10, 12, 14 (Грант Ричарде).

Насколько действительно близки друг другу эти оба момента, может быть ясно показано на истории Судана за последние несколько лет.

«Отряды офицеров и солдат из каждого британского и египетского полка были перевезены через Нил на канонерках, чтобы принять участие в заупокойной службе в честь Гордона и присутствовать при поднятии Британского флага на развалинах Хартума... Окруженный солдатами, которыми он руководил с таким поразительным успехом, победитель приказал поднять флаг. Офицеры салютовали, солдаты взяли на караул, оркестр заиграл Египетский и наш национальный гимн. Затем сердар троекратно прокричал «ура» в честь его величества. После этого началась служба, и местность огласилась торжественными словами английских молитв... Оркестр сыграл погребальную песнь и любимый гимн Гордона «Пребудь со мной»; с канонерки на реке раздался салют... Горцы сыграли длинную, жалобную песню, и, таким образом, церемония должным образом завершилась. Девять тысяч из тех, которые могли бы помешать этому торжеству, лежали убитыми на равнинах Омдурмана. Многие тысячи были рассеяны по пустыне или ползли ранеными к реке за водой ¹. Хотя пишущий эти строки и опускает в своем описании последний штрих—расстрел, по приказу британских офицеров, ползающих по земле раненых, тем не менее эта картина, в которой причудливой амальгамой сплелись британский флаг, церковный гимн «Пребудь со мной» и месть за Гордона,— производит достаточно сильное впечатление.

Конечно, те, кто подымаются на туманные высоты империализма, способны слить эти враждебные друг другу факторы в «высший синтез»; и хотя нередко они искренно оплакивают необходимость применения пулеметов и канонерок, они же находят ей великолепное оправдание в высоких целях цивилизации, распространяемой такими средствами. Западные народы, следуя этому евангелию, быстро двигаются вперед по пути к осуществлению благодетельного контроля над всем миром, в результате чего в ближайшем будущем обеспечен будет всеобщий мир и промышленное, научное и моральное превосходство западной культуры.

Счастливый путь судам, несущим прессу,

Счастливый путь для миссии креста!

Связуйте земли, возносяся к небу,

И множьте рынки золотого века.

Такова эта прекрасная теория. Комментарием к ней может послужить оценка сэром Чарльзом Дильком наших последних приобретений в тропической Африке.

«Бели мы не можем извлекать дохода из самых плодородных Вест-Индских островов, неужели мы можем рассчитывать, что страны

¹ "Речная война". Винстон Черчилль, т. II, стр. 204—206.

менее здоровые и менее плодородные, лежащие в самом сердце Африки, принесут нам барыши? Наш народ был заинтересован в Африке потому, что он хотел, в силу присущей ему традиции, уничтожить зло торговли рабами и принести искупительную жертву за грехи своих предков, повинных в рабстве; но возможно, что мы принесем больше вреда разделом Африки и созданием, во имя свободы, таких государств, как Конго, чем наши деды своим содействием установлению рабства и торговли рабами в Африке» ¹.

III.

Психические переживания, которые бросают нас на защиту миссий империализма, конечно, не лицемерны, конечно, не лживы и не симулированы. Отчасти здесь самообман—результат не продуманных до конца идей, отчасти явление психической аберрации. Империализм носится в волнах туманных, заманчивых, звонких фраз, которые редко соответствуют фактам. «Владения Англии — единственные в своем роде не только по величине и своему разнообразию. Свобода есть венчающая их слава» ², пишет м-р Генлей, веря, конечно, тому, что он говорит. Эти слова должны означать, что «свобода», которой мы лично пользуемся на наших островах, распространяется на всех наших сограждан по всей Британской империи. Как мы видели, это заявление неверно, но империализм, торгующий словами, не чувствует его лживости. Самые крупные и наиболее важные моменты империализма обыкновенно незнакомы рядовому «образованному» англичанину. Для него наша империя состоит из нескольких свободных самоуправляющихся государств, которые находятся с нами в тесных и постоянно крепнущих экономических отношениях; свобода личности, свобода туземцев и равный для всех суд господствуют везде; христианство и нравственные идеалы Англии быстро прививаются в широких массах низших племен, которые с радостью склоняются перед превосходством наших идей и понятий, глубоко сознавая пользу, приносимую им британским владычеством. Эти наивные, скороспелые взгляды не корректируются тщательным изучением фактов и цифр; они основаны, по общему правилу, на заявлениях нескольких друзей или родственников, которые находятся «там», в тех или иных британских владениях; их личное мнение становится опорой для отстаивания целой груды империалистических требований. Сколько людей во время Южно-Африканской войны основывало свое мнение относительно докучливых колонистов, относительно характера и побуждений бурского правительства на произвольных утверждениях нескольких случайных писателей Иоганисбурга, в действительности не имевших никакого общения с бурами

¹ «Британская империя», стр 114.

² «Империализм», стр. 7.

и знавших об их «докучливых» претензиях только из подкупленной Родсом прессы, которая давала им свое освещение.

Трудно себе представить, насколько империализм живет за счет «замаскированных слов», если не обратиться к языку дипломатии и всему словесному арсеналу империализма. Верховная власть, действительная автономия, цивилизаторская миссия, исправление границ и вся скользящая скала терминов, начиная с «Ьт1ег1апсГа» и «сферы интересов» и кончая фактической «оккупацией» и«аннексией», служат готовой иллюстрацией этой фразеологии, приспособленной для сокрытия истинных целей и фактического захвата. Империалист, который смотрит на современную историю через такую маску, никогда не уловит «грубых» фактов, он всегда видит их в некотором отдалении, искаженными, истолкованными и комментированными подобающим образом. В нем остается до некоторой степени чувство ответственности за свое невежество: нередко ему приходится сознаться, что всей правды ему не сказали, а проникнуть в скрытый смысл вещей он отказывается. Это настойчивое уклонение от неприкрытой истины наделяет его иногда почти сверх'естественной способностью удовлетворяться самообманом. М-р Лекки пишет: «Из всех форм престижа моральный престиж самый ценный, и ни один государственный деятель никогда не должен забывать, что одним из главных элементов британского могущества является моральная сила², стоящая за ним». Громадное большинство «образованных» англичан искренно верит, что главное достижение войны с бурами—это усиление морального престижа Англии.

Столь чудовищное заблуждение может стать понятным, если мы подойдем к другому любопытному психическому фактору. Нигде «логика», которой должна быть подчинена общественная жизнь, не встречает такого укоренившегося недоверия, как в Англии: если поведение строго «логично», уже за это оно берется под подозрение. Практика «партийного» правительства так часто делала из «компромиссов» государственную необходимость, что мы поверили в полную зависимость всего нашего национального прогресса от этой необходимости; нам кажется, что, если бы было возможнб более решительное и быстрое осуществление руководящих «идей», мы, взяв этот курс, ока-

¹ «Существуют замаскированные слова, прогудевшие, прожужжавшие по всей Европе, которых никто не понимает, но все употребляют, и большинство людей готово спорить ''из-за них, жить ради них и даже, быть может, и умереть за них, воображая, что они действительно означают ту или иную вещь, им дорогую. Никогда не было более зловредных хищных животных, более хитрых дипломатов или более смертельных ядоз, чем эти замаскированные слова — эти недостойные слуги человеческой мысли; всякую фантазию или взлелеянную страсть, все, что так дорого человеку, он отдает под покровительство своего любимого замаскированного слова; и под конец эго слово получает над ним бесконечную власть, и, чтобы подойти к ним, нельзя обойтись без его посредства». (Рескин. "Сезам и Лилии" стр. 29).

² «Карта жизни».

зались бы на ложном пути, с которого нам пришлось бы с большим трудом вернуться назад, чтобы избежать революционной опасности. Хотя здоровый «компромисс» никоим образом не может быть нелогичным, но самая простая логика, применяемая в известных условиях времени и пространства, легко вырождается в оппортунизм бессодержательной политики или в близорукий утилитаризм. Сложность современной политики в такой стране, как Великобритания, считающейся с требованиями и соблазнами партийной системы, довела привычку к «компромиссам» до таких чудовищных размеров, что развратила политическое сознание народа. В других государствах наблюдалась та же тенденция, но ее сдерживала или видоизменяла определенная и сознательно более решительная политика монарха или правящего класса, который руководствовался при этом писанной конституцией, а у некоторых латинских народов этот же результат достигался благодаря исконной и широко распространенной вере в могущество политических идей в качестве действующей силы. В Англии и вообще у всех англо-саксонских народов место разумного сознания узурпировал какой-то легкомысленный оптимизм, какая-то вера в «национальное предопределение»; оно помогает нам «так или иначе пробиваться», оно советует нам «делать, что хотим, и не заглядывать слишком далеко вперед». Меня занимает сейчас не столько пренебрежительное отношение к истории и вытекающее отсюда игнорирование социологических законов, сколько вредное влияние этого факта на сознание граждан, стоящих перед лицом новых явлений, которые требуют их оценки. Наши готовые ко всяким услугам, живущие сегодняшним днем политики руководствуются принципом «хватай, что можешь», и этим они парализуют способность народа судить, так как калечат его логическую способность оценивать факты. Ни нам, ни кому-либо другому не нужны еще более ясные, еще более основательные доказательства убогости нашего общественного поведения; мы совершенно утратили привычку последовательно мыслить на политические темы, наоборот, мы развили в себе любопытное и очень опасное свойство отстаивать одновременно несходные между собой, нередко друг другу противоречащие взгляды.

Один или два весьма жизненных примера послужат яркой иллюстрацией того вреда, который нанесет общественному сознанию отсутствие какой бы то ни было логики в наших общественных делах. Когда вспыхнула Южно-Африканская война, выступление численно ничтожных буров против величайшей в мире империи казалось неслыханной дерзостью. Но численная ничтожность противника не помешала нам проникнуться так же чувствами и злобы, как если бы мы боролись с державой, численно столь же могучей, как мы сами; мы бурно ликовали, когда одерживали победы, мы глубоко чувствовали свой позор, когда наш крошечный враг наносил нам поражения. Целый ряд лживых уловок и выдумок был пущен в ход во время войны, чтобы поддержать эти двойственные и противоположные чувства в народе, которые, несомненно, привлекут когда-нибудь внимание историка народной психологии; особенный интерес заслуживает манипуляция с цифровым материалом: численность врага то увеличивали, то уменьшали с автоматической последовательностью, в зависимости от того, что нужно было; убедить ли народ в необходимости широких кредитов и увеличения армии или же, наоборот, в «близком окончании» войны и превращении ее в пустяшные стычки с партизанскими отрядами. Или возьмем другой пример. Нашим мудрым политикам ничего не стоило утверждать, что предоставление пищи и крова тем семьям, имущество которых мы уничтожили в Южной Африке, было с нашей стороны актом непревзойденного великодушия, и одновременно с этим отстаивать наше право на продажу с публичных торгов их ферм для покрытия тех самых издержек, которые служили им поводом для нашего восхваления. Оба заявления могли быть сделаны в палате общин одним и тем же министром, и народ соглашался с ними, не отдавая себе отчета в их несовместимости. Почему? Просто потому, что потерял способность сравнивать. Целесообразность момента определяет всю линию поведения: впоследствии для него подыщут некоторое «идейное» обоснование, некоторое оправдание. Но ни до, ни после решения не сделают попыток оценить его в целом, чтобы наглядно представить себе как его причины, так и следствия, а потому не может быть ясного представления о действительных мотивах и их результатах. Это свойство примирять в душе непримиримое, одновременно хранить в уме, как за непроницаемой переборкой, антагонистические идеи и чувства, быть может, явление исключительно английское. Я повторяю, это—не лицемерие; если бы противоположность идей и чувств сознавалась,—игра была бы проиграна; залог успеха—бессознательность этого процесса. Да, эта непоследовательность приносит и свои выгоды. Не мало жестокостей и несправедливостей, причиняемых империализмом, оказались бы немыслимыми без этой способности. Если бы, например, британский ум был достаточно последователен и ясно отдавал себе отчет в том, что 400 миллионов людей борются с народом численностью меньше, чем в четверть миллиона, то, как бы необходима и справедлива ни была война, многие факты варварской жестокости и-радостный трепет успеха были бы невозможны.

Конечно, психология империализма содержит в себе еще очень много другого, но два ее элемента являются господствующими—привычка и способность облекать правду жестоких фактов в туманную, декоративную форму при помощи «замаскированных» слов, и врожденное или приобретенное свойство примирять непримиримое, Великобритания была бы неспособна делать политику империализма, если бы она ясно сознавала действительную связь причин и следствий. Большинство людей, которые захотели бы обмануть ее, прежде всего

должны были бы обмануть себя. Не может быть воодушевления в лицемерии, и даже неприкрытая алчность не дает достаточных стимулов для длительной политики. Империализм основан на упорном извращении действительных фактов, на сокрытии действующих в нем сил, главным образом, путем искусного подбора их, путем преувеличения и приукрашивания их заинтересованными кликами и лицами, намеренно искажающими лицо истории.

Самая серьезная опасность империализма заключается в современном умонастроении народа, который приучил себя к этому обману и сделался неспособным к самокритике.

Это и есть то состояние, которое Платон называет «ложью души», когда ложь не сознает себя ложью. Один из признаков этого состояния—роковое самодовольство. Когда народ дошел до подобного положения вещей, он легко и инстинктивно отбрасывает всякую критику со стороны других народов, как вытекающую из зависти и злобы, а всякая отечественная критика приписывается недостатку патриотизма. У более первобытных народов стремление к господству и материальным приобретениям, на которые опирается империализм, проявляется свободно и бессознательно: в них мало самодовольства потому, что в них мало самосознания. Но народы, которые, подобно западно-европейским, выросли в самосознании, стараются стимулировать и обосновать свои инстинктивные вожделения сознательными размышлениями. Таким образом произошла спайка интеллектуальной и моральной защиты империализма, рассмотренная нами этика и социология его.

Мотивы финансового и промышленного характера, как мы видели управляют и следят за этим процессом, охраняя чисто материальные интересы небольших, энергичных и хорошо организованных общественных групп. Эти группы обеспечивают себе активное сотрудничество государственных деятелей и политических клик, руководящих «партиями»; отчасти они приобщают их непосредственно к своим коммерческим планам, отчасти апеллируют к консервативным чувствам этих представителей имущих классов, денежные интересы и классовое господство которых лучше всего охраняются отвлечением народной энергии от внутренней политики в сторону политики иностранной. Сочувствие и даже активная и восторженная поддержка всего народа политическому курсу, роковому для его подлинных интересов, обеспечиваются отчасти призывами исполнить высокую «цивилизаторскую миссию», а главным образом игрой на примитивных инстинктах расы.

Психологию этих инстинктов нелегко исследовать, но некоторые главные ее факторы могут быть обнаружены без всякого труда. Страсть, которую французский писатель называет «километритом» ¹ или «милеманией», инстинктивное стремление захватывать земли, воз-

¹ Новиков "La Federation de l Europe" .

вращает нас к первобытным временам, когда огромные пространства земли были необходимы для пропитания людей или скота, тем более что привычки «пионеров» гораздо более живучи в современном цивилизованном обществе, чем полагают. «Кочевая» эмоция, некогда привитая суровой необходимостью, остается жить, как главный элемент любви к путешествиям, и, переплетаясь с другими столь же примитивными эмоциями, переходит в страсть к авантюрам. «Страсть к приключениям», особенно у англо-саксонцев, приняла форму своего рода спорта, который в своих более ярких или «более смелых» проявлениях не останавливается перед прямым призывом к кровопролитию и к жестокой борьбе за существование.

Животная страсть к борьбе, некогда бывшая необходимостью, живет в крови современных людей, и, поскольку народ или общественный класс сохраняют хоть сколько-нибудь энергии и досуга после мирной хозяйственной деятельности, он отдается «спорту», жизненным содержанием которого является страсть гнаться за добычей и наслаждение наносить последний удар. Праздные классы Великобритании, обладающие большим запасом энергии, не расходуемой на производительный труд, специализируются, конечно, в «спорте»; являясь для них своего рода гигиенической необходимостью, заменяющей труд, он поддерживает, охраняет в их психике пережитки диких инстинктов. Так как примерные или мнимые бои нашего отечественного спорта только в самой слабой степени разряжают эти страсти, а все дикие игры и всякая борьба между людьми, более опасная, чем футбол, запрещена, то наблюдается все возрастающее стремление этих классов уйти к границам цивилизованного мира, с тем, чтобы дать свободный выход своей «страсти к приключениям». Эти чувства питаются целым потоком авантюрных и фантастических романов, при чем мирный и монотонный уклад культурных будней облекает все большим очарованием далекие дикие края. Спортивные наслаждения высших класов, проводящих все свое время в полной праздности, заражают и трудящиеся массы, пользующиеся сейчас гораздо большим досугом и при своем переходе от сельских условий к городским не забывшие тех грубых забав феодальной сельской жизни, которым они предавались с незапамятных времен. «Футбол—хорошая игра, но еще лучше ее, лучше всех игр вообще—это охота на людей» ¹

Поэтому спортивный и боевой характер империализма обеспечивает ему санкцию народа. Страсть преследовать и убивать крупную дичь или людей может получить удовлетворение только с распространением милитаризма. Можно смело сказать, что наша армия только потому так слабо представлена офицерскими силами сравнительно с ее нижними чинами, что в наше время ин-

¹ Баден Пауэль «Руководство к скаутизму», стр. 124.

теллигентные профессии требуют серьезной научной подготовки и соответственного подбора людей, а большинство британских офицеров избирает службу в армии и занимается ее делом только ради «спорта». Рядовой, «Томми», в действительности, может быть, руководствуется теми же мотивами, но «наука» для него не так важна, а недостаток серьезной профессиональной подготовки широко компенсируется дисциплиной, которой его подвергают.

Но гораздо важнее, чем поддержка милитаризма армейскими частями, то влияние, которое «война» оказывает, как пособник империализма, на небоевые части народа. Хотя потребность активного участия, «спорта» все еще очень сильна даже среди горожан, тем не менее уже ясно сказывается, что действительный интерес участника спорта вытесняется праздным возбуждением зрителя. Насколько спорт дегенерировал, ясно видно уже из того, что всюду спортивный профессионализм сменился свободным диллетантизмом, что всюду стал распространяться тесно связанный с этим порок—игра на деньги, в которой проявляются самые дурные стороны спортивного возбуждения. Игра на деньги вытесняет бескорыстную симпатию к заслугам спортсмена; она приковывает ее к моменту случайности в спорте, к корыстной стороне, к низкой хитрости. Этому вырождению интереса к спорту соответствует появление джингоизма, как формы отношения к войне. Джингоизм—просто сладострастие зрителя, стоящего в стороне от риска, личных усилий или жертв, с наслаждением наблюдающего опасности, страдания и избиение своих собратьев, которых он не знает, но которым тем не менее желает гибели, охваченный слепой, искусственно вызванной ненавистью и жаждой мести. Джингоист весь поглощен риском и слепой яростью борьбы. Трудность и утомительная монотонность похода, продолжительные остановки, тяжелые лишения, мучительное однообразие длительной кампании—не влияют на его воображение; красивые моменты войны, чувство товарищества, которое воспитывается сознанием общей опасности, самодисциплине и готовность к жертве, уважение к личности врага, храбрость которого он должен признать, которого он начинает оценивать как равного, себе—все эти смягчающие .моменты современной войны совершенно недоступны чувствам джингоиста. Именно по этой причине некоторые сторонники мира утверждают, что два наиболее могущественных оплота против милитаризма и войны—это всеобщая воинская повинность и пережитый опыт сражений.

Мы не призваны решать, действительно ли необходимо прибегать к столь дорогим средствам и достигают ли они своей цели, но вполне очевидно, что зрительное сладострастие джингоизма есть наиболее серьезный фактор империалистической политики. Намеренно лживое драматизирование как войны, так и всей политики империалистической экспансии в целях возбуждения народных страстей занимает соответственное место в искусстве истинных организаторов империалистических подвигов—той маленькой группы дельцов и политических деятелей, которые хорошо знают, что им нужно и как они могут нужное заполучить.

Изукрашенный военными подвигами действительного или мнимого героизма, величественными идеями образования грандиозных империй, джингоизм становится душой особого рода патриотизма, который можно подвинуть на какое угодно безумие или преступление.

IV.

Где откровенное властолюбие приходится прикрыть еще в большей степени, имея в виду образованные классы общества, там пускается в ход соответствующая мораль и интеллектуальная маскировка; церковь, пресса, школа, колледж и политический аппарат—все четыре основных фактора воспитания народа приспособляются к его услугам. От боевого христианства минувших поколений до империалистического христианства настоящих времен только один шаг; жреческий уклон современного духовенства, идея авторитета, проповедываемая церковью, прекрасно гармонируют с милитаризмом и политическим самодержавием. М-р Гольдвин Смит правильно заметил, что «сила—естественный союзник суеверия, и суеверие прекрасно это знает». Что касается наиболее могущественного орудия печати—газеты, то, поскольку она не принадлежит финансистам и не поддерживается ими для финансовых целей (как это чаще всего бывает в больших промышленных и финансовых центрах), она всегда находится под влиянием тех классов, от которых зависят объявления, дающие ей возможность существовать. Независимые газеты, настолько распространенные и влиятельные, что могут «командовать» и сохранять на своих столбцах объявления, проводя политику, не признаваемую классами объявителей, становятся с каждым годом все более редким явлением по мере того как группы, образующие деловое ядро империализма, все более консолидируются и более сознательно преследуют свои цели. У политического аппарата наемная душа; подобно всякому механизму, он нуждается в постоянном ремонте и смазке со стороны богатых членов партии; машинист знает, от кого он получает плату, и не может противиться воле тех, кто является действительными хозяевами дела, ибо закрытие их кошельков автоматически остановит машину. Современный империализм, как в Великобритании, так и в Америке, поддерживается материально и такими людьми, как Рокфеллер, Ганна, Роде, Бейт, которые делают щедрые взносы в партийные кассы для избрания «империалистически настроенных» представителей и для соответственной политической обработки народа.

Чрезвычайно серьезным является упорное стремление империалистов захватить в свои руки школьную систему в интересах империализма, который они наряжают в костюм патриотизма. Желание империалистов подчинить своему влиянию подрастающее поколение, механизировать его вольные игры, заменив их рутиной военной выправки, поощрять в нем пережитки первобытных боевых страстей, отравлять первое восприятие истории лживыми идеалами мнимого героизма и пренебрежительным отношением к действительно-жизненным и возвышенным урокам прошлого, укоренять в сознании «геоцентрический» взгляд на мировую мораль, в которой интересы человечества оказываются подчиненными интересам «страны» (а в дальнейшем—путем легкого естественного подмена вытеснять понятие «страны» понятием собственной личности), питать кичливую расовую гордость в том возрасте, которому вообще свойственна самоуверенность, и вместе с тем внушать презрительное отношение к другим народам, отправлять детей в свет с ложным мерилом добра и нежеланием учиться у чужих народов, внушать им корыстную и убогую идею и мораль и называть ее патриотизмом—грозит самым жестоким извращением основных принципов воспитания, какое только можно себе представить. И все-таки власть церкви и государства над начальным образованием всегда клонилась именно в эту сторону, а соединенные силы клерикализма и автократической академичности, господствующие в среднем образовании, направляют юношеский энтузиазм на ту же дурную дорогу ¹. Наконец, и центрам высшей культуры, нашим университетам, грозит опасность утратить право свободного исследования и лишиться свободы мнения—единственного верного пути интеллектуальной жизни. Новый тип «благочестивого учредителя» угрожает интеллектуальной свободе. Казалось бы, что наши колледжи не должны уже быть усердными защитниками религиозной ортодоксальности, подавляющей науку, искажающей историю и перелицовывающей философию во имя интересов церкви и короля. И тем не менее наша академическая наука и ее учителя должны следовать той же дорогой, но во имя иных интересов: философия, естественные науки, история, экономика, социология—должны возводить новые укрепления в защиту денежных интересов плутократии от нападок обездоленных масс. Я, конечно, не хочу сказать, что при этом разрушается воспитательная работа университетов; услуги, оказываемые ими делу защиты «консерватизма», могут в большинстве случаев считаться случайными: может быть, только в философии и экономике это направление приобретает силу и размах, но даже и здесь индивидуальность сильных, независимых натур способна наложить свою руку. Тем более несправедливо обвинять в нечестности учителей, которые обычно думают и учат согласно крайнему своему разумению. И тем не менее, всякий раз, когда деловые интересы сталкиваются с академическими, преподавание берется деловыми

¹ Поразительные иллюстрации этому можно найти у Спенсера «Facts and Comments». стр 126, 127.

интересами под свой контроль и соответственным образом направляется. Всякий, кто захочет проследить политическую доктрину за последнее столетие, не сможет не признать, что подбор идей, гипотез и формул, группировка их в- школы и направления и распространение их в интеллектуальном мире происходили под явным давлением классовых интересов. В политической экономии, как этого и следовало ожидать вследствие ее близкого отношения к хозяйству страны и к политике, мы находим этому неопровержимое доказательство. Экономисты «классической школы» Англии отстаивали в скрытой форме торгово-промышленные интересы, противопоставляя их землевладельческим интересам, с одной стороны, и интересам трудящихся—с другой; в последующие годы представители других экономических систем—«протекционизма» и «социализма» в свою очередь исходили из определенно групповых интересов.

В воспитании решающие моменты определяются следующими тремя вопросами: «Кто будет учить? Чему будут учить? Как будут учить?» Там, где доходы университета зависят от щедрот богатых людей, от милосердия миллионеров, там, по необходимости, будут даны следующие ответы:. «Благонамеренные учителя», «Благонамеренной науке», «Здоровыми (т.-е. ортодоксальными) методами». Народная пословица, гласящая: «на чьем возу сидишь, тому и песню поешь», вполне применима здесь, и никакие вздорные разговоры об академической гордости и интеллектуальной честности не могут заставить нас закрыть глаза на это обстоятельство.

Посягательство на интеллектуальную свободу редко бывает прямым, редко носит личный характер, хотя за последнее время как в Соединенных Штатах, так и в Канаде были случаи грубейшей охоты за «еретиками». Подлинная опасность заключается скорее в назначении, чем в смещении учителей, в предметах, которым будут учить, в количестве внимания, которое будет уделяться каждому из них, в учебниках и учебных пособиях, которые будут применяться. Преклонение перед деньгами и титулами, даже в наших старинных английских университетах проявилось недавно так откровенно, а просьба о денежном вспомоществовании на нужды новых факультетов так ясно читается в глазах наших академиков, что указанная опасность непрерывно увеличивается. Не так страшна «мертвая рука», как живая: злополучный колледж, который осмелился бы приютить в своих стенах учителей, проповедующих истины, глубоко и явно враждебные жизненным, политическим и экономическим интересам классов, оказывающих ему финансовую поддержку, совершил бы самоубийство. Высшее образование никогда не было в состоянии экономически себя оправдать и очень редко могло существовать на государственные средства; повсюду оно жило на счет частной благотворительности богатых людей. Опасность слишком очевидна, чтобы нуждаться в подтверждении: рука предусмотрительного, могущественного дарителя душит интеллектуальную свободу наших университетов, и это будет продолжаться до тех пор, пока не признают, что высшее образование народа должно оплачиваться полностью из государственного фонда.

Опасность, конечно, гораздо шире: угрожает науке не только империализм, но весь комплекс денежных интересов. Если согласиться с тем, что было сказано в предыдущей главе, то империализм является первым поборником всех этих интересов: для финансовых и спекулятивных классов он означает возможность обделывать свои дела за счет народа; для промышленников, экспортеров и купцов—насильственное расширение иностранных рынков и, вместе с тем, политику протекционизма; для чиновников и профессиональных классов—широко раскрытые двери для почетной и выгодной службы; для церкви—укрепление ее авторитета и возможность духовного контроля над широкими массами низших племен; для политической олигархии—единственное действительное средство против народа и блестящую политическую карьеру, которую сулит создание мнимых империй.

При таких условиях империализм вынужден искать интеллектуальной поддержки в рассадниках науки и пользоваться их воспитательными средствами для своих целей. Миллионер, который одаряет Оксфорд, не покупает его ученых и даже не должен уславливаться насчет того, чему следует учить. Но фактическое воздействие империализма—такого сорта, что, когда происходит назначение на кафедру истории, то для ученого с интеллектуальными взглядами Джона Мор-лея, Фредерика Гаррисона или Гольдвина Смита становится очень трудным обеспечить себе избрание, так же, как трудно политико-эконому со строгими взглядами на необходимость контроля над капиталами быть избранным на кафедру экономики. Для этого не нужно никаких формальных указаний; вполне достаточно инстинкта финансового самосохранения. За предпочтение, которое университеты оказывают при выборе своих казначеев, их богатству и социальному положению, а не интеллектуальным достоинствам, за деньги, которые они вымогают у миллионеров на оборудование новых школ, им приходится расплачиваться покорностью политическим и коммерческим взглядам их новых патронов: их философия, их история, их экономика, даже их биология должны выражать в своем учении и в своих методах почтительность к этим покровителям, и то обстоятельство, что это происходит бессознательно, лишь увеличивает вред, наносимый таким путем интеллектуальной свободе.

Таким образом промышленные и финансовые силы империализма действуют через партию, прессу, церковь, школу: они воздействуют на общественное мнение и общественную политику путем лживой идеализации первобытного пристрастия к борьбе, к господству и стяжанию, которые пережили эру мирного строительства и снова пробуждаются к жизни в интересах аггрессивной политики, территориальной экспансии и насильственной эксплоатации низших рас. К услугам этих политиков-дельцов биология и социология создают подходящие теории расовой борьбы во имя подчинения низших народов, которые дают нам, англо-саксонцам, право захватывать их земли и жить их трудом; экономика поддерживает этот довод, изображая нашу деятельность по подчинению их и управлению ими как долю нашего участия в международном разделении труда; история указывает причины, почему уроки прошлых империй неприменимы к нам, а социальная этика заявляет, что мотивы «империализма»—желание возложить на себя «бремя» воспитания и возвышения «младенческих» рас. Таким путем «культурным» или полукультурным классам внушается интеллектуальное и моральное величие империализма. Для масс достаточен более примитивный призыв к героизму войны и сенсационной славе, отважной предприимчивости и спортивному духу. Современная история расцвечивается вульгарными, ослепительно яркими красками для возбуждения боевых инстинктов народа. Но, как бы разнообразны, как бы искусны и тонки, как бы грубы и кричащи ни были методы, которые пускаются в ход, их действие всюду сводится к возбуждению грубых страстей, жажды властвовать над людьми; несмотря на цивилизацию, эти страсти продолжают жить в скрытой форме у всего человечества, и ими пользуются для преследования политики, связанной с материальными выгодами сплоченного меньшинства, выдающего свои желания за волю народа.

ГЛАВА IV.

Империализм и низшие расы.

I.

Часто утверждают, что процесс территориального расширения фактически уже закончен. Это совершенно неверно. Правда, большинство «отсталых» рас поставлено в некоторую зависимость от той или иной «цивилизованной» державы: созданы колонии, протектораты, "Hinterland", или сферы влияния. Но в большинстве случаев все это указывает скорее на начало империализации, чем на полную законченность этого процесса. Интенсивный рост метрополии, при котором усиливается ее власть и правительственный надзор, тяжело нависает над сферами влияний и- протекторатами,—столь же важное и опасное явление империализма, как и ее экстенсивное территориальное расширение, выражающееся в утверждении господства над новыми пространствами земли и над новым населением.

Знаменитая фраза, приписываемая Наполеону, о том, что «великие империи умирают от несварения желудка», указывает нам на значение империалистических процессов, происходящих и после того, как «формальное» расширение закончилось. В течение последних

двадцати лет Великобритания, Германия, Франция и Россия отхватили огромные куски от Африки и Азии, которые они все еще не разжевали, не переварили и не усвоили. Мало того: имеются обширные пространства, независимости которых, правда, грозит опасность, но которые еще по сей день остались неприкосновенны.

Огромные страны в Азии, как Персия, Тибет, Сиам, Афганистан, быстро продвигаются на политическую авансцену в качестве возможных объектов вооруженных столкновений европейских держав, стремящихся к их подчинению. Турецкие владения в Малой Азии, а может быть и в Европе, ждет медленный, но верный процесс поглощения; раздел на бумаге Центральной Африки чреват возможностью конфликтов. Вступление Соединенных Штатов в империалистическую борьбу фактически ставит на карту всю Южную Америку. Трудно думать, что европейские народы, имеющие на южном материке ряд своих поселений и связанные с ними широкие экономические интересы, добровольно отдадут всю эту территорию под особое покровительство Соединенных Штатов или позволят захватить их окончательно, когда Америка, покинув путь своей исконной изолированности, окончательно погрузится в борьбу за владычество на Тихом Океане.

Вдали над всеми вырисовывается туманный Китай. Вряд-ли можно думать, что наблюдающееся сейчас затишье и нерешительность держав будут долго продолжаться. Вряд-ли явный риск, связанный с нарушением спокойствия этого хранилища неисчислимых богатств, удержит смелых искателей наживы от вовлечения правительств на скользкий путь торговых договоров, откупов, железнодорожных и рудниковых концессий, всегда связанных с ростом политического вмешательства в дела этих государств.

Я не собираюсь выяснять здесь всю сложность политических и экономических задач, которые встают перед нами в каждом отдельном случае; я просто хочу иллюстрировать положение, что процесс империализации не закончен, а только начинается, и что политика современного империализма всецело строится на соперничестве различных держав за власть над «низшими расами» в тропических и подтропических странах или в странах, заселенных племенами, явно не поддающимися ассимиляции.

Задав себе вопрос—каковы должны быть основные принципы здоровой мировой и национальной политики в этой области, мы можем пока не делать различия между нашим поведением по отношению к странам, заселенным определенно низшими, некультурными расами, и нашим отношением к странам, население которых при всей своей первобытности проявляет способности к быстрому развитию, или к странам, подобным Индии и Китаю, где существует древняя цивилизация высокого типа, резко отличающаяся от цивилизации европейских народов.

Раньше чем устанавливать признаки политики, соответствующей этим условиям, постараемся определить, существуют ли общие руководящие принципы поведения по отношению к странам, занятым «низшими» или «некультурными» расами.

Нельзя считать общим принципом такой политики laissez faire. Это было бы не только непрактично с точки зрения тех сил, которые руководят политикой, но, в конце концов, не находило бы себе и этического оправдания.

Если бы мы признали, что абсолютную силу имеет закон «неприкосновенности автономии каждого народа», то мы не ушли бы очень далеко. Абсолютный национализм в обществе народов так же невозможен сейчас, как абсолютный индивидуализм каждого отдельного народа. Известная доля практического интернационализма, предполагающая «сожительство народов», и известная зависимость «прав» и «обязанностей» между народами признаются почти повсеместно. Право самоуправления народов, провозглашаемое автономистами, сможет юридически и этически связывать народы только при наличности международной организации, хотя бы и в самом зачаточном виде.

Даже самый ярый защитник национальных прав вряд ли станет утверждать, что народ, фактически оккупирующий данную территорию или политически ею управляющий, в праве делать все, что он захочет, «со своей собственностью», совершенно не считаясь с прямыми и косвенными последствиями своих поступков для других стран.

Мы не станем брать крайних случаев проявления национальной политики, которые непосредственно затрагивают благополучие соседнего государства: если бы, например, народ, живущий на верхнем течении реки, вроде Нила или Нигера, так изменил или направил ее течение, что вызвал бы болезни и голод в землях, находящихся на нижнем течении, принадлежащих другому народу, то, конечно, очень многие, если не все, стали бы настаивать на праве вмешательства. Или возьмем другой пример, не затрагивающий непосредственно интересов других. Предположим, что голод, наводнение или другое бедствие лишает население средств к существованию, в то время как рядом, в другой стране, имеется в изобилии свободная земля. Спрашивается: в праве ли правители последней не разрешить в'езд в эту страну или необходимое поселение в ней? Как в частных случаях, так и у народов всегда будет признаваться, что крайняя необходимость не может считаться с законами: при правильном толковании это положение означает, что право самосохранения превалирует над всеми другими правами, так как является основой их возникновения и применения.

Это положение ведет нас по логической наклонной плоскости к тем выводам, которые так талантливо представлены м-ром Киддом, профессором Гиддингсом и «фабианскими» империалистами. Расширенное толкование понятия/материальной необходимости является

первым и основным моментом в требовании контроля над тропическими странами со стороны «цивилизованных» народов. Европейские расы поднялись до такого уровня материальной культуры, который предполагает широкое потребление с'естных припасов, промышленного сырья и прочих товаров, являющихся естественными продуктами тропических стран. Промышленность и торговля, доставляющие эти товары, кровно заинтересованы в поддержании и развитии западной цивилизации. Огромная роль, которую играют в нашей импортной торговле типично-тропические продукты, как сахар, чай, кофе, резина, рис, табак, указывает на зависимость таких стран, как Великобритания, от тропиков. Отчасти благодаря постоянному возрастанию населения в умеренной зоне, отчасти благодаря повышению уровня материальной жизни, зависимость умеренных стран от тропических должна непрерывно возрастать. Для удовлетворения этих непрерывно растущих нужд необходимо обрабатывать все более и более обширные области тропических стран; обработка должна становиться все лучше и регулярнее; является необходимым поддерживать прочные мирные торговые отношения с этими странами. Между тем, та легкость, с которой можно поддерживать существование на тропиках, порождает праздность и апатию. Обитатели этих стран не принадлежат к числу «прогрессирующих народов», они не развивают своей промышленности в достаточной мере, у них не появляются новые потребности и желания, удовлетворение которых могло бы принудить их к труду. Поэтому для удовлетворения растущих требований на тропические товары мы не можем считать достаточными обычные экономические методы, свободный обмен. Богатства тропиков не будут разрабатываться добровольно самими туземцами.

«Если мы посмотрим на туземный социальный строй тропического Востока, на первобытное варварство Центральной Африки, на Вест-Индские острова в прошлом, которым Англия помогла постепенно подняться до положения современных государств, или на черную республику Гаити в настоящее время, или на современную Либерию в будущем, — повсюду мы получим один и тот же урок: богатства тропических стран не будут расти под туземной властью» ¹

Конечно, мы не можем оставить эти земли бесплодными; наш долг позаботиться, чтобы они разрабатывались ради всеобщего блага. Но белые люди не могут «колонизировать» эти области и, селясь здесь, разрабатывать их естественные богатства трудом собственных рук; они могут организовать работу туземцев и наблюдать за ее выполнением. Этим путем они воспитают их, обучат промышленному труду и возбудят в них желание материального и морального прогресса, привив им новые «потребности», составляющие в каждом обществе основу цивилизации.

¹ Кидд. «Контроль над тропиками», стр. 53 (Макмиллан и Ко).

Совершенно ясно, что подобное утверждение очень убедительно не только по материальным, но и по моральным соображениям; и его нельзя отбросить в сторону, несмотря на то, что оно ведет к некоторым явным и крупным злоупотреблениям. Прежде всего, таким образом устанавливается необходимость вмешательства и притом двоякого рода: то и другое требует известного оправдания. Прийти в страну и использовать ее естественные богатства, лежащие нетронутыми—это одно, а насильственно принуждать туземцев к их разработке—нечто совершенно другое. Первое легко оправдать, применяя в более широких масштабах тот принцип справедливости и целесообразности, который признается большинством цивилизованных народов. Второй вид вмешательства, который людей, предпочитающих жить в более скромных условиях и не желающих затрачивать своего труда, будет принуждать к тяжелой и длительной работе, оправдать уже гораздо труднее.

Я поставил экономическое принуждение на первый план потому, что с исторической точки зрения это causa causans империализма: оно либо ему сопутствует, либо следует за ним.

При оценке этической и политической стороны этого вмешательства нас не должны ни поражать, ни ослеплять своими утверждениями те критики, которые проповедывают явно бесчестную практику, ссылаясь на «облагораживающую роль труда» и на «культурную миссию» западных народов. Нам важно решить, можно ли оправдать, и при каких именно обстоятельствах можно оправдать, принудительную власть западных народов над тропическими странами, устанавливаемую в целях контроля над ними и развития промышленных знаний и политической культуры у туземцев и других так называемых «низших» рас. Из того, что владельцы рудников в Родезии и собственники сахарных плантаций на Кубе подстрекают британское и американское правительства к империализму, хвастаясь доводами и результатами, которые вовсе не относятся к делу, совершенно не следует, чтобы эти доводы при правильной постановке вопроса были сами по себе ошибочными или чтобы их результаты были почему-либо нежелательными.

В том, что народы, живущие в более благоприятной обстановке, лучше развившие некоторые отрасли промышленности, достигшие лучших результатов в области политики и морали, передают свои навыки другим народам, которые по разным причинам оказались более отсталыми, что они помогают им использовать материальные ресурсы их стран и рабочую силу их населения,—нет решительно ничего предосудительного, скорее даже наоборот. Точно также далеко не ясно, действительно ли так дурно пользоваться при этом некоторым воздействием, Стимулом или давлением—одним словом, «принуждением». Насилие само по себе не есть конечно, целебное средство; принуждение не есть воспитательный метод, но оно может создать необходимые условия для дальнейших воспитательных мероприятии. Во всяком случае, те, кто допускают применение насилия в области воспитания или политического правления собственной страны, вряд ли могут оспаривать правомерность того же средства для цивилизации отсталых народов народами более культурными.

Раз достижения, раз «прогресс», хотя бы в известной степени, могут передаваться,—факт едва ли оспоримый,—мы должны признать, что у народа нет права возражать против тех мер принудительного воспитания, которые могут вывести его из состояния детства, привести к полной возмужалости и поставить его на одну доску с другими. Аналогия, представляемая воспитанием ребенка, prima facie очень поучительна и не грозит, казалось бы, злоупотреблениями, которым она подвергается на практике.

Действительное значение той или иной политики познается из гарантий, которые она дает населению, из побуждений, которыми она руководится, из методов, которые она применяет. При каких условиях может один народ способствовать развитию ресурсов другого народа и даже применять с этой целью некоторое принуждение? Хотя этот вопрос звучит очень отвлеченно, но он является самым существенным для разрешения всех практических задач, стоящих перед нашим поколением. Ибо не подлежит сомнению, что этим путем пойдут народы и через все двадцатое столетие, во многих частях земного шара так будет развиваться «прогресс», сопровождаясь всюду законным или незаконным принуждением. Великая практическая задача нашего века—исследовать и развить всеми способами, указанными наукой, сокрытые сокровища природы и человеческой энергии.

Вряд ли стоит говорить, что белые народы Запада не оставят того пути, на котором они уже столь многого достигли. Но этот процесс развития можно осуществить так, чтобы принести наибольшую пользу мировой цивилизации, а не вызвать ужасного «разгрома», восстания порабощенных племен, которые попрут ногами своих паразитирующих и дегенерирующих белых владык. Все усилия дальновидной государственной политики должны быть направлены к тому, чтобы избежать такого результата.

II.

Для тех, кто произносят слова предостережения: «laissez faire», руки прочь от этих народов, пусть народы сами увеличивают свои богатства, сами ищут себе необходимой поддержки или нанимают ее со стороны, не подвергайте их томительному и надменному контролю чужих народов,—для тех будет служить достаточным ответом указание на невозможность удержаться на подобной позиции.

Если бы организованные правительства цивилизованных держав отказались от своих задач, на эти страны бросилась бы целая орда авантюристов, торговцев невольниками, пиратов, искателей кладов, продавцов концессий, воодушевленных одной только жаждой золота и власти; эти люди занялись бы эксплуатацией этих стран и, не подвергаясь общественному контролю, не считаясь с интересами будущего, уничтожили бы местные политические, экономические и моральные устои, прививая народам пороки и болезни цивилизации, импортируя спирт и огнестрельное оружие, как самый ходкий товар, поощряя междоусобную войну ради своих политических и коммерческих целей и даже устанавливая тиранию частных лиц, охраняемую вооруженной силой. Не нужно возвращаться ко временам буканьеров, к шестнадцатому веку, когда «новый свет» был открыт для разграбления старым светом и частные джентльмены из Испании и Англии соперничали со своими правительствами в самых чудовищных грабежах, о которых помнит история. История с Самоа, Гавайи и двумя десятками других южных островов, имевшая место совсем недавно, показывает, что в такое время, когда каждое море—большая дорога, самые отдаленные страны не могут избежать вторжения «цивилизованных» народов в лице самых беззастенчивых и бесчестных их представителей, которые стремятся в эти страны только для того, чтобы сорвать с них скороспелые плоды. Низшим племенам нельзя избежать контакта с белыми расами, при чем этот контакт становится тем опаснее и вреднее, чем меньше он обставлен правительственной санкцией и контролем. Самый гигантский пример частной авантюры настоящего времени,—свободное государство Конго; это—медленно развертывающаяся повесть ужасов. А передача огромных земельных пространств в Африке фактически бесконтрольному управлению привилегированных компаний показывает, как велика опасность контакта, основанного на частном коммерческом расчете ¹.

Подвергать отсталые расы опасностям подобной частной эксплуатации есть, выражаясь сильно, варварское отречение от общественных обязанностей по отношению к человечеству и мировой цивилизации. Оно не только превращает тропики в беспомощную добычу подонков цивилизованных народов, но вызывает серьезные опасения относительно будущего. Политическое или военное честолюбие туземных или приезжих правителей, играя на религиозном фанатизме или боевых инстинктах огромных полчищ полудикарей, может подчинить их такой строгой дисциплине, что черная или

¹ Власть «привилегированных компаний» (Chartered Company) не всегда дает непосредственно плохие свои результаты. Она, в конце концов, сводится к деспотии частных лиц, которая выражается в более тяжелой, чем обыкновенно, зависимости, так как основана для получения дивидендов. «Директор-распорядитель» может быть добросовестным и дальнозорким, как сэр Д. Т. Гольди в Niger Company, или беззастенчивым и недальновидным, как м-р Роде в Южно-Африканской Компании. Неограниченная тирания директора-распорядителя может быть иллюстрирована показаниями герцога Аберкорна, сделанными им Южно-Африканскому Комитету: «М-р Роде получил полномочия делать все, что ему заблагорассудится, не испрашивая разрешения у министерства, а только сообщая о сделанном».

желтая «опасность» приобретет действительно страшное значение. Полнейшая изоляция уже невозможна даже для самых далеких островов; абсолютное самоснабжение невозможно точно так же для народа, как и для индивида; в каждом отдельном случае общество имеет право и обязано охранять свои интересы против вредного, и опасного проявления личной инициативы.

С другой стороны, хотя есть доля правды в утверждении, что отсталые туземцы могут и будут защищаться от посягательств частных авантюристов, если будут уверены, что последние не получат помощи от своих правительств и не будут отомщены за свое поражение, тем не менее история не позволяет нам верить, что эта оборона против насильственного вторжения, как бы она ни была решительна, действительно окажется достаточной, чтобы противостоять коварной хитрости, с которой торговцы, изыскатели и политические авантюристы вливают свой яд в первобытные общества, как, напр., в Самоа или Ашанти.

Мы установили эмпирически два принципа: во-первых, что не всякое вмешательство со стороны цивилизованных белых народов во внутреннюю жизнь «низших рас» prima facie—незаконно; во-вторых, что подобное вмешательство не может быть предоставлено частной инициативе единичных людей, принадлежащих к белой расе. Если допустить справедливость этих положений, то из них вытекает, что правительства цивилизованных стран могут взять на себя политический и экономический контроль над низшими расами— другими словами, что типичная форма современного империализма не при всяких условиях является незаконной.

Какие же условия делают ее законной? Предварительно они могут быть формулированы так. Подобное вмешательство в дела низшей расы прежде всего должно обеспечивать безопасность и прогресс мировой цивилизации, а не специфические интересы вмешивающейся нации; оно должно сопровождаться улучшением и возвышением характера народа, взятого под контроль. Наконец, решение вопроса о соблюдении обоих этих условий не должно быть предоставлено произвольному суждению или воле вмешивающегося народа, а должно исходить из какого-нибудь организованного представительства культурного человечества.

Первое условие непосредственно вытекает из принципа социальной полезности, понимаемого в таком широком смысле этого слова, что оно становится синонимом «мирового блага». Определяя сущность отношений одного народа к другому, мы не можем найти для них иного критерия. Хотя в качестве принципа международной политики он несомненно грешит некоторой неопределенностью и другими недостатками, тем не менее всякий иной, более узкий, критерий, будет по необходимости еще более неопределенным и более несовершенным. Юридические споры относительно возможности применения термина «право» к международным отношениям, при отсутствии соответственной санкции, не могут поколебать наших выводов. Если мы не хотим вернуться снова к принципу «просвещенного эгоизма» и признать его единственной основой нашего отношения к народам, в то время как он был отвергнут всеми по отношению к отдельному человеку, если мы не станем настаивать на том, что беспрепятственное самоутверждение каждой нации, преследующей свои частные, минутные интересы, есть лучшая гарантия общего прогресса всего мира,—то мы должны будем признать высшим нравственным мерилом—благо всего человечества, рассматриваемого как единое органическое целое.

Бесполезно, однако, проводить аналогию между отношениями одного индивида к другому, принадлежащему к тому же обществу, и одного общества к другому, входящему в общее содружество народов. Хотя государственные деятели современной маккиавеллистической школы цинично утверждают, что высшим принципом поведения должны быть насущные интересы страны, вряд ли они при этом искренно верят, что таким путем будет достигнуто благо всего человечества; скорее они тем самым подчеркивают, что более высокая цель их очень мало интересует. С этой точки зрения всякий спор относительно «справедливости» подобного поведения неуместен, так как понятие «справедливости» и «правды» исключено с самого начала. Однако, предложенное нами мерило не может быть формально отброшено ни одной школой политических мыслителей, желающих установить общий принцип поведения по отношению к низшим расам. Никто не тратит больше слов, чем они, чтобы доказать, что мы не имеем права жертвовать благом какого-либо народа или мира в его целом ради наших частных национальных интересов.

Конечно, в Англии заявление лорда Розбери о том, что Британская империя есть «величайшее в свете агентство для насаждения общего блага, когда-либо известное миру», всегда будет служить главным., оправданием империализма.

К этому же утверждению присоединяется и лорд Салисбери, когда говорит, что «ход событий, которые я предпочел бы назвать актами провидения, заставил нашу страну оказать такое влияние на мировой прогресс, какого не запомнит история», и архиепископ Кэнтерберийский, когда провозглашает учение "об имперском христианстве", покоящееся на тех же утверждениях. С этой точки зрения легко понять, что каждый акт «империализма», выражающийся в насильственном вмешательстве в дела другого народа, может быть оправдан указанием на то, что он способствует прогрессу «мировой культуры».

Точно также все согласны в том, что вмешательство во внутреннюю жизнь народа должно приносить какие-нибудь существенные преимущества этому народу. С точки зрения высших теоретических соображений может казаться допустимым подавление или даже полное уничтожение какого-нибудь непрогрессирующего народа для того, чтобы расчистить место другому народу, социально более мощному и более способному использовать ради общего блага естественные богатства этой страны, в особенности, если признать неизбежность первобытной биологической борьбы за существование единственным или главным орудием прогресса. Если допустить, однако, что в высших стадиях человеческого прогресса сказывается постоянная тенденция заменять междоусобную борьбу живых индивидов и племен борьбой с окружающей естественной и моральной средой; если признать, что ради успешности этой после ней борьбы надо покончить с низшими формами соперничества и звать все человечество к солидарности чувств и симпатий,— тогда нетрудно будет установить две важных истину. Во-первых, что «территориальная экспансия»,направленная к тому, чтобы захватить в интересах наиболее «прогрессивных» рас все большую часть земного шара, не является сейчас такой «необходимостью», как это казалось раньше, ибо прогресс сводится постепенно к качественным улучшениям, требует все более интенсивной разработки естественных богатств и соответственного строя человеческой жизни. Мнимая биологическая необходимость вытеснять низшие расы основывается на узком, примитивном и чисто-количественном понимании человеческого прогресса.

Во-вторых, для прогресса человечества национальная самобытность, как источник его духовного обогащения и развития, считается настолько важным фактором, что только прямая физическая необходимость самозащиты может оправдать уничтожение того или иного народа. Одним словом, все согласны с тем, что «величайшее преступление народов—это уничтожение народности» (Le grand crime international est de détruire une nationalité)¹ Но даже и те, которые не идут так далеко в своей оценке национальности, согласятся, что здоровая политика требует, чтобы вмешательство в дела чужого народа, ограничение его независимости, было оправдано какими-нибудь выгодами для народа, оказавшегося в подчиненном положении, отчасти потому, что успехи общего дела цивилизации должны, главным образом, заключаться в улучшении нравов или условий жизни народа, свобода которого подвергается ограничениям, или измеряться им; отчасти же потому, что принцип самоцельности индивидуальной личности, требующий от государства, чтобы его принудительная власть была оправдана расширением сферы свободы тех, на кого она распространяется, должен применяться и к более обширному сообществу народов.

Не настаивая на неправильной аналогии между отдельным индивидом и народом, как организмами, можно, тем не менее, смело

¹ M. Brunetiere, цит 1. "Edinburgh Review", апрель 1900 года

сказать, что империалистическое вмешательство в дела «низших рас» должно оправдываться тем, что оно действительно преследует благо подчиненной расы. М-р Чемберлен не идеалист и его свидетельство может считаться locus classicus в этом вопросе. «Наше господство нал территориями, занятыми туземцами, может быть оправдано только в том случае, если мы сумеем доказать, что оно способствует их счастью и благоденствию».

Моральная защита империализма всегда основывается на утверждении, что фактически оба эти условия исполняются, т.-е. что политический и экономический контроль, насильственно присвоенный «высшими расами» над «низшими», действительно способствует развитию мировой цивилизации и обеспечивает подчиненным расам особые блага. Защищая принцип территориального расширения, британские империалисты ссылаются на услуги, оказанные нами Индии, Египту, Уганде и т. п.; они указывают на то, что прочие вассальные земли, в которых британское правление оказалось менее успешным, находились бы в еще худшем положении, если бы были предоставлены самим себе или другой европейской державе.

Прежде чем приступить к рассмотрению практического значения этого положения и к оценке фактов, определяющих и квалифицирующих цивилизаторскую деятельность других рас, необходимо указать на основную ошибку теории «империализма», заключающуюся в неисполнении третьего указанного выше условия. Можем ли мы спокойно поверить чести, духу общественности и сознательности соперничающих в империализме народов, что они подчинят свои частные интересы более широким интересам человечества ^ли благу каждой подчиненной расы, взятой ими под контроль?

Как мы уже указывали, никто не станет утверждать, что в мире существует такая полная и естественная гармония, при которой каждый народ, сознательно преследующий только собственные интересы, «ведется» как бы «невидимой рукой» по пути осуществления общих интересов и в особенности интересов подчиненных ему племен. Какая же может быть уверенность в том, что здоровый империализм будет действительно выполнять вышеизложенные требования? Разве кто-нибудь сомневается в том, что личные цели народа, расширяющего свои рынки и аннексирующего чужие территории, явятся главным или, вернее, единственным активным фактором, определяющим каждый шаг практического империализма? С первого же взгляда совершенно очевидно, что будет много случаев, когда специальные, частные, преходящие интересы развивающегося народа столкнутся с интересами мировой цивилизации, и что первым будет дано предпочтение перед вторыми. Поэтому, конечно, неблагоразумно принимать за гарантию выполнения условий здорового империализма непроверенное «ipse dixit» заинтересованной сторону.

¹ Из «Таймса» от 24 февраля 1902 года: «Гонг-Конг. 22-го февраля. Немецкие миссионеры спасшиеся после того, как миссионерский дом, в Фрайуене был разрушен китайиами, вернугись. Из Кянтона сообщают, что французский епископ собирается защищать ту?емцев, которые уничтожили берлинскую миссионерскую станцию. Первые известия показали, что существует вражда между католиками и туземными протестантами, но думают, что зачинщики воспользовались католицизмом как предлогом. Если епископ будет их защищать, положение миссий в Кванг-Тунге может сильно осложниться».

III.

Несмотря на то, что прогресс мировой цивилизации, как всеми признается, есть единственно справедливое моральное основание для политического вмешательства в дела «низших рас» и что единственным доказательством подобного прогресса может служить только политическое, промышленное и моральное воспитание подчиненной расы, необходимые предпосылки для доверия к подобным заявлениям все-таки совершенно отсутствуют.

Фактическое положение вещей, действительно, полно абсурдов Всякий империалистический народ претендует на якобы присущие ему права самому решать, какие низшие расы он возьмет под свое особое покровительство, или же приходить к соглашению со своими двумя или тремя ближайшими соседями относительно раздела какой-нибудь огромной части Африки на особые сферы влияния. Насаждая цивилизацию, никогда не стараются зрело обсудить, какими действительными или скрытыми силами прогресса обладают подчиненные расы, и никогда не ставят себе целью развить их и руководить ими. Цивилизация привозится из Европы в готовом виде, в виде ряда промыслов и ремесл, определенных политических учреждений, установленных религиозных догматов, которые прививаются людям, совершенно чуждым им по духу. В области политического управления прогресс откровенно приносится в жертву порядку. Судьба их обоих в одинаковой степени зависит от того, насколько быстро развиваются некоторые прибыльные коммерческие предприятия, или же от того, насколько сильна страсть увеличивать территории.

Время от времени вспыхивают ссоры между вооруженными народами белых, каждый из них настаивает на своем праве возложить на себя «цивилизаторское бремя», в какой-нибудь новой части земного шара; торговые компании стараются отнять друг у друга новые рынки, сами миссионеры различных сект и национальностей соперничают между собой из-за «поприща миссионерской деятельности» и пользуются политическими интригами и вооруженными силами для подкрепления своих притязаний. Все это представляет любопытный комментарий к теории «мандата на цивилизацию»¹

Очевидно, что этот порыв к самоутверждению сметает первый и основной момент всякого мандата — уверенность в том, что «облеченный мандатом» добросовестно выразит желание всех заинтересованных сторон и признает свою ответственность перед каким-нибудь юридическим лицом за исполнение вверенного ему дела. И, действительно, что же гарантирует, что такой доверенный не будет злоупотреблять данными ему полномочиями? Знаменательный факт, что половина трений между европейскими народами возникает из-за притязаний на звание «уполномоченного цивилизации» над низшими расами и их владениями; и этот факт сулит мало хорошего как в смысле искренности их намерений, так и в смысле моральной способности их выполнить, а потому желание поближе познакомиться с тем страстным стремлением взвалить на свои плечи чужое бремя, которое мы наблюдаем у современных народов, вовсе не должно считаться признаком цинизма.

Право на захват, аннексию и насильственное управление могло бы быть обосновано ссылкой на обязанности, полномочия или особые поручения только при условии, что притязающая на такое право сторона действительно уполномочена на это каким-нибудь подлинным представительным органом цивилизации, пред которым она признает свою ответственность, и что она действительно способна выполнить подобное поручение.

Другими словами, покуда не существует какого-нибудь настоящего международного совета, который мог бы наложить на цивилизованный народ обязанность воспитывать низшую расу, разговоры о «мандатах» представляют собою не что иное, как бесстыдней акт самоутверждения. Можно относиться, конечно, скептически к возможности осуществить подобный представительный совет в ближайшее время, но, пока он не существует, «расширяющие свои территории» народы поступили бы гораздо честнее, если бы откровенно признались, что коммерческие интересы или политическое честолюбие диктуют им «защиту» низших рас, а не говорили бы о каких-то поручениях, не имеющих за собой ничего реального. Если бы даже международные отношения были более тесными и движение, начавшееся с Гаагской конференции, утвердило бы постоянный авторитетный орган, представляющий все державы, решению которого подлежали бы не только ссоры между народами, но и все вопросы, связанные с разделением этой «цивилизаторской» деятельности, все-таки результат был бы сомнительным и по-прежнему грозила бы серьезная опасность. «Державы», приписывающие себе исключительное право на «цивилизацию», смогли бы обречь на гибельное и несправедливое подчинение народ, который в данный момент внушает миру тревогу—своим ли медленным развитием, постоянными ли волнениями или предосудительными обычаями— но для которого, тем не менее, свобода является главным условием дальнейшего развития. Помимо возможности таких роковых недоразумений существовала бы опасность возникновения самоуправной международной олигархии, которая под маской «цивилизации» приучилась бы жить, паразитируя на низших расах перекладывая на них ради их собственного блага» самую тяжелую и грязную работу в промышленной области и оставляя за собой всю честь и выгоду управления и надзора.

Анализ современных тенденций действительно указывает на некоторый сговор господствующих народов, который легко может представить в ближайшем будущем большую и серьезную опасность. Целый ряд трактатов и договоров между главными европейскими державами, начиная с Берлинской конференции 1885 г. по африканским делам, установившей нормы «дружественного раздела» западно-африканской территории, и аналогичного трактата 1890 года, установившего границы для английских, немецких и итальянских захватов в Восточной Африке, несомненно указывает на реальное сближение европейских держав; но цели, которые они ставят себе, и способы, которые они применяют, бросают странный свет на теорию «мандата». Если же к заботам об Африке мы прибавим заботы о Китае, где «европейские державы недавно предприняли совместное выступление в интересах цивилизации», то будущее покажется нам еще более грозным. Пока главной целью этого выступления была защита европейцев, политика отдельных держав была строго согласованной, но на короткий срок. Чем ближе становилось осуществление этой цели, тем ярче обнаруживалось глубокое расхождение в мотивах, которыми руководствовались различные народы Вся история европейских отношений в Китае в новейшее время есть не что иное, как циничное применение теории, возлагающей на нас «обязанность цивилизовать» Дальний Восток. Чисто разбойничьи экспедиции с целью навязать торговлю народу, единственным принципом которого в иностранной политике было держаться подальше от иностранцев, экспедиции, завершившиеся войной, обязавшей китайцев получать опиум из Индии; злоупотребление щедрым гостеприимством, которое в течение столетий оказывалось мирным миссионерам, недостойное оскорбление религиозных и политических учреждений страны, насильственное вымогательство торговых и политических «концессий» под видом наказания за судорожные акты мести; хладнокровный обмен убитых миссионеров на новые порты, на территорию в Киао-Чао или ювую пристань на Янг-Тзе для британских торговых судов; целый клубок угроз, лести и подкупов со стороны Англии, России, Германии, Франции и Японии, чтобы получить какую-нибудь железнодорожную или рудниковую концессию на исключительных условиях, вредящих интересам других; присвоение политической власти христианскими епископами и миссионерами и наглое расширительное толкование так называемой «экстерриториальности», в силу которого эти миссионеры требуют не только для себя, но и для всех новообращенных и для всех своих протеже полного из'ятия от подчинения законам страны — все это в достаточной мере показывает, как лживы все уверения, будто иностранная политика христианского мира и входящих в него народов вдохновляется в настоящее время желанием исполнить до конца возложенную на последних цивилизаторскую миссию.

В современной истории мы постоянно наталкиваемся на эгоизм, материалистическое, близорукое, национальное соперничество, иногда несколько смягченное случайными сговорами. Если когда-нибудь и была усвоена общая международная политика в обхождении с низшими расами, она основывалась не на моральном доверии друг к другу, а лишь на «сделках».

Весьма возможно, что политика «сделок» станет столь же постоянным и систематическим явлением в области политических отношений, какой она является в области коммерческих отношений, и что договоры и союзы, касающиеся политического управления и промышленной эксплуатации стран, занятых низшими расами, установят в ближайшем будущем хотя бы примитивные формы действенного интернационализма.

Однако, подобные политические соглашения в двух весьма важных отношениях колеблют доверие к цивилизации; между тем только доверие к цивилизаторским задачам западных народов может дать моральное оправдание контролю «цивилизации» над низшими племенами. Во-первых, избрание определенных сфер влияния или установление протекторатов Англией, Германией или Россией определяется, главным образом, частными интересами той или иной страны или смежностью их территорий или другими личными соображениями, а не каким-нибудь беспристрастным решением относительно особой компетентности их в деле цивилизации. Если бы, например, европейские державы были действительно воодушевлены желанием распространить западную цивилизацию на Китай ради его собственного блага и блага всего мира, то они могли бы более успешно выполнить эту задачу, поощряя влияние Японии, чем насаждая собственное, чуждое Китаю западничество. Однако, никому не приходит в голову предложить Японии подобный «мандат»; каждый народ думает только о своих текущих коммерческих интересах и своем политическом престиже.

Во-вторых, цивилизация низших рас, даже согласно принятым на Западе понятиям, нигде не признается настоящей целью управления. Даже там, где установлен и поддерживается определенный правопорядок, как, например, в Египте или в Индии, основной целью управления, а также общепризнанным критерием его успешности являются непосредственные экономические выгоды. Политическое управление страны повсюду направлено, главным образом, на быстрое, верное и прибыльное развитие туземных богатств и их дешевую эксплуатацию посредством труда туземцев под наблюдением белых. Обычно утверждают и верят, что этот курс очень благоприятен для туземцев, равно как и для торговли контролирующих держав, а также и для всего мира вообще. Что индусам и египтянам лучше живется теперь, чем до того, как они подпали под наше автократическое владычество, не только в материальном отношении, но и в отношении правосудия, может быть и верно; можно даже допустить, что многие из наших губернаторов и чиновников проявили некоторое беспристрастие и заботливость

относительно благополучия тех племен, которые были поручены (нами же самими) нашему попечению. Вряд ли, однако, можно искренно утверждать, что мы или какой-либо другой христианский народ управляет этими низшими расами, руководствуясь теми же самыми просвещенными принципами, которые мы исповедуем и иногда осуществляем в управлении собственной страной. Я намекаю здесь не на метод управления, а на его цели. В наиболее просвещенных европейских государствах и их главнейших колониях экономические интересы момента играют, конечно, достаточно большую роль, но они не поглощают собой настоящие и будущие задачи, встающие перед общественностью. Остается некоторый запас для игры неэкономических сил, для создания новых органических форм культурной жизни, для обогащения духа, для развития индивидуальности и общественности, что достигается независимым строем самоуправления. Вот что считается главными условиями здорового роста народа. Но это не менее важно и по отношению к низшим народностям, с той лишь разницей, что осуществление всех этих условий требует большего понимания и опыта. Главное обвинение, пред'являемое империализму по отношению к низшим расам, состоит в том, что он даже не собирается применять к ним тех принципов воспитания и прогресса, которые он применяет у себя в отечестве.

IV.

Если бы мы или какой-либо другой народ действительно взяли на себя заботу о воспитании «низших рас» в силу данного нам «мандата», как стали бы мы осуществлять этот мандат? Изучая религию, политические и другие учреждения и привычки данного народа и стремясь проникнуть в их истинный дух и в характер его способностей; изучая его язык и историю,—мы должны были бы прежде всего определить его место в естественной истории человека. Подобным же тщательным изучением страны, в которой он живет, а не только его земельных и рудниковых богатств, мы получили бы необходимое понятие об окружающей его естественной среде. Затем мы должны были бы осторожно подойти к нему, заслужить его доверие дружеским отношением и открыто пресечь все преждевременные попытки частных лиц эксплуатировать страну, в форме ли организации акционерных компаний для разработки рудников или концессий, что могло бы набросить тень на бескорыстие нашего поведения,—и тогда мы при известном старании стали бы действительно их руководителями. Даже, если бы оказалось необходимым проявить некоторое принуждение, нам следовало бы отодвинуть его на задний план, как последнее средство, главной целью поставив себе уяснение и развитие всех наличных здоровых, свободных внутренних сил, обусловливающих прогресс.

Распространение истинных принципов самоуправления и органическое развитие промышленности на протяжении всей тропической полосы является той целью, которую должна поставить себе просвещенная политика культурной взаимопомощи.

Каковы же факты? Никем, даже Великобританией, едва ли не самым главным «уполномоченным цивилизации», не было сделано ни одной серьезной организованной попытки, чтобы использовать дух научной беспристрастной пытливости для разрешения вопроса о судьбе племен, над которыми она господствует¹. Труда Aborigènes Protection Society (Общества покровительства туземцам) и недавний отчет «Комитета Туземных Рас» (The Naitve Races Commitee) относительно Южной Африки показывают, какое широкое поле деятельности открыто для дальнейшей работы и как незначительны те слабые попытки, которые до сих пор заменяли собой систематическое исследование ² Все это вполне естественно. Белые пионеры этих стран редко в состоянии исполнить требуемую от них работу. Природные наклонности торговца, солдата и профессионального путешественника мало пригодны для скромного беспристрастного изучения человеческой жизни, а миссионеры, которые должны были бы способствовать этому больше всех других, очень редко наделены необходимым запасом любви к науке или эрудицией.

Даже имеющимися у нас сведениями, которые могли бы просветить нас и служить некоторым руководством, редко пользуются в наших органах управления туземными расами. Правда, есть кое-какие признаки, что в некоторых местностях нашей империи сознание необходимости изучения этих племен пробуждается: администраторы, в роде Джорджа Грея, Лорда Рипона и Маршалла Клярка, с большим вниманием, опытом и осторожностью приступили к созданию органов самоуправления. Протекторат, осуществляемый в, Базутолэнде и в стране Кхама в Южной Африке, реставрация органов туземного управления в провинции Майзор и разумный отказ от вмешательства во внутренние дела индийских вассальных государств — суть благоприятные признаки более просвещенной политики.

В частности, либеральные идеи относительно порядка управления низшими расами заметно модифицируются. Представление о том, что существует всего лишь одна твердая, справедливая и рациональная система управления, пригодная для людей всех состояний и племен, воплощенная в избирательных представительных учреждениях Великобритании и что наша обязанность прививать эту систему низшим племенам как можно шире и с наименьшими изменениями, не считаясь с их прошлой историей и их настоящими возможностями и чувствами, постепенно начинает исчезать. Тем не менее Америка, недавно вступившая на путь непреклонного империализма, все-таки заслуживает упрека в том, что об'являет «миссией Соединенных Штатов» распространение «палочной» цивилизации среди язычников. Раз стали при-

¹ Недавно образованное «Американское общество в память мисс Мэри Кингс-лей» для изучения рас этого материка—первый шаг на правильном пути.

² Мы не хотим этим умалять достоинство прекрасных работ указанных выше Общества и Комитета. Они хорошо и правильно использовали свой материал Недостает главным образом труда, составленного по первоисточникам,

знавать, что различные пути ведут к цивилизации, что глубокие расовые отличия и разнообразие местных условий не допускают скороспелого введения иноземных учреждений, не считающихся с преемственностью идей и самобытностью существующих установлений, — значит, стали выявляться истинно научные и гуманные соображения. Сейчас начинают уже требовать, чтобы туземным племенам в пределах нашей империи была обеспечена большая свобода саморазвития и чтобы имперское правительство ограничивало свое вмешательство защитой от внешних врагов и поддержанием порядка внутри страны.

Настоящая «имперская» политика лучше всего иллюстрируется на примере Базутолэнда, который был избавлен в 1884 году от агрессивных притязаний Капской колонии, находивших поддержку у пр)-мышленных эксплуататоров.

Здесь Британское имперское правительство представлено комиссаром и несколькими британскими должностными лицами, которым подсудны дела о серьезных, нарушениях порядка, с небольшим отрядом туземной полиции под командой британских офицеров. В остальном сохранены все старые политические и экономические учреждения страны: она управляется вождями, под начальством главного вождя, подчиненного неформальному контролю общественного мнения в лице национального собрания; административная власть, заключающаяся главным образом в праве переделять земли, а также юрисдикция по обычным делам предоставлены вождям.

«Уже в 1855 году Мошеш запретил «выкуривание» ведьм, а теперь британским властям удалось уничтожить самые зловредные и оскорбительные церемонии, практикуемые каффрами. В других отношениях они почти не вмешиваются в привычки туземцев, надеясь на то, что время, мир и миссионеры сумеют постепенно цивилизовать народ». «Европейцам не разрешается арендовать земли и требуется разрешение даже для содержания лавки. Ни один рудник не разрабатывается ими. Европейским изыскателям не разрешается приезжать для разведок, так как власти придерживаются политики сохранения страны для туземцев, и ничто так не тревожит вождей, как появление представителей этого спекулятивного класса, который, будучи допущен сюда, очень скоро лишил бы их собственности» ¹

Эти принципы наглядно указывают тот путь, по которому наш империализм отступил от идеала «цивилизаторской миссии».

Самая сильная и в последнее время самая значительная борьба происходит в Южной Африке между политикой Базутолэнда и политикой Иоганнесбурга и Родезии, так как именно в этой борьбе мы можем нащупать разницу между «здоровым» империализмом, посвятившим себя покровительству, воспитанию и органическому развитию «низшей расы», и «нездоровым» империализмом, который обрекает эти расы на экономическую эксплуатацию белых колонистов, пользующихся ими, как «живым инструментом», а их землями, как хранилищами руды и других сокровищ.

¹ М-р Брайс "Впечатления от Южной Африки", стр, 422,

V.

Нельзя игнорировать, что этот «более здоровый империализм» родился уже с из'яном; при его историческом зарождении были сделаны ошибки почти во всех частях земного шара. Ранний империализм таил в себе два основных побуждения: жажду «сокровищ» и жажду невольников.

Золото и серебро, бриллианты, рубины, жемчуга и прочие драгоценности, представляющие самую концентрированную форму портативных и устойчивых в своей ценности материальных благ, благодаря которым люди по воле шального случая, неожиданного счастья, хитрости или насилия могут сразу разбогатеть,—с древнейших времен Тира и Карфагена определяли собой главнейшие пути отдельных пионеров и целых народов и положили основание господству белых над цветными расами. Начиная с Офира, Голконды и Ориноко до Ашанти, Кимберлея, Клондайка, Трансвааля и Машоналэнда повторяется та же самая история: к драгоценным металлам прибавились олово и медь, с ранних времен ставшие об'єктами более легкой и менее рискованной торговой предприимчивости, а развитие машинного хозяйства подняло источники угля и железа на уровень сокровищ, достойных захвата и эксплуатации цивилизованными народами. Однако, золото до сих пор продолжает оставаться трагическим центром империалистического тяготения.

Но наряду с этими мотивами и даже гораздо сильнее их было желание получить вспомогательную силу в лице невольников и крепостных. Самой ранней, самой обширной и самой выгодной торговлей в мировой истории была торговля невольниками. Еще в ранние годы территориальная экспансия была направлена не столько на захват чужих стран, сколько на приобретение достаточного количества невольников, которых можно было бы экспортировать в страну победителей. Ранний империализм государств Греции и Рима руководствовался теми же мотивами. Греки и римляне редко устраивали большие постоянные поселения среди варваров, которых они покоряли, но, довольствуясь установлением своей военной и судебной власти, достаточной для охраны порядка и взимания дани, они увозили огромные количества рабов в свои страны для эксплуатации их рабочей силы. Греческие города были большей частью приморскими, промышленными и коммерческими центрами; рабами, которых они привозили с Востока или из Скифских и Фракийских "hinterland"-ов они пользовались для своих кораблей, доков, рудников, а также в качестве ремесленников и городских рабочих. Рим, столица земледельческого государства, эксплуатировал рабов по принципам «плантаторской системы». Дешевым принудительным трудом рабов Рим сгонял с земли крестьянство, бросавшееся в Рим, где оно существовало главным образом за счет общественной благотворительности, пополнявшейся данью от римских побед

Современный империализм в его отношении к «низшим расам» представляет в существенных чертах то же явление: он применяет другие методы, другие, более гуманные мотивы умеряют его экономическую жадность, но анализ показывает, что он в своей основе носит тот же характер. Там, где белые люди «высшей расы» находили подходящие дикие или первобытные племена, владеющие землями, содержащими богатые минеральные или агрикультурные ресурсы, они всякий раз, когда чувствовали в себе достаточно сил, принуждали их работать ради своих выгод: они либо производили работы на землях этих туземцев, принуждая их работать за нищенское вознаграждение, либо даже перевозили их в качестве рабов или прислуги в другую страну, где их рабочая сила могла быть более выгодно использована. Установление власти для принуждения «низших рас» к торговым сношениям является обычно первой стадией империализма. Китай является в этом отношении классическим примером для современного момента; он наглядно показывает тот скользкий путь, по которому спорадическая торговля, проходя через «трактаты», временно уступленные порты, таможенный контроль, право внутренней торговли, рудниковые и железнодорожные концессии, доходит до аннексий и откровенной эксплуатации человеческих и естественных ресурсов страны.

Торговля рабами или принудительный захват и экспорт туземцев из их собственной страны в чужую в своей неприкрытой форме почти исчезли у западных народов (за исключением Бельгии и Конго) так же, как и эксплуатация покоренных народов в качестве рабов у них же на родине².

Вся экономическая основа промышленной эксплуатации низших рас изменилась вместе с современными условиями жизни и промышленности. Эта перемена двоякого рода: узаконенное положение раба уступило место положению наемного рабочего, и самой выгодной эксплуатацией наемного труда низших рас оказалось применение его для разработки ресурсов их собственных стран под надзором белых и для наживы белых.

¹ М-р Гильберт Муррей. «Либерализм и Империя», стр. 126—129. Бримлей Джонсон.

² В Британском протекторате Занзибара и Пембы рабство, однако, еще существует (несмотря на декрет султана об эмансипации, изданный в 1897 году), и Британские суды признают это положение вещей законным. Мисс Эмилия Гетчинсон, которая принимает участие в Friend's Induststrial Mission в Пембе, говорила, что прошло всего 5 лет с тех пер, как узаконенное рабство было уничтожено в Зензибаре и Пембе. Все, включая и тех, кто хотел, чтобы освобождение произошло постепенно, были недовольны настоящим положением вещей. Из населения 25.000 рабов^ числившихся в Пембо, меньше 5000 были освобождены по декрету (Anti Slaveal Socicet Annual Meeting, 4 апреля 1902 года).

«В древние времена предприниматель, если бы даже и мог, не ушел бы из своей страны для эксплуатации труда каких-нибудь ливийцев или скифов на их родине. Если бы он ушел, ему не так легко было бы вернуться. Он находился бы фактически в изгнании. С другой стороны, он не был бы полным хозяином своих рабов, пока они оставались у себя на родине. Если бы рабы принадлежали к одному племени и оставались бы в своей стране, они легко могли бы восстать и разбить свои цепи. Если бы сильная власть и могла предупредить эти явления, для отдельных рабов было бы все-таки гораздо легче бежать — соображение, во всяком случае, очень серьезное. В новейшие времена увеличивающаяся легкость передвижения дала возможность белым людям раз'езжать по всему миру, не испытывая настоящего чувства изгнания и не теряя надежды в любой момент вернуться домой. Наше правительство, сравнительно с прошлым, обладает огромной силой, а превосходство наших орудий делает всякое возмущение почти невозможным. В виду этого мы не пытаемся импортировать негров, китайцев и полинезийцев в Великобританию: оппозиция рабочего класса была бы бешеной. Даже в том случае, если бы с рабочими удалось справиться, все равно, цветные люди слишком скоро погибли бы от нашего климата. Вся экономическая кон'юнктура за то, чтобы цветные люди работали у себя на родине» ¹

Однако, подобное заключение требует некоторой оговорки по отношению к европейским колониям. Британская колония в Квинслэнде и французская Новая Каледония еще до сих пор питаются законтрактованным трудом полинезийцев; Наталь был в значительной мере «разработан», подобным же образом, трудом «кули», тогда как труд китайцев, свободный или законтрактованный, нашел себе применение в Стрэйтс-Сеттльментс, Бурме, Борнео, Новой Гвиане, северной и восточной Австралии и во многих частях Америки, Океании и Африки, пока это не было ограничено или запрещено законом. Тем не менее общая тенденция клонится сейчас к тому, чтобы цветных людей эксплуатировать на их родине или же в какой-нибудь соседней стране, к климатическим условиям и характеру которой они могут легко приспособиться.

Главное экономическое условие, благоприятствующее этому новому курсу, заключается не в том, что белые настоящего времени охотно пребывают за границей, а в том, что постоянно возрастает спрос на тропические товары и что обильный приток капиталов из современных промышленных государств ищет помещения во всем мире, где дешевый труд можно применить к разработке богатых естественных ресурсов.

Древние увозили дикарей к себе на родину, потому что нужен был их труд, а не их земля; мы же, люди новейшего времени, желаем, чтобы дикари эксплуатировали свои земли ради нашей выгоды. Потребность в тропических земледельческих продуктах, к которым принадлежат рис, чай, сахар, кофе, резина и т. д., первоначально зароненная тор-

¹ Муррей. «Либерализм и Империя», стр. 141.

говлей, так быстро развилась и укоренилась, что нам необходимо большее количество этих продуктов, чем может доставить торговля с плохо дисциплинированными расами; нам необходимо организовать промышленность при помощи западной науки и западного капитала и обеспечить себе новые запасы. То же самое нужно сказать относительно минеральных богатств стран, принадлежащих низшим расам; западный капитал и западная промышленность требуют себе права производить разведки и эксплуатировать эти ценности. Вся история империализма, в его отличие от колониальной политики, ясно иллюстрирует эту тенденцию. Наши первые организованные сношения с низшими расами возникли при содействии торговых компаний, которым были дарованы привилегии селиться среди них и право управлять ими, поскольку это было необходимо для их главной цели, т.-е. для ведения торговли с туземным населением. Первоначально небольшие, эти поселения предназначались исключительно для торговли, а не для политической экспансии или фактической колонизации новой страны. Так было в Америке с «Лондон-Плимутской Компанией», с «Компанией залива Массачусетс» и «Компанией Гудзонова залива», хотя здесь очень скоро дали себя знать и другие чисто колонизационные цели. Наше первое появление в Вест-Индии выразилось в основании торгового поселения «Лондонской Компании» в Барбадосе; основание нашей великой Восточной Империи было заложено торговыми операциями Ост-Индской Компании, а Золотой Берег был занят «Королевской Африканской Компанией» в 1692 году. Голландия и Франция руководствовались теми же мотивами, и тропические и подтропические поселения, которые позднее перешли из их рук в наши, большей частью возникли в силу чисто коммерческих интересов, а власть над ними совершенно откровенно сводилась к коммерческой эксплуатации ¹.

В более поздние времена выгодное помещение капитала и эксплуатация туземного труда, т. наз. система плантаций, играет доминирующую роль в политике новых компаний, и «Британская Компания Северного Борнео», «Компания Сиерра Леоне», «Королевская Компания Нигера», «Восточно-Африканская Компания» и «Южно-Африканская Британская Компания» уже больше не представляют из себя типично торговых учреждений; они все больше отдаются делу контроля над развитием местного земледелия, над эксплуатацией рудниковых богатств туземными силами под руководством белых в интересах снабжения западных рынков. Во многих частях света только коммерческий или главным образом коммерческий интерес и образ действий создали то ядро, из которого вырос империализм: ранние торговые поселения превратились в промышленные поселки, в концессий на землю и на ее минеральные богатства; промышленный поселок требовал вооруженной силы для своей защиты, для вымогательства новых концессий, для пресечения всяких посягательств на неприкосновенность соглашений и для

¹ С. Морис «История колонизации», том II, стр. 60.

наказания всякого нарушения порядка; таким образом, выступают другие интересы, политические и религиозные, и прежнее торговое поселение приобретает более ярко выраженный политический и военный характер, бразды правления обыкновенно от компании переходят к государству, и неясно выраженный протекторат постепенно принимает форму колониального захвата. Сиерра-Леоне, Уганда, а с недавних пор и Родезия — могут служить примером подобной эволюции.

VI.

Современная история отношений западных народов к низшим расам, занимающим земли, на которых мы устроили свои поселения, бросает любопытный свет на так называемую теорию «мандата на цивилизацию». Превращение поселка в настоящую колонию обычно сопровождается уничтожением низших рас или путем войны и частного избиения, как это мы видели на примере австралийских бушменов, африканских бушменов и готтентотов, краснокожих индейцев и маорийцев, или же путем насильственной прививки им столь же гибельных привычек цивилизации¹. Вот что означает, когда говорят, что «низшие расы», вступая в контакт с «высшими расами», обнаруживают «естественную» тенденцию к вымиранию. Сколько в этом процессе имеется элементов «естественности» или «необходимости», видно из того факта, что только те низшие расы обнаруживают эту тенденцию, которых белые поселенцы не могут выгодно эксплуатировать—либо потому, что они чересчур «первобытны» для индустриализации, либо потому, что спрос на труд так незначителен, что в их рабочей силе никто не нуждается.

Если же высшие расы селятся на землях, где рабочая сила низших рас может быть выгодно использована в земледелии на рудниках или в домашнем хозяйстве, последние вовсе не спешат умирать, а превращаются в класс рабов. Так обстоит дело не только в тропических странах, где белые не могут образовать настоящих колоний, не имеют возможности работать и прокармливать свои семьи, пользоваться безопасностью и довольством и где тяжелый ручной труд, если он вообще нужен, может быть выполнен только «цветными людьми», — но даже в тех странах, где белые имеют возможность селиться, как, например, в некоторых частях Южной Африки и в южной части Соединенных Штатов.

¹ М-р Брайс (Romanes Lectures 1902, стр.32) пишет: «Мне говорили в Гавайи что уменьшение туземного населения с 300.000 человек во времена капитана Кука до 30.000 в 1883 году, главным образом, обусловливается тем, что деревянными домами заменили старые вигвамы, стены которых, сплетенные из длинных трав, представляли естественную вентиляцию, и что ввели в употребление одежду, которую туземцы, привыкшие носить только полотняный пояс, не меняли и не сушили, когда она промокала от дождя >.

Вступив в эти страны для торговых целей, мы остаемся в них ради их промышленной эксплуатации, обращая в свою пользу принудительный труд низших рас. Это типичное явление империализма, поскольку он касается управления низшими расами; если последних не убивают, их насильно подчиняют белому начальству, преследующему свои цели.

С уничтожением юридических форм рабства его экономическая сущность не исчезла. Я не собираюсь рассматривать здесь общий вопрос, насколько типичные черты рабства дают знать о себе во всяком наемном труде, но хочу установить факт, что империализм покоится и существует на «подневольном труде», т.-е. труде, которым туземцы не стали бы заниматься без прямого или косвенного принуждения, исходящего от их белых господ.

Существует много различных форм «подневольного» труда.

Где бы ни возбуждался вопрос о» промышленном развитии тропических или подтропических стран для земледельческих или горнопромышленных целей, белые хозяева наталкиваются на те же самые препятствия. Отчет «Парламентской Комиссии» 1842 года о положении Вест-Индии после освобождения рабов в сжатом виде формулирует эту проблему: «Работникам дана возможность жить хорошо и даже разбогатеть, при чем они не обязаны работать в поместьях плантаторов больше, чем три или четыре дня в неделю, и больше пяти или семи часов в день, так что у них нет делания и оснований исполнять надлежащее количество работы». Причина этого несоразмерно малого количества работы (сколько белых в Вест-Индии работают пять или семь часов в день?) заключается в том, что туземцы получают высокую заработную плату; последнее, в свою очередь, приписывается «тем легким условиям, на которых неграм было предоставлено пользование землей». Другими словами, Комитет считал, что «дешевизна земли была главной причиной возникших затруднений и что эта дешевизна явилась естественным результатом избытка плодородной земли, превышающей потребности наличного населения».

Негр соглашается работать только пять — семь часов в день и то за очень высокую плату, потому что он имеет возможность просуществовать на собственной плодородной земле. Белые хозяева наталкиваются на те же затруднения всюду, где низшие расы обладают таким количеством пахотной земли., которое удовлетворяет их примитивные, не развивающиеся потребности: они либо отказываются работать за плату, либо не хотят работать продолжительное время за недостаточный заработок.

Профессор Айрланд пишет: «Весь вопрос может быть сведен к следующему: какие средства существуют для того, чтобы заставить жителей тропиков заняться постоянной и длительной работой, если местные условия таковы, что, благодаря щедрости природы, все потребности могут быть удовлетворены без значительной затраты труда?»

¹ «Тропическая колонизация», стр. 155 (Макмилл и К⁰).

Существуют только две подлинно-экономические силы, которые могут заставить этих людей выбросить свою рабочую силу на рынок в широких размерах. Первая из них — рост населения, благодаря которому увеличивается трудность получить все необходимые средства существования от земли, вторая заключается в появлении новых потребностей и повышении общего уровня потребления.

Эти два условия могут рассматриваться, как естественные и вполне законные поводы для перехода к наемному труду, и, действительно, в большинстве тропических стран они оказывают именно такое влияние, в особенности там, где поселения белых заняли самые лучшие участки земли, У низших рас, у которых рост населения сдерживается огромной смертностью, увеличиваемой в еще большей мере войной и детоубийством, у которых новые потребности развиваются очень медленно, эти факторы играют ничтожную роль; но у более развитых народов они оказывают большое влияние. К несчастью, действие этих естественных сил сказывается крайне медленно и не может быть в значительной степени ускорено; белые промышленники слишком торопятся использовать богатства страны и удалиться с крупной и легкой наживой. В этом отношении типичен пример Южной Африки. Здесь очень многие племена Банту легко усваивают йовые потребности л охотно продают свой труд ради их удовлетворения. Многие из них, особенно базуты, переросли свою убогую землю и готовы покинуть свою родину ради хорошего заработка. Но обширная горная промышленность, выросшая в течение нескольких лет до гигантских размеров, не моокет ждать, пока скажутся результаты воздействия естественных факторов; владельцы рудников стремятся искусственным способом создать рынок дешевого труда, и отсюда — бешеные усилия захватить континенты Африки и Азии и увести с собой массы занзибарцев, арабов, индийских кули или китайцев или обойти процесс естественной экономической необходимости окольным путем общественного или личного принуждения.

Самая простая форма этого принуждения заключается в применении вооруженной силы к туземцам; таким образом их «убеждают соглашаться». Лучшей иллюстрацией этого воздействия может служить тактика Южно-Африканской «Chartered Сотрапу», применявшаяся до 1897 года ¹. Когда вожди племен не доставляли ей рабочих рук, компания высылала туземную полицию, и та сгоняла «рабочих». Помимо

¹ Сэр Ричард Мартын в своем донесении устанавливает, что туземные комиссары прежде всего старались получить рабочие руки через индунасов, но, не добившись желаемого, получали их силой».

Говард Генсман, защищая административную деятельность компании в своей «Истории Родезии» (Блаквуд и Сыновья), признает эту практику законной, описывая ее следующим образом: «В Родезии туземец, отказавшийся работать (за плату), вызывался к туземным комиссарам, и его отправляли в какие-нибудь рудники или на общественные работы по близости, при чем его труд оплачивали по сравнительно высоким ставкам, его кормили и давали ему пристанище, а затем по истечении трехмесячного срока ему разрешалось вернуться в свою деревню, где ему позволяли оставаться до конца года» (стр. 250).

своего незаконного характера, подобная практика ничем не отличается от «corvée» или узаконенной барщины туземцев в Натале и в полной мере соответствует «указу о принудительных работах», принятому законодательной властью Золотого Берега в декабре 1895 года и восстановившему устарелый обычай, в силу которого считается «обязательным для людей из рабочего класса работать для общественных нужд по первому требованию старшин или других туземных властей»; этот указ уполномочивал правительство требовать от туземных старшин такого количества носильщиков, какое было необходимо для предполагаемой экспедиции в Кумази ¹

Воинская повинность, принимая внешне «культурные» формы европейского набора, проводится не только в критические моменты, кюгда обычные экономические стимулы оказываются недостаточными, как например, экспедиции в Кумази или в Южной Африке, где труд туземцев сб'явлен принудительным, но и в нормальных условиях промышленной деятельности. Классическим является пример со свободным государством Конго, где среди населения производится набор в «милицию» номинально для защиты страны, а в действительности для службы в предприятиях «резиновой» и прочей промышленности, принадлежащих государству и его «привилегированным компаниям». Не взирая на декреты, дарующие «une protection spéciale aux noirs» (особое покровительство черным) и утверждающие, что «l'esclavage, rpéme domestique, ne saurait être reconnu officielement» (рабство, даже домашнее, не может быть официально признано), — устанавливается система «добровольных» наборов в «милицию» для обслуживания «плантаций и предприятий, имеющих общественное значение». Справедливость следующего мнения м-ра Фокс-Борна подтверждается многими доказательствами. «Force publique» (общественная армия с ее «agriculturs soldats» (солдатами-земледельцами) и другими подчиненными ей чинами, если не употребляется для военных экспедиций, применяется для надзора за артелями настоящих рабов или же для сбора «дани» с злополучных аборигенов страны, чье право жить у себя на родине признается только при условии высокой оплаты этого права ². Поскольку «принудительный труд рассматривается просто, как статья государственного дохода или система натуральной повинности, его нельзя осуждать как безусловно несправедливый или обременительный институт, как бы на практике им ни злоупотребляли. Всякий налог есть «принудительный труд», независимо от того, взимается ли он в деньгах, в товарах или в услугах. Когда такой «принудительный труд» ограничен требованиями благоустроенного управления и правильно и разумно установлен, он не слишком обременителен Момент «закрепощения», который таится в нем, неизбежен при всякой форме правления.

¹ Г. Р. Фокс-Берн.—«Белые и черные в Южной Африке», стр. 63.

² "Рабство и его формы в Африке", стр. 11.

Но дело обстоит совсем иначе там, где принудительная власть правительства и налоговое обложение проституируются в целях коммерческой наживы, где издаются законы, взимаются налоги, и вся машина общественного управления утилизируется для регулярного снабжения достаточным количеством дешевого, доброкачественного и покорного труда акционерных компаний или частных лиц, занятых разработкой рудников, земледелием или другой промышленностью.

Там, где «низшие расы» занимают земли, богатые земледельческими, минеральными или другими благами, белые поселенцы подвергаются двойному искушению. Им хочется завладеть землей и в то же время воспользоваться дешевым трудом туземцев ради своей наживы. Если туземцы слишком неразвиты или не поддаются приручению и обучению техническим приемам, они подлежат изгнанию или уничтожению, как это было с «дикими кочевниками»: бушменами в Австралии и Южной Африке, с негритосами, борорами, веддами и т. п. и даже индейцами Северной Америки. Война, убийства, спиртные напитки, сифилис и прочие болезни цивилизации являются орудиями их уничтожения, обыкновенно скрывающимися под громким именем «контакта с высшей культурой». Земля, очищенная таким путем от туземцев, переходит во владение белых, и белые люди оказываются перед необходимостью либо обрабатывать ее собственными руками, либо делать это при посредстве других низших, но работоспособных народов: в этих целях был введен рабский труд в Соединенных Штатах и Вест-Индии и барщина в Натале, Британской Гвиане и т. п:

Но там, где низшие расы можно выгодно использовать в качестве рабочей силы для обработки их же собственной земли, где они могут быть сельско-хозяйственными рабочими, рудокопами или домашней прислугой, белые из личных интересов устанавливают систему принудительного труда. В большинстве тропических и подтропических стран туземец может своим личным трудом и трудом своей семьи с легкостью получить от земли достаточные средства для существования. А потому, чтобы принудить туземца наняться к белому в услужение, надо такому порядку вещей положить конец. С этой целью у нас в Великобритании старались произвести известное давление на правительство, требовали от него, чтобы туземцев лишили возможности жить, как прежде, с доходов своей земли. Их земля,— а если это пастушеский народ, то их скот,—становится предметом захватов.

"Torrens Act", по которому в 1852 году доктрина «государственных доменов» была применена к Южной Австралии, фактически превратив всю страну в коронную землю, хотя и был издан без злого умысла, создал тем не менее пагубный прецедент: он не только содействовал захвату этих земель британскими поселенцами, но дал повод для еще более гнусных злоупотреблений бельгийских авантюристов в Конго. Белые поселенцы или пионеры, опираясь иногда на закон, иногда же пуская в ход силу и обман, систематически захватывают плодородные или богатые минералами земли туземцев, прогоняют их на менее плодородные участки, нарушают их кочевые привычки и затрудняют им возможность добывать себе пропитание единственным известным им способом.

Главная цель подобной политики заключается в том, чтобы склонить или принудить туземцев отказаться от древней родовой жизни на своей земле и пойти в наемники к чужакам, и политика эта имеет обычно успех. Туземцы, не зная своего положения, нередко полагают, что отчуждение земель или минеральных богатств или законтрактование их труда—дело свободного соглашения.

Однако, современная история Африки богата примерами, доказывающими противоположное.

История комбинированного плутовства и преступления, при помощи которых Лобенгула, сам не понимая того, что он делал, был вынужден подписать отречение от «прав», которыми он не обладал, в пользу Chartered Company, еще не имеет своего конца, но ее внешние очертания крайне просты и вместе с тем поучительны.

«Свободний договор», предполагающий добровольное соглашение между сторонами, полное понимание его сущности и приблизительную эквивалентность их выгод, представляет редкое исключение в сделках между высшей расой и низшей. Каким способом добиваются политических трактатов и промышленных концессий, можно узнать из описаний майора Трестона¹ который в 1893 г. был послан для заключения договора в Уганду.

«Мне было поручено через полковника Кольвиля заключить договор с Кавалли; в силу этого договора он ставил себя под покровительство Британии; в действительности у меня имелась целая пачка печатных договоров, которые я должен был давать подписывать возможно большему числу людей, Подписание договора—веселый фарс, тем не менее он должен был произвести сильное впечатление на туземные властителей и был равносилен оккупации их земли. Modus operandi приблизительно таков: обтрепанный, неопрятный европеец, который во всякой цивилизованной стране был бы схвачен полицией, как бродяга, высаживается в туземной деревне; народ убегает; он кричит им, чтобы они вернулись, держа перед ними бусы, стоимостью в один шиллинг. Кто-нибудь из туземцев посмелее возвращается, наконец, он получает нитку бус, и ему говорят, что, если он приведет вождя, он получит гораздо больше, в конце концов, корыстолюбие преодолевает страх, вождь приходит и получает свои подарки; так называемый переводчик делает вид, что объясняет договор вождю. Конечно, последний не понимает ни единого слова, но он очень доволен, так как получает в подарок еще некоторое количество бус; вождь

1 "Личный опыт в Египте и Уньоро". (Муррей).

ставит знак на печатном договоре, и переводчик—тоже; бродяга, утверждающий, что он представитель крупной державы,—подписывает свое имя. Вождь берет бумагу несколько нерешительно, так как смотрит на все происходящее, как на новое, а потому опасное чародейство. Лодка от'езжает, и новый союзник и протежэ Англии или Франции немедленно бросает подписанный договор в огонь».

Эта циничная картина, не лишенная подлинного юмора, рисует с необычайной яркостью формальную сторону процесса «имперской экспансии» в его отношении к низшим расам. Можно себе отлично представить, что если таковы методы, применяемые представителями правительства, то методы частных скупщиков концессий и подавно не отличаются большей добросовестностью. Действительно, «политический протекторат» и «земельная концессия» в большинстве случаев так безнадежно перепутаны между собой, что, когда какой-нибудь авантюрист, имеющий военное или полувоенное поручение, переходит через границу в дикую страну, он может смело рассчитывать, что его правительство подпишется под всяким выгодным делом, которое он там обделает.

Но если политическая экспансия подчинена обычно, по крайней мере в Англии, целям промышленной эксплуатации, тем не менее договор или концессия на землю или на ее недра не имеет никакой ценности, если нельзя распоряжаться трудом туземцев. Хотя захват земель и облегчает снабжение белых туземным трудом, ограничивая количество пастбищ и свободной пахотной земли, тем не менее обыкновенно этого оказывается недостаточным. И вот пускаются в ход различные хитрости, чтобы оказать давление на отдельных земледельцев и принудить их к продаже своей рабочей силы. Самое простое средство, если не считать прямого насилия, заключается в подкупе вождей для того, чтобы они со своей стороны оказали «воздействие» на членов своего племени. Такова была система, применявшаяся филантропически настроенным графом Греем для получения рабочих на рудники Родезии ¹. Такой торг либо с «старшинами» племен, либо с отдельными туземцами обыкновенно ведется профессиональными комиссионерами, применяющими всякие виды хитрости и обмана, чтобы принудить невежественных туземцев продать свою рабочую силу. В трансваальских рудниках эти злоупотребления достигли таких чудовищных размеров, что «погубили рынок труда»: владельцы рудников в поисках, рабочих вынуждены были ухо-

¹ "Мы предлагаем назначить старшинам, если они окажутся достойными доверия, жалование в 5 фунтов в месяц и предоставить в их распоряжение дом. Тогда индунасы будут ответственны перед правительством за поведение своих людей». Это, по мнению графа Грея, «есть наилучший способ обеспечить получение наиболее значительного количества доходов в будущем в виде налога на хижины и большого количества рабочих рук для работы в рудниках". «Тайме», 28 ноября 1896 года.

дить все дальше в глубь страны и, наконец, обратились за помощью к правительству, прося об уничтожении института частных комиссионеров и установлении на их месте ответственных правительственных чиновников. Точно так же и в бурской республике и в Капской колонии захват земель и закрепощение туземцев были главными причинами пограничных стычек, постоянно повторявшихся в истории Южной Африки. Захват бурами или британскими колонистами туземной территории и запретных участков или присвоение ими скота с пограничных пастбищ доводили дело до карательных экспедиций, в результате которых снова конфисковывались земли и захватывались пленные. Сперва их ставили в положение рабов, а в последнее время употребляли на работах в качестве «учеников» или «законтрактованных» рабочих.

Случай в Бечуаналэнде в 1897 году представляет довольно яркую иллюстрацию к сказанному. Ничтожное местное побоище из-за пустой обиды, нанесенной пьяному туземному князьку, в котором приняла участие сотня или две вооруженных каффров и которое с легкостью было прекращено небольшим отрядом добровольцев, получило громкое название «мятежа». Оно послужило поводом для изгнания 8.000 туземцев из мест, «неотъемлемо» предоставленных им актом аннексии Бечуаналэнда от 1895 года, и для конфискации этих земель в интересах британской оккупации. Остальное же население, численностью около 30.000 человек, подлежало постепенному переводу из своих поселений на «соответствующие земли» в другие округа. Выступая в Капском парламенте с речью о предполагаемой конфискации этих земель, сэр Гордон Спригг обленил, что земля эта «очень ценная» и что, вероятно, из нее будут нарезаны небольшие участки, на которых можно будет разместить европейское население значительной численности. Не было сделано ни малейшей попытки, чтобы установить, участвовало ли действительно в «мятеже» хотя бы большинство изгоняемых и лишенных своих земель. Последствия этой «чистки» были очень знаменательны. Что должно было произойти с людьми, изгоняемыми из своей страны? Им было предложено на выбор: либо судебное преследование с обвинением в поднятии «мятежа», либо «служба в колониях на тех условиях и с тем вознаграждением, которое будет установлено правительством, сроком на пять лет». Правительство прекрасно понимало чрезвычайную трудность доказать перед судом факт «мятежа», и, действительно, в тех двух случаях, когда дело было направлено в суд, общественный обвинитель отказался представить его на рассмотрение суда присяжных. Смысл угрозы судом заключался в желании .заставить туземцев согласиться на продажу своего труда, и, действительно, 584 мужчин и втрое больше женщин и детей было зачислено на службу к колониальным фермерам, при чем их заработная плата была определена в 10 шил. в месяц для трудоспособных мужчин и в 7 шил. 6 пенсов для женщин.

Таким путем жадные колонисты убили одним выстрелом двух зайцев: они получили землю и труд «мятежников»-бечуанов ¹.

Не следует думать, что подобные инциденты замышляются заранее: там, где господство над низшими расами утверждается в виде протектората, при чем фактически управление остается в руках туземцев, от времени до времени должны возникать недоразумения и местные беспорядки, которые при опрометчивом, грубом обращении могут быть раздуты в «мятеж» и послужить предлогом для конфискации земель и принуждения безземельных к «труду».

У африканских племен наиболее уязвимым местом является скот, представляющий их главнейшее, иногда единственное достояние. Захватить его—верное средство возбудить неприязнь. Восстание бечуанов произошло, по-видимому, из-за неосторожного применения некоторых предохранительных мер, необходимых для борьбы с чумой рогатого скота. Вторая война с Матабеле, сопровождавшаяся избиением белых поселенцев и ответной массовой резней туземцев, была прямо вызвана захватом туземного скота. Присвоение скота, принадлежавшего туземным племенам, было совершено на основании чрезвычайно спорного права, будто весь скот принадлежит королю, а потому переходит в собственность промышленной компании. После матабельской войны огромное количество скота было похищено белыми поселенцами для снабжения ферм, только что отстроенных для них на захваченной ими земле. Опасения дальнейших конфискаций скота послужили причиной нового восстания ², несмотря на то, что предыдущее не вполне удалось.

¹ Подробности этого дела, упомянутого в Синей книге (С. 8797), касающейся местных волнений туземцев, очень поучительны для человека, изучающего империализм.

Инспектор туземных участков в своем донесении об этом деле определенно утверждает, «что это не было общим восстанием населения Машоинга так как рсего было не более 100 туземцев, участвовавших в побоище». Несмотря на это, вся земля Машоингов была конфискована и со всем населением обращались как с мятежниками.

Хотя всего только 450 человек было взято с оружием в руках, 3793 мужчин женщин и детей было арестовано и выслано, а другие 1871 человек были потсм «законтрактованы» в колонию. Семь восьмых арестованных составляли женщины, дети и безоружные мужчины. Даже о тех мужчинах, которые были взяты с оружием в руках в Лангенберге, сэр А. Мильнер писал (5-го января 1898 года): «Я склонен думать, что и во многих других случаях, если бы арестованные захотели судебным порядком защищать свои права на землю, нам точно так же не удалось бы (как и в тех двух случаях предания суду) доказать наличность измены. Весьма вероятно, что из тех мужчин, которые сдались в Лангенберге, некоторые вовсе не принимали участия в побоище против правительства, а многие другие сделали это против своей воли; многим из них, я полагаю, было бы очень трудно вменить изменнические намерения». (Стр. 48).

2 Вот отчет писателя из Родезии, защищающего британскую политику: «Видя, что Лобенгулла позволяет только своим приверженцам владеть скотом в качестве привилегии можно было прийти к заключению, что все стада в стране считаются собственностью покойного короля, и Британская Южно-Африканская Компания стала именно на эту точку зрения. Численность скота в стране в это время доходила не менее, чем до четверти миллиона голов, и индунасам было приказано немедленно пригнать скот из областей, которыми они управляли, в Булувайо. Некоторые индунасы честно подчинились этому требованию, в котором не усмотрели ничего другого, кроме того, что следовало ожидать, как последствия войны; но другие, особенно те, которые не принимали участия в боях, отказались подчиниться и угнали скот за пределы, доступные туземным комиссарам. Так как скот не был доставлен в том количестве, в каком это ожидалось, правительство приказало туземным комиссарам сгонять его и ежемесячно присылать известное количество . Эта мера вызвала сильное озлобление среди туземцев». («История Родезии» Г, Генсмана, стр. 165).

Постоянные посягательства белых на землю и скот низших племен, вызывая со стороны последних аггрессивные действия, за которыми следовала дальнейшая конфискация их имущества, и развал старой родовой жизни туземцев на их собственной земле сопровождаются, как было уже указано, еще одним последствием: доставлением дешевого труда новым белым хозяевам, употреблявшим его на фермах, в рудниках или для военной службы.

Подобные отношения сохраняют обыкновенно видимость свободного договора, «добровольного» соглашения на известный определенный срок за условленное вознаграждение. Наличность подлинной свободы зависит отчасти от степени личного воздействия со стороны вождей, через которые эти сделки обыкновенно совершаются, а еще больше от степени возможности получить средства к существованию от земли.

Земля — это наиболее важный момент для уяснения сущности "принудительного труда". В известном смысле всякая работа «принудительна» или «несвободна» там, где «пролетариату» не предоставлена возможность получать средства существования от обработки земли. Это нормальное состояние огромного большинства людей, живущих в Великобритании и во многих других странах, населенных белыми. Для рассматриваемого нами «принудительного труда» характерно не это, а установление белой правящей расой легальных мер, специально направленных к тому, чтобы заставить отдельных туземцев покинуть ту землю, на которой они живут и которая дает им средства к существованию, к тому, чтобы принудить их работать у белых и исключительно в интересах белых. Когда конфискуются земли, первоначально занятые туземцами, или когда они другим путем переходят в руки белых собственников, создание трудового фонда из обездоленных туземцев обыкновенно является вторичной целью этих мер. Но «принуждение» становится уже целой системой, когда правительство принимает насильственные меры с целью «побуждения» к труду.

VII.

Простейшая система принудительного труда — «рабство», вообще говоря, упразднено европейскими народами. Corvée, система, применяемая теперь в Конго и раньше в Родезии, очень редко открыто защищается или поощряется белыми, но принятие различных мер общественного принуждения с целью заставить туземцев поступить на частную службу обыкновенно допускается «колонистами» и санкционируется империалистическими государственными деятелями. Главным орудием подобного косвенного принуждения является налоговая система. Само по себе нет ничего несправедливого в установлении налога на хижины или межевые знаки туземцев, если обложение это имеет целью сократить или покрыть издержки по управлению страной, однако при условии, что как само обложение, так и взимание налогов обставлено должными гарантиями и что делаются известные льготы земледельческому населению, экономические условия которого чрезвычайно неустойчивы, у которого ничтожный рынок сбыта и незначительное денежное обращение. Но эти налоги нередко применяются исключительно для того, чтобы отнять у туземцев их земли, чтобы принудить их продавать свою рабочую силу и даже вовлечь их в бунты, за которыми следуют массовые конфискации.

Случай с восстанием в Сиерра Леоне в 1898 году указывает на сущность этой неблагоразумной политики, и следующий отрывок из донесения специального комиссара сэра Дэвида Чальмерса заслуживает нашего внимания. Его заключение по поводу причин, вызвавших восстание, сводится к следующему:

«Налог на хижины, на-ряду с мерами, принятыми для его проведения, послужил причиной восстания, так как он шел в разрез с народными обычаями и чувствами туземцев. Налог, не допускающий никаких возражений и периодически повторяющийся, неизвестен в практике и традициях туземцев, а. английское правительство не предоставило им еще таких выгод, чтобы можно было ожидать, что бремя этого странного и тяжелого налога будет добровольно принято ими. Существовало широко распространенное мнение, что он был установлен только для того, чтобы отнять у них право на родину и землю ¹.

«Размер налога настолько высок, что весь народ в целом не может его уплатить; ответственность за поступление налогов, возложенная на туземных вождей, не имеет значения». «Принуждение к уплате, допускаемое законом, вероятно, оказалось бы неудач-

¹ Мисс Мэри Кинслей считает это «широко распространенное мнение» вполне обоснованным.

«Неоднократно говорилось что война из-за налога на хижины в Сиерра Леоне была «небольшим подобием Индийского мятежа»; те, кто это говорил, как будто не знали, насколько это утверждение было правильным, так как посягательства на собственность в виде прямого обложения кажутся африканцам предательством со стороны Англии, которая сначала уверила их, что она не намерена отнимать у них их земли, а потом, как только она там укрепилась, у них же на глазах умышленно это делала». («Западно-африканские этюды>, стр. 372; Макмиллан и К⁰).

ным, так как натолкнулось бы или на невозможность или на нежелание платить». «Отвращение к налогу особенно усилилось неожиданными, беспощадными и грубыми методами, при помощи которых старались его взимать. Так вела себя не только туземная полиция, но и все колониальные власти».

Сэр Д. Чальмерс собрал здесь все отрицательные стороны денежного обложения, которому подвергает «бедные» туземные народы так дорого обходящееся им правительство белых. «Если управление белых удовлетворительно, оно оказывается очень дорогим, так как налоги его обременительны. Строго определенные по размеру, они должны уплачиваться из доходов неустойчивых ремесел; взимаясь в деньгах, они заставляют семьи или племена, живущие своим трудом, искать сбыта для своих товаров и своей рабочей силы; наконец, будучи взыскиваемы туземными властями, они порождают вымогательство, взяточничество и жестокость». Но сэр Д. Чальмерс правильно указывает наиболее уязвимое место всей системы, когда говорит, что налог на хижины служит, по общему мнению, средством лишения туземцев права на родину и на собственность

Там, где существует большой непрерывно увеличивающийся спрос на рабочую силу туземцев, денежное обложение туземцев приобретает особое значение. Они могут зарабатывать деньги, только нанимаясь на платную работу. На этом и построена система прямого обложения, налагаемого на хижины, подушно или на труд. Повсюду, при свободном народном управлении, как мы видели, имеется тенденция подчинить прямое обложение косвенному. Только «империализм» способствует прямому обложению рабочих классов. Однако, он не создает общей системы прямого обложения как для белых, так и для черных. Прямые налоги, о которых мы здесь говорили, применяются исключительно к «подвластным расам».

В южной Африке их главной общепризнанной целью является не получение доходов, а принуждение трудиться на белых. Налоговое обложение хижин и земледельческого труда не очень сильно развито в Капской колонии или в. Натале, потому что прекращение старого родового быта и замена его частным семейным хозяйством благоприятствует росту наемного труда, обеспечивает достаточное количество рабочих рук для страны, главным образом земледельческой, слабо заселенной белыми поселенцами; только в одной области, в Ким-берлее, имеется сколько-нибудь значительный спрос на труд туземцев. В виду этого налог на хижины в этих колониях не оказался таким обременительным. Только, когда алмазные россыпи очутились в затруднительном положении из-за недостатка рабочих рук, вследствие чего при-

¹ Сравните трогательные жалобы туземцев Родезии, сообщаемые сэром Ричардом Мартином в его официальном донесении. Туземцы фактически говорили: «Наша земля и наш скот ушли от нас, нам не на что жить. Наши женщины нас покидают; белые поступают с ними как хотят. Мы рабы белых; у нас нет никаких прав и никаких законов . (Сл. 8547).

шлось поднять заработную плату, — только тогда м-р Роде, главный собственник копей, использовал свое положение Капского премьера и провел через парламент акт, который должен был помочь Де-Бе-ерсу заполучить дешевые рабочие руки. Согласно этому статуту Глен Грей-Акту, было постановлено, что во всех областях, на которые этот акт распространяется, каждый мужчина туземного происхождения уплачивает «трудовой налог» в 10 шил. в год, если он не может доказать, что в течение трех месяцев в году «служил или занимал должность за пределами данной области». Не делалось секрета из того, что эта мера предназначалась не для повышения доходов правительства, а для принуждения туземцев к труду на белых. «Если бы можно было заставить этих людей работать, удалось бы понизить уровень заработной платы в стране», сказал м-р Роде. А в другой речи в парламенте он говорил: «Совершенно неправильно, чтобы в стране имелся миллион туземцев и чтобы приходилось платить около 1 фунта в неделю за их труд, тогда как этот труд необходим для развития их собственной страны».

Трудовой налог, однако, не казался обременительным в Капской колонии, так как алмазная промышленность, будучи ограниченной в своей добыче, не требовала большего количества туземной работы, чем то, которое можно было с легкостью получить при обыкновенных экономических условиях.

Зато в Трансваале и Родезии налоговое обложение туземцев разрослось в целую систему для принуждения к труду на хозяев. Владельцы рудников в Трансваале уверены в своем праве на труд туземцев и считают долгом своим принуждать их к усвоению «прелести труда», а потому смотрят на налоговое обложение, как на важное средство к достижению этой цели. Свидетельские показания, данные очевидцами перед Промышленной Комиссией в 1897 году, единогласно сходятся в признании пользы подобного принуждения, и м-р Рудд из «Консолидированной Золотопромышленной Компании» открыто высказал требования промышленников на ежегодном собрании этого общества ¹: «Если бы мы могли заставить хотя бы половину туземцев работать три месяца в году на нас, этого было бы вполне достаточно. Нам следовало бы испробовать какую-нибудь убедительную форму воздействия на туземцев или же просто применить к ним принуждение в виде налогов или какого-нибудь другого способа чтобы они приняли участие в общественно-полезной работе, и тогда они стали бы до некоторой степени работать». Общее мнение «иностранцев» в Трансваале высказалось в пользу обременительного налога на хижины туземцев в размере 2 фунтов стерл., установленного республикой в 1895 году, некоторые упреки вызывала только его чрезмерная принудительность.

¹ 19 ноября 1899 года.

Точно так же в Родезии, где рудники требуют большего количества рабочих рук, чем поставляют туземцы под давлением обычных экономических стимулов, — увеличение налогов на хижины и на нетрудовое население составляет основу всей внутренней политики. Граф Грей, недавний администратор и теперешний директор Chartered Company, так описывает положение вещей: «Необходимо найти средство, которое заставило бы туземцев сейчас же (sic!) искать работы в рудниках и добровольно работать там в течение более или менее продолжительного срока, обусловленного договором. Необходимо создать стимул к труду, и этого можно достигнуть только налоговым обложением. Я считаю правильным установление налога на хижины в размере 1 фунта с каждой, соответственно с практикой, существующей в Базутолэнде, и я надеюсь, что мы будем иметь возможность, с соизволения имперских властей, установить также и трудовой налог, который должны будут уплачивать трудоспособные туземцы, не представившие удостоверения о четырехмесячной работе».

Остается добавить, что один весьма авторитетный представитель «имперской власти» специально взял на себя защиту этой политики использования государственного фиска ради выгод частных дельцов. Выступая в Палате Общин м-р Чемберлен, касаясь «Chartered Company», сказал: «Когда вы говорите дикому народу, который до этого времени находил свое главное занятие в войне: «вы больше не будете воевать, война между племенами запрещена»,—вы должны сейчас же указать ему средство, при помощи которого он сможет зарабатывать на жизнь, и тогда вам придется указать ему на обычный способ заработка: работу «в поте лица своего». Я сомневаюсь сильно, однако, чтобы с такого рода племенем вам удалось добиться чего-нибудь одной лишь проповедью. Я полагаю, что в этих случаях не обойтись без какого-нибудь воздействия, или принудительного стимула или даже некоторого насилия, особенно если речь идет о том, чтобы обеспечить успех дела, полезного человечеству и цивилизации».

Гораздо более действительные и с известной точки зрения более логичные средства для уничтожения земледельческого строя туземцев и для принуждения их к проааже своей рабочей силы практикуют владельцы рудников в Трансваале. Проблема туземного труда резко отличается там от того, что мы имели в Кимберлее, где для алмазной промышленности необходимо всего 12.000 туземцев, находящихся под строгим наблюдением. Разработка золотых россыпей в Ранде может быть выполнена с максимальной скоростью только при условии обеспечения предприятий большим, непрерывно возрастающим количеством туземных рабочих. В 1899 году с огромным трудом и большими издержками удалось заполучить около 100.000 туземцев для работ в рудниках. Чтобы получить вдвое или втрое большее количе-

¹ 7 мая 1898 года.

ство рабочих и за более низкую плату, необходимо ввести налоговое обложение туземцев, применить к ним насилие и известного рода воздействие; тогда, быть может, удастся склонить большое число кафров к тому, чтобы они пришли в рудниковые округа и поселились там со своими семьями; количество земли, которую предоставят им в этих округах, не даст им возможности существовать с земледельческого труда, поэтому туземцы всегда будут нуждаться в работе на рудниках и в то же время постоянно давать прирост молодых рабочих рук тут же, на месте спроса. Заработная плата не будет определяться спросом и предложением рабочей силы, а устанавливаться горным департаментом; дома, которые они будут занимать, будут собственностью рудников, равно как и лавки, где они будут принуждены делать свои закупки. Вот политика, защищаемая наиболее выдающимися знатоками горного дела.

Разрушить родовой быт туземцев, который воспитывает в них чувства солидарности и придает некоторую политическую и экономическую устойчивость туземной жизни; предоставить кафра самому себе и сделать из него вольного хозяина своей рабочей силы, к чему он совершенно непривык; выгнать его посредством налогового обложения или другого «стимула» из собственной хижины; поставить в такие условия, чтобы у него не оставалось другого выбора, кроме работы в рудниках,—вот план, предлагаемый владельцами рудников и заслуживающий одобрения миссионеров ¹

Политика «водворения туземцев», опирающаяся на обложение хижин и налог на труд, а также на законы о паспортах, ограни-

¹ Такова была мысль Глен Грей-Акта, и следующий отрывок из официального донесения чиновника, живущего в одном из округов Капской колонии (м-р В. Т. Броунли оф Буттерворт), делает очевидным ее экономическую подоплеку: «Я долго считал и считаю еще сейчас, что рабочий вопрос и земельный вопрос нераздельно друг с другом связаны. На мой взгляд мало пользы в составлении указов, принуждающих отлынивающих от труда выходить на работу. Это напоминает старую поговорку о лошади, которую вели на водопой; конечно, можно ее привести к воде, но нельзя заставить ее пить. Точно так же вы можете облагать налогом нетрудящихся, но вы не можете заставить их работать. Создайте жажду у лошади естественным путем, и она сама будет охотно пить. Создайте необходимость для туземцев работать, и они будут прекрасно работать. До сих пор, при нашей хозяйственной системе, не было ни малейшей необходимости для молодого туземца оставлять свой дом, чтобы работать. Земля снабжает его пищей за несколько шиллингов он может купить себе одеяло, а как только женится, он получит свою часть пахотной земли; но как только это положение прекратится — а оно не может не прекратиться из-за размежевания земель и установления личной зависимости —- молодой человек, прежде чем жениться, должен будет иметь возможность содержать жену, а для того, чтобы достигнуть этого, он должен будет работать. После женитьбы он опять-таки должен работать, чтобы содержать жену и себя, и раз возникла нужда в работе, не будет недостатка в людях, готовых и желающих работать. («Синяя книга о туземных делах». С. 31 стр. 75). Относительно Трансваальских собственников рудников и систематизация их методов см. приложение в конце настоящей главы.

чивающие свободу передвижения и фактически создающие класс людей, «прикрепленных к земле» (ascripti glebae),—это чрезвычайно дорогой, но единственный способ осуществления системы и законтрактования труда рабочих, доставляемых из Индии, Китая или отдаленных частей Африки. Ее признают, однако, самым дешевым способом получения большого числа надежных и покорных рабочих рук и будут защищать, как средство цивилизации, воспитания и обращения в христианство огромных масс туземцев. Эти цели примирят многих скептиков с подобными мероприятиями, так как они признают их необходимыми и полезными для дела прогресса. Сэр Гарри Джонстон в своей «Истории колонизации Африки чужеземными племенами^ высказывает взгляд, который легко может быть воспринят теми, кто убежден, что существует только один вид цивилизации.

«В этом мире закон природы повелевает, чтобы все люди, трудясь до разумного предела, вырывали у окружающей среды средства» для поддержания тела и души и еще некоторый излишек, чтобы деги их начинали свою жизнь в лучших условиях, чем их родители. Те племена, которые не будут работать постоянно и упорно, будут растоптаны жизнью и со временем окажутся вытесненными теми, кто работал. Пусть негры примут это близко к сердцу; пусть они употребят свою прекрасную мускулатуру прежде всего на то, чтобы водворить порядок на своем собственном богатом, но грязном континенте. Если они не будут работать по собственной доброй воле теперь, когда им условно вернули свободу действий; если они не будут тщательно и трудолюбиво пахать, унаваживать, осушать и орошать почву своей страны, как это делают на Востоке и в Европе; если они не будут работать под надзором европейцев над развитием богатых ресурсов тропической Африки, где они до сих пор вели бесполезную, непродуктивную жизнь павиана,— тогда силою обстоятельств, под давлением нетерпеливого голодного, недовольного человечества, соединенная энергия Европы и Азии еще раз снова приведет их к рабству, которое в предстоящей борьбе за существование будет альтернативой полного уничтожения».

Эта широко распространенная теория, подкрепляемая рядом приведенных выше конкретных примеров, делает вполне очевидным, что империализм в его отношении к низшим расам применяет силу государственного принуждения для того, чтобы заставить туземцев работать ради выгоды белых хозяев, а в редких случаях ради их собственного обучения и прогресса. Термин «рабство» правильно употреблен сэром Г. Джонстом. Правда, обычно делают вид, что контракты, по которым туземцы нанимаются к своим белым хозяевам_> «свободные» договоры в том смысле, в каком английский механик свободен располагать своим трудом. Но исследование обстоятельств, сопровождающих заключение подобных договоров, указывает на отсутствие двух главных условий «свободного договора»—справедливой оплаты труда и свободной воли служить. Почти во всех случаях белые народы злоупотребляют своей властью, применяя насильственные меры понуждения туземцев к продаже их рабочей силы, что было бы невозможно при демократическом строе самоуправления этих стран.

VIII.

Конечно, неверно, что в тропической полосе трудом туземцев злоупотребляют всюду в такой степени. Будем справедливы и отметим как худшие, так и лучшие стороны империализма с экономической точки зрения. Нет сомнения, что лучшая система труда, установленная британскими властями на тропиках, это та договорная система, которая практикуется под имперским контролем на некоторых Вест-Индских островах и в Натале. Британская Гвиана, острова св. Маврикия и Тринидад принадлежат к вест-индским владениям; здесь широко применялась система ввозного труда индийских кули, и здесь же она лучше всего оправдала себя.

Закон о наемном труде, действующий в настоящее время в Британской Гвиане, предупреждает большинство злоупотреблений, которые возможны в сфере экономических отношений между белыми предпринимателями и «низшими расами», и, по-видимому, этот закон удачно применяется на практике. Здесь все договоры с иммигрантами утверждает индийское имперское правительство, которое следит за тем, чтобы эти договоры содержали не только точное указание рабочего времени, заработной платы и прочих условий труда и жизни иммигранта и его семьи, но и обеспечивали его возвращение на родину по истечении срока договора, при чем в случае необходимости расходы по возвращению эмигранта на родину принимаются даже на общественный счет. В течение своего пребывания в Британской Гвиане он находится под защитой специальных властей, назначенных, губернатором и подчиненных только ему. Иммиграционный генеральный агент с целым штатом помощников посещает все плантации, где заняты законтрактованные рабочие, выслушивает частным образом их жалобы и, в случае надобности, передает их в суд, дает советы им, выступает во всех случаях, как их поверенный. Предприниматели, пользующиеся законтрактованными рабочими, обязаны, под страхом тяжких наказаний, вести и хранить правильно и точно составленные расчетные книги, уплачивать жалование не ниже определенного уровня и не переобременять своих рабочих чрезмерным трудом. Предприниматели не могут налагать каких бы то ни было наказаний без определения суда. Профессор Айрланд, который долгое время исполнял обязанности попечителя рабочих, утверждает, что эта система дала в Британской Гвиане и на других Вест-Индских островах блестящие результаты как с экономической, так и с социальной стороны точно так же и в Натале, где многие общественные круги смотрят на кули далеко не благосклонно, действует по существу тот же покровительственный закон и имеются все основания думать, что и тут законтрактованные рабочие хорошо защищены законом в отношении жалования и прочих экономических условий.

Но самая похвала, которую расточают более или менее приличным законам о труде, показывает, насколько тягостна алчность белых для большинства колоний и как тяжело отзывается правительственный контроль над работой туземцев на тропических владениях.

Кажется очень простым и естественным, что в нашей Индийской Империи огромные массы людей с семьями или без оных принуждены под давлением экономических условий покинуть свою родную землю и в течение десяти лет находиться в какой-нибудь отдаленной колонии. Иммиграция жителей из густо заселенных стран в скудно заселенные края и колонизация их—естественное и вполне целесообразное движение, но связанное с этим нарушение мирной жизни, оставление на долгие годы родных гнезд наносит серьезный вред обеим странам. Страна, которая в целях своего экономического развития нуждается в постоянном притоке иноземных рабочих, не собирающихся поселиться в ней навсегда, не может обеспечить естественного процесса своего промышленного и политического развития, так как эти массы временно пребывающих иноземцев не ассимилируются с местным населением, и в то же время страна, которую они покидают, испытывает соответствующий ущерб от их выселения.

Для чего же нужно или почему желательно, чтобы огромные массы наших индийских сограждан покидали свою родину, уносили с собой на длительный срок свои промышленные навыки ради развития другой, чуждой им страны? Если Индия страдает от излишка населения, тогда, конечно, систематическая колонизация является прекрасным средством против перенаселения; если же нет, то практика «законтрактованного труда» свидетельствует о плохом управлении и плохом хозяйстве в наших индийских владениях. Сметать целые слои Индийского народа и переселять трудоспособное мужское население на целые десять лет в другие края для того, чтобы эти люди в конце своего срока привезли домой кое-какое «сбережение», значит, в лучшем случае, бесполезно жертвовать устойчивостью и нормальным развитием индийского общества ради узких интересов чисто денежного характера. История учит, что земледельческий народ, живущий на собственной земле, добровольно не покинет ее ради ничтожных экономических выгод, если его не принудят к этому

¹ Глава V  «Тропической колонизации» профессора Айрланда дает исчерпывающее и точное изложение теории и практики наемного труда в Британской Гвиане.

чрезвычайно высокие правительственные налоги или же вымогательства ростовщиков, которые часто лишают его плодов земледельческого труда. Некоторые, особенно густо заселенные области в Китае представляют единственное место в современном мире, где непрерывно растущая плотность населения является единственной причиной отчуждения от родины.

Как бы хорошо ни проводилась в жизнь система законтрактованного труда,—она неправильна с самого начала, так как она искусственна и так как она вторгается в нормальный процесс саморазвития народа. Она подчиняет широкие социальные проблемы интересам современной промышленной эксплуатации. То, что является правильным в системе, применяемой в Вест-Индии и в других местах по отношению к земледельческому рабочему, должно быть еще более правильным по отношению к промышленному рабочему, добывающему минеральные богатства. Будем ли мы наблюдать жизнь огромных бараков-тюрем в Кимберлейских поселках или же более свободную и легкую жизнь рабочих колоний Ранда или Родезии, мы всюду натолкнемся на явный вред, который 'наносит быту и правам туземцев это периодическое вырывание их из обстановки нормальной родовой жизни. Когда «цивилизованные» кафры покидали свои фермы в Транскей или в «другом месте и уходили подработать деньги трехмесячной службой в копях, эти денежные расчеты не могли причинить им особого вреда; но, когда особые «агенты», гоняющиеся за рабочею силой, ломают их родовую жизнь и, соблазняя «неопытных» кафров, увозят их из краалей (поселений), когда они, нарушая весь строй их обычной жизни, заменяют его совершенно чуждым им искусственным бытом рудниковых поселков, — тогда весь характер кафра меняется; продав себя, он становится жертвой спиртных напитков, если может достать их; он часто поддается порокам, свойственным людям, живущим скученно, ведущим тот тяжелый нездоровый образ жизни, на какой он сам обрек себя; произвольный надзор, которому подчинены его жизнь и работа,—быть может, вполне справедливый,— унижает его и портит его характер. Согласно показаниям многих опытных и компетентных исследователей, он возвращается домой «исковерканным» человеком и своим примером портит своих земляков ¹. При самом поверхностном размышлении легко понять опасность, которая неизбежна при внезапном перемещении людей из условий полудикой родовой земледельческой жизни в условия крупного современного промышленного хозяйства, типа наших алмазных или золотых россыпей.

Право, можно усомниться, дадут ли чистую прибыль мировой цивилизации золото и алмазы, добываемые такой ценой.

¹ «Голубая книга Капской колонии о туземных делах,». Д. 31, 1899 года, стр 5, 7. 72, 75, 91 и т. д.; Д. 42. 1898 г., стр. 13, 14, 58, 82.

IX.

Могут, пожалуй, сказать: «каковы бы ни были мотивы, очень хорошо все-таки, что работодатели вырывают туземцев из условий праздной, бесцельной жизни—все-равно, достигают ли они этого словом, убеждением или насильем; очень хорошо, что приучают их к труду, развивают в них способности, делают их восприимчивыми к достижениям цивилизации и наполняют их карманы деньгами».

Утверждение, будто кафры, западные африканцы и прочие тропические и подтропические племена, предоставленные самим себе, ведут праздную жизнь, есть величайшее преувеличение; вытекает это преувеличение, главным образом, из того факта, что работа мужчин менее регулярна и более случайна, чем работа их женщин. Но, конечно, нельзя не признать, что подавление междуусобных войн и ограничение права охоты освобождает огромное количество мужской энергии, которую весьма желательно утилизировать для промышленных целей. Для каких однако промышленных целей? Безусловно, было бы много лучше, если бы «контакт с цивилизацией» знакомил этих людей с новыми формами промышленности на их же собственной земле в кругу их родственных племен, а не сгонял бы в артели для работы на землях или рудниках чуждых им людей. Это может быть достигнуто двумя способами: знакомя их с новыми здоровыми потребностями, можно пробудить в них действие естественных стимулов, а, знакомя их с новыми техническими достижениями, применимыми в их собственных промыслах, можно воспитать в них самодеятельность. Там, где туземные народы защищены от аггрессивных стремлений белых барышников, можно заметить эту благотворную эволюцию. В больших округах базугов и в некоторых местностях зулусов замена примитивной кирки и мотыги плугом привела к введению мужского труда на полевых работах; поощрение скотоводства, молочного хозяйства или других занятий, связанных с уходом за животными, увеличивает количество работы, выпадающее на долю мужчин; постепенное введение новых форм промышленного производства в сельскую жизнь туземцев приводит к тому, что мужчины принимают все большее участие в этой промышленности внутри или по соседству с краалем, что раньше составляло монополию женщин.

Если империализм хочет оправдать себя тем, что он несет здоровую цивилизацию низшим расам, тогда он должен поднять их промышленный и моральный status на их же собственной земле; иногда он должен, по возможности сохраняя преемственность их древнего племенного быта и учреждений, защищать их от насилия и обмана подрядчиков,

¹ «Донесение комиссии о южно-африканских туземных расах», стр. 52 и т. д., а также «Рабочий вопрос в Южной Африке» Мисс А Вернер ("Тhе Reformer", декабрь 1901 г.).

скупщиков труда и других лиц, старающихся отнять у них их землю и присвоить себе их труд. Если, благодаря постепенному обучению ремеслам и благотворному воспитательному воздействию протектората белых, многие из их древних политических, социальных и религиозны ч учреждений придут в упадок, тогда этот упадок будет результатом естественного оздоровляющего процесса; иногда он будет сопровождаться возникновением новых форм, и тогда эти новые формы не останутся навязанными им искусственно, а, возникнув из старых форм, подчинятся законам естественного развития и приспособят туземную жизнь к новым, изменившимся условиям.

Но покуда частным, узко-коммерческим интересам, пока белым фермерам или белым владельцам рудников будет дана возможность, действуя либо за свой собственный страх, либо путем давления на колониальное или имперское правительство, прибирать к рукам территории, занятые «низшими расами», и эксплуатировать для своих личных выгод их землю и труд,—первый и основной принцип «здорового» империализма будет систематически нарушаться, и фразы относительно обучения «прелестям труда» и относительно, руководства «детскими расами» до достижения ими зрелого возраста, независимо от того, произносятся ли они директорами рудниковых компаний или государственными деятелями в Палате Общин, окажутся не чем иным, как постыдным лицемерием. Они основываются на фальсификации фактов и извращении мотивов, которые в действительности вдохновляют их политику.

X.

Разбирая теорию, которая старается оправдать насильственный контроль империализма над низшими расами указанием на то, что этот контроль осуществляется в силу полученного им «мандата на цивилизацию» всего мира, мы указали на три главных условия законности такого мандата: во-первых, контроль должен иметь в виду общее благо, а не только благо «империалистического» народа во-вторых, он должен быть выгоден контролируемому народу; наконец, должна существовать организация, представляющая международные интересы, которая санкционировала бы мандат народа, осуществляющего подобный контроль.

Третье условие, которое является основой первых двух, как мы видели, не осуществляется вовсе: каждый народ, претендующий на управление низшими расами, присваивает себе это право, опираясь только на свой собственный авторитет.

Практика империализма, как это было показано на многих примерах, грешит теми самыми недостатками, которые присущи и этой вредной теории. Только личный интерес территориально-расширяющегося народа, толкуемый его правителями применительно к обстоятельствам, а не благо всего мира оказывается господствующим мотивом при каждом новом притязании на контроль над тропиками и низшими расами. Этот национальный интерес сводится обычно к материальным выгодам некоторых отдельных классов: торговцев, владельцев рудников, фермеров или подрядчиков, желающих распоряжаться землей и трудом низших народов ради своей личной наживы. Другие привходящие мотивы, более бескорыстного характера, служат для того, чтобы придать каждой сделке более привлекательную окраску, но нельзя понять исторических фактов современности во всей их полноте, не признав верховенства экономических сил. В лучшем случае можно сказать, что власть, осуществляя свои права, считается до известной степени с требованиями справедливости и гуманности и что иногда игра политических и экономических сил, совершенно не предназначенных для этой цели, содействует случайно благополучию низших рас.

Всюду, где белые управляют над этими низшими расами, главную роль играют интересы момента, и главной руководящей силой, не сдерживаемой или недостаточно сдерживаемой имперской или иной властью, является промышленная эксплуатация земли и труда туземцев ради наживы частных лиц. Будущий прогресс низших рас, их постепенное обучение промышленным искусствам и политическому самоуправлению, в большинстве случаев вовсе не интересует имперское правительство, и нигде заботы о благе управляемых народов не определяют собою его действий.

Печать «паразитизма» лежит на каждом белом поселке, раскинувшемся среди низших рас; другими словами, нигде отношения между белыми и цветными людьми не носят характера здоровой взаимопомощи. Самая лучшая услуга, которую могла бы оказать дикарям цивилизация белых, это показать им пример нормальной, здоровой государственной жизни, в которой проявлялись бы лучшие стороны западной культуры,—но эту услугу из-за климатических и физических условий она оказать им не может. С другой стороны, несметные полчища белых чиновников, миссионеров, торговцев, надсмотрщиков над рудниками и плантациями, образующих замкнутую касту привилегированных, незнакомую с туземными учреждениями и нисколько им не сочувствующую,—мало пригодны, чтобы предоставить низшим расам даже те выводы, которые западная цивилизация в состоянии им дать.

Жизнь белых повелителей среди низших рас носит определенно паразитический характер. Они живут за счет туземцев, и главная их работа заключается в организации труда для собственной поддержки Нормальное положение этих стран сводится к следующему: ее плодородные земли и минеральные богатства присвоены белыми чужеземцами и обрабатываются туземцами под их управлением, главным образом, ради их выгод: они не отождествляют своих интересов с интересами страны или ее народа; они остаются среди него чуждым элементом, заезжими людьми, «паразитами», живущими на шее своих «хозяев», извлекающими богатства из страны для того, чтобы тратить их у себя дома. Вся тяжелая повседневная работа выполняется туземцами, вся же административная власть, в том числе и карательная, осуществляется туземными надсмотрщиками, полицией и солдатами. Такой порядок установлен белыми правительствами как на тропиках, так и всюду, где находится большое количество населения, принадлежащего к низшим расам. Даже там, где белые живут в здоровых условиях, где они могут размножаться и работать, количество выполняемой ими физической и. умственной работы весьма ничтожно, особенно там, где они могут заставить работать вместо себя туземцев. Даже в тех частях Южной Африки, где белые благоденствуют, если внимательно приглядеться к жизни, которую они ведут, она окажется явно паразитарной. Белые фермеры, голландцы или англичане, мало работают как руками, так и головой, всюду быстро облениваются и становятся «некультурными»; торговый, профессиональный или чиновничий класс в городах проявляют те же признаки распущенности и апатии, а краткие, судорожные вспышки энергии, вызываемые заманчивыми перспективам наживы у малочисленного класса спекулянтов и дельцов, в таких городах-выскочках, как Иоганнисбург, только обманывают наше зрение и скрывают от нас глубокий основной смысл вещей.

Если это справедливо по отношению к Южной Африке, то это тем более справедливо по отношению к тем странам, где климат препятствует белым селиться и работать, а между тем таковы именно условия тех стран, за счет которых происходит территориальное расширение современного империализма.

При таких условиях теория «цивилизаторской миссии» нигде не оправдывается, нигде не видно гарантий, что интересам человечества в широком смысле слова или интересам управляемого народа дается перевес над интересами народа, захватившего в свои руки власть, или вернее над интересами отдельных его групп. Отношения, существующие между народами высшей и низшей культуры, обычно установляются силой и опираются только на эту силу; поэтому они исключают возможность подлинной симпатии, необходимой для цивилизующего влияния,—эти отношения сводятся к поддержанию внутреннего порядка в целях спокойной и прибыльной разработки естественных богатств страны посредством принудительного труда туземцев, ради наживы белых торговцев и капиталистов, а затем ради интересов белых потребителей Запада.

Неудачные результаты принудительного господства над чужими народами не могут быть оправданы, но их не следует приписывать каким-нибудь особым недостаткам, присущим англичанам или другим народам современной Европы. Неудача заложена в самой природе подобного господства. «Управление народом, само по себе, имеет смысл и реальное значение, но такая вещь, как управление одного народа другим, не может и не должна существовать. Один народ может смотреть на другой, как на свой домэн, предоставленный ему в исключительное пользование, как на источник для добывания денег, или видеть в нем человеческий загон, работающий для наживы его граждан, но

если целью управления является действительно благо управляемых,— совершенно недопустимо, чтобы другой народ ¹ принимал в нем непосредственное участие».

Приложение.

Рабочая политика трансваальских владельцев копей.

Эта политика яснее всего выражена в речи президента Рудниковой Палаты в Иоганнисбурге, произнесенной им в 1898 году:

«Я полагаю, что нашим главным стремлением должно быть получение постоянных и оседлых кадров рабочих; и в этом отношении я считал бы определенно полезным, если бы нам разрешили устроить недалеко отсюда какое-нибудь большое помещение, в котором туземцы могли бы жить со своими семьями, не имея других возможностей зарабатывать себе на жизнь, кроме работы в рудниках. Таким путем мы обеспечили бы себе постоянный запас рабочей силы, которая в любой момент была бы в нашем распоряжении» (С. Д. 9.345, стр. 31).

Здесь, как в ореховой скорлупе, заключается вся рудниковая политика. Туземцев надо заставить приходить сюда издалека — «со своими семьями». Сейчас они оставляют свои семьи дома и, заработав достаточно денег, уезжают домой, чтобы вернуться к своей родной земледельческой жизни. Но если их заставить привезти с собой и семьи, тогда они порвут свою связь с родиной и, как бы они потом ни жалели о своем поступке, как бы ни хотели вернуться домой, они останутся заложниками фортуны; они не смогут увезти свои семьи, не смогут плестись с ними много сотен миль подряд и не смогут вернуться к старой родовой жизни. В своем новом местожительстве им не должно быть позволено обрабатывать землю, они должны находиться в таких экономических условиях, которые не давали бы им возможности выбирать себе другие занятия, кроме постоянной работы в рудниках. На «новых местах» туземцы уже не смогут проработать каких-нибудь три или шесть месяцев, а затем уехать с заработанными деньгами домой, как это было раньше; такие условия да строгие паспортные правила заставят их провести всю свою рабочую жизнь на службе в рудниках. В этом огромное преимущество «новых мест» перед старыми рабочими поселками. Другое не менее значительное преимущество системы «водворения» туземцев заключается в том, что при ней рудники будут «выращивать» своих рабочих тут же на месте; молодые кафры, созревая ежегодно для жатвы, будут удовлетворять все возрастающий спрос на труд, не имея возможности обратиться на какой-либо другой рынок или искать себе пропитание от земледелия.

¹ Д. С. Милль. Представительное правительство», стр. 326.

Не удивительно поэтому, что политика «водворения» очень популярна среди владельцев рудников и их заправил. Эта система получила всеобщее признание перед Промышленной Комиссией. М-р Альбо «не рекомендует систему смешанных поселков», потому что «она нарушила бы промышленную унитарность» (стр. 25), но, по его словам, «если бы туземцы имели здесь свои отмежеванные поселки, свои семьи и своих жен, они бы чувствовали себя тут как дома» (стр. 24).

Директор копей м-р Вей на вопрос: «Можете ли вы предложить какой-нибудь проект, при котором установился бы постоянный приток рабочих-специалистов в Ранд?» ответил: «Единственный способ,—это создать условия, которые содействовали бы семейной жизни туземцев. Мы это до некоторой степени делаем в Джордж Гохе и вследствие этого имеем большие неприятности. Мы устроили поселок, отвечающий самым скромным требованиям, и у меня имеются молодые люди с женами и семьями, работающие в рудниках уже целых восемь лет подряд. Если бы можно было устроить особые поселки, где-нибудь по соседству с рудниками, на расстоянии небольшой прогулки, чтобы туземцы могли приводить туда своих жен и свои семьи,—я полагаю, мы имели бы даже больший приток рабочих рук, чем нам необходимо» (стр. 43). М-р С. Д. Дженнингс (стр. 46), м-р Бракган (стр. 184), м-р Денни (стр. 376), м-р В. Галл (стр. 429)—прочие эксперты по горному делу, опрошенные по этому поводу, единогласно защищали политику «особых поселков», и последний из них высказал следующее мнение.

«Что касается кафров, то они не могут превратиться в культурных и благонадежных рабочих при тех неестественных условиях, в которых их сейчас держат.

Я считаю совершенно необходимым, чтобы у них неподалеку о г рудникового центра был хотя бы временно свой дом; туда они могли бы без лишних затрат возвращаться по окончании службы в рудниках и при случае вновь приходить на работу; или же их следует доставлять в поездах за минимальную плату на рудники и обратно домой» (стр. 429).

Последний отрывок указывает на новую «экономию» этой системы. Спрос на труд в рудниках был и всегда будет неодинаковым, подверженным быстрым и внезапным колебаниям. Поэтому для владельцев рудников весьма важно иметь на месте, говоря словами м-ра Вея, «гораздо больший запас рабочих рук, чем это необходимо в данный момент», так, чтобы всегда, когда окажется нужно, был дешевый и быстрый приток новых сил, но при этом должна оставаться возможность «без особых издержек» возвращать их к безработице, когда они окажутся не нужными.

При системе «отмежеванных поселков» соблюдается еще одна экономия. Рудокоп будет принужден тратить все свои заработки не только в данной стране, но тут же на месте, в лавках, принадлежащих рудниковым компаниям, арендуемых ими, финансируемых, управляемых ими тем или иным способом. Эти доходные- лавочки могут принадлежать и отдельным членам этих промышленных компаний на основании какой-нибудь другой деловой комбинации.

Защита системы «отмежеванных поселков» не ограничивается, однако, владельцами рудников. Духовенство и миссионеры, преисполненные заботами о «воспитании» туземцев, делятся на защитников системы отмежеванных поселков и защитников рабочих казарм. В то время как о. Д. С. Моффгат убежден в благотворном моральном влиянии заключения в кимберлейские тюрьмы, о. Д. М. Бовилль, настоятель кафедрального собора Лоренцо Маркес, защищает систему «отмежеванных поселков». В своей поучительной книге «Туземцы под Трансваальским флагом» он говорит об этом следующее:

«Пусть участки, отведенные или отмежеванные для туземцев, будут устроены при отдельных рудниках или группах рудников так, чтобы туземцы могли построить там свои хижины и жить при условиях, более или менее сходных с теми, при которых они живут в своих родных краалях. Если туземец увидит, что он может жить в Ранде в привычной для него обстановке, он постарается скопить достаточно денег, чтобы привезти сюда свою жену и детей и остаться в рабочем районе на более продолжительное время, чем сейчас. Это будет определенным выигрышем как для рудниковой промышленности, так и для самих туземцев» (стр. 59).

Приведенный отрывок может служить характерным примером лицемерной филантропии профессиональных примирителей господа бога и мамона. М-р Бовилль, который на протяжении всей своей книги обнаруживает близкое знакомство с рудниковой промышленностью, должен понимать, как лицемерны слова, выделенные нами. Нисколько не заботятся о том, чтобы туземцы жили в новой обстановке «при условиях, более или менее сходных с теми, при которых они живут в своих родных краалях», где они ведут земледельческий или пастушеский образ жизни. Наоборот, всеми признается, как мы уже говорили, что им не должно быть разрешено работать на земле для того, чтобы заставить их работать в рудниках за плату. В «отмежеванных поселках» м-р Бовилль даже не собирается предоставить им право собственности на их хижины.

«Можно построить хижины при отдельных рудниках или при группах рудников при очень небольших затратах, и я уверен, что туземцы согласятся платить за них помесячную плату, если им предоставят удобное жилье. Их хижины, конечно, останутся собственностью рудников, будучи выстроены на земле, принадлежащей рудникам, и под их непосредственным надзором, как и дома наших рудокопов в некоторых наших каменноугольных округах» (стр. 61).

Для того, чтобы дополнить картину этого экономического рабства, следует понять систему оплаты труда, при которой приходится работать кафрам. М-р Бовилль не останавливается на этом вопросе, но показания экспертов перед Промышленной Комиссией, а также последующие события восполняют этот пробел. Когда кафры и их семьи бывают «принуждены» селиться в этих отмежеванных поселках и жить в хижинах, построенных рудниковыми компаниями, они не только должны работать за плату, которую они тут же расходуют на наем этих самых хижин или на товары, купленные у тех же компаний, но они должны работать за любую плату, которую хозяину заблагорассудится им предложить. Они не имеют голоса в вопросе о заработной плате, и право торговаться за ними не признается. Их вознаграждение устанавливается не спросом и предложением, а декретируется фактической монополией их хозяев. В течение многих лет рудниковые компании в Ранде стремились провести определенные общие для всех тарифные ставки; и это с первых же шагов стало одним из главных вопросов, подлежавших разрешению горного департамента. Понижение заработной платы на 30% в 1897 году было успешно проведено соединенными действиями всех предпринимателей, и м р Альбу на вопрос: «существует ли конкуренция между рудниками относительно вознаграждения?»—ответил: «в настоящее время, я не думаю». На дальнейший вопрос: «может ли рудниковая промышленность регулировать заработную плату кафров?»—он ответил: "в значительной степени да, поскольку правительство принимает меры к тому, чтобы на рынке было достаточное для нас количество рабочих рук" (стр. 14).

Начиная с 1897 года амальгамация рудниковых интересов пошла чрезвычайно быстро, и фактическое превосходство экштейновской группы значительно облегчает .возможность координации действий. До войны были достигнуты большие успехи в установлении общих норм вознаграждения как для кафров, так и для белых: была признана необходимость действовать в вопросе о туземном труде в тесном контакте с правительством. Насколько ясно была осознана эта необходимость четыре года тому назад, видно из показаний м-ра Уильяма Галла, изложившего суть дела следующим образом:

«Одним словом, правления рудников должны работать в этом деле в полном согласии между собой. С этой целью они должны создать единый орган, в котором должны быть представлены правления всех рудников. Такая мера может быть проведена только законодательной властью республики. Подробно разработанный закон должен быть представлен выборной Рудниковой Палатой. Проведение этого закона в жизнь должно всецело находиться в руках ею же созданного органа, действующего под общим наблюдением, но не под абсолютной диктатурой правительства. Только таким путем, мне кажется, можно найти способ разрешить на будущее время проблему кафрского труда в Ранде» (стр. 428).

Благодаря тому, что до войны требовался подвоз громадного количества рабочих рук, что было связано с большими издержками, а потребное количество кафров трудно было получить и удержать на месте,—нельзя было помешать рудниковым директорам тайком нарушать постановления палаты и сманивать рабочих из других рудников. Эта эгоистическая политика облегчалась слабым соблюдением паспортных правил. Когда будут образованы большие поселки, специально отведенные для туземцев, когда появятся в большом количестве туземные семьи и будут установлены строгие паспортные законы, тогда тарифы заработной платы будут строго соблюдаться и туземцы будут вынуждены работать на рудниках, смежных с их поселками, за плату, определяемую Рудниковой Палатой. Особые законы, которым они будут подчинены, сделают стачки или другие организованные выступления невозможными, а их полнейшая зависимость от рудников в вопросах пропитания и невозможность покинуть данную местность лишит их возможности сопротивляться понижению заработной платы. Туземцы в своих отмежеванных поселках будут в полном смысле слова ascripti glebae, живущими в полнейшем рабстве, без права голоса или другого средства политического воздействия, не имеющими возможности заявлять о своих нуждах и лишенными всяких надежд на улучшение своего экономического положения в будущем.

ГЛАВА V.

Империализм в Азии.

I.

Великое испытание западного империализма—это Азия, где живут многочисленные народы, наследники таких же Сложных цивилизаций, как наша собственная, но более древних и вековым навыком более прочно вкоренившихся в повседневную жизнь. На африканские расы можно было смотреть, как на дикарей, как на детей, как на «отставших» на том самом пути цивилизации, на котором англо-саксонская раса является авангардом, а потому требующих поддержки со стороны более культурных народов. Не так легко найти благовидный предлог для установления контроля Запада над Индией, Китаем и другими азиатскими странами. За исключением недавних открытий в области физических наук и их технического применения, вряд ли можно утверждать, что эти народы «отстали»; и если мы иногда склонны считать их цивилизации «остановившимися» или «неразвившимися», так это доказывает только наше непонимание законов развития цивилизаций, более древних, чем наша собственная; быть может, и этом «застое» цивилизации следует видеть скрытое доказательство того, что социальное развитие достигает своего завершения, когда обеспечивает почти полное приспособление человеческой жизни к окружающей ее среде.

Претензия Запада цивилизовать Восток посредством политической и военной гегемонии должна в конечном итоге покоиться на предположении, что все цивилизации, как бы различны они ни были в своем внешнем выявлении, по существу совершенно одинаковы, имеют общую природу и общие корни. Отбрасывая метафору, это означает, что некоторые моральные и интеллектуальные качества, воплощаясь в общих формах религии, закона, обычаев и технических знаний, играют существенную роль во всех местных разновидностях цивилизации, независимо от расы, цвета кожи, климатических и других внешних условий, что западные народы—или по крайней мере некоторые из них—обладают этими качествами в исключительной степени и что они способны передавать их восточным народам путем управления ими или путем соответствующего политического, религиозного и промышленного воспитания этих народов. Конечно, кажется, что "человечество" обладает этими общими ценностями. Этика десяти заповедей пользуется почти всеобщим и повсеместным признанием; некоторые права личности, некоторые элементы социальной справедливости, воплощенные в законе и обычае, вполне могут претендовать на свою универсальную обязательность; некоторые виды знаний и уменье пользоваться ими—полезны людям всякого рода и состояния. Если западная цивилизация богаче этими ценностями, то вполне законно, чтобы Запад способствовал передаче их Востоку, и тогда господство его над Востоком найдет свое оправдание в соответственном образе действий.

Господство Британии над Индией может служить в этом отношении поучительным примером. Правда, мы первоначально пошли туда вовсе не для того, чтобы облагодетельствовать индусов, и распространение нашей политической власти в различных направлениях далеко не определялось этим желанием; тем не менее, факт несомненный, что наша власть над Индией наделила ее население благами нашей цивилизации и что за последние годы стремление предоставить им эти блага занимает все большее место в нашей политике. Мы долго производили наш сложный опыт, наши успехи в Индии приводятся обыкновенно, как наиболее убедительный пример тех благодеяний, которые расточает империализм подвластным расам.

Прежде всего нам необходимо, однако, ответить на два серьезных вопроса:

«Действительно ли мы цивилизуем Индию?» и «в чем выражается эта цивилизация?» Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны принять во внимание целый ряд неоспоримых фактов. Мы установили в Индии внутренний мир, более прочный и охватывающий большие пространства, чем это когда-либо имело место со времен Александра Македонского. Мы улучшили правосудие, установили равные для всех и справедливые законы, мы урегулировали налоговое обложение и, вероятно, смягчили его бремя, мы искоренили взяточничество и произвол туземных князей и их откупщиков. Для просвещения народа мы открыли общественные школы и коллегии, а также основали большое миссионерское общество туземцев, обучающее не только правилам христианской веры, но и разным ремеслам. Хорошие дороги, железнодорожные пути и сеть каналов облегчили передвижение и транспорт, а широкая система орошения, организованная по самым последним требованиям науки, повысила продуктивность почвы; добыча угля, золота и других минералов в значительной степени возросла; в Бомбее и других городах были построены бумагопрядильни, оборудованные самыми усовершенствованными машинами, а устройство различных фабрик и заводов дает населению больших городов возможность находить заработок. Чай, кофе, индиго, конопля, табак и многие другие растения стали культивироваться в Индии. Мы постепенно искореняем многие религиозные и социальные предрассудки, которые идут в разрез с требованиями гуманности и задерживают развитие народа; даже глубоко укоренившаяся в Индии система каст подверглась некоторым изменениям там, где Британия пользуется влиянием. Нет сомнения, что большая часть этой работы, проделанной Англией в Индии, сделана хорошо. Никогда еще государство не имело в своем распоряжении такого количества интеллигентных, образованных и порядочных людей, какое сейчас находится на гражданской службе имперского правительства в Индии. Ни в каком другом месте нашей империи не было вложено в правительственную работу столько бескорыстия и заботливости. То же самое можно сказать и относительно деятельности государственных людей, которых Англия отправляет в Индию, чтобы возглавлять там нашу власть. Наши здешние достижения—лучший памятник британского империализма. Что же говорит он относительно способности Запада передавать блага своей цивилизации Востоку?

Прежде всего рассмотрим вопрос об экономическом преуспеянии Индии. Обогатились ли народные массы под нашим господством и богатеют ли они сейчас при нашем управлении? Некоторые утверждают, что британское правительство высасывает жизненные соки Индии и ввергает ее население в неминуемую нищету. Они указывают при этом на тот факт, что Индия—одна из беднейших стран в мире—должна нести расходы управления, которое, при всех своих неоспоримых качествах, является очень дорогим; что одна треть денег, получаемых от налогов, уходит безвозвратно из страны; что Индия должна содержать армию, явно слишком многочисленную для ее самозащиты, и даже нести расходы на армии других частей империи; тогда как почти все проценты на вложенный в Индию капитал тратятся вне пределов страны. Но статистическая основа этого аргумента слишком шатка, и потому вряд ли можно придавать ему значение: вряд ли верно, что действительная стоимость британского управления выше, чем бремя налогов туземных князей, власть которых оно в значительной степени заменило ¹, хотя, конечно, справедливо, что при туземном управлении, которое вымогало налоги,

¹ Около трех восьмых частей страны находится под туземной властью, осуществляемой под наблюдением Британии.

последние травились тут же в стране на полезные работы или на бесполезные туземные церемонии. Насколько превосходит ущерб, наносимый Индии все большим выкачиванием ее пшеницы и прочих злаков, выгоды, доставляемые улучшенным орошением, насколько действительно увеличился доход «райота» ¹ или рабочего во всей стране или же, напротив, насколько он уменьшился,—это не может быть точно измерено. Но почти единогласно признается даже британскими чиновниками, очень благосклонными к нашему управлению, что мы не сумели сколько-нибудь значительно упрочить экономическое благосостояние Индии. Приведу цитату из недавно опубликованных материалов, очень сочувственно относящихся к нашим властям:

«Показателем благополучия народа не является расширение его экспорта, рост фабрик и других предприятий, возведение новых городов. Нет, благоденствующая страна это та, в которой большинство населения может при умеренном труде получать все необходимое, чтобы жить по «человечески», но скромно и не без комфорта. Вот вам критерий; судите после этого, может ли Индия называться благоденствующей страной?

Конечно, комфорт есть понятие относительное... В тропической стране, подобной Индии, требования не высоки. Одежда там почти не нужна, и люди могут довольствоваться неприхотливой пищей. Искусственных потребностей очень мало, и большей частью они не требуют расходов. Индийская империя—это крестьянское государство. Девяносто процентов ее населения живет на земле... Надежный колодезь, кусок пахотной земли и небольшой огород—это все, к чему стремится местный крестьянин, особенно если к этому прибавить необходимый скот—«крестьянских детей», как его называют во многих местностях. Такой идеал индийского крестьянина Мало кто осуществляет его. Акр составляет для modus agri минимальный земельный надел. Акр на человека или квадратная миля на 640 человек— это наибольшая плотность населения, которую Индия может спокойно выдержать, за исключением мест, находящихся вблизи городов и областей с искусственным орошением. Однако, многие миллионы крестьян в Индии борются за то, чтобы иметь хотя бы полакра. Их существование это постоянная борьба с голодом, нередко кончающаяся гибелью. Им не только трудно добиться человеческого существования, существования, хоть сколько-нибудь стоящего над уровнем их низких понятий о комфорте, но просто трудно жить, а не умереть... Мы можем искренно сказать, что в Индии, за исключением орошаемых областей, голод есть явление хронически-эпидемическое» ².

Таким образом, столетнее господство Британии над Индией, и притом господство чрезвычайно умелое и доброжелательное

1 Крестьянин-чиншевик в Индии. Прим. ред.

2 «Индия и ее проблемы» В. С. Лилли, стр. 284, 285 (Сандс и К°).

не способствовало материально уничтожению голода, хронического недуга народных масс. Нельзя также утверждать, что новый индустриализм, индустриализм заводов и фабрик, который мы ввели в Индии, цивилизует или даже способствует ее материальному благополучию. Все, кому дорога своеобразная жизнь и нравы Востока, оплакивают явный упадок его архитектуры, ткацкого и гончарного искусства, а также искусства обрабатывать металлы, которыми Индия славилась с незапамятных времен. Архитектура, инженерное искусство, литературное творчество гибнет, гибнет так быстро, что англичане Индии сомневаются в том, способны ли индусы быть, вообще, архитекторами, хотя они и выстроили Бенарес, или инженерами, хотя они и выкопали искусственные озера в Танд-жере, или поэтами, хотя народ способен сидеть часами и слушать рапсодов, распевающих поэмы, которые трогают их несомненно больше, чем мог бы растрогать наше простонародье — Теннисон ¹. Упадок или насильственное вытеснение туземных искусств и ремесл тем более плачевны, что только ими создается поэзия повседневной жизни, только в обычной повседневной работе свободно разыгрывается фантазия народа.

Сэр Джордж Бервуд в своем большом труде «О промышленном искусстве Индии», написанном более двадцати лет тому назад, высказывает многозначительное суждение о процессе, который с тех пор непрерывно идет вперед: «Если, благодаря влиянию некоторых экономических причин, машины будут постепенно введены в Индии для производства ее прекрасных традиционных ручных работ, там неизбежно произойдет промышленная революция; если ею не будут руководить мудрые и просвещенные взгляды, если более утонченные вкусы не будут господствовать в ней, то она приведет народное искусство Индии к тому же смешению эстетики с утилитарностью в области изготовления предметов первой необходимости, которое в течение трех поколений разрушало декоративное искусство Англии, Северо-Западной Европы и Америки. Социальный и материальный вред, который сможет произойти от введения в Индии машинного производства, вероятно, будет еще более значительным». Затем он дает подробное описание прекрасных художественных работ простых индийских деревень, после чего продолжает: «Но недавно эти самые кустари, за работу которых весь мир забрасывал Индию слитками золота, которые, создавая свои удивительные ткани, не осквернили ни одной реки, не обезобразили ни одного ландшафта и не отравили нигде воздуха, — недавно эти наследственные кустари, чье искусство и творческое своеобразие доведены работой бесчисленных поколений до высших ступеней совершенства, были согнаны сотнями и тысячами из всех своих незатейливых индийских деревень на колоссальные фабрики Бомбея, чтобы работать там артелью за

¹ «Азия и Европа» Мередит Таунсенд, стр. 102 (Constables & С°).

соблазнительную плату, чтобы вырабатывать там такие полотнища материй, которые могли бы конкурировать с изделиями Манчестера: они же сами в производстве этих товаров были заинтересованы духовно или морально так же мало, как шарманщик звуками, издаваемыми его шарманкой».

Даже с корыстной точки зрения, с точки зрения мирового рынка, столь поспешное уничтожение туземного искусства ради снабжения фабрик массой дешевых рабочих рук—несомненно вредная политика; по мере того, как все больше и больше открывается мир и отдаленные земли приходят в более тесное соприкосновение друг с другом, страна с такой исключительной промышленностью, с таким творческим своеобразием, как Индия, нашла бы вероятно более выгодный рынок для своих изделий, чем конкурируя с Ланкаширом и Новой Англией в дешевизне продуктов массового производства.

Но еще гораздо важнее влияние этого перелома на самый характер народа. Промышленная революция в Англии и в других государствах была в гораздо большей степени результатом естественного роста, действием внутренних сил, чем в Индии; революция совпала там с раскрепощением больших запасов народных творческих сил, с развитием наук и идей политической демократии. Это была важная стадия в великом движении за освобождение народов и за народовластие. В Индии и вообще на Востоке подобный момент отсутствует.

Хозяйственный уклад, гораздо глубже укоренившийся, гораздо сильнее впитавшийся в религиозную и социальную жизнь страны, чем некогда ремесленный строй Европы, был подвергнут действию внешних, чуждых ему сил, не встретивших в своем движении препятствий со стороны воли народа, интересы которого они так жизненно затрагивали. Промышленная революция—одно дело, когда она является естественным движением внутренних сил, идущим по пути истинных интересов народа и продолжающим развиваться pari passu с развитием народного самоуправления; другое дело, когда она навязана чужими завоевателями, главная цель которых извлечь личные выгоды, пренебрегая более глубокими интересами народа и страны. История разрушения туземных ткацких ремесл ¹ ради выгод фабричных предприятий, устроенных Индийской Компанией, иллюстрирует эгоистическую, близорукую экономическую политику конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века. Под предлогом свободной торговли Англия заставила индусов принимать изделия паровых ткацких станков Ланкашира, Йоркшира, Глазго и других городов, облагая их чисто номинально пошлиной, тогда как ткани кустарной промышленности Бенгалии и Бегара, прекрасные по выделке и прочные в носке, всегда облагались при своем ввозе в Англию тяжелыми,

¹ Ср. тщательную сводку оффициальных данных в соч. м-ра Ромеш Дутта «Экономическая История Британской Индии». Глава XV (Кеган Пауль).

почти запретительными пошлинами ¹. Результатом этой политики, строго проводившейся в течение первых десятилетий девятнадцатого века, оказался невознаградимый разгром некоторых наиболее ценных и оригинальных отраслей индийской промышленности. «В Индии технические способности народа были вытравлены протекционизмом, направленным против его промышленности, а потом свободная торговля была навязана ему с тем, чтобы помешать ее восстановлению» ².

Если мы перенесем наше внимание с кустарных ремесл на великую земледельческую промышленность, которой еще сейчас заняты девять десятых населения, отрицательные стороны иноземной администрации, действующей даже с наилучшими намерениями, встанут перед нами с полной очевидностью Немало лиц из среды наших величайших индийских государственных деятелей, как, например, Монро, Эльфинстон и Меткаф, признали в общинном укладе индийских деревень подлинное воплощение духа в восточной цивилизации.

«Деревенские общины, — писал сэр С. Меткаф ³,—это небольшие республики, имеющие у себя почти все, что им нужно, и почти независящие от каких бы то ни было сношений с внешним миром. Они держатся там, где, казалось бы, ничто не удерживается. Династия падает за династией, революция следует за революцией; индусы, патаны, могулы, махратты, сичхи, англичане становятся хозяевами положения,—но деревенские общины остаются неизменными». «Союз деревенских общин, в котором каждая община остается независимым небольшим отдельным государством, на мой взгляд, способствовал больше всего сохранению индусского народа, несмотря на все революции и перемены, которым он подвергался, и в значительной степени он же способствовал его счастью, свободе и независимости. Поэтому я очень желал бы, чтобы деревенский строй никогда не нарушался, и боюсь всего, что может его уничтожить».

Несмотря на это, все усилия британских властей были направлены на уничтожение самодеятельности деревенских общин как в области хозяйственной, так и в области политики. Замена общины отдельным крестьянином в качестве единицы обложения, проведенная во всем Бомбейском и Мадрасском округе, нанесла роковой удар экономической жизни деревни, а отнятие у земиндаров или старшин судебной и исполнительной власти и концентрация той и другой в руках британских гражданских судов и должностных лиц, фактически завершили уничтожение самого прочного и наиболее распространенного института Индии—самоуправляющейся деревни.

¹ «-Восточная Индия» Монтгомери, Мартин (Лондон. 1838), т. III, введение (Цит. у Ромеш Д^тта, стр. 290).

² Ромеш Дутт, стр. 302.

³ Письма в Департамент Сборов от апреля 1838 года (цит. у Ромеш Дутта, стр. 386).

Оба мероприятия, имевшие такое важное значение, были предприняты, с одной стороны, во имя укрепления модной западной европейской идеи о личной ответственности, как единственно прочной основе хозяйственной жизни государства, с другой — в целях централизации управления, как наиболее действительного способа организации попитического аппарата. То обстоятельство, что для приспособления Индии к условиям английской жизни, сочли полезным и выгодным сразу же уничтожить ее наиболее древние учреждения, будет рассматриваться социологами, как наиболее разительный пример неуменья насаждать цивилизацию, известный современной истории. И, действительно, сравнительное благополучие большой части Бенгалии, которым она частью обязана сохранению местного помещичьего класса, служившего посредником между государством и отдельными земледельцами и смягчавшего чрезмерно высокий оброк земельной повинности, служит достаточно ярким показателем вреда, причиненного другим частям Индии внезапным и необдуманным применением к ней западных экономических и политических ¹ учреждений.

II.

Если мы от промышленности обратимся к судебной и общей административной деятельности, в которых проявились лучшие качества британского чиновничества, у нас точно так же возникнет ряд новых вопросов. Способна ли Великобритания энглизировать управление Индией? Делает ли она это? Насаждает ли она таким путем западную цивилизацию в Индии?.. Чего могут добиться несколько тысяч британских чиновников, самых опытных и самых энергичных, накладывая печать британского влияния на характер управления тремя стами миллионами людей чуждой расы и чуждых нравов,— об этом судить трудно. Дело вовсе не в численности этих чиновников: возможно, что эти распыленные единицы британского могущества прямо или косвенно оказывают широкое влияние на дела управления и что это влияние иногда глубоко проникает в туземные официальные круги. Следует, однако, помнить, что только немногие британские чиновники бывают уроженцами Индии, что они редко в совершенстве понимают языки народа, что они образуют «замкнутую касту», никогда не вступающую в свободную социальную связь с теми, которыми они призваны управлять, и что, с другой стороны, предписываемые ими законы и постановления совершенно чужды традиционным учреждениям индийского народа. Если мы припомним,

¹ Благополучие отдельных областей Бенгалии, по сравнению с прочим частями Британской Индии, должно, однако, быть приписано, главным образом, тому обстоятельству, что местная конституция дает возможность Бенгалии избегнуть уплаты полностью обще-индейского налога, который тем тяжелее падает на другие области.

какую значительную роль в деле управления играет личное усмотрение должностных лиц, большая или меньшая строгость применения закона к отдельным гражданам; если мы припомним, что в подавляющем большинстве случаев эту работу приходится возлагать на туземных чиновников, — тогда мы поймем, что формальные достоинства британских законов и правосудия должны обнаруживать в процессе своего применения большую эластичность и подвергаться большим искажениям.

«Никто не станет отрицать, что наша система гражданского и уголовного правосудия гораздо совершеннее всего того, чем Индия когда-либо обладала при прежних правителях. Ее недостатки вызываются, главным образом, причинами, от нее не зависящими. Незапятнанное бескорыстие и непреклонная преданность долгу как английских, так и индийских высших чиновников — вне всякого сомнения. Однако, нравы подначальных служащих не всегда выше подозрений, и отправление правосудия слишком часто извращается печальными свойствами восточного духа. «Велика правдивость англичан, но еще больше власть обмана»—поговорка, популярная во всей Индии. Пожалуй, самым печальным органом правительства является полиция. «Трудно себе представить, чтобы какой-нибудь орган управления мог оказаться более подкупным». Возможно, что это преувеличение. Но, в целом, весь состав индийской полиции, вероятно, по своему нравственному уровню не выше нью-йоркского ¹.

Одна фраза из этого утверждения заслуживает особого внимания. «Ее недостатки зависят большей частью от внешних причин». Это, конечно, несправедливо. Основным принципом нашей системы является правило, чтобы все низшие административные должности находились в руках туземцев. Невозможно указать случая замены низших чиновников из туземцев англичанами; последние не могут и не стали бы исполнять эту работу, даже если бы и могли; к тому же и денежные средства страны, всегда очень скудные, не могли бы допустить такого огромного увеличения расходов, которое неизбежно произошло бы, если бы управление Индией было всецело возложено на британских чиновников. В действительности тенденция совершенно обратная: мы стремимся подготовить туземцев ко всем должностям, кроме самых высших государственных. Если справедливо, что подкупность и обман глубоко вкоренились во все восточные системы управления и что главным моральным оправданием нашего господства является их искоренение путем прямого воздействия, с одной стороны, и примером британского управления с другой, то, очевидно, мы не можем выполнить эту важную задачу и, судя по нашей деятельности, даже неспособны понять, насколько и почему мы не в состоянии осуществить ее. Замечание, брошенное м-ром Лилли относительно индийской полиции, очень знаменательно, так как это единственная

¹«Индия и ее проблемы . стр. 182.

область практического управления, где скандалы специфического характера, вероятно, обнаружат бессилие наших лучших намерений, воплощенных в уголовных кодексах и судебном процессе. Хотелось бы знать, действительно ли туземный чиновник, взимающий с крестьян земельный налог или другие подати, проявляет то же бескорыстие, что и его британский начальник, или же он повторяет узаконенные временем и обычные на Востоке нравы.

Как может горсточка чужеземных чиновников искоренить злоупотребления, уловить каждую мелочь правительственного механизма в стране, кишащей разнородным населением различных рас, наречий, исповеданий и обычаев? Конечно, очень мало, и можно заранее сказать, что ни они, ни мы вместе с ними не можем знать всех их недостатков.

Единственного и бесспорного успеха достигло наше правление в Индии, как и вообще во всей нашей империи в деле поддержания внутреннего порядка, предупреждения междуусобных войн, мятежей и организованных насилий. Это, конечно, очень много, но разумеется, еще далеко не все, и этого, само по себе, недостаточно, чтобы дать нам право считать наше государственное управление плодотворным. Разве британское правосудие, поскольку оно господствует здесь, и британские порядки хороши для Индии? Этот вопрос может показаться странным рядовому англичанину. И тем не менее те из них, которые живут в Индии и являются искренними сторонниками нашего владычества в этой стране, иногда этот вопрос задают. Прежде всего надо помнить, что некоторые свойства наших законов и методов управления, кажущиеся нам великолепными, могут на практике оказаться совершенно негодными. Строгость правосудия в делах о земельных повинностях и формализм его решений по искам ростовщиков является разительнным доказательством, как плохо понимают здесь справедливость. Хотя восточные сборщики податей всегда отличались подкупностью, хотя власть ростовщиков всегда была тиранической, но общественное мнение народа по соображению целесообразности и ряд причин личного характера до некоторой степени ограничивали их тиранию; формальный же ригоризм британских законов—одна из основных причин непопулярности нашего управления в Индии и, вероятно, главная причина их фактической неправосудности.

Есть даже основание думать, что индусы принимают с меньшим озлоблением незаконные и несправедливые вымогательства туземных самодержцев, с традиционным самовластьем которых они издавна сроднились, чем более легкие взыскания податей, которые производятся бесчеловечной, непреодолимой, неукротимой машиной, какой им представляется британская власть.

Совершенно очевидно, что, если согласие управляемых в смысле активного признания власти, есть условие успешности правления, то британское владычество в Индии не достигло успеха. Нас вводит в заблуждение восточная покорность народа; наше заблуждение может завершиться крупной катастрофой, если мы во время не усмотрим истины. М р Таунсенд, близко ознакомившийся с условиями нашего господства в Индии, пишет следующее:

«Личную свободу, религиозную свободу, равный для всех суд и полную личную безопасность—это все дает империя; но представляют ли все эти достижения в их глазах такую ценность, которая сможет преодолеть наследственное, неизлечимое, упорное отвращение коричневого человека к белому, который дал ему все эти блага? Я в этом сильно сомневаюсь» ¹.

Причины его сомнений весьма вески. Земледельческое население, которое мы, по его мнению, материально облагодетельствовали, представляет собой инертную массу; зато клас.ы, наделенные инициативой, политическим честолюбием, патриотизмом и образованием, молча но глубоко ненавидят наше господство. Вполне естественно, так и должно быть. Мы лишили эти классы карьеры, путь к которой был широко открыт им при туземном управлении; даже введенный нами порядок оскорбляет их чувства и нередко противоречит их интересам. Индийские касты, которые наше правительство силится разложить или даже дискредитировать при помощи наших наиболее либеральных законов и учреждений, повсюду организуют самозащиту и сознательно оказывают нам противодействие; они глубоко ненавидят всякое проявление нашего воспитательного влияния на умы людей. Крепость кастового строя прекрасно подтверждается фактом почти полного провала наших энергичных христианских миссий, старавшихся обратить некоторых членов высших каст в христианство. Заслуживает внимания свидетельство одного из наиболее преданных своему делу римско-католических миссионеров, имевшего опыт тридцатилетней миссионерской деятельности:

«В течение продолжительного времени, проведенного мною в Индии, я, при помощи туземного миссионера, обратил в христианство от двух до трехсот человек обоего пола. Из них две трети были париями или нищими, а остальные состояли из судров, бродяг и изгнанников разных племен, обратившихся в христианство для того, чтобы завязать связи, главным образом, в целях вступления в брак, или с другими корыстными целями».

К этому же выводу приходит и м-р Барри, давая общую характеристику христианских миссий в своем докладе о народной переписи 1891 года: с Наибольшее распространение (христианства) мы обнаруживаем там, где браминская кастовая система остается в полной силе и неприкосновенности, а именно на юге и на западе полуострова, а также среди горных племен Бенгалии». Вполне естественно, что в этих местностях христианство привлекает те классы

„Азия и Европа" стр. 101, Цит. у Лилли („Индия и ее проблемы"), стр. 163.

населения, которые из рода в род и неизменно унижает их же собственная религия.

Если бы британское христианство и британская власть встречали сочувствие со стороны широких слоев крестьян, низших каст и париев, оппозиция туземных «классов» могла бы казаться ярким доказательством благодетельности нашего господства, послужившего орудием для возвышения бедного рабочего люда, всегда составляющего большинство. К несчастью, мы не можем серьезно претендовать на подобные достижения. Нет основания думать, что мы связаны с широкими массами индийского населения иными узами, кроме страха и покорности перед нашей внешней силой. М-р Таунсенд берет быка за рога, когда говорит: «Нет такого угла в Азии, где бы жизнь белого человека, не охраняемого силой, фактически или потенциально была бы в безопасности, хотя бы на один час; и нет такого азиатского государства, которое, если бы только это было безопасно, не изгнало его из своих пределов сразу и навсегда»¹. Соответственно с этим, та цивилизация, которую мы насаждаем, не имеет психологических корней. Эта цивилизация—искусственная надстройка, поддерживаемая силой, а не здание, прочно установленное на действительном понимании народной жизни, и потому она не способна изменить и воспитать народную душу. М-р Таунсенд против собственной воли вынужден прийти к заключению, «что империя висит в воздухе, ничем не поддерживаемая, кроме небольшого белого гарнизона и непроверенного предположения, будто индийский народ желает ее сохранения». И, действительно, еще проф. Силей указал, и все с ним согласились, что наше господство в Индии возможно только благодаря глубокому расколу между расами, наречиями, религиями и интересами индусского населения и прежде всего и больше всего благодаря расколу между магометанами и индусами.

Можно, однако, с некоторым правом возразить, что принудительность нашего господства над Индией и сдержанность туземцев, их нежелание сознать его благотворную роль еще не доказывают, что оно не благотворно в действительности или же что с течением времени нам не удастся ввести в их жизнь наиболее прекрасные, наилучшие принципы западной цивилизации.

Но поступаем ли мы так? Такова ли природа нашей оккупации, чтобы способствовать этому? Помимо армии, представляющей внешний признак власти, имеется британское население приблизительно в 135.000 человек, меньше одного на 2.000 туземцев, не живущее ни в нормальных условиях своей родной страны, ни в условиях чужой, которую они занимают; оно представляет из себя не совокупность представителей британской цивилизации, а просто чужеземцев, принужденных жить чуждой им жизнью, неспособных воспитать британскую семью или создать британскую общественность, которая

1 "Азия и Европа", стр. 98

воплотила бы в себе и показала бы всем наглядно самое ценное содержание нашей цивилизации.

Несомненно, что правительственная машина, как бы она ни была совершенна, сама по себе может сделать очень мало для передачи благ цивилизации чужим народам. Подлинные достижения цивилизации могут передаваться только путем контакта индивида с индивидом. Свободного же, тесного, личного сближения между англичанами и индусами в действительности не существует. Нет подлинного семейного, социального общения равных с равными, еще менее смешанных браков — единственного способа амальгамирования двух цивилизаций, единственной защиты против расовой ненависти и расового гнета. «Без смешанных браков, — пишет д-р Гольдвин Смит,— не может существовать социальное равенство; без социального равенства невозможно политическое равенство и не может существовать республика в истинном смысле слова¹».

Огромное большинство белых живет собственной обособленной жизнью, пользуясь туземцами для домашних услуг и промышленных целей; белые никогда не пытаются вникнуть в жизнь и нравы туземцев глубже, чем это требуется для пользования их услугами и для оказания им положенных по штату услуг. Те немногие, которые старались серьезно вникнуть в дух индусов, сознались в своем полном бессилии; они не смогли понять даже основные черты их психики, которая своими проявлениями, своей внутренней сущностью настолько резко отличается от нашей собственной, что представляет для нас целую серию противоречивых психологических загадок. И, действительно, только благодаря людям, изучающим данный вопрос, мы приходим к сознанию, что невозможно между нами то тесное, постоянное взаимное духовное общение, которое является единственным способом осуществления «цивилизаторской миссии», взятой нами на себя. Даже те английские писатели, которые как будто очень хорошо передают так называемый дух Востока, поскольку он проявляется в драме современной жизни, как, напр., м-р Киплинг и м-сс Стиль, в действительности набрасывают на него тонкий, прекрасный и загадочный покров а изучение великой индийской литературы и искусства, представляющих наилучшее отображение народной души, ясно показывает непримиримый разлад между британским и индусским миропониманием. Полнейшая отчужденность небольшого белого населения в значительной мере происходит вследствие инстинктивного признания этой психологической бездны, вследствие молчаливого признания невозможности вызвать к себе подлинную живую симпатию представителей «низшей расы». Следует за это бранить не их, а те условия, которые привели их сюда и возложили на них непосильную задачу насаждения подлинной белой цивилизации на азиатской почве. Надо понять раз навсегда, что дело не в медленности

¹ «Народное благосостояние империи» (Макмиллан и К⁰},

процесса усвоения, а в том, что фактически вообще никакого усвоения не происходит. Мы неспособны насадить нашу цивилизацию в Индии современными методами сближения народов; мы способны только на внешнее разрушение их цивилизации. Даже внешняя жизнь широких масс народа нам незнакома, их внутренняя жизнь нам совершенно чужда. Если нас обманывает величина земель, подвластных нам, и кипучая деятельность нашей правительственной машины, если мы верим, что обращаем индусов в британских христиан, внушаем им принципы британского правосудия и морали и приобщаем их к высшим достижениям нормально развивающейся промышленности, что мы повышаем этим уровень их материального благосостояния,—то чем скорее мы столкнемся с правдой действительности, тем будет лучше для нас. Ибо большинство британских чиновников прекрасно знает, что мы ничего подобного не делаем. При ближайшем соприкосновении с поставленной им задачей, они откровенно и презрительно осуждают евразийца и насмехаются над «накрахмаленной цивилизацией бабу». Мысль, что мы цивилизуем Индию, содействуя промышленному, политическому, моральному прогрессу в интересах нашей собственной или их цивилизации, есть глубокое заблуждение, оно основано на переоценке значения производимых правительством чисто внешних перемен и деятельности небольшой группы чужеземцев. Заблуждение это поддерживается только софизмами империализма, который из своих хитроумных рассуждений сплетает покрывало для прикрытия своей наготы, и теми барышами, которые высасывают представители некоторых групп из нашего владычества в Индии.

Этот вывод не отличается новизною; в нем не сказывается затаенная мысль сторонника «Малой Англии». Если есть писатель, которому более, чем всякому другому, было дано правильно понимать смысл великих идей, руководящих судьбами Англии, так это покойный профессор Силей. А между тем вот его выводы относительно значения «империалистической работы», предпринятой нами в Индии:

«В лучшем случае мы имеем здесь хороший образец плохой политической системы. Мы не склонны гордиться своим правопреемством от Великого Могола. Мы сомневаемся, несмотря на все заслуги нашей администрации в том, что наши индийские подданные счастливы. Мы вправе даже усомниться, готовит ли им наше господство лучшее будущее или же оно ввергнет их еще глубже в нищету, и мы имеем все основания опасаться, как бы подлинное азиатское правительство, а еще скорее национальное правительство, возникшее из среды самого индусского населения, более близкое ему по духу, хотя и менее культурное, не добилось бы в конце концов более благоприятных результатов, чем чуждое и несимпатичное ему правительство англичан» ¹

¹ «Территориальное расширение Англии», стр. 273, 274.

III.

Индия представляет самый поучительный пример типичного британского империализма. В Китае идея и принципы всего западного империализма подвергаются особенно суровому и тяжелому испытанию. Современный империализм отличается от империализма былых времен, во-первых, тем, что честолюбивые стремления создать единую могучую империю уступили место теории и практике соперничающих между собой империй, из которых каждая охвачена одними и теми же вожделениями политической экспансии и коммерческой наживы; во-вторых, преобладанием интересов финансовых, интересов денежного капитала над чисто-торговыми интересами.

Принципы и мотивы, которыми руководствуются европейские державы, не подлежат здесь серьезному обсуждению. Китайская политика с незапамятных времен стремилась только к одному: как бы избежать всяких сношений с иностранцами, которые могли бы привести к установлению официальных междуправительственных отношений. Во всяком случае, до последнего времени такое отношение Китая не сопровождалось проявлением неприязни к отдельным иностранцам, или бойкотом товаров и идей, которые они старались ввести в его пределы. Арабы и прочие азиатские народы Запада торговали с Китаем с давних времен. Римские памятники упоминают о сношениях с Китаем уже во времена Марка Аврелия. Отношения китайцев с внешним миром вовсе не ограничивались торговлей. Христианство было введено уже около пятнадцати веков тому назад несторианцами, которые широко проповедывали свои религиозные взгляды в центральной империи. Буддистские миссионеры из других стран встречали здесь самый радушный прием, и их учение широко прививалось в Китае. Немногие народы проявили такую способность к усвоению чужих религиозных идей, как китайцы. Католические миссионеры проникли в Китай еще во времена монгольской династии и позднее — при господстве династии Минг ¹. Иезуиты не только проповедывали христианство, но привезли с собой в Пекин западную науку; их влияние росло и достигло зенита в течение последней четверти семнадцатого века. До прихода доминиканцев, внесших в свою деятельность элемент религиозной нетерпимости и политического интриганства,—христианство не подвергалось оскорблениям или гонениям со стороны китайцев. С проникновением протестантских миссий, в течение девятнадцатого века, быстро возникли волнения. Хотя китайцы, как народ, никогда не проявляли религиозной нетерпимости, они, конечно, относились подозрительно к западным людям, которые, называя себя христианами, постоянно ссорились между собой и своим бестактным усердием часто вызывали мятежи, приводившие к диплом-

¹ С 1368 по 1644 христианской эры.

матическому или вооруженному вмешательству в целях защиты миссионеров. Вот что пишет по этому поводу М-р А. Д. Литтль: «Мятежи, а затем избиения, как результат деятельности миссионеров в Индо-Китае, можно так или иначе оправдать; но, конечно, наши отношения с китайцами были бы куда дружелюбнее, если бы им не приходилось подозревать нас в коварных замыслах: в желании искоренить ради нашей выгоды те чувства сыновней преданности и верности отечеству, которые им в высшей степени свойственны».

Главные черты китайской политики вполне понятны. Не будучи противниками случайного контакта с европейскими или другими азиатскими купцами, путешественниками или миссионерами, они упорно противятся всяким посягательствам на их политический и экономический строй со стороны иностранных держав, выступающих организованно. Обладая на своей неизмеримой территории, с ее разнообразными климатическими и другими естественными условиями, с ее трудолюбивым промышленным населением и древней, хорошо развитой цивилизацией, всеми необходимыми ресурсами для удовлетворения своих потребностей, китайцы, следуя здоровому инстинкту самозащиты, старались ограничить свои внешние сношения только случайным общением. Успешное проведение этой политики в течение многих столетий дало им возможность избегнуть милитаризма других народов; и хотя это же обстоятельство послужило причиной нескольких насильственных династических переворотов, тем не менее никогда не нарушалась мирная повседневная жизнь огромной массы маленьких самодовлеющих промышленных деревень, составлявших народ. Та политика, которая заполняет всю историю Запада, не имела никакого значения у китайцев. Только организованная попытка западных народов пробиться сквозь барьер пассивного сопротивления Китая и проникнуть туда со своими изделиями и своим политическим промышленным контролем придала особое Значение империализму на Дальнем Востоке. Нет возможности набросать даже в самых общих чертах историю нависшего над Китаем гнета: стычки китайского населения с торговцами и миссионерами были использованы для того, чтобы навязать торговлю его внутренним округам, чтобы заполучить в аренду порты, обеспечить политические и коммерческие привилегии за англичанами и подданными других европейских держав, чтобы закрепить правильные и регулярные политические сношения с центральным правительством и в конце девятнадцатого века навязать Китаю войну с начала с Японией, а потом—с целой конфедерацией европейских государств, которая грозит нарушить политическую и промышленную сорокавековую изоляцию Китая и ввергнуть его в великое мировое соперничество народов.

Поведение европейских держав по отношению к Китаю разоблачит самым убедительным образом истинную природу империализма. До последних лет Великобритания вместе с «бедной» Францией энергично гонялась за рынками, прикрывая свою торговую политику

благовидным предлогом миссионерской деятельности, пока война из-за опиума не раскрыла подлинной связи между этими двумя факторами. Вступление Германии и Америки на путь индустриализма и европеизация Японии увеличили торговое соперничество между ними, и борьба за дальневосточные рынки сделалась определенной целью их национальной промышленной политики. Следующим этапом была целая серия насильственных действий, при помощи которых Франция. Россия, Германия, Великобритания и Япония сжимали своими политическими и экономическими клешнями ту или иную часть Китая, аннексируя их, устанавливая сферы влияния и особые договорные права. На этой стадии своего развития их политика достигла высшего предела; она выразилась в жестоких репрессалиях недавней войны, установлении таких международных политических и финансовых отношений, которые, будучи исторгнуты под страхом новых насилий у почти бессильного центрального правительства, вечной угрозой нависли над Китаем.

Не может человек, внимательно следивший за недавними событиями, говорить о «цивилизаторской миссии» Европы в Китае без того, чтобы не запнуться ¹. Империализм на Дальнем Востоке почти совершенно откинул от себя все свои мнимые цели и принципы и предстал в своей неприкрытой торгашеской наготе. Система территориальных захватов и непосредственного политического вмешательства, которую установили Россия, Германия и Франция, и «сферы влияний», поколебавшие принцип «открытых дверей» нашей менее последовательной политики, — все это совершенно очевидно диктуется чисто торговыми и финансовыми интересами.

Китай представляет исключительные возможности для коммерческого человека Запада. Страна, насчитывающая около четырехсот миллионов людей, одаренных чрезвычайной способностью к усидчивому труду, огромной сметливостью и простодушием, привыкших к ничтожным материальным удобствам, владеющих землей с богатыми девственными недрами, не знающих современных машин, необходимых для промышленности или транспорта, — открывает манящие перспективы выгодной эксплуатации.

В наших отношениях к отсталым расам, способным к восприятию западных промышленных навыков, можно различить три стадии.

¹ Корреспондент сТаймса», описывая насильственное вторжение союзных войск в Пекин, дает возможность бросить беглый взгляд на христианство a la mode в Китае. «Снятие осады ознаменовалось избиением большого количества китайцев, которые были загнаны «в мешок» и вырезаны до единого Человека, при чем обращенные в христианство китайцы присоединились к французским солдатам которые давали им и штыки, предавались духу мщения Очевидцы описывают ужасающие сцены, но для того, чтобы правильно судить о подобных поступках, необходимо вспомнить о провокации и о тех тяжелых испытаниях, которые этому народу пришлось перенести». «Таймс» 16 октября 1900 года.

Прежде всего, идет обыкновенная торговля, обмен нормальными излишками производства обеих стран. Затем, когда Великобритания или другая западная держава приобретет какую-нибудь территорию или вложит капиталы в чужой стране с целью разработки ее естественных богатств, наступает период оживленного и широкого экспорта товаров в виде рельс, машин и прочих видов реализованного капитала, при чем не требуется, чтобы экспорт был непременно сбалансирован с импортом, так как он фактически поглощает финансирующий капитал.

Эта стадия может продолжаться очень долго, если в новой стране не окажется капитала или предпринимательской инициативы. Но остается еще третья стадия, которая может быть достигнута, по крайней мере в Китае, в недалеком будущем,—она наступает тогда, когда капитал и организаторские способности имеются внутри страны и реализуются либо обосновавшимися здесь европейцами, либо туземцами. Народ, вооруженный всеми производительными ресурсами, необходимыми для дальнейшего внутреннего развития своей страны, может обратиться против своего цивилизатора; выбившись из-под его промышленной опеки, он станет продавать дешевле его на своих собственных рынках, он захватит в свои руки его иностранные рынки и присвоит себе остальную часть культурной работы, которую еще остается сделать в других девственных частях земного шара. Те плоские доводы, посредством которых менее образованные фри-трэдеры пытаются иногда отмахнуться от этих выводов, построенных на жизненном опыте, были уже своевременно опровергнуты. Достаточно повторить, что «свободная торговля» никоим образом не может обеспечить интересы промышленности или промышленного населения какой-нибудь отдельной страны; никакие теоретические, никакие практические соображения не могут помешать британскому капиталу уйти в Китай, если там можно найти более дешевый или более интенсивный труд, точно так же, как они не могут помешать китайскому капиталу и китайскому труду изгнать британское производство из нейтральных мировых рынков. Что применимо к Великобритании,— применимо в одинаковой степени и к другим промышленным странам, которые опутали своими экономическими щупальцами Китай. Во всяком случае, вполне правдоподобно, что Китай сможет отплатить промышленным народам Запада их же монетой, либо присвоив себе их капитал и организаторские силы, либо же, что вероятнее, заменив их своими собственными и наводнив рынки более дешевыми фабрикатами своего производства; отказавшись от их ввоза, он заберет свои деньги и наложит запрещение на их капитал и, таким образом, направит в обратную сторону прежний поток капиталов и, наконец, постепенно добьется финансового контроля над своими прежними покровителями и цивилизаторами. Это—вовсе на праздные фантазии. Если Китай в действительности обладает теми промышленными и коммерческими способностями, которые ему приписывают, и если западные державы будут в силе осуществить свою цель и приобщить его к западной культуре, — весьма вероятно, что из этого произойдет именно подобная реакция.

IV.

В этом-то и заключается внутреннее значение той солидарной атаки, которую ведут западные державы на Китай. Это—великий спекулятивный жест международного капитализма, еще не созревшего до создания международной кооперации капиталов, вынужденного, в силу необходимости, тяготеющей еще над капиталистами, пользоваться национальными эмоциями и национальной политикой для осуществления своих специфических интересов. До тех пор, пока необходимо пользоваться дипломатическим воздействием и вооруженной силой, чтобы обеспечить сферу деятельности для капитала, для помещения его в железнодорожные, горнопромышленные предприятия или в иные отрасли индустрии, европейский мир будет под постоянной угрозой национальных интриг и раздоров. Хотя некоторые области Китая можно считать более или менее окончательно поделенными и отданными для промышленной эксплуатации и политического контроля: Манчжурия — России, южные провинции Тонкина с Гайнаном — Франции, Шан-Тунг — Германии, Формоза и Фокиен — Японии,—тем не менее еще имеются огромные площади земли, из-за которых произойдут серьезные разногласия между этими государствами, притязающими на промышленный и политический контроль над ними, на создание сферы влияния; вероятно, Юннан и Квантунг на южной границе Китая являются предметом спора между Англией и Францией, так как китайское правительство дало каждой из этих держав заверение в том, что эти провинции не будут отчуждены какой-либо другой державе. Притязания Великобритании на обширную неопределенную площадь, известную под именем бассейна Янг-Тзе, как на сферу ее особого влияния, предназначенную для промышленных концессий и политического господства, встречают теперь серьезный отпор со стороны аналогичных требований Германии, тогда как Корея остается яблоком раздора между Россией и Японией. Соединенные Штаты, чьи интересы в Китае в смысле помещения капитала и торговой деятельности обостряются быстрее, чем у какой-либо из европейских держав, будут, несомненно, настаивать на политике «открытых дверей» и скоро сумеют поддержать свои притязания значительными морскими силами. Таким образом, настоящее время представляет собою эпоху национального сепаратизма государств и интернациональной солидарности финансистов и капиталистов, принуждающих свои правительства заключать арендные договоры и получать концессии или другие привилегии в различных странах. Весьма возможно, что таким образом спровоцированными конфликтами между империализмом отдельных наций умело воспользуется китайское правительство в целях своей самозащиты и на долгое время задержит всякое сколько-нибудь действительное вторжение в страну западного индустриализма. Китай сможет защитить себя, заставив своих врагов сражаться друг с другом.

Не следует однако, думать, что промышленного нападения на Китай можно в конечном счете избежать. Если Китай не сумеет быстро проснуться от многовекового мирного сна и преобразиться в мощную военную державу, ему не удастся избегнуть вторжения внешних сил. Предполагать, что он сможет выполнить эту задачу, потому что его отдельные граждане проявляют способность к военной выправке и дисциплине,—значит глубоко ошибаться. Гений китайского народа, насколько его можно понять, совершенно чужд воинствующего патриотизма и не мирится с сильно централизованной властью, а то и другое — необходимые условия подобной политики. Высказывать предположение, что Китай организует шестимиллионную армию под предводительством какого-нибудь крупного полководца, чтобы изгнать «белого дьявола» из своей страны, или же сам вступит на путь борьбы и завоеваний - это значит совершенно не понимать психологических и социальных факторов китайского строя. Во всяком случае—это наименее вероятная из всех возможностей на Дальнем Востоке.

Гораздо правильнее предположить, что капитализм, которому не удается пробить себе дорогу политикой национального сепаратизма, завершающейся борьбой западных народов между собой, научится искусству комбинировать свои силы и все растущая мощь международного капитализма подвергнет себя тяжкому испытанию, приступив к эксплуатации Китая Империализмом соперничающих между собой народов Запада двигают интересы небольших финансовых и промышленных групп каждого народа; они узурпируют народную волю и употребляют государственную власть и народные деньги для достижения своих личных коммерческих выгод. В ранней стадии своего развития, когда группировка этих сил носит ярко выраженный национальный характер, эта политика подстрекает к войнам за «национальные» рынки для своих капиталов и товаров, но современная наука милитаризма делает войны между «цивилизованными» державами чересчур дорого стоящими, а быстрый рост активного интернационализма среди финансовых и крупных промышленных магнатов, оказывающих все большее влияние на политику своих государств, может в будущем сделать подобные войны невозможными. Милитаризм может существовать еще очень долго, ибо он, как было уже доказано, во многих отношениях является опорой плутократии. Связанные с ним расходы выгодны некоторым крупным финансовым группам; империализм—декоративный элемент социальной жизни, он, главным образом, необходим для того, чтобы сдерживать напор тех социальных сил, которые требуют внутренних реформ. Повсюду хилы концентрированного капитала лучше организованы и достигли более высокого развития, чем силы труда; в то время как труд только разговаривает еще о международной кооперации трудящихся, капитал успел уже завершить свое дело. И потому, поскольку дело касается финансовых и коммерческих интересов, вполне возможно, что будущее поколение станет свидетелем такого международного единения капитала) которое сделает войны между западными народами совершенно невозможными. Несмотря на эгоизм и алчность современной политики, ослабляющей сейчас силы европейских держав на Дальнем Востоке, настоящая драма начнется только тогда, когда международный капитализм, сплотив свои силы и претендуя на роль носителя обще* христианских идеалов, подойдет вплотную к вопросу о мирном открытии дверей Китая. Вот тогда именно и возникнет «желтая опасность». Если бесполезно ждать от Китая, чтобы он проникся национальным патриотизмом, который даст ему силу изгнать западных эксплуататоров, — значит, он обречен на расчленение, которое правильнее назвать «падением» великой Китайской империи, чем ее «расцветом».

Только тогда мы поймем всю рискованность и все безумие этого предприятия, самого изумительного, самого революционного во всей истории человечества. Только тогда западные народы поймут, что они позволили небольшой кучке торгашей втянуть себя в такую область империализма, где все издержки и все опасности этой рискованной авантюры увеличиваются во-стократ и из которой нет спасения. Та легкость, с которой идут «открывать» страну с населением, почти равным населению Европы, девятнадцать двадцатых которого мы совершенно не знаем, является венцом правительственного безрассудства.

Подобное предприятие в значительной степени надо считать прыжком в неизвестность. Мало кто из европейцев уверен в том, что действительно знает китайцев, мало кто может сказать себе, что китайцы, которых он знает, являются действительно представителями всего народа в целом. Все согласны только в одном, что китайцы из всех «низших» рас наиболее пригодны для целей промышленной эксплуатации: они дают максимальное количество прибавочного продукта в сравнении с произведенными на них издержками. Одним словом, западные капиталисты и дельцы натолкнулись, повидимому, в Китае на источники рабочей силы, гораздо более богатые, чем золотые рудники или минеральные недра, привлекшие в Африку и другие страны империалистических предпринимателей. Этот источник рабочей силы представляется таким огромным, таким неиссякаемым, что кажется возможным все белое население, Запада поднять до положения «независимых джентльмэнов», живущих как живут белые в небольших поселках Индии или южной Африки, за счет этих трудолюбивых «низших» людей. Ради столь славного подвига паразитизма соперничающие между собою дельцы могли бы даже прекратить свое соперничество и установить широкое сотрудничество, чтобы подготовить осуществление своих планов. Если окружить Китай сетью железных дорог и пароходных линий, рынок труда, который можно будет выкачивать, достигнет таких невероятных размеров, что будет поглощать весь свободный капитал и всю предпринимательскую энергию передовых европейских государств и Соединенных Штатов в течение многих поколений Такой эксперимент может революционизировать методы империализма; давлению рабочего движения на политику и промышленность Запада можно будет противопоставить поток китайских товаров и таким путем держать заработную плату на определенном уровне и регулировать всю промышленность. А там, где власть империалистической олигархии установлена прочно, можно будет угрожать пролетариату Запада желтыми рабочими или желтыми наемными войсками. С другой стороны, участие в эксплуатации великого Востока может привести к соглашению между группами деловых политиков западных государств, настолько тесному и сильному, что оно обеспечит международный мир в Европе и некоторое ослабление милитаризма.

При таких условиях логика вещей ускорила бы осуществление основных задач империализма. Его органическая склонность к безграниченной олигархии в области политики и к паразитизму в области экономической сказалась бы полностью на положении «империалистических» народов. Большая часть Западной Европы приобрела бы тогда внешность и характер некоторых излюбленных уголков южной Англии, Ривьеры или Италии и Швейцарии, засиженных туристами или сильными мира сего. В ней жили бы тогда небольшие группы богатых аристократов, собирающих дивиденды и гонорары с Дальнего Востока, несколько белее многочисленные группы профессиональных откупщиков и торговцев, большое количество домашней прислуги, транспортных рабочих и рабочих, занятых последней стадией производства наиболее нежных, скоропортящихся продуктов; все главные отрасли промышленной жизни исчезли бы, так как главные предметы питания и промышленности потекли бы, как дань, из Азии и Африки I. Конечно, бессмысленно предполагать, что индустриализации Китая Западом может быть осуществлена без деятельного политического контроля с его стороны над Китаем: по мере того, как Западная Европа стала бы экономически все больше зависеть от Китая, задача укрепления этого об единенного имперского контроля стала бы занимать все большее место в западной политике; с этой целью всякое движение в пользу внутренних реформ стали бы подчинять интересам сохранения империи, а силы демократии разби-

¹ М-р Брайс в своей Romanes Lectures, стр. 9, как будто намекает на возможность подобного развития: „Едва ли будет слишком сильно сказано, что для экономических целей все человечество скоро сделается одним народом, при чем народы, до сих пор считающиеся отсталыми, займут место, аналогично тому, которое неискусные рабочие занимали у каждого цивилизованного народа. Это событие открывает новую эру во всемирной истории*.

вать искусной мобилизацией сильно централизованной бюрократии и армии

Правда, что на Дальнем Востоке еще могут обернуться и совершенно иначе. Вполне допустимо, хотя мало вероятно, что под давлением событий сам Китай станет централизованной военной державой и либо один, либо при содействии соседа, интересы которого более тесно связаны с ним,—например, при содействии Японии отбросит власть западной цивилизации от своих берегов. С другой стороны, Китай, пройдя быстрее других «низших рас» через стадию зависимости от западных наук и западного капитала и быстро усвоив все, что они могут дать, сможет восстановить свою экономическую независимость: он из собственных ресурсов извлечет необходимый капитал, реализует свои организационные способности необходимые для развития машинной индустрии, и, сократив упомянутую выше вторую стадию, быстро бросится на мировой рынок в качестве одного из самых крупных и энергичных конкурентов Захватив в свои руки всю торговлю Азии и Тихого океана, он наводнит затем свободные рынки Запада своими товарами, заставит закрыть рынки Запада, применит самую с>ров>ю систему протекционизма, которая будет сопровождаться сильным сокращением производства. Наконец, вполне возможно, что могущественные промышленные и финансовые классы Запада, желая укрепить свое экономическое и политическое господство на родине, могут соединиться,—с тем, чтобы ниспровергнуть политику, которая широко проводилась в Соединенных Штатах Америки и в наших белых колониях, и настоять на свободном ввозе желтых рабочих для домашних и промышленных работ на Западе. Это орудие, которое они берегут про запас, они пустят в ход, чтобы удержать народ в полном повиновении.

Те, кто смотрят сочувственно на быстрое развитие Китая, разделяя общую уверенность, что освобождение его громадных производительных сил окажется выгодным для западных народов, если они будут втянуты в процесс нормального торгового обмена,—совершенно не предусматривают возможных последствий.

Мирное и справедливое распределение между всеми промышленными народами тех хозяйственных благ, которыми Китай обогатит мир, будет способствовать успеху демократического движения среди западных народов; оно увеличит не только производительность их национальных ресурсов, но и постоянный рост народного потребления. Если при таком положении вещей будут обеспечены нормальные условия мирового обмена, народы действительно обогатятся, пользуясь по праву расцветом хозяйственной жизни Китая. Но экономическое raison d'etre империализма в отношении Китая заключается, как мы видим, не в соблюдении принципов обычной торговли, а совершенно в ином. Его цель—открыть новый обширный рынок для свободных капиталов Запада, доходы с которых будут пожинать только представители класса, поместившего свои капиталы, а не народы, как таковые. Империализм не терпит нормальных здоровых процессов приобщения народов к приросту мировых богатств; его цель—создание рынков для помещения капиталов, а не для торговли, вытеснение промышленности собственного народа максимальной дешевизной производства иностранного промышленности и закрепление политического и экономического господства одного определенного класса.

V,

До сих пор мы занимались вопросом о влиянии «открытия» или «распада» Китая на западный мир. Посмотрим теперь, что обозначает этот «распад» для самого Китая. Некоторые основные моменты его вытекают с полной очевидностью из общественного уклада Китая. Китай никогда не был великой империей и не существовал, как единое национальное целое в европейском смысле слова. Центральное правительство Китая всегда отличалось большой слабостью, и фактически его деятельность сводилась к взиманию налогов, которые взыскивались провинциальными правительствами, и к скромному праву назначать высших чиновников. Даже провинциальное правительство обычно очень слабо вмешивалось в жизнь народных масс и, если вмешивалось, то только в некоторые стороны народной жизни. Китай, в сущности, представляет собою огромное гнездо маленьких свободных деревенских самоуправляющихся коммун, воодушевленных подлинным духом равенства. М-р Колгоун называет местное самоуправление Китая «главным источником национальной жизни». Группы семейств образуют самоуправляющиеся деревни, и чиновник, который решится посягнуть на их исконные права, вызовет с их стороны сопротивление, лишится в силу законов, применяющихся не только в Китае, своих полномочий и вынужден будет переменить место своей службы. Семейный строй, действующий и в деревнях и в городах, есть самая дешевая из существующих форм управления, так как она избавляет от необходимости содержать полицию, отлично справляясь с нарушителями мира и приличия в пределах общины¹ То же самое пишет известный немецкий исследователь Рихтгофен: «Ни один народ в мире не свободен в такой степени от вмешательства оффициальных лиц.

«Основной факт, который следует отметить в отношениях между китайцами и их правительством—говорит Колкгоун,—это почти беспримерная свобода, которой пользуется народ, и бесконечно малая роль, которую играет правительство в народной жизни» ².

Семья есть политическая, экономическая и моральная единица общества, и деревенская община представляет либо прямое развитие одной семьи или же группу родственных семей. Иногда поддержи-

¹ «Преобразование Китая» —А. Р. Колкгоун, стр. 176. ^,

² Op. cit. стр. 296.

вается общинное владение, но обыкновенно с каждым приростом семьи происходит новый раздел. Господствующей земельной формой является арендное владение мелких собственников, платящих государству, единственному помещику страны, низкий земельный налог по договору вечной аренды. Земельный налог имеет в виду доходное пользование землей, а потому незанятая земля возвращается общине. Вотчинные учреждения мешают накоплению крупных земельных фондов в одних руках. Многочисленные постановления закона и обычая предохраняют против захватов земли и установления монополий. В Китае невозможно, чтобы богатый человек захватил колодец и отвел его воду в свой пруд посредством подземных водоточных труб, оставляя неорошенными поля, под которыми она протекает. Вода так же необходима для жизни, как воздух и земля. Никто не имеет права сказать: «это мое, это принадлежит мне». Это чувство глубоко вкоренилось в Китае.

Семейный совет, частью выборный, частью наследственный, выносит наиболее важные постановления, наказывает преступления, собирает налоги и определяет разделы имуществ; обращение к судебному правосудию весьма редко, нравственный авторитет семьи обыкновенно достаточен для поддержания порядка.

Этот моральный фактор—основной момент, великий принцип китайской жизни. Он не только регулирует экономические отношения и заменяет собой далекие им политические принципы, но и играет первостепенную роль в воспитании народа, в его религиозных и этических системах. «Жизнь кажется такой незначительной для человека, лишенного семьи и дома, что даже смерть он готов принять добровольно» ¹ Даже там, где рост населения заставляет мужчин искать заработка в городах, теснейшие семейные узы сохраняются в полной силе. Уважение к семейным традициям и чувство долга является основой народной культуры и великим стимулом личного совершенствования и честолюбивых стремлений на жизненном пути.

На этой основе построена одна из наиболее замечательных мировых цивилизаций, которую когда-либо знал свет, отличающаяся в некоторых жизненных вопросах от цивилизации Запада.

Два пункта заслуживают особого внимания, так как они вскрывают корни китайской культуры. Первый это — общее «уважение к труду», которое на Западе выродилось в пустую фразу, поскольку дело касается обычных форм трудовой деятельности. Ручной труд является не только необходимым средством пропитания,— в нем глубоко заинтересована вся нация; простыми орудиями, почти без употребления машин, только благодаря своей личной сноровке, они добиваются отличных результатов в земледелии и промышленности; большинство рабочих знают очень разнообразные ремесла и видят результаты своего труда и извлекают из него пользу. Вся

¹Силькокс. "Первобытные цивилизации". Том II.

экономическая система Китая покоится на широкой основе «хлебопашества», на интенсивной обработке земли. Не зная достижений западной науки и усовершенствований западной техники, китайцы тем не менее пошли в своем эмпирическом изучении земледелия гораздо дальше, чем какой-либо другой народ, и эта чисто «садо-водственная» жизнь есть самый выдающийся фактор материальной культуры Китая.

Второй пункт, заслуживающий внимания, это — широкое распространение в Китае своего рода литературного образования и врожденное уважение китайцев к «вопросам духа». Та почтительность, с которой поддерживается узкий консерватизм и формализм в литературе, то громадное значение, которое отводится в китайской культуре изустному эпосу и обрядовым мелочам, вполне справедливо возбудили и большое удивление и несколько презрительное отношение к ним со стороны образованных людей Запада. Но большое количество школ и библиотек, демократизация образования, доступность самых высоких должностей в государстве для всех людей, притязающих на них и готовых доказать свою интеллектуальную пригодность, показывает, что, именно, ценится Китаем—и этот критерий ставит культуру Китая на очень высокую ступень рядом с другими культурами мира. Ни у одного западного народа человек науки и садовод не ценятся общественным мнением выше солдата. Оценка Китая—иная, и эта оценка—экономическая и интеллектуальная—глубоко укоренилась в уме китайцев ив течение бесчисленных поколений формировала социальные учреждения народа. Цивилизация, взошедшая на этой почве, обнаруживает некоторые серьезные дефекты, если сравнить ее с высшими достижениями Запада. Жизнь и поведение китайского народа связаны слишком многими условностями, вне государственной службы мало простора для индивидуальных достижений, за пределами семьи эмоциональная жизнь кажется вялей. Искусства никогда здесь не процветали, литература—очень условна, мораль—чисто практическая; строгая экономия материальной жизни сопровождается, по-видимому, понижением чувствительности нервной системы, если сравнить ее с эмоциальной средой народов Запада, а индивидуальная жизнь как будто протекает вяло; сознательность китайцев—на низком уровне, и потому ее приходится расценивать соответственно ниже.

Следует, однако, признать, что заслуги этой цивилизации проявились гораздо ярче, чем ее недостатки, так как плоды китайской промышленности, честность народа и высокое уважение к учености бросаются в глаза всякому иностранцу, а ее самые серьезные недостатки могут исчезнуть или предстать в совершенно ином виде при более близком знакомстве с китайской психологией, чем это доступно пониманию иностранца. Те «варварства», из-за которых Китай пользуется у западных народов дурной славой, дикие наказания, налагаемые на преступников, выставление у позорного столба несовершеннолетних девочек, грубые нападения на иностранцев не являются нормальным проявлением народной психики, а скорее спорадическими отзвуками первобытных нравов и инстинктов, которые не более характерны для китайской цивилизации, чем линчевание негров в Америке или избиение жен в Англии.

Если этот краткий обзор главных черт китайской цивилизации по существу правилен, тогда очевидно, что «распад» Китая, осуществленный силами западных народов, разрушит самые основы национального порядка.

Своей деятельностью они прежде всего поколебали личную безопасность, расстроили мирную промышленность, нарушили права собственности на широких пространствах земли, пробудили беспокойный дух партизанских войн, вовлекли страну в крупные государственные долги и, таким образом, возложили бремя централизованной власти на весь народ, ограничив тем его независимость. Это были первые плоды их деятельности. Но по мере того, как Запад будет экономически продвигаться дальше, ему придется отчасти увеличить бремя налогов, необходимых для содержания дорого стоящего центрального правительства с его армиями, сложной системой гражданских чинов и военными долгами, отчасти при помощи искусных агентов сманить рабочих с их маленьких независимых ферм и превратить их в городских поденщиков. Тяга населения в промышленные города и рудниковые районы, индустриализация земледелия для сбыта продуктов на крупные рынки нарушат обширную земельную систему с ее традиционным устойчивым укладом и подточат корни семейной спаянности, вместо них войдут в жизнь новые факторы—промышленные приливы и отливы, дробная специализация и концентрация труда, которые являются отличительными и характерными признаками западной индустрии. Экономическое и социальное равенство, свойственные нормальной китайской жизни, исчезнут перед новой, промышленной кастой, которую еще больше сплотит капитализм. Упадок нравственности, который так заметен у деклассированных китайцев будет, с упадком семейной власти, охватывать все более широкие слои населения, и сложный судебный и карательный аппарат заменит власть автономной семьи. Это падение местных нравов окажет пагубное влияние на обычную коммерческую честность Китая, проявляющуюся в ненарушимости торговых обязательств, которая так характерна для китайцев; новая кредитная система сложной западной торговли вызовет к жизни целую сеть торговых законов и воспитает привычку к сутяжничеству, которая может иметь весьма дурное влияние на прочие народы Азии. Увеличение богатства, которое принесет с собою этот индустриализм, либо потечет на Запад в виде экономической дани или же ляжет в основание новой могущественной капиталистической касты в самом Китае, а последняя, подражая примеру Запада, присоединится к его империалистической политике для защиты своих финансовых интересов. Капитализм, централизованное правительство, милитаризм, протекционизм и целая цепь публичных регламентов для защиты нового порядка от натиска консервативных традиционных сил — таков будет неизбежный ход вещей. Перемена внешней обстановки, которая в течение девятнадцатого века произошла в Европе рискованно быстро, насаждаемая в Китае с еще большей поспешностью иноземными охотниками за наживой, может вызвать реакцию, чреватую самыми гибельными последствиями для жизни и характера китайского народа.

Приводя по меньшей мере к уничтожению существующей цивилизации Китая, чем этот процесс может ее заменить? Ни один из европейских народов не притязал серьезно на то, чтобы передать Китаю или внедрить в его сознание основные элементы и сущность своей цивилизации. Психология китайца представляет собою terra incognita. Наиболее разумные европейцы откровенно заявляют о своей неспособности постигнуть тайну китайского характера и китайской морали, тогда как менее скромные писатели решаются на обобщения, испещряя страницы своих писаний самыми дикими противоречиями и несообразностями. Но вот что вполне ясно: китаец, который сбрасывает с себя узы семейного уклада, отказывается от его нравственной опоры и усваивает европейские манеры, внушая доверие и своим соотечественникам и своим новым господам; христианство не прививается среди «почтенных» китайцев, так как образованные классы Китая абсолютно не придают никакого значения сверх'естественному началу, в какую бы форму оно ни облекалось. Западная наука может смело надеяться, что со временем она окажет должное влияние на интеллектуальную жизнь Китая, но влияние это будет достигнуто в результате весьма длительного внутреннего процесса, оно не может быть осуществлено чуждым китайцам чисто внешним обучением.

Ссоры европейских монархов из-за территориальной экспансии, жадность купцов и финансистов, заведомо ложные надежды миссионеров, лозунги политических партий на европейских выборах подгоняют европейские народы к разрушению цивилизации, принадлежащей целой четверти человеческого рода, несмотря на то, что эти народы не могут и даже не сознают необходимости дать им что-нибудь взамен ее. Казалось бы, этого уже достаточно, чтобы заставить замолчать тех империалистов, которые претендуют на то, что их политика основывается на разуме и общественном благе.

Ни один мыслящий человек не станет серьезно оспаривать громадного значения свободного общения между Западом и Востоком или сомневаться в выгодах, которые приобретет мировая цивилизация благодаря мудрому приобщению гения Востока к культурным достижениям, свойственным исключительно Западу, к трудолюбивому изучению физических наук и к применению их в области промышленности и техники, к систематической разработке некоторых принципов законодательства и управления, к идеям и литературе, завершающим расцвет его практических навыков.

Что Европа в этом отношении может оказать неоценимые услуги Азии, это—несомненно.

«Какой-то странный закон застоя, вероятно, результат умственного истощения, осудил коричневых и желтых людей на вечное воспроизведение старых идей» К Оживить дух Азии, восстановить его силы и направить снова на путь былой богатой продуктивности — это было бы благодеянием Европы, и за эту услугу она могла бы получить богатое вознаграждение. Оплодотворяющий дух Азии дал в древние времена неповоротливой Европе великое откровение в вере, философии и математике; даже в своей спячке или в том состоянии, которое мы принимаем за многовековую спячку, она может иметь свои благородные и озаряющие сны. Рассудочность Запада и теперь еще может нуждаться в интуитивности Востока. Союз, столь благотворный в прошлом, не может быть бесплодным и в будущем. Но одно теперь несомненно: насилия и цепкая алчность задерживают свободное сотрудничество двух миров, необходимое для подобного общения. Древние цивилизации Индии и Китая, чье длительное существование свидетельствует о присущих им высоких внутренних качествах, не стремились исключительно к успехам в области материальной культуры, хотя их несложная промышленность достигла в некоторых местах высокого совершенства, а скорее к укреплению определенного, более справедливого социального строя, принявшего в Индии форму строго иерархического уклада социальной и экономической жизни, а в Китае—глубоко демократического.

Энергия, не израсходованная на политическую и промышленную борьбу и на военные дела, пошла в Китае частью на усовершенствование некоторых сторон домашней жизни и личной морали, частью на действительное обогащение духовной жизни—глубокими религиозными и философскими идеями и внутренним самоуглублением в Индии и чисто практической утилитарной мудростью—в Китае. Только эти восточные цивилизации выдержали испытание времен; свойства, которые дали им возможность так долго просуществовать, могут служить предметом глубокого размышления для беспочвенных цивилизаций Запада. Возможно даже, что самое существование этих более молодых и менее стойких цивилизаций зависит от того, сумеют ли они раскрыть сокровищницу восточной мудрости. Справедливо это или нет, но насильственное уничтожение своеобразных учреждений Азии ради удовлетворения нетерпеливой алчности или властолюбия Запада есть самое роковое, самое тупое непонимание истинного процесса мировой цивилизации. Стремление Европы к насильственному господству над Азией из корыстных соображений, оправдание этого господства ссылкой на то, что она цивилизует будто бы Азию и по-

¹ «Азия и Европа», стр. 9.

дымает ее на более высокий уровень духовной жизни, будет, вероятно, осуждено историей, как величайшее зло, как безумие империализма. То, что Азия может дать нам из своих несметных сокровищ мудрости, собранных опытом веков, мы отказываемся взять; а то многое или немногое, что мы могли бы ей дать, мы портим той грубостью, с которой это делаем. Вот то, что империализм сделал и делает для Азии.

ГЛАВА VI.

Имперская федерация.

I.

Империалистическая политика Великобритании, начиная с 1870 г., а особенно с 1885 г., была почти целиком поглощена захватами и аннексиями таких территорий, где не было ни одного сколько-нибудь значительного поселения белых. Эта политика, как мы видели, резко отличается от колонизации, а с точки зрения политической— она влечет за собой постепенное ограничение свободы на пространстве Британской империи, увеличение числа ее подданных, лишенных реальных прав самоуправления.

Но чрезвычайно важно выяснить, какое действие оказывает современный империализм сейчас и какое действие окажет в будущем на отношения между Великобританией и ее самоуправляющимися колониями. Побудит ли он эти колонии к утверждению своей большей независимости, в результате чего последует их формальное отложение от метрополии, или же, наоборот, поведет к образованию более тесного политического единения с ней не в форме империи, а в форме федерации равноправных государств. Это—вопрос жизни и смерти, так как совершенно очевидно, что теперешнее положение вещей не может продолжаться.

До сих пор намечалась тенденция к неуклонному и постепенному увеличению роли представительных учреждений в колониях, к все большему ослаблению контроля центрального правительства над ними. В Австралазии, Северной Америке и Южной Африке было учреждено семнадцать самоуправляющихся колоний, получивших британскую конституцию в несколько упрощенном виде. В Австралии и Канаде расширение избирательных прав было формально и фактически установлено федеративными законами, которые тем-самым компенсировали, особенно в Австралии, ограничение прав отдельных штатов более чем соразмерным увеличением прав федеративного правительства.

Великобритания хорошо усвоила урок американской революции; она не только допустила, но и способствовала развитию независимости своих австралийских и американских колоний. За тот период времени, что она проводила политику расширения своей власти над странами, которые не может колонизовать и вынуждена удерживать за собой силой, она непрерывно ослабляла свою правительственную власть над белыми колониями. В 1873 г. порвалось последнее звено ее экономического контроля: пала старая политика «плантаций», был отменен акт 1850 г., запрещавший австралийским колониям устанавливать дифференциальный таможенный тариф как между колониями, так и по отношению к чужим странам, благодаря чему они получили возможность облагать впредь товары друг друга. Акт об общественном самоуправлении Австралии 1900 г., наделив соответственными полномочиями ее федеративный суд, свел до минимума конституционный контроль Тайного Совета и, предоставив, федеративному правительству право учредить армию для своей защиты, создал новое весьма существенное условие для будущей национальной независимости этой колонии. Хотя трудно надеяться, что федеративному правительству, которое предполагается ввести в Британской Южной Африке, будут в близком будущем дарованы одинаковые права с Австралийской или даже Канадской Федерацией, тем не менее та же тенденция расширения колониального самоуправления господствовала до сих пор в Капской колонии и в Натале. Весьма вероятно, что, как только ослабнет антагонизм между обоими белыми племенами, Южно-Африканская республика получит настоящее самоуправление, притом более широкое, чем то, которым пользовались до сих пор британские колонии, входящие в ее состав.

Британская колониальная политика неизменно склонялась в сторону расширения автономии колоний, их фактической независимости, в значительной степени усиливая эту тенденцию процессом федерирования колониальных государств; очевидно, государственные деятели метрополии, благоприятствовавшие политике федераций, имели в виду создать таким путем более тесное политическое общение колоний с их метрополией; они рассчитывали связать детей с родителями более прочными семейными узами и не только на почве чувства привязанности или торгового обмена, но и на основе политического союза между ними. Хотя идея имперской федерации, как государственной формы, выгодной Великобритании, не является каким-либо новым открытием, тем не менее лорд Карнарвон был первым министром колоний, к торый поставил своей целью осуществление этой задачи; он поощрял федерирование отдельных групп колоний, считая это первым шагом движения, которое, по его мысли, должно было со временем завершиться федерацией всей империи. Успешное завершение в 1873 году процесса федерации Канады, несомненно, побудило лорда Карнарвона, вступившего в должность в следующем году, способствовать дальнейшим опытам в том же направлении. К несчастью, он наложил свою руку на Южную Африку и потерпел полную неудачу. Двадцать лет спустя м-р Чемберлэн снова взялся за этот план; несмотря на то, что ему пришлось встретиться с теми же затруднениями—пойти на насильственную аннексию двух голландских республик и на подчинение британской власти Капской колонии,—он завершил успешно федерирование Южной Африки. Федерация австралийских колоний отметила еще одну и притом более верную победу федеративного принципа.

Процесс федерации колоний, сплачивая их, является, конечно, победой центростремительных сил; но, обеспечивая в большей мере теоретическую и практическую независимость федерального правительства, он, с точки зрения имперского правительства, является центробежным. Поэтому для того, чтобы обеспечить действительную политическую федерацию империи, необходимо изменить господствовавшие до сих пор тенденции.

Совершенно очевидно, что среди широкого круга британских политических деятелей .развивается сильное и все увеличивающееся стремление к имперской федерации. Что касается м-ра Чемберлэна и некоторых из его друзей, то там эта идея возникла со времени борьбы из-за ирландского гомруля Гладстона. Говоря о Гладстоновском билле 1886 года, м-р Чемберлен сказал: «Я считал бы правильным разрешить этот вопрос в смысле федерации. Мой достопочтенный друг взял для себя образцом отношения, существующие между нашей страной и ее автономными и фактически независимыми колониями. Я сомневаюсь в целесообразности подобного сопоставления. Существующая в настоящее время связь между нашими колониями и нами, несомненно, очень сильна благодаря той естественной привязанности, которая должна объединять членов одной- и той же нации. Но это—связь чувств и только чувств... Мне кажется, что преимущество федеративной системы состоит в том, что при ней Ирландия сможет действительно остаться составной частью империи. Действие подобной системы—центростремительность, а не центробежность: демократическое движение настоящего века развивается, главным образом, в сторону федерации».

Действительно, совершенно верно, что демократическое движение как в настоящем, так и в ближайшем будущем тесно связано с образованием федеральных государств, и что федерация отдельных частей Британской империи как-будто логически предполагает дальнейший шаг, а именно—федерацию всей империи.

Мы должны признать, что в целях разумного укрепления мирового порядка и цивилизации необходимо более широкое осуществление принципа федерации в международных отношениях; поэтому мы сочтем совершенно естественным, если первые шаги на этом пути выльются в форму союза государств, теснейшим образом связанных между собою узами общности крови, языка и учреждений, и если за пройденной уже стадией своего развития эти государства об'единятся в федерацию всех британских или англо-саксонских, всех германских, всех славянских и' всех латинских народностей.

Возможно, что, допуская последовательность смены событий, мы слишком доверчиво полагаемся на непреложность логических законов, но широкий взгляд на общий ход истории делает такой исход и правдоподобным и желательным. Многие считают, что логическим завершением наметившихся в настоящее время тенденций должно быть насаждение христианства в крупных федеративных империях, об'единяющих целый ряд нецивилизованных вассальных колоний, и что христианство дает надежду на вечный мир в условиях международного империализма. Оставляя в стороне столь широкие перспективы, как слишком далекие, чтобы служить предметом суждения, мы сосредоточим наше внимание только на британской имперской федерации и охотно согласимся, что добровольная федерация свободных британских государств, мирно работающих ради общего счастья и безопасности народов, сама по себе весьма желательна и может действительно служить этапом на пути к более широкой федерации цивилизованных государств в будущем.

Предметом обсуждения должен быть вопрос о возможности подобной политики, который при правильной постановке должен быть формулирован следующим образом: «Какие силы и интересы в настоящем или будущем могут заставить Великобританию и ее колонии остановить центробежный процесс, который до сих пор преобладал?» Вообще говоря, у Великобритании существует много причин желать политической федерации со своими самоуправляющимися колониями, даже на условиях предоставления им права пропорционального участия в парламенте или каком-нибудь другом учреждении, облеченном правом контроля над имперскими делами; важно только преодолеть те серьезные затруднения, которые связаны с созданием подобного представительного и ответственного органа управления. Преобладание британского населения над колониальным дало бы возможность метрополии навязывать свою волю колониям, когда антагонизм интересов или мнений вызывал бы резкое расхождение между Великобританией и ее колониями. Распределение общеимперских тягот и определение суммы имперских налогов точно также находилось бы в руках Великобритании. Если бы в имперском совете были представлены коронные колонии и другие несамоуправляющиеся части империи, фактическое преобладание метрополии сказалось бы еще сильнее, так как эти представители, либо назначенные короной,—что наиболее соответствует характеру коронного колониального управления,—либо избранные на основе ограниченного избирательного права небольшой кучкой белых олигархов, имели бы очень мало общего с представителями независимых колоний и неизбежно поддавались бы давлению со стороны центрального правительства. Главнейшей целью имперской федерации является извлечение из колоний возможно большего количества людей, кораблей и денег для защиты империи и для тех подвигов территориальной экспансии, которые вначале всегда маскируются, как меры

защиты. В настоящее время финансовые условия имперской обороны кажутся с первого взгляда несправедливыми: Великобритания призвана нести фактически все расходы на имперский флот и вместе с Индией почти все расходы на имперскую армию, хотя и флот и армия всегда к услугам любой из наших самоуправляющихся колоний, которой стал бы грозить внешний враг или внутренние беспорядки.

В 1899 году, когда население этих колоний равнялось почти одной трети населения Соединенного королевства, когда их доходы составляли половину его доходов, а стоимость их морской торговли— одну пятую всей торговли империи, участие этих колоний в расходах на морскую оборону империи сводилось меньше, чем к одной сотой части ¹. Эти колонии не выставляют регулярной или нерегулярной военной силы, пригодной для общей защиты империи, хотя они содержат небольшой контингент имперских войск, расквартированных у них имперским правительством, и значительные отряды милиции и добровольцев для охраны внутреннего порядка. Добровольческие войска колоний, принимавшие участие в южно-африканской войне, хотя и представляли значительную силу, далеко не соответствовали своей численностью имперским войскам, набираемым пропорционально количеству населения; кроме того, расходы на их содержание почти целиком несло соединенное королевство. С точки зрения единства Британской империи, которое предполагает общность интересов между колониями и метрополией, казалось бы справедливым, чтобы колонии были призваны нести свою долю расходов на общеимперскую оборону, и имперская федерация, становясь политической реальностью, несомненно, должна включить условие о равномерном участии их в этих расходах. Какую бы форму ни приняло федеративное правление,—имперского ли парламента, несущего полную ответственность за общеимперские дела перед короной, или имперского совета, в котором представители колоний заседали бы наравне с министрами, являясь совещательным органом британского министерства, формально руководящего имперской политикой,—все равно на колонии была бы возложена в принудительном или полупринудительном порядке соответствующая часть расходов, пропорциональная общим расходам Соединенного королевства.

¹

Теперь вполне ясно, что самоуправляющиеся колонии не вступят в подобную ассоциацию, налагающую на них новые крупные расходы, несмотря на чувства привязайности по отношению к Британской империи. Их искренняя и теплая привязанность к Британской империи и к метрополии не подлежит сомнению: хотя им не пришлось нести значительных жертв в южно-африканской кампании, тем не менее бесспорно, что чувства, которые эти колонии питают к Великобритании, заставили бы их добровольно отдать свою кровь и деньги, если бы они сочли, что существованию, безопасности или даже чести империи грозит какая-нибудь опасность. Было бы, однако, грубой ошибкой полагать, что пламенную, восторженную лойяльность, проявляемую в такие критические моменты колониями, можно было использовать для уничтожения общего стремления самоуправляющихся колоний к независимости и для заключения их в об'ятия более тесного формального союза с Великобританией, требующего от них регулярных и постоянных жертв. Если необходимо, чтобы колонии вступили в подобную ассоциацию, надо им доказать, что такой союз действительно в интересах их личной безопасности, их общего блага. Сейчас они пользуются защитой империи бесплатно; покуда они думают, что и впредь сумеют получать защиту на подобных условиях, трудно предположить, что они пойдут на соглашение, требующее с их стороны материальных затрат и совершенно ломающее весь их бюджет. Характер недавних прений в австралийском и канадском парламентах, несмотря на весь энтузиазм, который вызвала в них южно-африканская война, обнаружил с полной очевидностью, что ни одно колониальное министерство не смогло бы в мирное время убедить колонистов войти в федерацию подобного типа, не внушив им предварительно убеждения, что их личное колониальное благополучие ни в чем не потерпит от этого урона. Надо будет убедить как Австралию, так и Канаду в том, что защита их со стороны империи становится при данных условиях недостаточной и что защита им действительно необходима; иначе те дополнительные расходы, в которые вовлечет их федерация, придется возместить им новыми торговыми договорами, в силу которых Соединенное Королевство вынуждено будет предоставить им более выгодные рынки, чем те, которыми они владеют сейчас.

Наблюдавшийся до сих пор отказ независимых колоний принимать какое-либо другое участие в обороне империи, кроме небольших добровольных расходов, основывался на убеждении, что их независимости под защитой Великобритании не угрожает ни одна великая держава, а если бы даже и возникла какая-нибудь опасность, то, быть может, пострадала бы их морская торговля, но они всегда сумели бы отразить нападение собственными средствами внутренней самообороны. Исключение и в данном случае подтверждает только общее правило. Канада отлично понимает, что, если бы она была вовлечена в войну со своим великим республиканским соседом,—флот Великобритании мог бы, конечно, нанести вред торговле и прибрежным городам Соединенных Штатов, но он не мог бы помешать американскими войсками наводнить Канаду, и в конечном итоге последняя оказалась бы побежденной

Но во всяком случае можно допустить, что колонии признают необходимость содержать британский флот, достаточный для защиты их торговли; они поймут, что перед лицом все возрастающей мощи соперничающих с Великобританией держав, перед лицом их морских приготовлений, в особенности — Германии, Франции и Соединенных Штатов, Великобритания без существенной помощи колоний не сможет вынести бремя расходов, необходимых для расширения ее морской программы. Для имперской федерации это, несомненно, линия наибольшего сопротивления. К чему приведет это движение? Оно, несомненно, заставит колониальных политиков более серьезно отнестись к судьбе колоний, более тщательно взвесить выгоды или невыгоды их союза с империей. Однако, размышления эти могут с одинаковой вероятностью привести как к отложению их от Великобритании, о котором никто из них серьезно не помышлял в течение последних пятидесяти лет, так и к той же федерации. Такой исход, если он, наконец, наступит, не будет вызван падением естественной симпатии и привязанности к Соединенному Королевству, а просто столкновением их интересов.

Если движение в пользу имперской федерации потерпит неудачу и недавнее смутное стремление автономных колоний к независимости станет более сознательным и определенным, то причиной этому будет империализм. Если осторожному колониальному государственному деятелю предложить соединить более тесной связью свою колонию с Великобританией — с тем, чтобы колония расплачивалась за этот союз, а Великобритания решала их соединенную судьбу, то он, вероятно, задаст следующий вполне уместный вопрос: почему Великобритания увеличивает свои расходы на вооружение быстрее, чем растут ее торговля и доходы, из-за чего ей приходится обращаться за помощью к нам? Не потому ли, что она боится зависти и неприязни других держав? Зачем же она возбуждает в них эти дурные чувства? На все эти вопросы он, конечно, легко получит следующий ответ: «Это современный империализм повинен в новых опасностях, грозящих империи, и в новых расходах на вооружение». Этот ответ послужит только основанием для дальнейших вопросов. Разве мы, самоуправляющиеся колонии, — скажет он, — извлекаем какую-нибудь пользу из этого империализма? Если мы решим, что нет, сможем ли мы покончить с империализмом, вступив в федерацию, в которой наши голоса составят незначительное меньшинство? Не будет ли более благоразумным отложиться от державы, которая так ясно враждует с другими государствами и может вовлечь нас в конфликт с ними по вопросам, не представляющим для нас жизненного интереса и решать которые мы не в праве; не лучше ли, в конце концов, вести независимое политическое существование, подвергаясь только тем опасностям, которые грозят непосредственно нам, или же, подобно Канаде, искать доступа в могущественную республику Соединенных Штатов?

Как бы колониальная история ни ответила на эти вопросы, они неизбежно будут поставлены. Империализм, очевидно, служит самым серьезным препятствием для дела «имперской федерации», поскольку речь идет о самоуправляющихся колониях. Если бы не существовало вассальных британских владений и политики экспансии, постоянно увеличивающей их число, федерация свободных британских государств всего мира была бы весьма разумным и желанным этапом на пути мировой цивилизации. Но как могут белые демократии Австралазии и Северной Америки вступить в тот хаос противоречивых систем, который представляла бы имперская федерация, охарактеризованная недавно одним социалистом ¹ следующим образом: «Прежде всего произошло бы объединение Великобритании, Ирландии, Канады, Вест-Индии, Австралии, Тасмании, Новой Зеландии, Ньюфаундлэнда, Острова св. Маврикия, Южной Африки, Мальты; к ним позднее присоединились бы Кипр, Цейлон, Индия, Гон-Конг и Малайский архипелаг, в сопровождении таких полувассальных государств, как Египет, Афганистан, Наталь, Бутан, Иегор а, может быть, и королевства Уганды и Баротзе, при чем каждое из них было бы так или иначе представлено в Имперском Совете и имело бы соответственный голос в определении имперской судьбы».

Разве можно допустить, что великая расцветающая Австралийская республика или Канадский доминион согласятся принести свое мирное развитие и свои финансовые ресурсы в жертву какому-нибудь движению на Судан или захватной политике в Западной Африке?

Имперская федерация, обнимающая британские государства всех родов и видов, всякие колонии и протектораты, как явные, так и скрытые, была бы слишком тяжеловесной организацией, слишком опасным источником всяких пограничных споров и случайностей, чтобы удовлетворить наши свободные колонии, живущие изолированной собственной жизнью. Если бы эти колонии были оставлены без формального представительства, как любимые детища Соединенного Королевства, и тогда их существование и рост висели бы камнем на шее у федерального правительства: Соединенное Королевство стало бы злоупотреблять верноподданническими чувствами своих союзников, проводя чисто формальным большинством своих голосов те мероприятия, которые, по его мнению, были бы в интересах этих колоний или в собственных интересах Британии.

Указание на то, что отсутствие подлинной солидарности интересов между самоуправляющимися колониями и более отдаленными и более опасными окраинами империи может компенсироваться

¹ Сэр. Г. Г. Джонстон, Девятнадцатый век». Май 1902 г.

некоторым общим духом лойяльности по отношению к «империи» и общей национальной гордостью, — является заблуждением, которое нетрудно рассеять. Независимые колонии Австралазии могут не без основания утверждать, что самое желание британских государственных деятелей вогнать их в федерацию есть признак ослабления того самого покровительства со стороны метрополии, которое представляет для них главный смысл сближения с нею. Они могут сказать: «Соединенное Королевство хочет обязать нас поставлять ему людей, суда и деньги для поддержки той самой империалистической политики, которая вызывает неприязнь соперничающих с ним держав и лишает его возможности рассчитывать в будущем на свои собственные ресурсы для укрепления империи. За наше участие в новых имперских тяготах нас подвергнут, следовательно, новым опасностям. Разве это не то же самое, как если бы нас просили, просто из учтивости, связать свою судьбу с тонущим кораблем?» На это, несомненно, возразят, что прочно установленная федеративная империя явится таким могучим оплотом, которому не будет страшна разгорающаяся зависть соперничающих с ней держав. Но эта заманчивая перспектива будет подвергнута холодному анализу со стороны наших колоний, и они вряд ли захотят без оглядки броситься в об'ятия новой политики, деаметрально противоположной взглядам, господствовавшим в течение последнего полувека. Допуская, что совместные действия против врага представляют известную политическую, стратегическую выгоду, наши колонисты спросят себя, не погашается ли эта выгода увеличением риска военных столкновений. Если они поймут, что им придется об'единитъся не только с Англией, которую они любят и перед которой преклоняются, но и с постоянно увеличивающимся числом варварских государств, — тогда чаша весов склонится против федерации, разве что найдутся какие-нибудь другие более убедительные для них аргументы.

II.

Существуют две возможности склонить самоуправляющиеся колонии, если не все, то некоторые из них, в пользу политического союза с Великобританией. Первая заключается в том, чтобы изменить коммерческую и финансовую политику метрополии в сторону обеспечения за колониями более широких рынков для их продукции, как в пределах самого Соединенного Королевства, так и в других частях Британской империи. При рассмотрении этого вопроса, обыкновенно прежде всего устанавливают разницу между имперским Zollverein'ом или таможенным союзом и системой привилегированных тарифов. Но стоит немного призадуматься, чтобы убедиться в полной бесполезности таможенного союза без привилегированных тарифов, как нельзя более отвечающих интересам колоний. Согласятся ли эти колонии ассимилировать свою финансовую политику с политикой Великобритании, уничтожив свои покровительственные тарифы и вступив на путь свободной торговли? Самый горячий поклонник «свободной торговли» не мечтает о подобной возможности, и, конечно, подобный курс не оживил бы торговых взаимоотношений между отдельными частями империи. Такая политика заставила бы колонии вступить на путь прямого обложения, противный их чувствам. Да и внутри империи «свободная торговля» при условии сохранения status quo по отношению к чужим государствам вряд ли осуществима. При таком положении вещей колонии вынуждены будут отказаться от доходов, которые они до сих пор извлекали из обложения колониальных и британских товаров, и получить взамен этого некоторое понижение тарифов со стороны других колоний, с которыми они ведут сравнительно ничтожную торговлю, но зато им нечего будет ожидать каких-либо послаблений со стороны Великобритании, которая будет по-прежнему свободно получать свои товары. Подобная политика в конечном итоге благоприятствовала бы их торговле, но она усилила бы тенденцию сокращать торговлю с империей и увеличивать ее с чужими народами и тем самым она вызвала бы целую революцию в их фискальной системе. Нет, свободная торговля внутри империи возможна только при условии, что Великобритания откажется от свободной торговли со странами, находящимися за пределами империи. Даже если бы Великобритания решилась на такой курс, колонии вряд ли согласились бы пожертвовать своими таможенными доходами, что, несомненно, пришлось бы сделать им при свободном ввозе товаров со всех концов империи; подобный курс требовал бы гораздо больших жертв, чем это кажется с первого взгляда; при изменившихся условиях свободно ввозимые товары вытеснят товары, обложенные пошлиной, и таким образом понизят таможенные доходы до весьма незначительных размеров.

Обсуждая, каким способом мы могли бы заставить колонии вступить в более тесный политический союз с Великобританией, мы можем оставить без рассмотрения целесообразность политики, проводимой Канадой, которая, введя для Великобритании покровительственный тариф, предоставила у себя скидку в размере 33 процентов на ввозимые ею товары. Бесполезно обсуждать мотивы, которые могли вызвать этот шаг. Если мы посмотрим на его результаты, то увидим, что с точки зрения стимула к британской торговле он был совершенно не ощутим. «Несмотря на покровительственный тариф, процентное отношение американских товаров, ввозимых в Канаду, продолжало возрастать, а процентное отношение английских товаров продолжало падать» ¹. Это явление объясняют «мнимым» характером скидки, что доказывается следующим фактом: «Прежде, чем давать предпочтение британским товарам, министерство Лорие позаботилось

¹ Гарольд Кокс. .Покровительственный тариф Канады", откуда взяты также последующие цифры.

о повышении пошлин на бумажные товары, в большом количестве привозимые из Великобритании, одновременно понизив или даже совсем уничтожив пошлины на сырые материалы, привозимые из Соединенных Штатов».

Таким образом, столь восхваляемое предпочтение Англии оказывается в значительной степени пустым звуком. Несмотря на это предпочтение, британские товары до сих пор платят в среднем более высокую пошлину за ввоз в Канаду, чем американские. Это наглядно видно из следующих данных.

Даже если признать, что мы имеем здесь дело с простым актом доброжелательства, вряд ли можно ожидать, что вообще все колонии последуют этому примеру, делая уступки и не получая взамен их никаких преимуществ. Таможенный союз заслуживает серьезного обсуждения только при условии, если в основу его будет положен общий принцип наибольшего благоприятствования для всех частей, входящих в состав империи, и если сама Великобритания откажется от свободной торговли с чужими странами. Здесь колонии имели бы, по крайней мере, хоть некоторый эквивалент: гарантированную монополию имперского рынка для своего экспорта в качестве возмещения за утрату таможенных доходов, вследствие допущения свободного имперского импорта или понижения таможенных ставок. Если предположить, что колонии пойдут на такое соглашение, то Великобритании придется заплатить тяжелую цену за политическую и военную поддержку, которая будет куплена подобной коммерческой политикой. Помимо немедленного перемещения индустрии, что неизбежно последует за частичным отказом от свободной торговли, этот отказ будет иметь гораздо более серьезные последствия, чем тщательно разработанный тариф, равномерно применяемый ко всем ввозимым товарам: все классы потребителей и производителей внутри страны окажутся обложенными особым налогом в виде повышения цен на продовольствие, на предметы первой необходимости и на материалы, привозимые из-за границы для отечественной промышленности. Зерно и мука, скот и мясо, шерсть, строевой лес и железо составляли бы главные товары, которые в мнимых интересах наших колоний были бы обложены прежде всего. Пока цены на эти предметы не повысятся, колониальные производители не станут вытеснять с рынка иностранных товаров. Чтобы тариф оказал свое действие, он должен лишить импортеров всей прежней прибыли

Канадские ввозные пошлины.

и, таким образом, закрыть в будущем доступ их товарам на наши рынки: вследствие этого произойдет решительное сокращение предложения, которое, конечно, повлечет за собой сильное повышение цен на данные товары на всем рынке. Это хорошо известное всем автоматическое действие закона спроса и предложения вызовет непременно тот результат, что английские потребители будут оплачивать в повышенных ценах новый налог, часть которого будет передаваться колонистам в оплату за их «лойяльность», часть пойдет в британскую казну, а часть на покрытие издержек по его взысканию.

Но это еще не все и далеко не худшее. Заставляя колонии вступать с нами в более тесную связь, мы идем по верному пути увеличения неприязни тех самых народов, политическое и военное соперничество которых заставляет нас отказаться от свободной торговли. Наша обширная и развивающаяся торговля с Францией, Германией, Россией и Соединенными Штатами есть самая могущественная гарантия мира, которой мы обладаем. Сократив размеры и общую сумму нашей торговли с этими народами восстановлением тарифа, откровенно введенного для этой цели, мы превратим благосклонность могущественных финансовых, меркантильных и промышленных групп этих стран в активную и опасную для нас вражду. Для нас было бы гораздо лучше, если бы мы никогда не были страной свободной торговли, чем если бы мы вернулись к системе протекционизма, вызванной желанием ослабить наши торговые связи с политическими и -коммерческими державами, соперничества которых мы должны бояться. Статистическими данными, приведенными в одной из предыдущих глав¹ было показано, что не только наша торговля с иностранными государствами гораздо значительнее, чем торговля с самоуправляющимися колониями, но что она и развивается быстрее. Оскорблять наших лучших покупателей и бороться с ними для того, чтобы умиротворить худших,—это плохое хозяйничание и еще худшая политика.

Проницательные политики наших колоний не откажутся, вероятно, посмотреть дареному коню в зубы, ибо та самая взятка, которой мы желаем склонить их к федерации, вовлечет их в огромные и совершенно неисчислимые беды нового союза, навеки связывающего их судьбу с судьбой Великобритании. Монополия имперского рынка для их экспорта может оказаться купленной слишком дорогой ценой, если она уничтожит самый крепкий залог мира, которым обладает Англия, и при том в такой момент, когда подобный залог так необходим. Колониям придется не только разделить опасности, грозящие Англии, но и свои собственные, так как покровительственные тарифы вызовут дурные чувства против них со стороны иностранцев и вовлекут их в водоворот европейской политики. Наконец, насильственно

¹ Часть 1, глава 2.

изменив естественный процесс коммерческого отбора, который при равных условиях обложения сводился к росту торговли этих колоний с иностранными государствами, и к понижению их торговли с Великобританией, мы принудим их заменить выгодную торговлю невыгодной, что, в свою очередь, принесет им в дальнейшем крупный ущерб.

Не хотят понять, что естественная тенденция развития наших самоуправляющихся колоний клонится к уменьшению их торговой зависимости не только от Великобритании; та же самая сепаратистская тенденция действует и в торговых отношениях колоний друг к другу. Колонии не видят пользы в увеличении своей торговли друг с другом. Профессор Флекс в своем статистическом исследовании приходит к следующему выводу:

«Что касается торговли между колониями, то австралийская междуколониальная торговля, которая, как мы указали, равнялась 22.500.000 фунтов стерлингов за 1892—96 годы, колебалась только между 7.000.000 и 8.000.000 фунтов стерлингов в более ранний рассмотренный нами период. Прочая междуколониальная торговля едва ли имеет значение. Она равнялась около 20.000.000 фунтов стерлингов в области импорта и 25.000.000 фунт, стерлингов в области экспорта в течение 1867—71 годов. Таким образом, около 76°/о колониального ввоза получалось из империи и около 73°/₀ колониального экспорта шло в империю или около 74% всей торговли велось с другими частями империи, по сравнению с 65% указанного выше более раннего периода¹. Зачем же нам убеждать наши самоуправляющиеся колонии изменить естественный ход их торговли, которая склоняется к интернационализму, и принуждать их вступить на более узкий путь империализма?

III.

Перед лицом подобных фактов Великобритания не сможет указать самоуправляющимся колониям такой коммерческий довод, который привлек бы их на сторону имперской федерации. Но не существует ли другого более убедительного довода или приманки? Я полагаю, что существует один и весьма действительный, а именно: надо вовлечь их, конечно, за их собственный страх и риск, в империализм, надо поощрять их и помогать им в политике аннексий и господства над низшими расами. Независимо от централизованного империализма, исходящего от Великобритании, эти колонии имеют внутри себя в большей или меньшей степени все необходимые ингредиенты для культивирования собственного империализма. Тот же самый заговор могущественных спекулянтов, промышленных групп и честолюбивых политиканов, призывающих себе на подмогу и филантропию миссионеров и авантюризм любителей сильных ощущений, который так властно сказывается в Новом Свете, может поставить твоей целью ниспро-

¹ Журнал Статистического Общества, т. XII, стр. 498.

вержение честной, органически развивающейся демократии колоний для установления собственного классового господства и использовать колониальные богатства на показные военные авантюры ради собственных политических и коммерческих целей.

Этот дух и эти побуждения открыто владели Южной Африкой в течение многих лет. То, что для нас является достижением британского империализма, а именно приобретение двух голландских республик и обширного Севера, для могущественной группы политических дельцов в Южной Африке есть и всегда было чем-то совершенно другим. Англичане и голландцы Капской колонии, Трансвааля и Родезии вскормили южно-африканский империализм, нисколько не враждебный британскому и даже готовый в случае необходимости воспользоваться его услугами, но совершенно независимый от его конечных целей и намерений. Такова была политика «колонизации», которую м-р Родстак ревностно защищал в начале своей политической карьеры, стараясь получить контроль над Бечуаналэндом и Севером в интересах Капской колонии, а отнюдь не империи. Эта идея находилась в полном согласии с политикой активной секции «Союза Африкан-доров» (Afrikaner Bond)¹, отстаивавшего в широких размерах исконные права голландцев. Эту политику поддерживал и сэр Геркулес Робинсон в своей знаменитой декларации 1889 года; касаясь империализма, он сказал: «Это постоянно убывающая величина, в будущей судьбе Южной Африки имперская власть не будет играть никакой значительной роли». Типично колониальная, южно-африканская экспансия была делом политиканов, финансистов и искателей приключений; пока она не закончилась неудачей, постигшей набег Джемсона, они неохотно обращались за поддержкой к британскому империализму, хотя чувствовали себя слишком слабыми для задуманного ими предприятия— захват трансваальских копей. После завершения этого дела они приложат все усилия к тому, чтобы поставить британский империализм на место, они внушат ему, что, он, как ultima ratio, должен оставаться на заднем плане, в то время как управлять делами и извлекать из них выгоды будет колониальный империализм. Южно-Африканская федерация самоуправляющихся государств пойдет собственной политической дорогой: она захочет наложить собственную печать на управление низшими расами Южной Африки и не признает прав британского правительства.

Федеративное государство подобного типа будет не только проводить по отношению к местным территориям свою собственную внутреннюю политику, отличающуюся и, может быть, даже враждебную британскому империализму; заняв положение «доминирующего» государства Южной Африки, оно проникнется честолюбивыми стремлениями к территориальной экспансии, которые, быть может,

¹ Капские голландцы образовали в 1880 г. "Afrikaner Bond", цель которого — осуществить федерацию южно-африканских государств под верховенством Англии и под условием неприкосновенности прав голландцев. Прим ред.

выведут его на арену мировой политики в качестве самостоятельной величины.

Австралазия, в свою очередь, проявляет признаки самобытного империализма. Она недавно взяла верх над Новой Гвинеей, и некоторые из ее сынов мечтают о новых Гебридах, стараясь побудить Великобританию порвать договор относительно контроля над этими островами, осуществляемого ею совместно с Францией.

Если действительно таковы тенденции, прокладывающие себе путь в Австралии, то перед нами факт величайшей важности, который дает возможность судить относительно осуществимости имперской федерации; он указывает, что есть сила, которая может быть использована для ликвидации центробежного движения, до сих пор господствовавшего в колониальной политике. Если бы Великобритания согласилась предоставить Австралазии и Южной Африке осуществлять их собственную империалистическую карьеру, отдав все федеративные богатства империи в распоряжение федеративных колониальных штатов и способствовать этим осуществлению их честолюбивых замыслов или судеб, определяемых их собственными интересами и волей, то подобная децентрализация империализма могла бы привлечь колонии к установлению более тесной федеративной связи с метрополией. Сама Великобритания подверглась бы при этом большим и весьма чувствительным опасностям, центральная власть, быть может понесла бы значительные жертвы, но зато она завоевала бы благосклонность и поддержку честолюбивых колониальных политиков и капиталистов, жаждущих собственного доходного империализма и желающих отвлечь внимание и силы демократии от внутренних непорядков в сторону иностранных авантюр.

Если бы Австралазия могла пользоваться услугами великобританского флота для подкрепления своей «доктрины Монроэ» в Тихом Океане, не платя за это ни копейки, подобно тому, как британская Южная Африка не платила за услуги наших сухопутных сил, она вряд ли захотела бы заключить с Англией более тесный формальный союз, который обязал бы ее к более щедрому финансовому участию в расходах на эту политику. Но если бы Великобритания согласилась создать имперскую федерацию на основе, которая действительно предоставила бы Австралии большую независимость, чем та, которой она пользуется сейчас, если бы она дала ей право пользоваться имперскими ресурсами для проведения собственной империалистической политики, не считаясь с ее взносами в общую казну, тогда простой расчет заставил бы Австралию признать выгодность подобного предложения.

Совершенно излишне доказывать, насколько подобная имперская федерация была бы преисполнена опасностями для страны. Централизованный империализм, при котором правительству Великобритании формально присвоена вся полнота контроля над внешней политикой каждой колонии, фактически им и осуществляемая, является

в значительной степени гарантией против возможности конфликтов с прочими великими державами: децентрализованный империализм, привнесенный в имперскую федерацию, лишил бы нас этой гарантии. Нарождающийся местный империализм Австралазии и Южной Африки был бы горд сознанием, что отныне никто не может помешать его территориальной экспансии, и несколько беспокойная страсть колониальных правительств к самоутверждению, вероятно, впутывала бы нас беспрестанно во всякие конфликты с Германией и Соединенными Штатами на Тихом Океане, тогда как Канада и Ньюфаундлэнд создавали бы все новые и новые казусы, чтобы ссорить нас с Францией и теми же Соединенными Штатами. Если бы после всего этого стали утверждать, что ни Австралия, ни Канада, ни Южная Африка не могли бы предпринять ни одного серьезного шага в сторону «империализма» без прямого и сознательного согласия Великобритании, которая по величине своего населения и по авторитету своему оставалась бы доминирующим членом союза, то на это можно было бы возразить, что самый факт укрепления имперских уз вызвал бы более интенсивное воздействие всех факторов империализма. Даже при теперешнем положении вещей в Великобритании существуют могущественные, хорошо организованные хозяйственные группы, постоянно толкающие правительство к более решительной политике в пользу наших колоний; и земля и торговля этих колоний, в частности Австралазии, обременены долгами; они задолжали британским финансовым обществам; их рудники, их банки, их более крупные торговые ценности принадлежат большею частью Великобритании; их огромные государственные долги ¹ главным образом размещены в Великобритании. Вполне очевидно, что те классы, которым принадлежат эти колониальные имущества, рискуют очень многим, в зависимости от направления колониальной политики, в некоторых случаях резко расходящейся с интересами английского народа в целом и даже враждебной им. Вполне очевидно также, что они могут с большим успехом произвести организованное давление на британское правительство в защиту своих собственных интересов при более нивелирующих условиях имперской федерации.

¹

В 1900 году общественные долги колониальных правительств Австралии достигали 194 812.289 фунтов стерлингов на население в 3.756.894 человека, а долг Новой Зеландии равнялся 46.630.077 фунтов стерлингов на население в 756 510 человек (Statesmans Jеагbоок, 1901).

Несмотря на все это, весьма сомнительно, чтобы такая взятка, в форме ли покровительственного тарифа или разрешенного свыше колониального империализма или, наконец, в форме комбинации их обоих, смогла склонить самоуправляющиеся колонии к формальной более тесной политической федерации с Великобританией. Еще более сомнительной представляется прочность и длительность подобной федерации. Во всяком случае, можно допустить, что колониальные демократии окажутся достаточно рассудительными и стойкими, чтобы устоять против соблазнов колониального империализма, когда они поймут, какой опасностью грозит им этот новый политический курс. Если Австралия и Южная Африка даже воспользуются богатыми ресурсами империи, чтобы двинуть вперед свою империалистическую политику, то они постараются выйти из состава подобной федерации, как только извлекут из нее все возможные выгоды и почувствуют себя достаточно сильными, чтобы создать собственную независимую империю.

Не надо относиться к этим словам, как к циничному утверждению, будто над всем доминируют эгоистические инстинкты, будто историческое стремление колоний к независимости не может быть остановлено чувством привязанности к Великобритании. «Я отношусь к колониям, — писал Бирк, — с чувством теплой привязанности, меня связывает с ними общность имен, родство крови, однородность прав и привилегий и единство защищающей нас власти. Эти узы, хотя и легкие как воздух, так же крепки, как железные цепи» ^!. Но в этих узах, за исключением последнего момента, нет ничего, что нуждалось бы в политическом закреплении, что укрепляло бы политическую связь. Моральные узы общности языка, истории и учреждений, установленные и закрепленные свободными общественными и торговыми отношениями, эта истинная связь сердец нисколько не слабела от стремлений к политической независимости, которые существовали и в прошлом, и не ослабнет даже в том случае, если колониями будет достигнута абсолютная политическая независимость от Великобритании.

Но, конечно, исход этого движения будет зависеть от того, что именно колонии признают своей чистой прибылью. Прибыль же эта прежде всего будет состоять в большей устойчивости их географических границ и экономических условий. Эти же интересы, поскольку они могли свободно проявляться в прошлом, всегда требовали политической независимости. В будущем им, несомненно, откроется еще больший простор, а потому кажется мало вероятным, чтобы эта тенденция изменилась. Хотя момент дальности расстояния между отдельными частями империи теперь не так важен, как прежде, сводясь к технической трудности представительствования, тем не менее следующая чрезвычайно характерная сводка аме-

¹ "Примирение с Америкой".

риканских возражений против плана имперской федерации, относящихся к восемнадцатому веку и приводимых Поунэллем, все еще сохраняет свое громадное значение:

«Американцы полагали, что создание союзного законодательного органа не нужно, бесполезно и опасно, потому что—

1) Им достаточно и своих собственных законодательных учреждений.

2) Если бы колонии были так тесно связаны с Англией, им пришлось бы делить с ней бремя британских налогов и долгов.

3) Американские представители в Англии находились бы слишком далеко от своих избирателей, они были бы бессильны отстаивать волю колоний; интересы колоний зависели бы от большинства, которое не могло бы одолеть представителей Америки»

Таким образом, если и можно себе представить, что автономные колонии хоть на некоторое время согласятся на имперскую федерацию, если будут осуществлены их честолюбивые промышленные и политические замыслы,—все же гораздо вероятнее, что Канада склонится к федерации со своим южным соседом, а Австралия и Южная Африка превратятся в самостоятельные политические государства; однако, ни то ни другое не исключает возможности восстановления в будущем свободных политических отношений в пределах вольной Англо-Саксонской федерации.

Этим выводом мы вовсе не хотим заподозрить искренность той «лойяльности» и симпатии, которую колонии питают к Англии. Мы указываем только на то, что эти чувства не могут решить судьбы колоний, когда политические, промышленные и финансовые интересы настойчиво работают в пользу отделения их от метрополии. Хотя в этих колониях некоторые политические деятели и даже целые партии заигрывают с идеей прочной эгалитарной федерации, но трудности осуществления этого плана, если перевести его в плоскость финансовых отношений, окажутся непреодолимыми. Как только колониями будет осознано, какое бремя им предлагают взвалить на себя, все колониальные силы с еще большей настойчивостью, чем раньше, будут направлены в сторону отделения от метрополии.

Утверждение, что одним из важных результатов Южно-Африканской войны был рост колониальных симпатий к Великобритании и что этот факт окажет свое влияние на материальные отношения колоний к метрополии, не более как приятное заблуждение, основанное на детски-наивной психологии. Хотя подъем чувств был, несомненно, искренним, не менее искренним был и страх перед опасностями, которые грозили метрополии, — потому так охотно была принята колониальная помощь, потому так превозносили ее.

¹ Голланд „Imperium et Libertas", стр. 82.

При помощи этого приспособления имперские государственные деятели надеялись повернуть весь ход колониального развития.

Раздумье, неизбежно следующее за всякой вспышкой чувств, не может не указать опасности, которая грозит империи, такой обширной, такой разнородной и такой разбросанной, как Великобритания. Когда исчезнет возвышенный ореол войны и история раскроет грубые факты этого кровавого дела, которые так тщательно скрывались от народов Австралии, Новой Зеландии и Канады, их увлечение спадет, и впредь они станут с большей осмотрительностью взвешивать результаты, характер и значение которых были так лживо освещены им имперским правительством ¹. Но вероятно, больше всего повлияет на колониальную демократию то открытие, которое она сделает относительно невещественных результатов империализма. Одно дело войти в федерацию свободных самоуправляющихся государств на равных правах со всеми, и совсем другое быть приглашенным для содействия приобретению несметного, все возрастающего числа зависимых колоний, которые должны стать собственностью одного из федерированных государств. Чем яснее колонии поймут сомнительный характер возлагаемой на них ответственности, тем большую нерешительность они проявят. Пока демократический дух этих колоний не будет сломлен, пока они не будут вовлечены в «империализм» за их же риск и страх, они не согласятся вступить в федерацию, которая, каковы бы ни были формальные условия вступления в нее, влечет за собой такие неисчислимые для них опасности. Современный империализм убивает федерацию свободных самоуправляющихся государств: колонии, быть может, взглянут на него и пойдут своей прежней дорогой.

Симпатия, которую идея федерации внушает с первого взгляда, дает некоторые практические результаты. Она может принудить колонии к увеличению их оборонительных сил внутри страны и пробудить в каждой из них в более сильной степени национальное самосознание. Сознание своей оборонительной мощи не будет, однако, располагать колонии к более тесному формальному союзу с Великобританией; гораздо вероятнее, оно приведет их к тому, что они заключат с ней договор на правах независимых союзников. Общее направление, в котором действуют наиболее дальновидные колониальные государственные деятели, совершенно ясно теперь, как было ясно и прежде,—они стремятся ослабить связь колоний с Великобританией, а отнюдь не закрепить ее. Их основная цель та же самая, что еще в 1774 году была точно и определенно указана для американских колоний Джефферсоном. Эта цель была бы достигнута

¹ Общественное мнение Австралии и Новой Зеландии было сфабриковано особенно просто осенью 1899 г. М-р Чемберлен сообщил „факты" Южно-Африканской войны колониальным премьерам, а последние сообщили" их в прессе. Официальная информация не дополнялась никакими известиями действительно независимой прессы.

тогда же, если бы Англия проявила больше благоразумия. Джефферсон следующим образом излагает свой план в наказе делегатам, посланным на Конгресс от Виргинии: «Я исходил из положения, которое с самого начала считал единственно правомерным и приемлемым, а именно, что отношения между Великобританией и ее колониями должны быть совершенно тождественны с отношениями между Англией и Шотландией, сложившимися с момента вступления на престол Якова до образования Унии, а также с теми, которые существуют сейчас между Англией и Ганновером, имеющими общего главу государства, но никакой другой политической связи» ¹, Этот же проект, который сводил государственные связи единственно к узам общности монарха был принят «реформистами», которые в законодательном собрании Верхней Канады составляли большинство в течение 1830—1840 годов, и он же лежит в основе сознательной или бессознательной политики всех наших самоуправляющихся колоний, не испытывающих какого-нибудь стороннего влияния. Мимолетные уклонения в сторону от этой цели, под давлением вспышки народного энтузиазма или какого-нибудь хитропридуманного политического замысла всегда возможны; но, поскольку реальные силы колониальной демократии не будут находиться под гнетом, они всегда будут тяготеть к той же цели. Поведут ли они ее еще дальше, к полному формальному отделению от метрополии, будет зависеть от того, чему в течение последних полутора столетий научил Великобританию урок колониального управления, преподанный ей впервые Американской революцией. В настоящее время, либерально толкуя понятие «ответственного самоуправления», мы не хотим согласиться с тем, что в наших колониях работают могущественные силы в пользу их полной независимости; исключение составляет разве Южная Африка, где наша исключительная политика породила длительный антагонизм экономических интересов, который обостряет вражду племен и в недалеком будущем вызовет у населения федеративной Южной Африки желание полного освобождения от британского контроля, потому что и британцы и голландцы, те и другие безразлично, будут относиться к нему, как к недопустимому вмешательству в область их законных прав на самоуправление.

Это насильственное вторжение имперского правительства в ход естественной эволюции Британской Южной Африки, сопровождаясь прямым посягательством на ее колониальную свободу и чисто механическим навязыванием ей федеративного строя в ущерб органическому процессу ее федеративного об'единения, перекинется позднее и на другие самоуправляющиеся колонии. Наследием этого плачевного империалистического подвига явится усиление милитаризма в Великобритании и преступное расходование народных денег на вооружение. Эти обстоятельства неминуемо принудят внешнюю политику Велико-

¹ Цитировано в „Imperium et Libertas", стр. 70.

британии к более настойчивым предложениям по адресу колоний, которые справедливо поймут эту настойчивость, как приглашение раздалить бремя и риск, значительно превосходящие все обещанные им выгоды. Наши старания создать более тесную политическую близость между нами и нашими колониями приведут скорее, чем что-либо другое, к окончательному разрыву, ибо побудительные мотивы, стоящие за этими попытками, будут истолкованы национальной заинтересованностью Англии, а не нуждами колониальной империи. Австралия, Новая Зеландия и Канада не имели никакого голоса в вопросе о распространении британского господства на Азию и Африку, а между тем политическая экспансия Англии не служит на пользу их жизненным интересам; получив приглашение принять всемерное участие в поддержке и проведении подобной политики, они будут упорно отказываться от этого, предпочитая сделать все необходимые приготовления самозащиты, так как последняя даст им возможность избавиться от покровительства британского флага, приносящего лишь возрастающую опасность столкновения с иностранными державами.

Современный империализм враждебен колониальному самоуправлению, он не может примириться с имперской федерацией и вызывает к жизни силы, которые приведут к разрыву между Великобританией и ее самоуправляющимися колониями.

ГЛАВА VII.

Выводы.

I.

Если империализм не есть слепой и неизбежный рок, то можно ли положить конец имперской экспансии, как сознательно проводимой государственной политике?

Мы видели, что империализм опирается не на интересы народа, в целом, а на интересы некоторых отдельных классов, навязывающих эту политику ради собственных своих выгод народным массам Амальгама экономических и политических сил, оказывающих давление на государственную власть, была подвергнута нами тщательному анализу. Но послужит ли раскрытие заговора этих порочных сил делу уничтожения или, по крайней мере, ослабления их действенной мощи? Их мощь — естественный результат ложных принципов, на которых построена наша внешняя политика, попросту го-горя, они сводятся к следующему: всякий британский подданный, который ради личного удовольствия или выгоды захочет подвергнуть риску свою личность и имущество на территории чужого-

государства, может обратиться к своему народу за защитой или за отмщением в случае, если ему или его имуществу будет нанесен вред правительством этого чужого государства или кем-нибудь из его обитателей. Разумеется, это — весьма опасная доктрина. Она отдает все военные, политические и финансовые ресурсы народа в распоряжение любого миссионерского общества, полагающего, что оно имеет право нападать на религиозные чувства или обряды какого-нибудь дикого народа, или в распоряжение какого-нибудь смелого разведчика, выбирающего, именно, те места наземном шаре, которые заведомо населены народами враждебными и не признающими британской власти; спекулирующий торговец или охотник за золотом естественно тяготеет к опасным не обследованным странам, где счастливая случайность может дат ему сразу крупные барыши. Все эти люди— миссионеры, путешественники, спортсмены, ученые торговцы, — ни в каком смысле не являясь аккредитованными представителями нашей страны, действуют исключительно ради личных своих интересов, и, тем не менее, они вправе обратиться к британскому народу и потребовать от него миллионов денег и тысяч человеческих жизней для защиты себя от риска, который народ не санкционировал. К этому надо добавить, что недобросовестные политики сознательно пользовались этими коварными методами для захвата территорий, и во всякой доказанной обиде, нанесенной этим авантюристам или мародерам, они видели предлог для карательной экспедиции, в результате которой британский флаг мог бы развеваться на какой-нибудь новой территории. Таким образом, самые смелые и безответственные представители нации фактически руководят нашей иностранной политикой. В настоящее время, когда у нас имеется около четырех сот миллионов британских подданных и когда каждый из них, в теории или на практике, может обратиться к защите британского оружия, чтобы спасти себя от последствий своего же собственного сумасбродства—виды на подлинный Рах Britannica не особенно благоприятны.

Но этот спорадический риск, хотя и был иногда серьезным, совершенно незначителен по сравнению с опасностями, связанными с современными методами международного капитализма и финансов. Еще недавно промышленность была фактически стеснена политическими заставами, а экономические взаимоотношения народов сводились исключительно к обмену товаров. Установившийся с недавних пор обычай помещения капитала в чужих странах в настоящее время настолько развился, что состоятельные и политически могущественные классы Великобритании получают все большую и большую часть своих доходов от капиталов, помещенных за пределами Британской империи. Эта непрерывно возрастающая заинтересованность наших состоятельных классов в странах, над которыми они не имеют права политического контроля, является революционным фактом современной политики; она вызывает постоянно усиливающееся стремление граждан данного государства использовать свои политические права для вмешательства в политическую жизнь тех государств, в которых они материально заинтересованы.

Незаконность употребления народных средств на защиту и поощрение частных финансовых интересов следовало бы хорошенько усвоить. Помещая свои сбережения у себя на родине, я могу принять в расчет все возможности и перемены, которым они могут подвергнуться, включая и возможность политических пертурбаций, изменения тарифов, налогов или промышленного законодательства, которые так или иначе могут повлиять на их доходность. При таком помещении капитала я вполне ясно сознаю, что не имею права обращаться к обществу для защиты моих интересов в случае потери или обесценения моих денег, вызванных какой-либо из этих причин. Политические условия моей страны принимаются мною в расчет в момент помещения мною капитала. Если я вкладываю свой капитал в государственные процентные бумаги, я точно так же отлично понимаю, что мне, в силу моих интересов, как держателя фондов, никаких прав политического вмешательства в иностранную политику не присваивается.

Если, однако, я ради тех же самых личных выгод вкладываю свой капитал в государственные фонды или какое-нибудь частное промышленное предприятие чужой страны, рассчитывая на то, что риск мой от неопределенности политического положения страны или недостатков ее правительства покроется сторицей, я почему-то получаю право обратиться к моему правительству с просьбой применить свою политическую и военную силу, чтобы защитить меня от того самого риска, который я уже учел при помещении своего вклада. Разве можно себе представить что-нибудь более несправедливое?

Можно возразить, что никогда подобное личное требование вкладчика на помощь государства не удовлетворялось. Хотя теория открыто этого и не допускала, тем не менее современная история указывает на постоянное увеличение практики, основанной на молчаливом признании этого принципа. Для доказательства мне вряд ли нужно возвращаться к целому ряду бесспорных свидетельских показаний, исходящих главным образом от капиталистов — владельцев рудников, притязания которых на государственные доходы для извлечения личных выгод были подкреплены финансовыми деятелями, вовлекшими с этой целью и правительство и народ в последнее весьма дорого стоившее предприятие. Это только самый яркий и наиболее драматический пример действия сил международного денежного капитала, распространившего свою власть по всему миру. Эти силы обычно называются капиталистическими, но самая серьезная опасность возникает не от производительного помещения капитала в чужих странах, а от спекуляции финансистов фондами и акциями, реализующими эти вклады. Те, кто заинтересованы в естественных богатствах или в промышленности чужой страны, по крайней мере живо заинтересованы и в сохранении мира в данной стране и в хорошем управлении ею, но денежному спекулянту эти интересы чужды: его интересуют только колебания ценных бумаг, вызываемые шаткостью политических условий.

По мере того, как будут распространяться все шире эти формы международного помещения денег и финансирования предприятий, и по мере того, как лучше будут сплачиваться соответственные группы для экономических и политических целей,—будут повторяться все чаще и будут становиться более успешными требования политического и военного вмешательства в дела чужих государств под предлогом защиты собственности британских подданных. Требования вкладчиков будут поддерживаться личными жалобами британских эмигрантов, и мы окажемся вовлеченными в целую серию конфликтов с иностранными государствами, которые при благоприятном исходе приведут к аннексии территории, как к единственному средству, гарантирующему безопасность жизни и неприкосновенность имущества наших подданных.

Не может быть сомнения, что эта политика есть прямой путь к разорению. Но как ее остановив? Какие меры спасения противопоставить ей? Только одну—раз навсегда отвергнуть право британских подданных обращаться за помощью к своему правительству для защиты их личности и имущества от вреда или опасности, вызванных их собственной частной инициативой. Этот принцип справедлив и целесообразен. Если мы посылаем эмиссара с общественной миссией в чужую страну, мы обязаны помогать ему нашим общественным кошельком и защищать его силой нашего оружия; если, однако, частное лицо или общество частных лиц уносят свою жизнь и имущество в чужую землю, преследуя свои личные цели, пусть они поймут, что они делают это за свой собственный риск и что государство не будет заботиться об их защите.

Если столь решительные изменения в нашей политике будут проводиться последовательно и оцениваться, как мера, принуждающая к отказу от насиженного местожительства, торговли и прочих прав, обеспеченных существующими трактатами или соглашениями с иностранными государствами, на соблюдении которых мы должны настаивать, то позвольте на всякий случай указать два простых правила поведения. Во-первых, мы никогда не должны санкционировать вмешательства наших иностранных представителей во внутренние дела этих стран под предлогом царящих там непорядков, если такое вмешательство не находится в строгом согласии с нашими правами, при чем в случае спора о правах мы обязаны подчиниться третейскому суду. Во-вторых, если в каком-либо случае будет применена военная сила для обеспечения этих договорных прав, эта сила должна ограничиваться только достижением цели, оправдывающей ее применение.

II.

Анализ империализма и его естественных пособников, — милитаризма, олигархии, бюрократии, протекционизма, концентрации капитала и жестоких экономических кризисов — характеризует его, как величайшую опасность для современных национальных государств. Власть империалистических сил, пользующихся национальными богатствами для своих частных выгод и подчиняющих себе правительственный аппарат, может быть парализована только установлением подлинной демократии, только политикой, руководимой народом и в интересах народа, осуществляемой через его представителей, над которыми он может осуществить действительно свой контроль. Можно усомниться, способен ли наш или какой-нибудь другой народ создать подобную демократию, но до тех пор, пока внешняя политика «не будет покоиться на широкой основе народной воли», мало надежды спасти дело. Призрак недавней войны может на короткое время поколебать доверие к этим заговорщикам против общественного блага и заставить их убрать свои руки, но свежие вновь накопившиеся силы капитала будут требовать новых выходов и используют те же политические связи и ту же общественную, религиозную и филантропическую помощь в своей погоне за новыми прибылями. Обстоятельства, оправдывающие всякий новый империалистический подвиг, должны всегда отличаться от предыдущих, но, какая бы изобретательность ни потребовалась для обмана общественного мнения или возбуждения общественных чувств, она всегда найдется.

Империализм еще только начинает осуществлять свои возможности и превращать в тонкое искусство уменье управлять людьми; широкое доверие к нему народа, просвещение которого ограничивается искусством, не разбираясь, читать по печатному, очень благоприятствует намерениям смелых дельцов, держащих в своих руках прессу, школы, а в случае надобности и церковь, и внушающих массам империализм под привлекательной личиной патриотизма.

Главный экономический источник империализма заключается в неравенстве экономических возможностей, благодаря чему привилегированные классы накопляют излишки доходов, в поисках выгодного помещения которых они готовы итти как угодно далеко. Оказывая влияние на государственную политику, эти вкладчики и их финансовые заправилы сплачивают в национальный союз те финансовые группы, которым грозит опасность со стороны социальных реформ. Таким образом империализм служит двойной цели: он обеспечивает частные материальные выгоды привилегированных классов капиталистов и торговцев за общественный счет и одновременно поддерживает дело консерватизма, отвлекая энергию и внимание общества от внутренних непорядков в сторону внешней практической политики.

Сумеет ли народ прекратить эту гибельную узурпацию его прав и использовать народные богатства на нужды нации, будет зависеть от воспитания народного сознания и народной воли, которое должно превратить демократию в политическую и экономическую силу. Называть империализм национальной политикой — это наглая ложь: интересы народа противоположны каждому шагу политической экспансии. Всякое увеличение Великобритании за счет тропиков сейчас же сопровождается ослаблением истинного британского национализма. Да, империализм даже восхваляют именно за то, что он, разрывая тесные узы национальности, облегчает и способствует раз-вигию интернационализма. Находятся даже такие люди, которые поощряют и приветствуют насильственное подавление небольших национальностей более крупными во имя империализма, потому что видят в этом естественное приближение к всемирной федерации и вечному миру. Трудно себе представить более ложный взгляд на политическую эволюцию. Если существует какое-нибудь условие для установления подлинного интернационализма или каких-либо прочных отношений между государствами, то это прежде всего существование сильных, уверенных в себе, хорошо развитых и умеющих постоять за себя народов. Интернационализм нельзя построить на подавлении или насильственном поглощении народов; подобная тактика губит самые корни интернационализма, с одной стороны заставляя народы прибегать к вооруженной защите и тем пресекая всякие попытки их дружественного сближения, с другой стороны ослабляя более крупные народы чрезмерным насыщением их... Надежда на грядущий интернационализм опирается главным образом на рост независимых народов, так как без свободных народов невозможна их постепенная эволюция в сторону интернационализма, а возможен только целый ряд неудачных попыток хаотического и неустойчивого космополитизма. Точно так же, как индивидуализм необходим для всякой здоровой формы национального социализма, так и национализм необходим для интернационализма; никакая органическая концепция мировой политики не может быть построена на каком-либо ином предположении.

По мере того как станет возможной замена существующих олигархий или мнимых демократий подлинными национальными правительствами, исчезнет внешний антагонизм национальных интересов и выявится внутреннее содружество народов, на которое преждевременно рассчитывали «фритрэдеры» девятнадцатого века. Современная классовая власть вызывает отчуждение и антагонизм между народами потому, что всякий правящий класс может удерживать свою власть, только поощряя антагонизм в международных отношениях; просвещенные демократии поймут, что их интересы тождественны и упрочат свою солидарность дружественной политикой. Подлинные силы интернационализма, освобожденные таким путем, впервые проявят себя, как экономические силы: они заложат основы

более активной международной кооперации для почтовых, телеграфных, железнодорожных и иных транспортных сношений, для денежного обмена, для установления общей измерительной системы, для облегчения сношений между людьми, для улучшения товарообмена и более совершенной информации. А соответственно с этими задачами и в целях содействия им будет введена целая система судов и конгрессов, сначала не формальных и частных, которые постепенно примут форму более определенных общественных учреждений; общие интересы искусств и наук создадут и разовьют повсюду сеть интеллектуального интернационализма, и экономическая и духовная общность потребностей и интересов будет способствовать росту той политической солидарности, которая необходима для поддержания истинного общения между народами.

Таким путем и только таким путем может быть разрешен существующий ложный антагонизм народов, приносящий столько убытков, опасностей и так задерживающий общий ход цивилизации. Заменить всеобщий мир и общность международных интересов федерацией, построенной на чисто эгоистических и военных принципах— мысль, вдохновляющая сторонников англо-саксонского союза или пангерманской империи,—значит умышленно избрать более длинный, более тяжелый и гораздо более опасный путь к интернационализму. Экономический союз гораздо сильнее, он может служить более прочной основой развивающемуся интернационализму, чем так называемые племенные узы или политический союз, построенный на каком-нибудь близоруком расчете равновесия власти. Конечно, вполне возможно, что пан-славистская, пан-германская, пан-британская или пан-романская федерация могла бы,—если бы подобный союз был добровольным и достаточно эластичным,—содействовать развитию интернационализма. Но явно военные цели, на которые обычно ссылаются, предлагая подобные союзы, не предвещают ничего хорошего. Гораздо более вероятно, что подобные союзы будут образованы в интересах «империалистических» классов договаривающихся между собой народов в целях более энергичной эксплуатации их об'еди-ненных национальных ресурсов.

Мы предусмотрели возможность возникновения даже более широкого об'единения западных государств в форме «Европейской Федерации Великих Держав», которая, далеко не способствуя делу развития мировой цивилизации, сможет создать чудовищную опасность паразитизма Запада. Этот паразитизм породит группа про-мышленно-развитых народов, чьи высшие классы, собрав богатую дань с Азии и Африки, будут держать под своей властью огромные массы покорных им наймитов, не занятых уже в земледелии и промышленности, а исполняющих личные услуги или второстепенную работу в производственных предприятиях, подчиненных контролю новой финансовой аристократии. Пусть те, кго отвергают подобную гипотезу, как незаслуживающую внимания, рассмотрят экономические и социальные факты, наблюдаемые сейчас в некоторых районах Южной Англии, уже доведенных до такого состояния; и пусть подумают, к чему приведет широкое распространение подобной системы, становящейся реальной возможностью по мере подчинения Китая экономическому контролю целой группы таких же финансистов, вкладчиков и политических и коммерческих агентов, которые станут выкачивать ради наживы Европы величайший источник потенциальных богатств, когда-либо известный миру. Положение черезчур сложно, игра мировых сил слишком трудно поддается учету, чтобы можно было сделать какие-либо предположения относительно будущего; но идеи, управляющие империализмом в нынешней Западной Европе, направляют ее по этому пути, и если они не встретят противодействия или препятствия, то вызовут именно такое завершение.

Если бы правящие классы западных народов могли осуществить свои интересы, соединившись в подобный международный союз(а с каждым годом капитализм делается все более международным), и если бы Китай оказался неспособен развить в себе достаточную силу сопротивления, возможность паразитарного империализма, который в более широких размерах воспроизвел бы многие черты позднейшей Римской империи, стала бы очевидной.

Будем ли мы рассматривать политику империализма с этой более широкой точки зрения или ограничимся одной только политикой Великобритании, мы найдем в ней очень много аналогичного с империализмом древнего Рима.

Возвышение денежной аристократии в Риме, состоявшей из жестоких беспринципных людей, принадлежавших к разным народностям, которые заполняли высшие должности в государстве своими ставленниками, политическими «боссами» или военными авантюристами, сделавшими карьеру в качестве ростовщиков, трактирщиков или провинциальных начальников полиции,—одно из характернейших явлений Рима последнего периода. Этот класс постоянно рекрутировался из отставных провинциальных чиновников и колониальных миллионеров. Огромные доходы, извлеченные путем грабежей, обложения данью, лихоимства и оффициальных доходов с провинций, довели Италию до подобного состояния. Итальянцам не приходилось уже обрабатывать землю, заниматься ремеслом или даже нести военную службу. «Последние походы на Рейн и на Дунай», по мнению компетентных исследователей, «были в действительности охотой на рабов, организованной в гигантских размерах»¹

Итальянские фермеры, вырванные из сельской обстановки и брошенные в обстановку военной жизни, очень скоро оказались вытесненными из сферы земледельческого труда трудом рабов на латифундиях; их вместе с семьями засасывала тина городской жизни, и они, как пауперы, существовали насчет общественной благотворительности.

¹ Адамс „Цивилизация и упадок" стр. 38.

Наемная колониальная армия все больше и больше вытесняла войска природных римлян. Паразитарная жизнь Рима с его значительной смертностью и убывающей брачностью, на что обратил внимание Гиббон очень быстро подорвала мощь туземного населения Италии, и Рим стал существовать за счет иммиграции живой силы из Галлии и Германии. Необходимость содержать громадные наемные армии для охраны провинций постоянно увеличивала опасность, которая стала очевидной еще в последние годы существования республики. Великие обуреваемые политическим честолюбием проконсулы вступали в заговоры с представителями денежных интересов против собственного государства. С течением времени эта денежная олигархия превратилась в наследственную аристократию и уклоняясь от военной и гражданской службы, полагалась все более и более на наемные войска чужеземцев; предаваясь роскоши и праздности, развращая римское население раболепством и распущенностью, они настолько ослабили государство, что уничтожили его физическую и нравственную стойкость, необходимую для того, чтобы держать, в страхе и повиновении громадные резервы рабочей силы в эксплуатируемой части империи. Непосредственная причина упадка и гибели Рима политически может быть выражена термином «сверх-централизация». Этот термин кратко передает подлинную сущность империализма в отличие, с одной стороны, от национализма, с другой—от колониализма. Паразитизм, осуществляемый посредством налогов и лихоимства, вызвал постоянно усиливающуюся централизацию всей системы управления, он требовал со стороны государственной власти все большего напряжения ее сил по мере того, как иссякали источники ее существования и проявлялись признаки упорства. «Эволюция этого централизованного общества была логически так же необходима, как всякое другое явление природы. Когда мощь государства достигла той степени развития, что стала проявляться исключительно в форме денежного богатства, тогда правящий класс перестали избирать за храбрость или красноречие, за артистические достоинства, ученость или благочестие, а только за то, что он обладал способностью приобретать и копить богатство. Пока низшие классы сохраняли еще столько жизненной энергии, что могли производить нечто, способное поглощаться, до тех пор положение этой олигархии оставалось неизменным; и много лет спустя, после того как туземное крестьянство Галлии и Италии окончательно исчезло с земли, новая кровь, впрыснутая более крепкими и выносливыми племенами, сохранила жизнь умирающей цивилизации.

«Слабость денежных классов заключалась в самой их силе, так как они не только убивали производителя, но и при всей силе своих стяжательных наклонностей утратили сами способность размножаться» ².

¹ Глава XII.

²Адамс. „Цивилизация и упадок", стр 44

В истории это величайший и наиболее яркий пример социального паразитизма. Здесь денежный интерес, узурпируя бразды правления, содействует территориальной экспансии империи, впивается своими экономическими щупальцами в чужое государственное тело и высасывает его естественные богатства, чтобы растратить их на роскошь у себя на родине. Современный империализм в наиболее существенных чертах ничем не отличается от старого примера. Элемент политической дани сейчас отсутствует или играет второстепенную роль, наиболее грубые формы рабства исчезли, а некоторые факты более естественного и бескорыстного управления смягчают или затеняют его определенно паразитарную сущность. Но природу не обманешь; законы ее действуют всюду, они обрекают паразита на атрофию, на вымирание и полнейшее исчезновение,—этих законов не избежать ни народам, ни отдельным организмам.

Большая сложность современного империализма, старание избегнуть паразитизма путем предоставления «хозяину» страны некоторых действительных, но далеко не равных и не равноценных услуг может, конечно, задержать, но не пресечь окончательно неизбежные последствия жизни за чужой счет. Утверждение, будто империалистическое государство, насильственно подчиняя себе другие народы и их земли, поступает так с тем, чтобы оказывать покоренным народам услуги, равные тем, которые само требует от них, заведомо ложно: оно вовсе не предполагает оказывать равноценных услуг да и не способно оказывать их, а предположение, будто благо управляемых является руководящим мотивом или конечным результатом империализма, может быть сделано только при известной нравственной или духовной слепоте. Но эта ослепленность сама по себе настолько серьезное явление, что таит в себе новую опасность для всякого народа, который так ложно оценивает собственное свое поведение. «Пусть желание будет видно из дела твоего, а не из случайности»—гласит персидская пословица.

Империализм—это извращение естественного национализма, результат корыстных интересов, вскормленных страстью к количественному стяжанию и к насильственному господству, страстью, живущей в человечестве с самых ранних времен животной борьбы за существование. Приятие его, как политической программы, означает добровольный отказ от развития высших духовных качеств, которые, как у народа, так и у отдельного индивида, подчиняют власти разума грубые инстинкты. Это тяжелый грех всех процветающих государств, и кара за него так же неизбежна,, как закон природы.

СОДЕРЖАНИЕ.

Стр.

Предисловие к русскому изданию.................... 3

Предисловие автора................... 17

ВВЕДЕНИЕ.

Национализм и империализм.

Часть I.

Экономика империализма.

Глава I. Критерий империализма................. 27

» II. Торговля и империализм. ................ 38

» III. Империализм и перенаселение................ 52

»  IV. Экономические паразиты империализма........... 55

» V. Империализм и протекционизм. -.............. 68

» VI. Экономические корни империализма............. 73

» VII. Финансовая система империализма.........., . . 89

ЧАСТЬ_II.

Политика империализма.

Глава I. Политическое значение империализма........... 101

» II. Научная защита империализма.............. 130

» III. Нравственные и идеалистические факторы империализма . 160

» IV. Империализм и низшие расы............. 179

» V. Империализм в Азии................... 228

» VI. Имперская федерация.................. 257

»  VII. Выводы...................... . 277

Оцифровка текста и правка - www.economics.kiev.ua

Исходник http://economics.kiev.ua/download/Gobson/Gobson_Imperializm.djvu

HTML - http://economics.kiev.ua/download/Gobson/Gobson_Imperializm.htm