Европа от Лиссабона до Вильнюса

1

12 июня в Ирландии на референдуме по Лиссабонскому соглашению «против» его принятия высказались 53,4% жителей страны, «за» проголосовало 46,6%. Результат голосования вызвал шок в европейских столицах.

С юридической точки зрения, Лиссабонский договор уже мертв. Но официальные лица в Брюсселе, Берлине и Париже настаивают, что ратификация должна быть продолжена, а если надо, можно – вопреки существующему законодательству – ввести в силу предусмотренную Лиссабонским договором новую Конституцию даже и без согласия Ирландии. Иными словами, совершить государственный переворот в рамках Евросоюза.

Западная пресса полна критики и даже проклятий в адрес маленькой Ирландии. Российские издания эти высказывания радостно повторяют. Наши либеральные авторы во всем соглашаются с мнениями, господствующими на Западе, а патриотически настроенные писатели просто злорадствуют по поводу неприятностей в доме соседа. И тех, и других объединяет неприязнь к демократии, при которой «некомпетентные массы» имеют наглость требовать участия в принятии политических решений.

В Европе подобную позицию очень четко и откровенно сформулировал председатель Европарламента Ханс-Герт Поттеринг, заявивший: «Это парламенты должны принимать политические решения. И если с принятыми решениями будут не согласны (граждане), на будущих выборах можно проголосовать за другую партию или другого ответственного политика».

Председатель Европарламента откровенно издевается над публикой. Ведь он не может не знать, во-первых, что в большинстве европейских стран все партии едины по вопросу проводимой политики, а большинство избирателей эту политику не одобряет. Иными словами, кого бы вы ни выбрали, вы голосуете против самого себя. Во-вторых, он не может не знать, что в рамках Евросоюза принятые решения необратимы. Иными словами, если решение о Конституции принято, изменить его невозможно, даже если принявших его парламент и правительство граждане выкинут на свалку.

В таких условиях для граждан единственным способом заставить политиков прислушаться к своему мнению становятся забастовки и бунты – именно поэтому массовые выступления протеста становятся всё более частым явлением в западных странах. Единственным политическим механизмом, который остался у граждан, является референдум. И каждый раз, когда население какого-либо государства получает шанс его использовать, оно массово голосует против проводимого курса.

Там, где какой-либо вопрос «европейской интеграции» выносился на референдум, ее сторонники почти неизменно проигрывали. Так шведы отвергли евро, норвежцы неоднократно отвергали присоединение к Евросоюзу как таковому. В некоторых случаях, когда избежать всенародного голосования было невозможно, представители еврократии заставляли людей переголосовывать свое решение снова и снова, пока, со второго или третьего раза, не добивались – не мытьем, так катанием – нужного исхода. Так было с Маастрихтским договором в Дании и с договором Ниццы в Ирландии. Сейчас от ирландцев снова требуют, чтобы они переголосовали. Любопытно, что если при негативном исходе референдума его итоги почти всегда переголосовывались, то после позитивного исхода – никогда.

Однако при сложившихся обстоятельствах трудно надеяться, что даже повторный референдум изменит ситуацию. Не случайно лозунгом противников Лиссабонского договора в Дублине было: «Не дадим себя запугать!» После того, как во Франции и Голландии годом раньше уже проголосовали против Европейской Конституции, стало ясно, что проводить политику Евросоюза через референдум невозможно в принципе.

Об этом теперь говорят сами чиновники и политики. Ликвидация демократических процедур была декларирована идеологами Союза после французского референдума совершенно откровенно, когда они заявляли, что населению нельзя доверять решение по-настоящему серьезных вопросов. А именно, из сферы народного суверенитета должны быть удалены вопросы, касающиеся экономики, социальной системы, внешней и оборонной политики. Что остается? Возможность назвать имя конкретного чиновника, который будет на местах проводить заранее согласованную и утвержденную на уровне общеевропейской бюрократии политику.

В Германии, Австрии или Швеции уверены, что Лиссабонский договор провалился бы с еще большим треском, чем в Ирландии. На сегодняшний день явное большинство за Евросоюз (в нынешней его форме) имеется лишь в Испании, Италии и Португалии, в остальных западных странах большинство против. Если бы вопрос о выходе из Евросоюза был поставлен на референдуме, с большой вероятностью эту идею поддержал бы электорат Дании, Швеции, Англии и Германии, а возможно, и Франции. Даже в странах Восточной Европы, где люди некогда мечтали об объединении с Западом как о ключе от ворот рая, ситуация изменилась. Если бы был проведен общеевропейский референдум по вопросу о новой Конституции, то ее поражение было бы гарантировано, причем не большинство, но заметную часть голосов за «Нет» отдали бы в Польше, Венгрии и Литве. Именно поэтому референдумы были отменены во всех европейских странах, кроме Ирландии, где сделать этого не позволило решение Верховного Суда. Забавно, что российские оппозиционеры сетуют по поводу того, что Кремль фактически отнял у нас право на референдум, и апеллируют к европейским нормам. Увы, большинство граждан единой Европы лишилось права на референдум задолго до нас.

И все-таки, почему жители Ирландии проголосовали против Лиссабонского договора? Ответ прост: потому, что другие народы объединенной Европы лишили права сделать это.

Договор, который для публики пытались представить в виде чисто технического документа, определяющего, сколько в каком органе представителей должна иметь та или иная страна, на деле имеет четкую политическую и социальную направленность. Мало того, что он закрепляет на конституционном уровне ранее принятые решения, он намертво привязывает все европейские страны к военной организации НАТО, подрывая тем самым нейтральный статус целого ряда стран, таких как Австрия, Финляндия, Швеция и та же Ирландия.

Всё началось с серии договоров, которые за спиной граждан принимали чиновники в Маастрихте, Ницце и других приятных и красивых городах. Здесь, подальше от глаз публики, на конспиративных сходках представители европейской элиты договаривались о совместных решениях, фактически отменявших не только социальные завоевания трудящихся, достигнутые на протяжении ХХ века, но даже права и свободы, казавшиеся незыблемыми со времен Французской революции. В частности, право граждан каждой страны самим выбирать свои законы, право национального парламента формировать национальный бюджет и контролировать его исполнение. О чем ведутся переговоры, чем грозит рядовому европейцу подписание очередного протокола, обыватель узнавал лишь посте того, как эти решения вступали в силу. На любой вопрос относительно содержания того или иного документа гражданам отвечали потоком общих мест и высокопарной демагогии об общем светлом будущем, единстве континента и величии европейских ценностей. Либо, как и в случае с Лиссабонским договором, утверждали, будто текст его носит чисто технический характер.

Договоры и соглашения действительно были полны технических деталей, и именно ради этих деталей они заключались. Только эти «мелочи», недоступные для публичного обсуждения, радикально меняли жизнь целого континента.

Обыватель очень скоро на собственной шкуре ощутил, что после каждого нового договора его жизнь становится хуже. Речь шла об отмене социальных гарантий, снижении заработной платы и отказе от государственной политики поддержания занятости. Суть процесса, начатого Маастрихтским договором, состояла в поэтапной ликвидации европейской социальной модели и отказе от типичных для Европы культурных норм, включая традиционные представления о гражданском суверенитете. Всё это, с точки зрения правящих кругов континента, снижает конкурентоспособность Европейского Союза, который должен стать аналогом США – не только и не столько в смысле постепенного перехода к политической федерации, сколько в плане замены европейской социальной модели системой свободного рынка. Новый Союз, сформированный Маастрихтским договором, оказался мощнейшим инструментом американизации Европы, устранения ее привычной исторической идентичности. Правильнее было бы назвать его антиевропейским союзом.

Народы с изумлением наблюдали, как против их воли одно за другим принимали ключевые политические решения. Подавляющее большинство западноевропейцев было против присоединения к Евросоюзу восточноевропейских стран, тем не менее, это произошло. Большинство населения Германии и, по некоторым оценкам, Франции было против введения новой единой валюты, но это случилось. Граждане большинства стран недовольны Маастрихтским договором, но всё же он исполняется.

Решения ЕС необратимы. Даже если все понимают, что решение было неверным или неудачным, пересмотру оно не подлежит. Процедуры для пересмотра принятых решений в системе ЕС не предусмотрены. По крайней мере, формально, на конституционном уровне, Евросоюз организован куда более жестко, чем СССР. Ведь Советский Союз можно было распустить, а республики имели право выхода. В Евросоюзе право выхода не предусмотрено.

Венцом процесса демонтажа европейской социальной модели должна была стать новая Конституция, в которую вписаны были все прежние договоры. Ее-то и провалили на референдуме во Франции и Голландии. Как только стало ясно, что Конституция мертва, чиновники, собравшись в Португалии, приняли ее заново, в немного сокращенном варианте, обозвав Лиссабонским договором. Трюк состоял в том, что «конституцию» надо во Франции и Голландии принимать референдумом, а договор можно просто ратифицировать парламентским большинством, не спрашивая мнения народа. Ирландия оказалась единственной страной, где этот простенький трюк не удался.

Когда дошло до голосования, не помогло ни трогательное единство правящей партии и оппозиции, дружно уговаривавших население поддержать договор, ни давление из Брюсселя, ни миллионы евро, потраченные на пропаганду, ни десанты высокопоставленных чиновников и политиков с континента.

Когда утром 13 июня счетные комиссии, открыв коробки с бюллетенями, обнаружили, что страна сказала «Нет!», политики и комментаторы в лучших традициях орвелловского «новояза» начали бормотать про то, что их кампания в поддержку договора «сталкивается с некоторыми трудностями».

Да, трудности действительно были! Против договора дружно голосовали аграрные графства и рабочие кварталы Дублина. Даже значительная часть среднего класса выразила несогласие. Лишь в богатых пригородах столицы – ирландской Рублевке – прозвучало слово «Да». Перевес «Нет» был подавляющим.

Значительная часть граждан осталась дома, мотивируя это тем, что не будет голосовать за договор, которого не понимает. Это вызвало возмущение чиновников и пропагандистов ЕС. Разве можно выступать против решения только потому, что его не понимаешь?! Поддерживать решение, не понимая его, видимо, лучше!

Почему же после многих месяцев разъяснительной кампании большинство ирландцев констатировало, что не поняло смысл договора? Увы, цель кампании состояла не в том, чтобы прояснить содержание договора, а в том, чтобы скрыть его содержание и смысл от широкой публики, подменив обсуждение конкретных статей и формулировок общей риторикой. Оно и понятно: если бы больше людей разобралось в смысле написанного, число голосующих «против» только выросло бы.

Ирландцы прекрасно понимали, что голосуют не за себя. Как писали листовки противников договора, Ирландия оказывалась «последним бастионом демократии в Европе».

Беда в том, что единодушное неприятие массами нового порядка контрастирует со столь же явственным консенсусом европейских политических элит, включая так называемых «левых». Последние озабочены разрушением европейской социальной модели даже больше, чем консерваторы и либералы. В большинстве западных стран нет более ярых сторонников рынка, частной собственности и свободного предпринимательства, чем «социалисты».

Голосование ирландского электората знаменует не только крушение Лиссабонского договора. Оно показывает, что общеевропейское сопротивление «низов» политике элит становится всё более эффективным, а раскол между массами и «верхами» общества всё явственнее осознается на уровне общественного сознания.

Ирландцы сыграли за всю Европу. И выиграли.

Ирландцы сыграли за всю Европу и выиграли. Однако настоящая борьба еще только начинается. Голосование в Ирландии давало элитам Евросоюза шанс сделать важный выбор.

Либо они прислушаются к мнению граждан и попытаются хотя бы на поверхностном уровне скорректировать курс, демонстрируя вменяемость и демократизм, либо продолжат двигаться прежним курсом, откровенно игнорируя мнение общества. Элиты продемонстрировали полную невменяемость, отказываясь реагировать на недовольство масс. Легко прогнозировать, чем это кончится.

Чем меньше возможностей у людей есть для использования демократических механизмов, тем более жестким и неуправляемым будет протест. Если среди политических партий существует консенсус относительно проводимой политики, то результатом будет не примирение общества с этой политикой, а отчужденность от всей политической системы. На передний план станут выходить силы, которые еще недавно считались маргинальными, возникать новые популистские движения, бросающие вызов старым партийным элитам. Вопрос лишь в том, какое направление примет этот протест, кто возглавит его – радикальные левые или ультраправые?

Со стороны самих элит ответом на кризис возглавляемых ими политических институтов становится поиск «внешнего врага». Далеко не случайно то, что литовский сейм принял решение о запрете советской символики (которую приравняли к нацистской) сразу же после того, как стали известны результаты ирландского референдума. Вильнюс и Дублин находятся на противоположных концах объединенной Европы, но реагируют они на одни и те же процессы.

Отечественная пресса ответила на решение Вильнюса потоком обиженных публикаций, а те, у кого за последние годы не совсем пропало чувство юмора, начали смеяться. Между тем, по-настоящему важно не осуждать или осмеивать действия балтийских правительств и парламентов, а понять, почему антисоветская и антирусская истерия охватила их именно сейчас – через 17 лет после распада СССР.

На протяжении первой половины 2000-х годов и жители, и элиты балтийских стран связывали свои надежды на прогресс с интеграцией в Европейский союз. Сколько бы ни было конфликтов в Прибалтике между «наследственными гражданами» и русскоязычным или польским меньшинствами, они были до недавнего времени едины в упованиях на Запад.

И те, и другие верили, будто магическим образом все их проблемы сами собой решатся в тот момент, когда повсюду взовьется синее европейское знамя с постоянно меняющимся количеством звездочек. Но не только ничего подобного не произошло, а к собственным проблемам прибавился запутанный клубок общеевропейских вопросов. Разочарование постигло и население, и элиты. Другое дело, что разные классы общества на него реагировали по-разному.

Легко рассуждать о том, что объединенная Европа не справляется с притоком новых членов. Именно так интерпретировал происходящее глава Европарламента Ханс-Герт Поттеринг. «До тех пор, пока договор не вступит в силу, не может быть, за исключением, возможно, Хорватии, приема никаких новых членов», – таков был его рецепт по преодолению кризиса.

Увы, кризис европейской интеграции порожден не присоединением бывших коммунистических стран, а несостоятельностью собственной политики, проводимой элитами Евросоюза. Ею предопределена и напряженность в отношениях Старой и Новой Европы. Когда Польшу и Венгрию принимали в Евросоюз, все вспоминали про то, как в прошлом Европейское сообщество интегрировало Испанию, Грецию и Португалию, считавшихся по тогдашним меркам весьма бедными странами.

Теперь этот пример предпочитают не повторять. Экономика регулируемого капитализма, существовавшая в тогдашней Западной Европе, позволяла перераспределять ресурсы от богатых регионов к бедным и от буржуазии к трудящимся классам.

Именно этот механизм, который позволил подтянуть к уровню развитого севера отстающие регионы европейского юга, как раз и был уничтожен договорами в Маастрихте и Ницце, регламентировавшими объединение Запада и Востока. Трудовые ресурсы Востока выброшены были на рынок Запада не для того, чтобы поднять заработную плату в Новой Европе, а для того, чтобы, обострив конкуренцию за рабочие места, опустить ее в Старой.

Поскольку этот курс является стратегическим, принятым на основе консенсуса между правыми и левыми, он не подлежит ни пересмотру, ни обсуждению. А выход из кризиса будут искать в борьбе с мифами прошлого, в искусственном разжигании культурно-этнических противоречий и поиске внешнего врага. А Россия оказывается просто идеальным кандидатом на роль «злого соседа».

Антироссийская истерия отнюдь не является монополией Прибалтики. В большинстве западных стран пресса руководствуется принципом «о России плохо или ничего».

– Сегодня газеты готовы опубликовать любую новость из России, если только эта новость плохая, – объясняет мне шведский коллега.

В Германии положение дел такое же точно.

– Ведущие издания мои репортажи из Москвы не печатают, – жалуется немецкий журналист Кай Элерс. – К вашей нынешней власти я не испытываю особой симпатии. Но у меня одна проблема – я не могу врать.

Прессе не нужна критика российских порядков или анализ происходящих у нас процессов. Ей нужен образ врага. В этом смысле ситуация даже хуже, нежели в годы «холодной войны». Тогда Советский Союз был действительным врагом, а врага надо знать. При всей неприязни к советскому строю тексты, публиковавшиеся в западной прессе, были вполне адекватны и информативны. Сегодня ничего подобного!

Если посмотреть на экономику, абсурдность ситуации выявляется еще больше – никогда за последние 90 лет хозяйственные связи России с Западом не были так тесны, никогда со времени Первой мировой войны присутствие западноевропейского капитала в нашей стране не было столь значительным и не росло столь стремительно. В Россию хотят вкладывать деньги, с ней хотят торговать, открывать офисы и устанавливать связи. Ее очевидно не боятся. В ней нуждаются.

Откуда же такое единодушие неприязни, с которым мы сталкиваемся, как только открываем газеты или включаем телевизионные новости?

Россия выступает по отношению к Евросоюзу не в качестве врага, а в качестве образа врага. Эта вражда – прежде всего виртуальная, продиктованная внутриполитической динамикой самого Европейского сообщества и его же внутренними противоречиями.

Показательно, что в 2000–2003 годах отношение к России в прессе и в политических кругах Европейского союза было куда более позитивным. Что изменилось за этот период? Разумеется, в самой России многое произошло, но, строго говоря, по европейским критериям положение стало лучше, а не хуже. В начале десятилетия была в самом разгаре вторая Чеченская война, сопровождавшаяся массовыми нарушениями прав человека.

Сейчас военные действия на Кавказе приутихли. Конституционная норма, по которой президент должен оставаться на своем посту не более двух сроков, выполнена. Положение оппозиционной прессы не стало лучше, но, по крайней мере, не ухудшилось. Почему же сегодня резко ухудшилось отношение прессы, а оценки порой сменились на противоположные?

Несомненно, сыграла свою роль смена политических лидеров, прежде всего – уход Герхарда Шредера с поста канцлера Германии. Но и отставка Шредера после поражения на выборах была отнюдь не случайностью, отражая общие сдвиги, происходившие в политической жизни Германии и Европы.

В начале 2000-х годов казалось, что «проект «Европа» развивается успешно, а на основе франко-германского ядра нового континентального союза возникает новый геоэкономический и геополитический центр силы, способный противостоять Соединенным Штатам. Пиком конфронтации с США были первые месяцы иракской войны, вызвавшей не только гнев общественности, но и осуждение лидеров Франции и Германии.

Поднимающийся новый европейский центр нуждался в России как союзнике, обеспечивавшем ее тылы как в энергетическом, так и в военном отношении. Иллюзии относительно самостоятельных политических возможностей Европы существовали и в Москве, охотно откликавшейся на приглашения и инициативы Берлина и Парижа, и среди западных левых, которые готовы были поддержать «европейскую социальную модель» в противовес «крайнему либерализму» США.

Однако вторая половина десятилетия выявила слабость европейского проекта. Главная проблема состояла в том, что продолжение неолиберальной экономической политики оказалось несовместимо с геополитическими амбициями и внутриполитической стабильностью. Крупнейшие европейские корпорации вполне довольны были ростом прибылей, полученных благодаря снижению налогов и отказу от политики социальной ответственности, но с этим не хотело мириться население, которое всё более активно протестовало.

Геополитическая экспансия единой Европы сопровождалась ростом проблем на востоке, с новыми членами союза, которые пытались уравновесить свою экономическую слабость политической близостью с США. После реализации Договора Ниццы о расширении союза запутанный клубок социальных, политических, культурных и экономических противоречий начал стремительно расти, превратившись в настоящий снежный ком.

Процессы, происходящие в Евросоюзе, стали явно неуправляемыми, на горизонте замаячил глобальный экономический кризис, конфликты между государствами дополнились внутренним несогласием в каждом из них. Но это вовсе не означало, будто кто-то собирается менять проводимую политику. Напротив, избранный курс должен быть продолжен вопреки растущему сопротивлению большинства граждан, которые уже осознали несовместимость своих интересов с этой политикой, и даже вопреки объективной реальности, которая создает чем дальше, тем больше проблем.

В таких условиях амбициозные планы соперничества с Америкой были оставлены. Борьба с Вашингтоном в лучшем случае свелась к мелким препирательствам по поводу второстепенных вопросов в рамках Всемирной торговой организации, а «европейская социальная модель» уже не могла выступать идеологическим знаменем, поскольку европейские элиты пытались ее уничтожить и из-за этого оказались вовлечены в затяжную борьбу с собственным населением.

С другой стороны, чем хуже внутренние дела, тем нужнее внешний враг. Поскольку европейские элиты не готовы к противостоянию с США, но нуждаются для поддержания единства ЕС в «консолидирующем общем враге», реальную конфронтацию с Америкой заменяет виртуальная конфронтация с Россией.

Другое дело, что ни пропаганда прелестей интеграции, ни рассказы об угрозе с Востока, ни высокие речи о «европейских ценностях» не изменят объективного хода вещей, не помогут разрешить кризис политической и экономической системы. И вполне возможно, что итогом этого кризиса станет крах всего Маастрихтского проекта, упорно выдающего себя за «европейскую интеграцию».

Настоящая интеграция континента начнется лишь после того, как с договорами Маастрихта, Ниццы и Лиссабона будет покончено. Тогда, быть может, претворится в жизнь лозунг Шарля де Голля о единой Европе от Атлантики до Урала.